Текст книги "Предатель. Я тебе отомщу (СИ)"
Автор книги: Виктория Ким
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
30. Артем
Бар гудит – голоса, звон стаканов, чей-то пьяный смех, всё мешается в мутный шум, что долбит по вискам, как будто кто-то лупит молотком прямо в череп. Сижу у стойки, пальцы сжимают стакан с виски, лёд давно растаял, и оно тёплое, горькое, отдаёт дешёвым пойлом, но я пью, глоток за глотком, потому что иначе голова разлетится на куски.
Пятый стакан? Седьмой? Не помню, да и какая разница.
Последние недели слились в одно – бары, тёлки, бутылки, и всё это тонет в этом чёртовом тумане, что я сам на себя напустил. Бармен косится на меня, глаза его узкие, насторожённые, но он молчит – знает, что я заплачу, а если нет, то вышвырнут, как мусор, и мне не впервой.
Я цепляю шлюх почти каждый вечер – то блондинка с тонкими губами, то брюнетка с пустыми глазами, все они одинаковые, воняют дешёвыми духами и дымом. Вчера одна осталась до утра, валялась в моей постели, пока я не выгнал её пинком, потому что её голос, её запах – всё напоминало Настю, и я не мог это вынести. Они все – просто тела, чтобы заглушить эту дыру внутри, но дыра только растёт, и виски её не заливает.
Телефон жужжит на стойке, экран мигает, и я вижу имя – Ира. Чёртова Ира. Рука дрожит, когда я беру трубку, пальцы липкие от пота и виски, и её голос врывается в ухо, резкий, злой, как ржавый гвоздь, что царапает мозги.
– Я подала заявление на увольнение, Артём, тебе нужно подписать его. С твоей фирмой покончено, – говорит она, и слова её бьют, как по морде, коротко, сильно, без предупреждения.
– Да вали ты куда хочешь, – рычу я, и голос хрипит, пропитанный алкоголем, срывается на каждом слоге. – Думаешь, мне не насрать, где ты там будешь со своим приплодом шляться? – добавляю, и сжимаю стакан так, что костяшки трещат, боль отдаётся в пальцах, но я её почти не чувствую.
– Ты хоть понимаешь, что творишь? – кричит Ира, и я слышу, как её голос дрожит, не от страха, а от ярости, чистой, горячей. – Я подам на алименты, Артём. На Тимофея. Будешь платить, хочешь ты или нет, – продолжает она, и это как бензин, что плещут мне в лицо, только вместо огня внутри вспыхивает злость, чёрная, липкая.
– Да мне похер на твоего сопляка! – ору я в трубку, и голос срывается в хрип, громкий, грубый.
Бармен вздрагивает, пара голов поворачиваются ко мне, глаза пялятся, но мне плевать – пусть смотрят.
– Подавись своими алиментами, сука, – бросаю я, и швыряю телефон на стойку.
Экран трескается с хрустом, осколки стекла блестят в тусклом свете, но я не смотрю – хватаю стакан, опрокидываю остатки виски в горло. Оно жжёт, горячо обжигает язык, гортань, но не заглушает эту злость, что рвёт меня изнутри, не убирает этот холод, что поселился в груди.
Ира после той сцены у меня дома – когда я чуть не трахнул ее (Или не убил? Точно не помню), – смотрит на меня, как на дерьмо, что прилипло к подошве.
Она больше не звонила после того дня, только сообщения слала – короткие, деловые, про Тимофея, про работу, а теперь вот это. Уволилась. И подать на алименты – это её последний удар, чтобы я почувствовал, как всё рушится. Но мне не больно, мне пусто.
Они все уходят. Ира, Настя, даже эти шлюхи, что утром исчезают, оставляя только запах сигарет и пустые бутылки.
Домой тащусь на такси, ноги заплетаются, ключ в замке не поворачивается, и я пинаю дверь, пока она не сдаётся. Квартира – помойка: пустые бутылки валяются повсюду, тарелки с засохшей едой громоздятся в раковине, вонь от мусора висит в воздухе, как напоминание, что я уже месяц, а может, больше, ничего не убирал. Падаю на диван, зажигаю сигарету, дым щиплет глаза, но я затягиваюсь глубже, до боли в груди. Стук в дверь – громкий, настырный, как молоток по башке. Тушу сигарету о подлокотник, оставляя чёрный след, и плетусь открывать, ругаясь вслух.
