Текст книги "Крестьянство России в Гражданской войне: к вопросу об истоках сталинизма"

Автор книги: Виктор Кондрашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)

Значение кампании по сбору чрезвычайного революционного налога состоит в том, что именно в ходе этой кампании крестьянство осознало лживость официальной пропаганды о привилегированном положении трудового крестьянства, по сравнению с «деревенской буржуазией». Рассуждения о «классовом подходе», опоре на бедноту в реальности вылились в огульное налогообложение всех и вся, без учета принадлежности его субъектов к представителям «сильных», или «слабых» слоев сельского населения. И те, и другие очутились в одной связке, и лишь узкий круг сельских активистов получил сиюминутную выгоду от политики «социального расслоения». Деревня начала осознавать, что для действующей власти она является всего лишь резервуаром, из которого та черпает ресурсы для самосохранения. Ответной реакцией на действия властей стало мощное крестьянское восстание – «чапанная война», в ходе которой окончательно утвердился общекрестьянский характер крестьянского движения. И «сильные» и «слабые» выступили единым фронтом против антикрестьянской политики Советского государства.

С первого же дня «чапанной войны» повстанцы заявили об общекрестьянском характере движения. Они выступили против признания восстания «кулацким мятежом» и отмели обвинения властей в «кулачестве». 7 марта 1919 г. из центра восстания с. Новодевичье была отправлена телеграмма в Симбирский губисполком следующею содержания: «Никакого кулацкого вооруженного восстания не было. Возник конфликт [с] инструктором тов. Беловым на почве неправильной реквизиции хлеба и скота, так как излишек хлеба и скота не был выяснен, и учетные ведомости не были закончены, но тов. Белов приступил к насильственной реквизиции»^{829}.

В ходе переговоров по прямому проводу с секретарем Симбирского губкома РКП(б) И.М. Варейкисом командир повстанцев с. Русская Бектяшка Поручиков заявил: «У нас кулацких восстаний нет и не было, контрреволюционеров нет, [выступили] против неправильной реквизиции хлеба и скота, приветствуем партию большевиков и против них не идем, мы идем против насилия коммунистов, вообще же контрреволюции нет, мы идем против неправильной реквизиции хлеба и скота, кулацкого восстания нет, все крестьяне трудовики. Число восставших – все села и деревни»^{830}.

Однако голос восставших крестьян не был услышан властью. Восстание заклеймили как «кулацкое», подготовленное «кулаками-колчаковцами и белогвардейцами»^{831}.

Однако в документах «не для печати» представители советских органов, губчека и Красной армии рисовали совсем иную картину, противоречащую официальным заявлениям. Прежде всего они приводили конкретные цифры участников восстания. Так, например, 9 марта 1919 г. в телеграмме начальника Особого отдела штаба Восточного фронта Лазарева члену РВС фронта С.И. Гусеву сообщалось, что число восставших достигает 200 000 человек^{832}. 12 марта 1919 г. военный следователь ОО РВС В.Ф. Стакс сослался на Сенгилеевского уездного военкома Кириллова, который назвал число 400 000 человек^{833}. В докладе президиуму ВЦИК председателя Особой комиссии по ревизии Поволжья П.Г. Смидовича от 22 апреля 1919 г. число восставших определялось в пределах 100 000–150 000 человек^{834}. Эти цифры не вяжутся с «кулацким характером» «чапанной войны».

Представители органов власти признавали факт участия середняков и бедняков в восстании, но объясняли его «кулацкой агитацией» или угрозами со стороны кулаков. Например, в указанном выше докладе Смидовича сообщалось, что «двигающиеся толпы состояли из крестьян пожилого возраста в чапанах с участием середняков и даже бедняков»^{835}. В ходе разговора по прямому проводу начальника штаба войск ВЧК К.М. Валобуева с председателем Самарского губчрезвычкома Левитиным отмечались «случаи присоединения» к кулакам деревенской бедноты^{836}.

Еще более откровенно о характере восстания говорили в своих отчетах работники советских учреждений, выезжавшие в его эпицентры. Например, агитатор Спирягин, работавший в Корсунском уезде Симбирской губернии, в своем докладе в губисполком от 27 марта 1919 г. и впоследствии воспроизведенном в донесении губчека от 9 мая председателю ВЧК Ф.Э. Дзержинскому сообщал: «Упрекать же повстанцев в кулачестве не приходится, так, крестьяне восставших селений в подавляющем большинстве по имущественному состоянию средняки, кулачков на каждое село в среднем не более 5–10 чел»^{837}.

