Текст книги "Созидая Бога (СИ)"

Автор книги: Виктор Решетнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

      Главное у нас произойдёт утром послезавтрашнего дня, (le matin apres-demain  лё матан апрэ дёман ), – Сергей произнёс это торжественно, глядя мне в лицо, – послезавтра состоится твоё посвящение в Созидающие.  Думаю, ты готов, но всё произойдёт не здесь, не на Таити, а на острове Райатеа на священной горе. Собирайся, поедем прямо сейчас».

        «Я готов, – ответил я и сделал руки по швам, – на чём поедем»?

        «На теплоходе, поэтому скорее поплывём, чем поедем или, как говорят флотские, – пойдём. Я уже и билеты купил. И ещё, перед посвящением ты должен быть чист, духовно. Для этого тебе надо исповедаться. Правда православного священника у меня нет, но он нам и не понадобится. Исповедоваться будешь мне, я буду задавать тебе вопросы, а ты будешь отвечать мне на них «как на духу», всё без утайки. Вопросов будет немного, всего четыре, я тебе их сейчас озвучу, и пока мы будем идти до порта, ты обо всём подумаешь. Я постараюсь по дороге  тебе не мешать.  Итак, вопросы следующие:

        Первый – о Мироздании.

        Второй – о твоём месте в нём.

        Третий – о бытии Божьем.

        И, четвертый – что ты думаешь о душе?

Отвечать можешь не по порядку, главное, чтобы «как на духу».

Этим ты подготовишь почву для своего посвящения, и потом на Райатеа, на священной горе всё будет не так уж сложно.

        Тебе всё понятно»? –  Уточнил Сергей.

       «Абсолютно, – ответил я и прибавил, – самое удивительное то,  что я сам никогда не переставал думать об этих вопросах».

       «Я знаю, – тихо ответил он, – поэтому ты здесь».

        Через час мы были на пристани.  Там  уже стоял теплоход на Райатеа, и группа отдыхающих туристов прогуливалась по набережной. Страждущих отправиться в путешествие было немного. Когда объявили посадку, все разместились на верхней палубе, за исключением нескольких человек, спустившихся вниз к стойке бара.

         Отдали швартовы, и теплоход плавно отошёл от берега. Сначала дал задний ход, потом поманеврировав  и развернувшись,  вышел в открытый океан. Впереди по курсу показался остров, своей округлой раздвоенной формой здорово напоминавший женскую попу. Мы взяли чуть левее. Было раннее утро, около девяти часов по местному времени. Мы стояли на палубе, и свежий встречный ветерок обдувал нам лица. Он забирался мне в уши и нашёптывал заветные слова: «Скоро всё сбудется. Не дрейфь».

       И я не дрейфил. Наблюдая за вырастающим перед нами попа-островом, я вдруг вспомнил, как первый раз попал в Тайланд. До этого я работал в Надыме на газопроводе, строил компрессорные станции. Шестьдесят пятая параллель, девять месяцев в году зима – остальное лето. Приближались сроки сдачи объекта, а мы, как всегда, опаздывали. Приходилось дневать и ночевать на компрессорной. Пусконаладочные  работы были в самом разгаре. От постоянного недосыпа и нервного истощения я тогда впервые  покрылся аллергической сыпью, которая зудела и местами превратилась в коросту. Всё тело чесалось, и я не знал, что делать. Мне было непонятно, к чему такие героические усилия, и что изменится, если мы не  уложимся в срок. Понемногу я стал задумываться и о другом, а именно, – неужели это и есть моя жизнь?

       И вот однажды, проверяя маслобак турбины на чистоту перед заливкой масла,  и, находясь в нём в  абсолютной темноте, он представлял из себя небольшое замкнутое пространство, мне вдруг привиделась моя мечта.  Мне нестерпимо захотелось прямо сейчас, немедленно, улететь из этого кошмара куда-нибудь на край земли.  И не просто улететь, а чтобы здешний холод лютой зимы, как по мановению волшебной палочки, сменился бы жарким тропическим летом. Эта мысль поразила меня словно молния. Через минуту я вылез из маслобака другим человеком. Теперь у меня появилась мечта, заветная. Я носился с ней, как с писаной торбой.  Постоянно думал и представлял, как приду однажды с компрессорной, брошу грязные вещи в угол моего балка,  переоденусь во всё чистое и уеду в аэропорт. Там сначала посижу в кафе, отдохну в удобном кресле, пообедаю и только после этого куплю билет на самолёт. Потом сяду в него и буду долго-долго лететь в счастливое тёплое лето. Надо сказать, что после случившегося в турбинном чреве, жизнь моя внешне никак не изменилась, я по-прежнему работал как вол, мёрз на зимниках, ругался с генподрядчиком и заказчиком, увольнял за пьянку нерадивых работников, таких на Севере тоже хватало,  но внутренне теперь меня согревала моя мечта. Я перестал чесаться, успокоился и даже бросил курить. Я ждал одного – осуществления моей мечты.