Мама стоит на пороге, лицо красное, глаза блестят от злости и слёз. Она вваливается внутрь, не дожидаясь, пока я её впущу.
– Ты что же творишь с собой, Артём? – голос её дрожит, но она выпрямляется, сжимает кулаки, оглядывая бардак. – Я выяснила, где Настя живёт. Ездила к ней, пыталась вразумить эту тварь, а ты… Посмотри на себя! – продолжает она, и слова её врезаются в меня, как пули.
– Ты была у нееё? – перебиваю я, и голос срывается в крик, ярость вспыхивает, горячая, слепая. – Ты что, мать, совсем спятила? Зачем ты туда попёрлась? – ору я, и шагаю к ней, кулаки сжаты, пальцы хрустят от напряжения.
– Я хотела, чтобы она одумалась, чтобы вы… – начинает она, но я не даю ей договорить.
– Да мне насрать, что ты хотела! – кричу я, и кулак бьёт по стене, штукатурка сыплется на пол, рука ноет. – Это из-за тебя всё! Вечно ты все портишь! Сначала цеплялась к ней по любому поводу, а теперь хочешь, чтобы она нормально реагировала! Ты делаешь только хуже! Вали отсюда, видеть тебя не хочу! – ору я, и толкаю её к двери, не сильно, но она отступает, спотыкается.
– Ты сам себя губишь, сын, – говорит мама тихо, почти шепчет, и уходит, хлопнув дверью так, что стекло в раме звенит.
Я стою, тяжело дышу, злость кипит, но под ней – пустота, чёрная, вязкая.
Она ездила к Насте. Эта мысль жрёт меня изнутри. Я скучаю по этой суке, по её голосу, по её запаху, хотя и ненавижу её всей душой.
На следующий день я на работе – голова трещит, будто её раскололи пополам, руки дрожат, кофе горчит и не спасает. Сижу в кабинете, пялюсь в бумаги, но вижу только её лицо – Настю, чёрт бы её побрал.
Телефон пиликает, короткий звук режет тишину кабинета, и я вздрагиваю, пальцы сжимаются на пачке сигарет, что лежит передо мной. Уведомление от госприложения.
Беру телефон, треснувший экран мутно светится, и я тыкаю в него, руки дрожат, липкие от пота. Открываю – «Заявление о расторжении брака». Настя подала. Дата свежая, вчерашняя, всё чётко, без единой ошибки.
Дыхание рвётся из груди, короткими рывками, и ярость накатывает, горячая, удушающая, как пар в перегретой бане. Это из-за матери. Она поехала к ней, растревожила эту змею, суку, и Настя решила меня добить.
– Блять! – вырывается у меня, голос хрипит, и я швыряю пачку сигарет в стену, они разлетаются, белые палочки падают на пол, как кости.
Часто дышу, грудь ходуном ходит, и я хватаю телефон снова, пальцы скользят, но я набираю сообщение Эльвире: «Настя подала на развод, сделай что-нибудь».
Она обещала подстраховать, если дойдёт до такого дерьма.
Приходят её вопросы – «Когда подала? Что в заявлении?» – и я отвечаю, тыкая в экран, пока буквы не плывут перед глазами.
Откидываюсь в кресло, падаю в него, как мешок, и тру лицо руками. Всё достало. Ненавижу, когда жизнь вываливается из рук, как мокрый песок. Сотрудники бегут из фирмы, как крысы с корабля – половина уволилась за неделю. Не то чтобы они незаменимые, но это бесит, каждый их уход – как плевок мне в лицо.
Спустя полчаса дверь кабинета распахивается без стука, резко, и я вздрагиваю, голова гудит от вчерашнего виски. Входит Эльвира – волосы стянуты в тугой хвост, лицо холодное, глаза пустые, как у рыбы на прилавке. Она кидает папку на стол, звук бьёт по нервам, громкий, как выстрел, и я морщусь, сжимаю виски пальцами.
– Что за хрень? – рычу я, но голос слабый, сиплый, и я это слышу, ненавижу себя за это. – Могла бы написать, а не переться сюда, – смотрю на неё, глаза щурятся от света лампы.
– У твоей Настеньки губа не дура, – бросает она, и слова её режут, ровные, безжалостные, как скальпель. – Её новый хахаль, Сергеев, подключил связи. Ускорил всё, подстраховался. У них юрист – зверь, против него у меня нет шансов, – продолжает она, и смотрит на меня сверху вниз, как на мусор, что пора вымести из угла.