Таким образом, в ходе «чапаннои войны» в полной мере проявилась важнейшая черта всего крестьянского движения в Поволжье в годы Гражданской войны – его общекрестьянский характер.

Общекрестьянским протестом против «военно-коммунистической политики большевиков» стало и второе крупнейшее крестьянское восстание в Поволжье – «вилочное», или восстание «Черного орла-земледельца». Так же как и во время «чапаннои войны», его размах власть объясняла происками кулаков, белогвардейцев, «офицеров, перебежавших из колчаковского стана» и т. д.^{838} Но в действительности оно проходило по тому же сценарию, что и «чапанная война». Огромное число восставших не соответствовало рамкам «кулацкого мятежа». Сами участники подавления восстания опровергали заявления официальной пропаганды. Приведем несколько примеров, подтверждающих данное заключение.

В своем выступлении 13 марта 1920 г. на заседании ответственных работников Уфимской губернии командующий карательными войсками, действующими на «вилочном фронте», Ю.А. Аплок назвал число вооруженных повстанцев-«вилочников»: 25 800 человек. О 30 000 участниках восстания шла речь в донесениях командиров оперативных групп, оперировавших в Чистопольском и Мензелинском уездах^{839}. В докладе информационно-статистического отдела политуправления войск ВОХР Приуральского сектора в ЦК РКП(б) от 20 апреля 1920 г. указывалось: «В восстании участвует вся деревня: и бедняки, и середняки, и кулаки, и старые, и малые»^{840}.

Очень важные аргументы в пользу общекрестьянского характера «вилочного восстания» содержатся в докладе члена коллегии Самарского губпродкома А.В. Зуева в Бугульминский уисполком о причинах восстания, датированном апрелем 1920 г. Как «старый продовольственник», А.В. Зуев заявил: «Прежде всего, конечно, возникает вопрос, какой характер носили крестьянские восстания, действительно ли они были «кулацкими», как отмечено в печати. На это я, по долгу революционной совести, не боясь упреков и осуждений, должен прямо сказать, – нет, это не происки кулаков, а стихийное движение широких трудовых крестьянских масс, выражающих недовольство и протест. Кулаки теперь явление довольно редкое в деревне; былое влияние их на население отошло в область преданий, только по старой привычке пугают ими обывателя, как детей букой, или ищут в них причины разных неудач»^{841}.

Документы свидетельствуют, что эпицентры крестьянских восстаний находились в районах торгового земледелия и ремесла. Именно «богатые», «сильные» селения и волости, более развитые в экономическом отношении по сравнению с близлежащими, становились руководящими центрами восстаний. Например, с. Алексеевка Саратовского уезда Саратовской губернии, где в ноябре 1918 г. произошло вооруженное восстание, представляло собой «большое торговое кулацкое село с населением в 16 000 человек»^{842}.

В ходе «чапанной войны» одним из центров восстания стало с. Новодевичье Сенгилеевского уезда Симбирской губернии. В докладе агитатора Н.Г. Петрова о восстании в Новодевиченской волости от 25 марта 1919 г. селу была дана следующая характеристика: «Село Новодевичье, 1000 дворов (1048), 8500 душ, в центре хлебного района, было торговым пунктом. 1918 г. укрепил «убеждение» в правильности «свободной торговли», так как путем продажи хлеба мешочникам открылся очень легкий путь наживы»^{843}. В уже цитированных выше воспоминаниях Будылкина «Кулацкое восстание в Сызранском уезде» сообщалось, что другой центр «чапанной войны» – село Усинское было селением, где «в довоенное время значительная доля верхушки крестьянства занималась торговлей скотом»^{844}. Члены Особой комиссии ВЦИК, направленной в Симбирскую губернию для выяснения обстоятельств «чапанной войны», неоднократно подчеркивали в своих материалах мысль о том, что ее причины проистекали из особой зажиточности крестьянства, преобладании среди населения «кулацкого элемента»^{845}.

В «вилочном восстании», согласно докладу командующего 1-й группой карательных войск в Мензелинском уезде Горбунова в особый отдел Запасной армии от 8 апреля 1920 г., наиболее ожесточенные бои с повстанцами происходили в селениях Заинске, Шугане, Кармалах, Казанчах, Бакалах. По его словам, это были села, «богатые хлебом, скотом, медом, лесом»^{846}.

То, что эпицентрами крестьянского движения в регионе стали «богатые села» – центры торгового земледелия и ремесла – явление вполне закономерное. Именно на «богатые села» обращалось первоочередное внимание власти при проведении различных реквизиций и трудовых повинностей, поскольку в них имелось то, что ей требовалось: значительное количество продовольствия и трудоспособного населения. Поэтому в ходе восстаний крестьяне из этих сел становились наиболее активными их участниками и своими действиями подталкивали (нередко насильно) к восстанию крестьян близлежащих селений. Именно «сильные села» инициировали в Поволжье в 1919–1920 гг. два крупнейших крестьянских восстания, равноценных по масштабам «антоновщине» и «махновщине» – «чапанную войну» и «вилочное восстание»: Новодевичье Сенгилеевского уезда Симбирской губернии и Новая Елань Мензелинского уезда Уфимской губернии.

Совместная борьба всех категорий крестьянского населения против антикрестьянской политики Советского государства стала фактом и в ходе «вилочного восстания», и в последующий период. И «сильные» и «слабые» в равной степени ощутили на себе жесточайший налоговый пресс. Продразверстка, трудовая повинность, различные платежи проводились властью без учета принадлежности крестьянского хозяйства к той или иной социальной группе. С подачи официальной пропаганды фактически все крестьянство стало рассматриваться как «сплошное кулачество». Об этом имеется огромное количество документальных свидетельств. Приведем некоторые из них.

О том, что сотрудники продовольственных органов «понимают крестьянство как сплошное кулачество» и действуют соответствующим образом: проводят поголовные обыски, отбирают последний пуд хлеба, «оставленного на прокормление семьи», – заявил в своем выступлении 30 января 1920 г. на заседании Белебеевского уисполкома Уфимской губернии председатель исполкома Антонов^{847}. В двухнедельной информсводке ЧК Татреспублики за 1–15 ноября 1920 г. говорилось о положении в Чистопольском уезде, где крестьяне оказались обложены разверсткой «не по категориям, как-то: на кулаков, середняков и бедняков, а поровну»^{848} и т. д.

О том, что при сборе продразверстки «классовый принцип» не соблюдался, и хлеб выгребали подчистую у всех, у кого он был, свидетельствовали непосредственные ее исполнители – работники продорганов, а также представители местного партийно-советского руководства. Так, например, 20 февраля 1921 г. на конференции Камышинской организации РКП(б) Саратовской губернии член укома Колесниченко сообщил: «Нам дали по продработе инструкцию, по которой мы отбирали хлеб, оставляли по 8 пудов, а вслед за нами шли другие продотряды и отбирали хлеб подчистую»^{849}. На другой уездной партконференции, Аткарской, той же губернии, проходившей 21–24 февраля 1921 г., констатировался факт голода в уезде вследствие проведенной продразверстки, в ходе которой продотряды выкачивали хлеб «как хотели», не оставляя «никаких норм ни на людей, ни на лошадей»^{850}. В кратких сведениях в ЦК РКП(б) об Области немцев Поволжья характеризовалась деятельность Тульского продотряда, который «собирал разверстку, не производя классового расслоения, обирая бедноту, красноармейские семьи, совершенно разоряя хозяйства, обрекая население на голодную смерть»^{851}.

В 1920–1922 гг. большевистская пропаганда по-прежнему называла повстанческое движение «кулацким». Но при этом оговаривалось, что под влияние кулаков попала значительная часть среднего и даже беднейшего крестьянства – в силу их политической несознательности, а также «умелой работы кулачества, пролезшего в советские органы». Кроме того, все факты крестьянского неповиновения власти также относили на счет «влияния кулака», будоражившего крестьян-тружеников различными «провокационными слухами»^{852}.

Однако причины крестьянского недовольства обусловливались не «кулацкой агитацией», и само повстанческое движение не было кулацким по своему составу. В 1920–1921 гг. его участниками было все деревенское население, в равной степени ощутившее на себе тяжесть «военно-коммунистической политики» Советов. В нашем распоряжении имеется немало документов, подтверждающих этот факт.