– Ты обещала помочь! – кричу я, вскакиваю, кресло падает с грохотом на пол, и я не поднимаю его. – Ты юрист, делай что-нибудь! Подключи связи, любовничка своего, отца, мать твою, кого угодно! – голос срывается, хрипит, и я бью кулаком по столу, папка подпрыгивает, листы разлетаются, шуршат, падая на пол.
– Может, мне ещё президенту написать? – отвечает она, и в голосе её сарказм, холодный, острый. – Тёмка, мы, конечно, друзья, но я в это дерьмо не полезу. Мне карьера важнее, чем твои разборки, – продолжает она, и глаза её сужаются, как будто она прикидывает, сколько я ещё протяну.
– Ну и нахрена ты тогда сюда припёрлась? Потыкать меня в говно, как кота облезлого? – рычу я, и голос дрожит, злость кипит, но под ней – что-то ещё, слабость, что я ненавижу в себе.
– Предупредить лично хотела, что скоро тебя оставят без трусов, придурок, – говорит она, и голос её становится тише, но жёстче. – Тём, займись собой, как подруга прошу. Иначе реально всё просрёшь, – добавляет она, разворачивается и уходит, каблуки стучат по полу, дверь хлопает, и я остаюсь один.
Стою, кулаки сжаты, дыхание хриплое, рваное, и ярость кипит, горячая, слепая, но под ней – тоска, чёрная, глубокая, как яма, в которую я падаю.
Элька права, и это бесит ещё больше. Я не знаю, как выбраться из этого дерьма. Раньше бабло всё решало – платил, и проблемы исчезали, как дым. А теперь? Теперь я никто, и деньги молчат, как мёртвые.
Скучаю по Насте, по этой суке, что бросила меня, что разрушила всё, что у меня было. Её голос, её запах – они везде, в каждой шлюхе, что я тащу в постель, в каждом глотке виски, и я ненавижу её за это, но без неё пусто, как будто вырвали кусок из меня, и я кровоточу, сам того не замечая.
Звоню своему человеку в суде – гудки, потом тишина, сброс. Второму – та же хрень. Никто не отвечает, все отвернулись, как крысы, что чуют тонущий корабль. Телефон падает на стол с глухим стуком, руки трясутся, и я понимаю, что бессилен. Настя выигрывает, этот Сергеев выигрывает, а я – никто, пустое место.
Поднимаю кресло, ставлю его на место, сажусь, голова падает на руки, и пустота внутри растёт, сжирает меня. Но я сжимаю кулаки, сильно, до боли.
Я верну её. Любыми способами. Она моя жена, моя, и я не отдам её этому гаду. Пусть подала на развод, пусть думает, что победила, но я найду способ, я заставлю её пожалеть. Она ещё будет ползать передо мной, умолять вернуться, и я увижу её слёзы. Эта война не закончена.
31. Настя
Утро начинается с кофе и стопки бумаг на рабочем столе – отчёты, которые нужно проверить к понедельнику. Офис гудит, голоса коллег смешиваются с гулом принтера, но я сижу, уставившись в экран, а мысли где-то далеко.
Встреча с юристом через час, и от одной мысли об этом желудок сжимается. Игорь договорился, всё организовал, а я до сих пор не знаю, хочу ли я туда идти. Выключаю компьютер, беру сумку и выхожу, чувствуя, как каждый шаг тяжелеет, как будто я тащу за собой прошлое.
Кабинет юриста – маленький, тесный, пахнет бумагой и старым деревом. Женщина за столом – лет сорока, в строгом костюме, волосы собраны в низкий пучок – смотрит на меня поверх очков. Её зовут Мария Евгеньевна, и голос у неё сухой, деловой, как будто она читает инструкцию.
– Итак, Анастасия, Игорь Николаевич уже рассказал мне вашу ситуацию, – начинает юрист, и пальцы её быстро перебирают документы. – Развод с Артёмом Морозовым. Мы можем подать на раздел имущества, учитывая ваш брак и его доходы, – продолжает она, и я чувствую, как внутри всё напрягается.
– Мне ничего от него не нужно, – говорю я, и голос звучит резче, чем хотела. – Только развод, – сжимаю сумку на коленях, пальцы впиваются в кожу.
Она поднимает брови, но не спорит, только поджимает губы.
– Это ваше право, но я настоятельно рекомендую хотя бы формальный раздел, – советует Мария Евгеньевна, и голос её становится чуть мягче, но всё равно твёрдый. – Без этого он может затянуть процесс, оспаривать всё до последнего. Это формальность, чтобы закрыть вопрос, – продолжает она, и кладёт передо мной лист с какими-то цифрами, которые я даже не пытаюсь читать.
Я молчу, смотрю на бумагу, и внутри всё кипит. Формальность. Слово цепляется за меня, как заноза. Я не хочу ничего от Артёма, ни копейки, ни его поганой квартиры, куда он наверняка таскал своих шлюх, о которых упоминала его мать, но мысль, что он может тянуть время, выматывать меня, снова держать в своих руках – она душит.
Игорь ждёт меня в коридоре, стоит у окна, руки в карманах. Когда я выхожу, он поворачивается, и взгляд его тёплый, но я не хочу этого тепла, не сейчас.
– Как прошло? – спрашивает он, и голос его мягкий, но я слышу в нём тревогу.
– Она настаивает на разделе имущества, – произношу я, и голос дрожит, выдаёт меня. – А я не хочу. Не хочу ничего от него, – я отворачиваюсь, смотрю в окно, где машины ползут по улице.
Игорь подходит ближе, но не касается меня, и я благодарна за это.
– Это не про выгоду, Настя, – говорит он тихо. – Это про то, чтобы завершить всё. Чтобы он не мог больше держать тебя на крючке, – продолжает он, и слова его звучат просто, но бьют в точку, туда, где я прячу свои страхи.
Поджимаю губы, и чувствую, как внутри что-то трескается. Месть – это то, что я держала в руках месяцами, как оружие, чтобы Артём рухнул, чтобы почувствовал, как я падала. Но теперь я смотрю на Игоря, на его спокойное лицо, и думаю: «А стоит ли оно того?»
Я устала. Ненавидеть, ждать, когда Артём сломается. Устала таскать эту злость, что жжёт меня изнутри. Но отпустить её – значит отпустить часть себя, и я не знаю, кто я без неё.
Вечер опускается тихо, за окном темнеет, и свет фонарей пробивается сквозь шторы, ложится полосами на пол. Я дома, сижу на диване, ноги поджаты, телефон лежит в руках, тёплый от долгого сжатия. Тишина давит, и мысли – о юристе, о бумагах, о том, что я всё ещё не знаю, чего хочу, – крутятся в голове, как заевшая пластинка.
Пальцы сами находят номер Ани, и я звоню, не думая, не взвешивая, просто потому что мне нужно выговориться, выплеснуть этот ком из груди. Она отвечает почти сразу, голос её тёплый, чуть усталый, и на фоне слышен детский гомон – высокий смех, топот ног, обрывки спора о том, чья очередь мыть посуду.
– Насть, ты как? – спрашивает она, и я слышу, как она отходит от этого шума, шаги гулко звучат, потом хлопает дверь, и голоса приглушаются.
– Не знаю, – отзываюсь я, и голос дрожит, выдаёт всё, что я пытаюсь спрятать за этим коротким словом. – Встретилась с юристом сегодня. Развод… Игорь помогает, но я запуталась, Ань. Хочу, чтобы Артём страдал, чтобы рухнул, но я так устала от этого, – продолжаю я, и слова падают, тяжёлые, честные, как камни, что я таскаю в себе слишком долго.
Она молчит секунду, и я слышу, как она вздыхает, тихо, почти неслышно, будто собирается с мыслями.
– Никогда бы не подумала, что он такой мудак, – говорит она наконец, и голос её становится твёрже, с лёгкой хрипотцой, как будто она сдерживает раздражение. – Помню, как мы в универе в столовой пересеклись. Я с тобой сидела, хотела познакомиться с ним нормально, а он… Он даже не глянул на меня, только на тебя пялился, как будто я пустое место. Я ещё подумала – ну, ладно, влюблённый, бывает, внимания другим не хватает. А он, оказывается, просто эгоист до мозга костей, – продолжает она, и я слышу в её голосе смесь удивления и презрения, что цепляется за меня, как заноза. – У меня трое детей, муж, дом полная чаша, и я знаю, как это – жить с человеком, который тебя видит, который рядом, когда ты падаешь. А Артём… Он тебя никогда не видел, Насть. Отпусти этот гнев, он тебя съедает. Плюнь ты на него и живи дальше, – слова её простые, грубоватые, но бьют прямо в грудь, и я чувствую, как внутри что-то сжимается. – Тем более, когда у тебя под боком красавчик-босс, – добавляет подруга, и голос её светлеет, с лёгкой насмешкой.