Так, 19 февраля 1921 г. в докладе Саратовскому губкому военком 226-го полка 26-й бригады ВНУС О.Ф. Игнатюк сообщал: «Существующие мероприятия со стороны нашего командования далеко не соответствуют своему назначению и не оправдывают цель действия. Бандиты района представляют из себя не что иное, как местное население»^{853}. С интересным анализом социального состава «действующих банд» выступил 7 июля 1921 г. на собрании Балашовской организации РКП(б) Саратовской губернии ответственный секретарь у кома Веденяпин: «Бандиты по своему составу [делятся] на три группы: первая – 5–10% – крупная городская и деревенская буржуазия с примесью босяцкого и преступного элемента является идейной вдохновительницей бандитизма, его сливками… поставляет организаторов и комсостав бандитизма, ее нужно уничтожать беспощадно; вторая – 60–70% – беднота, которая при советской власти не сумела поднять свое благосостояние, а наоборот, ухудшила его до последней степени, не получив материальной и идейной помощи от соввласти. Многочисленная по составу, но не спаянная идейно, пошедшая в банды лишь для грабежа, насилия, нажития добра легким и скорым путем, эта группа неустойчива и распадется, если увидит, что Соввласть даст ему больше, чем бандитизм; третья – 35–20% – середняки, идейно разагитированные эсерами, думающие об Учредительном собрании и восстановлении хозяйственного и прочего порядка в России после свержения советской власти»^{854}. Таким образом, официально признавался факт массового участия в вооруженном повстанчестве и «сильных», и «слабых» и середняков. Причем преобладающей группой являлось беднейшее крестьянство.

В то же время из выявленных нами документов следует, что большинство руководителей деревенских выступлений были не бедняки, а представители «сильной», зажиточной части деревни. И это было вполне закономерно. Именно зажиточные крестьяне пользовались в деревне наибольшим авторитетом в силу своего хозяйственного положения. Поскольку достаток, как правило, достигался огромным трудом многих поколений, не удивительно, что грабительская политика Советского государства вызывала у этой части крестьян наибольший протест и желание защитить себя и одновременно всю деревню от произвола. Что же касается командиров повстанческих отрядов, то здесь главным критерием отбора был военный опыт претендента. В подавляющем большинстве случаев их главари имели его. Они участвовали или в империалистической, или в гражданской войнах, а иногда и в той, и в другой. По своему социальному положению они относились к различным группам. Например, А.В. Сапожков, судя по всему, был выходцем из зажиточной семьи [в документах проходит как «сын кулака». – В. К.]^{855}. Его помощник, командир бригады Ф.А. Зубарев, наоборот, происходил «из бедноты»^{856}.

§ 2. Сельские Советы и крестьянское движение

Преобладание общедеревенских интересов над «классовыми» в ходе крестьянского движения в Поволжье в рассматриваемый период доказывается деятельностью сельских и волостных Советов. Как известно, именно беднота, «слабые», в первую очередь, были для советской власти основным источником пополнения кадров сельской администрации и главным проводником ее политики в деревне. Однако опыт крестьянского движения в Поволжье в 1918–1921 гг. свидетельствует, что эта цель не была достигнута. Сельские и волостные Советы не стали надежными проводниками политики «военного коммунизма» в деревне. В подавляющем большинстве случаев они оказались бессильными перед решимостью односельчан противостоять этой политике. Столкнувшись с общедеревенским протестом, Советы заняли, в лучшем случае для власти, пассивную, выжидательную позицию, в худшем – выступили, исходя из своих возможностей, в защиту общекрестьянских интересов. Поэтому история сельских органов власти в годы Гражданской войны – это история борьбы крестьян за право контроля над этими органами и их использования в своих интересах. Она – красноречивое свидетельство бесплодности попыток большевиков «расслоить крестьянство», установить тотальный контроль над деревней, сделать ее послушной и восприимчивой к их режиму. Кроме того, она убедительно свидетельствует об устойчивости общины и спаянности общинных интересов, возродившихся в результате «черного передела» 1917 – первой половины 1918 гг. По сути дела, сельские и волостные Советы превратились в рычаги исполнительной власти общины, стали проводником и защитником ее интересов перед натиском государства.