– Аня! – перебиваю я, и голос мой взлетает, почти срывается, от неожиданности.
– Что? Я просто напомнила, вдруг ты забыла, – говорит она, и я слышу, как она улыбается, почти вижу эту её хитрую ухмылку. – Давай, признавай, он же красавчик, – подначивает Аня, и я закатываю глаза.
– Ты его даже не видела, – парирую я, и голос звучит суше, но уголки губ невольно дёргаются вверх.
– Но ты не отрицаешь, что он красавчик. Уже прогресс, – смеётся Аня, коротко, тепло, как будто радуется, что вытянула из меня хоть тень улыбки.
Я молчу, тереблю край диванного пледа, пальцы цепляются за нитки, и чувствую, как слёзы жгут глаза, горячие, тяжёлые, но я их не выпускаю, сжимаю зубы.
Артём никогда не видел во мне меня. Аня права, и это больно, как нож, что вскрывает старую рану, но в этой боли что-то новое – не только злость, а усталость, что тянет меня вниз, и слабый, дрожащий росток желания вырваться, вдохнуть полной грудью.
Я держалась эту месть, как за щит, как за доказательство, что я сильнее его, что он не сломал меня, но она жжёт, выжигает меня изнутри, и я не знаю, сколько ещё смогу её нести. Впервые я задумываюсь об этом всерьёз – а что, если месть не стоит меня? Что, если я могу жить без неё, без этого груза, что цепями висит на шее?
Но сердце всё ещё разбито, и я не знаю, как его собрать. Оно болит, ноет, каждый удар отдаётся памятью о его криках, о его руках, о его запахе, что всё ещё витает где-то на краю сознания. Игорь рядом, помогает, и я вижу, как он старается показать свою заинтересованность во мне, но я не могу подпустить его ближе. Не сейчас. Не когда я всё ещё чувствую себя половиной, куском, что оторвали и бросили. Доверять снова – это как шагнуть в пропасть, и я не готова, боюсь упасть ещё глубже.
– Спасибо, Ань, за поддержку, – голос мой дрожит, но я держусь, проглатываю ком в горле. – Я, правда, ценю это.
– Да брось, Насть. Для этого и нужны близкие люди, верно? – тепло отзывается подруга. – Ты только подумай, ладно? Не держись за того придурка, он того не стоит, – добавляет она, и я слышу, как на фоне снова кричит кто-то из детей, зовёт её, и она тихо смеётся.
– Подумаю, – шепчу я, и сбрасываю вызов, кладу телефон на диван.
Остаюсь одна, в тишине, с этими мыслями, что кружатся в голове, тяжёлые, спутанные. Я хочу вырваться, но не знаю как, и эта неизвестность пугает больше, чем сама злость.
32. Настя
Следующий вечер тянется медленно, вязко, как будто время застыло в этой маленькой квартире. Я сижу за столом, ноутбук открыт, экран светится голубым, отчёты для работы ждут моей проверки, но я пялюсь в цифры, не видя их. Новая должность, стабильный доход – я привыкла к этому за последние месяцы, беру работу на дом, чтобы занять голову, чтобы не думать, но сегодня мысли ускользают, тянут меня куда-то назад.
На столе чашка остывшего чая, рядом телефон, тёмный, молчаливый, и я вдруг ловлю себя на том, что хочу написать маме. Зачем? Не знаю. Может, чтобы она знала мой новый номер, может, чтобы пробить эту стену молчания, что стоит между нами почти десять лет, холодная, непроницаемая.
Артём запретил мне общаться с ними – «алкаши», «отребье», шипел он, и я подчинилась, боялась его взгляда, его резких слов, что резали глубже ножа. Тогда я ещё верила, что он прав, что он защищает меня, но теперь я вижу, как он отрезал меня от всего, что было моим.
Пальцы дрожат, холодные, неуверенные, но я набираю: «Мам, это Настя. Новый номер». Отправляю, и сердце сжимается, как будто я шагнула в пропасть, в чёрную пустоту, где нет дна. Я жду, что сейчас же начну жалеть, но вместо этого замираю, глядя на экран, дыхание застревает в горле.
Через минуту телефон звонит – незнакомый номер. Вздрагиваю, руки холодеют, пальцы цепляются за край стола, но я беру трубку, хотя всё внутри кричит бросить, убежать.
– Настенька, ты? – голос её дрожит, торопливый, высокий, и я слышу, как она всхлипывает, сдерживая слёзы, будто боится спугнуть меня.
– Да, я, – говорю в ответ, и голос звучит глухо, чуждо, как будто не мой. – Вы как? – спрашиваю я, и сама удивляюсь, что мне не всё равно, что этот вопрос вырывается из меня, несмотря на годы тишины.
– Да потихоньку… живём, дочка, – голос мамы ломается, дрожит, как тонкая нить, что вот-вот порвётся. – Отец в больнице был, запил опять, но теперь хочет лечиться. Я с ним, в новой квартире, нам её выдали после сноса старого фонда, – продолжает она, и я слышу в её словах слабую надежду, хрупкую, как первый лёд, и она цепляет меня за живое, трогает что-то глубоко внутри, что я давно похоронила.
Столько лет прошло... Я не видела их с тех пор, как уехала с Артёмом, с тех пор, как он стал стеной между мной и моим прошлым. Помню пожар – тот день, когда я вернулась в родной дом после встречи с Артёмом в кафе. Наш двухподъездный многоквартирный дом горел, дым был густой, чёрный, ел глаза, забивал горло. Я бежала через двор, кричала, звала их, но их не было – ни мамы, ни отца. Ноги подкосились, лёгкие горели, и меня увезли на скорой – отравление угарным газом, кашель, слёзы, что текли не только от дыма. В больнице я лежала, глядя в потолок, и чувствовала пустоту, едкую, ядовитую, что заполнила меня, когда думала, что их больше нет. И одиночество, что съедало меня изнутри, когда узнала, что они живы, но даже и не вспомнили обо мне.
А потом мой родной дом и вовсе снесли по программе, выдав новые квартиры. Всё, что связывало меня с ними, всегда было пропитано болью, одиночеством, страхом. Родители не были на моей свадьбе – мать Артёма настояла на «узком кругу», не хотела видеть «плебеев» в своём доме, а я молчала, проглотила это, как проглатывала всё.
– Слушай, мам, я тут спать уже ложусь, – тяну я виновато, и голос дрожит, выдаёт меня, но я держусь. – Скажи, а вы… дома будете на выходных? – слова выходят медленно, будто я пробую их на вкус.
– Конечно, дома. А что? – отвечает она, и я слышу, как её голос поднимается, удивлённый, почти испуганный.
– Я прилечу. На пару дней, – говорю я вдруг, и слова вырываются сами, без спроса, как птица из клетки.
Мама замирает, я слышу её дыхание, короткое, сбивчивое, потом она шепчет «хорошо», торопливо, будто боится, что я передумаю.
Сбрасываю вызов, телефон падает на стол, сердце колотится, громкое, быстрое, и я сжимаю руки в кулаки. Доходы позволяют – билет на субботу покупаю в ту же минуту, пальцы дрожат, но я не даю себе шанса отступить, хотя внутри всё кричит: «Зачем ты это делаешь?»
Пятничное утро в офисе начинается с привычного шума – гул голосов, стук клавиш, запах кофе из автомата в коридоре. Я сижу за столом, передо мной стопка бумаг, которые нужно разобрать перед выходными, но руки двигаются медленно, будто чужие. Новая должность дала мне стабильность, но сегодня я здесь только телом – мысли уже где-то в самолёте, в прошлом, что я сама решила вскрыть.
Игорь заходит ко мне тихо, почти незаметно, останавливается у стола, руки в карманах, и смотрит, как я складываю документы в сумку. Его присутствие ощущается, как тёплый ветер, но я не хочу поднимать глаза – боюсь, что он увидит слишком много.
– Поужинаешь сегодня со мной? – спрашивает он, и голос его лёгкий, непринуждённый, но с мягкой ноткой, что цепляет меня.
– Нет, прости, не смогу, – отвечаю я, и голос звучит тише, чем хотела, с лёгкой дрожью, которую я тут же ненавижу в себе.