Выше уже шла речь о том, что в 1918 – начале 1919 гг. факт «кулацкого засилья» в сельских и волостных Советах стал общепризнанным вышестоящими органами Советского государства. Ставка на бедноту как надежного и стабильного союзника провалилась, поскольку деятельность комбедов, противоречащая интересам подавляющего большинства односельчан, вызвала мощный протест деревни. В результате большевистское руководство вынуждено было распустить их и реорганизовать в Советы. Таким образом, в послекомбедовский период Советы стали единственной формой официальной власти в деревне.

Как уже отмечалось, в своей кадровой политике большевики опирались прежде всего на деревенскую бедноту. Игнорируя мнение общества, ее двигали в Советы, одновременно перекрывая эту возможность для зажиточных крестьян. Тем самым нарушались веками сложившиеся традиции мирского самоуправления, предполагавшие избрание на руководящие должности наиболее достойных путем свободного волеизъявления всех дееспособных членов общины. На практике оказалось, однако, что только бедняцкого происхождения не достаточно для исполнения должностных обязанностей. У назначенцев не только не хватало жизненного опыта и профессионализма, но отсутствовали необходимые моральные качества. Впервые за свою многовековую историю поволжская деревня по вине государственной власти вынуждена была терпеть самодурство и нередко – дикое насилие, причем не от иноземных захватчиков, а от своих собственных односельчан, «записавшихся в большевики» и комитеты бедноты. Кратковременный комбедовский период полон многочисленных примеров «морального падения» оказавшихся у власти «слабых», попрания ими самых элементарных человеческих прав подвластного населения. Нами уже приводился вопиющий пример деятельности комбеда с. Пилна Курмышского уезда Симбирской губернии, где заморозили за невыполнение чрезвычайного революционного налога шестерых крестьян. Имеются и другие примеры, характеризующие моральный облик комбедовцев, в первую очередь заботившихся о своем собственном благополучии. Так, например, жители с. Саловки Пензенского уезда Пензенской губернии в своей жалобе в губисполком, датированной ноябрем 1918 г., сообщали, что члены организованного в селе комбеда в своих интересах «из пшена, собираемого гарнцами с дранок, находящихся под их контролем», вырабатывают муку, «мастерят блинки» для своего удовлетворения, «сплавляют понемножку пшено в Пензу», а на полученные деньги пьют^{857}.

Факты подобного рода отмечались и в послекомбедовский период, однако произошли существенные изменения. Если в 1918 г. в комбедах наряду со шкурниками и аморальными элементами было немало идейных большевиков, как правило, с фронтовым опытом, искренне веривших в коммунизм, то теперь этот кадровый потенциал значительно иссяк. Большинство сельских коммунистов из бедноты ушли добровольцами на фронт или погибли в ходе крестьянских восстаний. Оставшиеся же уступали последним и в идейности, и в моральном плане. Но другого кадрового потенциала у советской власти не было. В подтверждение можно привести отрывок из информационной сводки Пензенской губчека за 16 мая – 15 августа 1920 г. В ней указывалось: «…на отношение крестьян к власти влияют также безобразия, творимые ответственными работниками. Деревне приходится утолять аппетиты примазавшихся к советской власти «комиссаров», которые, приезжая в деревню, чувствуют себя вдали от строгого взгляда своих парткомитетов и считают своим священным долгом сперва напиться пьяными, а потом следуют остальные прелести, как-то: насилование женщин, стрельба и пр. Подобного рода преступления, взяточничество, незаконные реквизиции всего того, что понравилось, процветают в уездах вовсю, и те репрессии, которые применяются, не помогают. Устраняя такой примазавшийся элемент, на их место ставят почти такой же, ибо людей неоткуда взять, все лучшее выкачано на фронт»^{858}. Отсюда и те факты, о которых шла речь в письме секретаря Бакурского волкома РКП(б) Сердобского уезда Саратовской губернии И.П. Турунена в уком партии от 23 декабря 1920 г. Он сетовал, на «царящий вандализм и произвол в Бакурской волости, издевательство над неимущими, самогон, изнасилование девушек, грабеж в свою личную пользу, производимый ура работничками, поощряемыми Сердобским райпродкомом»^{859}.