– Меня кто-то опередил? – г вскидывает он бровь, и я слышу в его тоне шутку, но глаза его внимательные, цепкие, будто он уже знает, что я прячу что-то большее.
– Я уезжаю. На все выходные, – поясняю, и пальцы замирают на молнии сумки, сжимают её сильнее, чем нужно.
– Куда это? – спрашивает он, и голос остаётся лёгким, но взгляд его становится глубже, словно он пытается понять, что творится у меня внутри.
– К родителям, в родной город, – отвечаю виновато, и не смотрю на него, прячу глаза в сумке, роюсь в ней без цели, лишь бы не встретиться с его взглядом. – Мы не общались… очень долго. Десять лет почти, – добавляю я, и слова вырываются сами, тихие, тяжёлые, как камни, что я таскаю в себе. – Честно, даже не знаю, что из этого выйдет, – продолжаю нервно.
Я не знаю, зачем сказала это, зачем открыла эту щель перед ним. Может, потому что он рядом, и его спокойствие манит, как свет в темноте? Но я не хочу этого света – не сейчас, не когда я сама не понимаю, куда иду.
Столько лет тишины, годы, когда Артём отрезал меня от них, и я подчинилась, боялась его гнева, его слов, что жгли, как кислота. Теперь я еду туда, в этот город, в это прошлое, и внутри всё сжимается – страх, что они не изменились, что я увижу те же бутылки, тот же запах перегара, смешивается с чем-то ещё, с слабой, почти неощутимой надеждой, что всё будет иначе.
– Хочешь, полетим вместе? – предлагает вдруг Игорь, и я слышу в его голосе искренность, чистую, без давления, но это слишком. Слишком близко, слишком быстро. Как будто он чувствует, как мне тяжело, как я боюсь этого шага, и хочет взять часть этой тяжести на себя.
– Нет, – отвечаю я резко, почти отрезаю, и поднимаю глаза, встречаюсь с его взглядом. – Я сама, – говорю уже тверже.
Я не хочу его рядом там, в этом городе, где каждый угол пропах болью, где я буду разбираться с тем, от чего бежала так долго. Это моё, и я должна пройти через это одна.
Игорь смотрит на меня секунду, глаза его тёплые, но не давят, и он кивает, медленно, спокойно, без тени обиды.
– Звони, если что, – заявляет он, и голос его мягкий, но в нём нет укора, только поддержка, что я не прошу, но чувствую. – И, Насть…
– М?
– Удачных тебе выходных, – добавляет Игорь с легкой улыбкой. А следом разворачивается и уходит, шаги его гулко звучат в тишине кабинета.
Я стою, сжимаю сумку, и чувствую облегчение, тяжёлое, густое, что растекается по груди – он не настаивал, не лез, и это даёт мне воздух.
Но с ним уходит и лёгкий укол вины, острый, как игла, – он хотел помочь, а я оттолкнула, потому что не могу иначе. Не сейчас. Не когда сердце всё ещё болит, не когда я не знаю, кто я без этой боли, без этого страха перед тем, что ждёт меня там, в родном городе.
Я сглатываю, закидываю ремень сумки на плечо, и иду к выходу, каждый шаг отдаётся в голове вопросом: «Что я там найду?»
Самолёт садится в полдень, солнце слепит через иллюминатор, и я выхожу в маленький аэропорт родного города, где воздух пахнет пылью и травой. Еду в новый район на такси – панельная многоэтажка вырисовывается впереди, белые стены блестят на солнце, в подъезде витает запах свежей краски и штукатурки. Поднимаюсь на третий этаж, каждый шаг гулко отдаётся в тишине, и стою перед дверью, сжимая ручку сумки. Звоню, и сердце бьётся так, будто хочет выскочить из груди, громкое, быстрое, почти заглушает звук шагов за дверью.
Дверь открывает мама – худая, постаревшая, с седыми прядями, что падают на лоб, но глаза её ясные, трезвые, без той мутной пелены, что я помню с детства. За ней отец – сгорбленный, лицо в глубоких морщинах, но без пьяного румянца, без дрожи в руках. Они трезвые, впервые за мою память, и я замираю, ноги будто приросли к полу, не зная, что делать с этим, как это принять.
– Настенька, заходи. Мы так рады, что ты приехала, – говорит мама, и голос её дрожит, тёплый, но торопливый, как будто она боится спугнуть меня.
Она тянет меня за руку в кухню, пальцы её холодные, чуть липкие, и я иду за ней, оглядываюсь. Квартира чистая, светлая – белые стены, аккуратные полки, никаких бутылок, никакого хлама, что заполнял их старую жизнь до краёв. Нет завалов старых вещей и всякого барахла, нет окурков в пепельницах, нет вони перегара, что пропитывала всё вокруг.
Стол накрыт – электрический чайник тихо гудит, тарелка с печеньем, суп в кастрюле дымится, и мама суетится, пододвигает мне стул, наливает чай, руки её дрожат, чашка звякает о блюдце.
– Ешь, дочка, с дороги голодная, наверное, – говорит она, и голос её тёплый, но быстрый, как будто она хочет угодить, удержать меня здесь хоть на минуту дольше.
Отец садится напротив, смотрит на меня, глаза его блестят, и вдруг он встаёт, медленно, тяжело, подходит и целует меня в щеку – сухо, неловко, но так искренне, что я вздрагиваю.
– Выросла-то как! Похорошела! Моя девочка, – говорит он хрипло, и голос его ломается, как старое дерево под ветром. – Мы соскучились по тебе, Настя, – добавляет он, и садится обратно, сжимая руки на столе, костяшки белеют, будто он боится отпустить этот момент.
Молчу, горло сжимается, ком застревает, и я не знаю, как это принять. Столько лет я вычеркнула их из своей жизни, а они – меня из своей, или так мне казалось. Теперь они здесь, трезвые, здоровые, ведут себя так, словно между нами нет этой пропасти, словно не было тех ночей, когда я пряталась под одеялом от их криков, от стука бутылок о пол. Мама садится рядом, смотрит на меня, глаза её мокрые, и говорит:
– Прости нас, Настенька. Мы были никакие, я знаю, – голос её дрожит, слёзы текут по щекам, но она их не вытирает, просто смотрит, будто хочет, чтобы я увидела её боль. – Столько раз хотела тебя найти, звонила по старому номеру, но он молчал. Боялась, что ты нас прогонишь, что не захочешь видеть, и я не виню тебя, – продолжает она, и голос её срывается, становится тише. – Ну, рассказывай, как ты поживаешь? Как там твой муж?
Киваю, но слова застревают, как камни в горле, и я сжимаю чашку, пальцы холодеют. Обида – старая, глубокая, как шрам, что никогда не заживает, – ещё жива, но она уже не такая острая, не режет, как раньше, а тянет, тяжёлая, усталая.
– Я развожусь, – произношу наконец, и голос звучит ровно, хотя внутри всё дрожит, как натянутая струна. – С Артёмом всё кончено, – добавляю я, и поднимаю глаза, жду их реакции, готовлюсь к упрёкам, к вопросам, к тому, что они скажут, что я сама виновата.
Мама вздыхает, отец качает головой, но они молчат, не спрашивают причин, и это сбивает меня с толку.
– Он нам никогда не нравился, – наконец отзывается мама тихо, почти шепчет, и вытирает слёзы тыльной стороной ладони. – Даже не приехал знакомиться. Я, конечно, понимаю почему – мы были не подарок, да и дома срач, стыдно показывать, но всё же… неправильно это, – продолжает она, и смотрит на меня с грустной улыбкой, слабой, но искренней. – Все ждали, когда внуков привезёте, мечтали, как будем с ними возиться, но раз не дождались, то хорошо, что вы расходитесь.
Отец кивает, смотрит прямо, и подхватывает:
– Так и надо, дочка. Ты заслуживаешь лучшего, – голос его твёрдый, но глаза виноватые, блестят, и я вижу в них что-то, чего не видела раньше – сожаление, настоящее, глубокое.
Слова про внуков бьют в грудь, остро, неожиданно, и я опускаю взгляд, сжимаю чашку так, что пальцы болят. Они не знают. Не знают про аварию, про больницу, про врачей, что сказали мне, что детей у меня не будет никогда. Эта боль – моя, тайная, спрятанная так глубоко, что я сама иногда забываю, пока такие слова не вскрывают её снова, свежую, горячую, как кровь.
Я молчу, не могу рассказать, не хочу видеть их жалость, их вопросы. Они поддерживают меня, впервые без осуждения, без «а что ты сделала не так», и это облегчение, лёгкое, почти незаметное, но оно горькое, смешанное с тоской, что жжёт горло.