Главная причина охарактеризованных явлений заключалась в бесконтрольности представителей местной власти со стороны общины и вышестоящих органов. Оказавшись у руля сельского управления, не только «слабые», но и выходцы из других групп крестьянства вынуждены были играть по единым правилам, установленным для них сверху. Для уездного и губернского начальства главным в работе сельского и волостного Совета было выполнение заданий по продразверстке, гужевой повинности, различным налогам. При этом на них оказывалось сильнейшее давление: угрозы арестов, тюремного заключения и т. д. В этих условиях у местных работников оставалось мало пространства для маневра.. Они были вынуждены или «идти напролом», или занимать выжидательную позицию. В первом случае перед ними возникала вполне реальная угроза мести односельчан, во втором – опасность наказания со стороны вышестоящего начальства. Они «шли напролом», если чувствовали за собой надежную силовую поддержку, как правило, в виде продотряда, отрядов ЧК-ВОХР-Красной армии. В противном случае у них практически не было шансов добиться от односельчан выполнения непосильных для них государственных повинностей.

История крестьянского движения в Поволжье в 1918–1922 гг. – полна примеров жестокой мести крестьян сельским активистам за причиненные им беды. Причем в подавляющем большинстве случаев эта месть не была слепой и огульной. Убийства активистов и насилие над ними были связаны с личностью жертв, как правило, запятнавших себя участием в различных карательных акциях власти (конфискациях имущества односельчан, их избиениях, арестах и т. д.). Те же представители сельской администрации, которые не совершали указанных действий, отделывались или легким испугом, или незначительными наказаниями. Процедура определения степени виновности и меры наказания работникам местной власти очень точно описана в докладе председателя Аткарского уисполкома Саратовской губернии С. Горбунова в уком РКП(б) от 31 января 1921 г., посвященном пребыванию в с. Краишево Еланского района повстанческого отряда Вакулина. В центре села собрался сельских сход, на который повстанцами выводились арестованные ими активисты. Далее в докладе следующим образом описана процедура суда над ними.

Был зверски зарублен бывший военком Фирсов: «бандиты, держа его перед толпой, спрашивали “хорош?” В это время одна из гражданок, подойдя к Фирсову, крикнула: “Он у меня отобрал корову”». – Расстреляны агент Еланского райпродкома Фомин, милиционер 9-го района Януков (45 лет, член РКП)… председателя Краишевского волисполкома Ларцева: При голосовании голоса населения разделились на две части, одна говорила “хорош”, а другая “плохой”, в конце концов все население его одобрило. Восьмой Балявкин, Краишевский волвоенком, при голосовании населения за его смерть или жизнь к нему подошла женщина и стала просить холст материи, который он отобрал у ней за укрытие брата-дезертира, убит двумя пулями в спину… Тринадцатой расстреляна жена красноармейца, гражданка с. Грязнухи Ольга Федотова, являющаяся активной работницей по борьбе с дезертирством»^{860}. Аналогичная процедура действовала и в ходе других крестьянских выступлений^{861}.

Работники сельских и волостных Советов были не только жертвами крестьянской мести, но и основными действующими лицами в ходе массовых крестьянских выступлений. Советская форма организации власти сохранялась на территории крестьянского движения, использовалась повстанцами для проведения необходимых им мероприятий, становилась исполнительным органом восстания^{862}.

В его ходе сельские и волостные Советы активно работали на благо восставшего народа. Например, 15 февраля 1920 г. в разговоре по прямому проводу военком Самарской губернии П. Ульянов обсуждал с комиссаром Приволжского военного округа П.А. Петряевым вопрос о том, что в Бугульминском уезде Самарской губернии «арестованы шпионы с мандатами волисполкомов Мензелинского уезда, которым поручено призвать население Бугульминского уезда присоединиться к восстанию против угнетателей большевиков»^{863}. Южнее Волго-Бугульминской железной дороги, как отмечалось в телеграмме сводного карательного отряда от 19 февраля 1920 г., «большинству случаев к восстанию способствуют вновь создавшиеся и часть старых советов»^{864}. В отчетном докладе в ЦК РКП(б) о деятельности Уфимского губкома партии за март 1920 г., датированном 22 апреля 1920 г., освещающем ход крестьянского восстания в Бирском уезде, сообщалось: «В отдельных селениях уезда восстания были вызваны исключительно благодаря тем приказам от «Штаба Черного орла» (так именовали себя восставшие), которые получались председателями сельсоветов и передавались ими в ближайшие деревни. Этими приказами, под личную ответственность, на председателя возлагалась обязанность мобилизовать мужское население в возрасте от 18 до 48 лет»^{865}.

Документы свидетельствуют, что многие работники сельсоветов, независимо от их принадлежности к «слабым» или «сильным» крестьянам, имеющимися в их распоряжении средствами защищали интересы односельчан, включая собственные и интересы ближайших родственников. Они «тормозили выполнение продразверстки», «покрывали дезертиров», смотрели сквозь пальцы на нарушения крестьянами правил помола зерна, обращались в вышестоящие органы с ходатайствами о снижении размеров госпоставок продовольствия и налогов и т. д. Эти действия обусловливались не только стремлением воспользоваться должностным положением в интересах родственников и односельчан, но и чисто объективным обстоятельством: маломощным крестьянским хозяйствам было не под силу исполнять государственные повинности. Кроме того, объективно невозможно было реализовать на практике так называемый «классовый принцип». Никто лучше работников исполкомов сельских и волостных Советов не понимал его абсурдности в условиях всеобщего обнищания: в деревне не осталось не только «сильных» хозяйств, но и, по старым меркам, середняцких, составлявших самую многочисленную группу в общей массе крестьянских хозяйств. Здравый смысл, которому следовали работники сельских Советов, состоял в соблюдении баланса интересов сельского общества и своих собственных. Оптимальным вариантом было следование общинным традициям. Проще говоря, необходимо было советоваться с односельчанами, не совершать резких и непродуманных действий, ущемляющих их интересы, и в то лее время принимать решения, создающие видимость исполнения распоряжений власти. В подавляющем большинстве случаев они так и поступали. Например, разверстку накладывали «не по категориям», как требовалось, а поровну на всех. На гужевые работы направляли тех, кто мог и должен был ехать согласно очереди, намеренно нарушая при этом законы о льготах для семей красноармейцев и т. д.^{866}

Особенно массовым противодействие сельских властей продразверстке стало осенью 1920 – в начале 1921 г. Осознавая угрозу надвигающегося на деревню голода и уже столкнувшись с первыми его проявлениями, они попытались предотвратить его, часто напрямую противодействуя продорганам. При этом нередко к работникам Советов присоединялись сельские коммунисты. Так, 20 ноября 1920 г. начальник милиции Хвалынского уезда Саратовской губернии сообщил, что в Павловском районе волостные и сельские исполкомы отказались от выполнения продразверстки и «намеревались создать восстание»^{867}. Понимая, что главной причиной крестьянских бед является грабительская по своему характеру продовольственная разверстка, некоторые сельские и волостные Советы выступают инициаторами ее отмены. При их поддержке проходят беспартийные крестьянские конференции, выносящие соответствующие резолюции. Например, 16 марта 1921 г. президиум Керенского укома РКП(б) Пензенской губернии постановил распустить работавшую в уездном центре беспартийную конференцию, поскольку «все резолюции, предложенные коммунистами» были отклонены. По оценке укома, конференция представляла собой «сбор кулаков, спекулянтов и эсеров», которые принимали резолюции «с пожеланием вольной торговли, отказа от трудовой повинности и т. д.»^{868}

В условиях развернувшегося в регионе повстанческого движения сельские власти фактически оказались на положении заложников. В его эпицентрах они перешли под контроль повстанцев, в остальных районах занимали выжидательную позицию и не проявляли активности в борьбе с повстанчеством. Например, в докладе Бугурусланской уездной организации РКП(б) о деятельности за период с 1 июля по 15 сентября 1921 г. отмечалось: «Прощупывание волисполкомов и сельсоветов нашими разведчиками доказало полную несостоятельность и неустойчивость членов волисполкомов и сельсоветов. Как только наши разведчики спросят, где находятся коммунисты и имеются ли таковые, сейчас же дают сведения и подталкивают к скорейшему уничтожению коммунистов»^{869}.

Работники сельских и волостных Советов находились под постоянным прессом вышестоящих органов власти. Их арестовывали, подвергали другим мерам наказания за невыполнение возложенных на них обязанностей. Давление усилилось во второй половине 1920 г., когда власть столкнулась с ростом крестьянского сопротивления продразверстке. За ее невыполнение волостные и сельские Советы отдавали под суд «в полном составе»^{870}. Строптивые сельские Советы распускались, и вместо них, по образу и подобию комбедов, создавались ревкомы^{871}. Работники сельских органов власти подвергались избиениям и насилиям со стороны действующих в уездах продовольственных отрядов^{872}.