       Но иногда от задумки до исполнения проходят годы. Прошли они и у меня. Я вернулся с Севера, поселился в средней полосе, женился, у меня родился сын – моя надежда на будущее,  накопил денег на небольшую квартиру и стал ждать её оформления.   Мне пообещали сначала продать её подешевле, потом за другую цену, потом продажу отложили, потом долго водили меня за нос, кормя «завтраками», и, в конце концов, продали её другому, ничего мне не объяснив. Мне бы  расстроиться, поднять бучу, но я этого делать не стал, я вспомнил о своей мечте. Вспомнил, плюнул на всё и стал действовать. За один день я выправил  загранпаспорта: себе, жене и сыну, к тому времени старшекласснику (да-да, от задумки до исполнения  иногда проходит достаточный срок), забрал его из школы прямо во время учебного процесса, написав директору не очень правдивое объяснение, и вечером мы укатили в Москву. На следующий день в аэропорту Шереметьево 2 всё происходило в точности  так, как я себе когда-то представлял. Мы поднялись в  просторный салон авиалайнера компании «Эмирейтс», на его борту нас встретили приветливые симпатичные стюардессы, одетые строго, но без платков хиджабов,  во всех спинках кресел работали исправные телевизоры, а в  чистых туалетах на полочках стояли французские дезодоранты. Десять часов полёта пролетели незаметно. Февральская слякоть Москвы с промозглым ветром остались позади. Бангкок нас встретил шумной духотой и треском цикад. Специфический запах специй, очень сильный и непривычный для европейцев, ударил мне в нос. Я был ошеломлён, оглушён, а когда заиграла тайская музыка в салоне такси, то мне на мгновение показалось, что я уже  здесь был когда-то, ходил по этим улицам, разговаривал с этими милыми людьми и, главное, я был здесь счастлив.

        Я смотрел на торчавшие  по обочинам пальмы и думал: «Вот она, моя мечта, наконец, осуществилась».

        Потом было много чего в моей жизни, но ощущение чуда от  пришедшего посреди зимы лета осталось непревзойдённым до сих пор.

        Сейчас тоже лето, хотя и ноябрь. На Таити это последний весенний месяц, самый тёплый в году. Здесь нет резкого запаха специй, как в Тайланде, и цикады не звенят так громко.  И сейчас не  жарко, особенно здесь, вдали от берега. Морской солёный бриз щиплет мне ноздри, внося в тело свежесть и проясняя мозги. Теплоход плавно скользит по небольшим волнам, оставляя за собой белый след. Он постепенно тает, сливаясь с бирюзовыми водами Тихого океана. Качки почти нет, можно не переживать по поводу морской болезни и внимательно смотреть на плывущих с нами пассажиров.

        Вот горстка англичан, на их  лицах маска благородства и степенности. Они немногословны, тихо беседуют, никому не мешая, каждое их слово полно достоинства. Вот шумные французы, ещё не очень смуглые,  можно предположить, что они недавно с материка, они веселятся и болтают без умолку. Их речь мелодична с носовым прононсом, кажется, что все они немного простужены. Вот немцы, их здесь большинство, как и везде среди отдыхающих. Судя по их количеству это они выиграли  Вторую Мировую войну, да и Первую тоже. Повсюду слышны их отрывистые гортанные голоса. Хочется взять в руки «шмайсер» направить в их сторону и сделать так: «Тра-та-та-та-а-а».

         Но мешает рыжий мальчик лет десяти, вцепившийся ручонками в ограждение палубы и пристально смотрящий вдаль. Он напоминает мне меня самого сорокалетней давности, хотя он и немец. Моих соотечественников не видно, вероятно они лежат где-то в состоянии «всё включено». Пусть. Значит так надо, значит пока в этом для них смысл жизни. Но это не навсегда, придёт время, и всё поменяется, всё встанет на свои места.  Золотой телец уже не будет заслонять нам Солнце.

      Мальчик стал переминаться с ноги на ногу, потом убрал руку с ограждения и, сделав ладонь козырьком, приложил её ко лбу. Что-то увиделось ему там, вдали, незримое для нас взрослых. Не спеши вырастать, мой рыжий мальчик, некогда потом будет всматриваться вдаль, да и не за чем. Разглядеть бы что-нибудь под ногами, чтобы потом не спотыкаться на ровном месте по нескольку раз на дню. Вот и женский остров проплывает мимо, вблизи он не производит сексуального впечатления. Это обыкновенный каменистый холм, поросший зеленью, и без всяких признаков пола.

      «Что задумался, – Сергей тронул меня за плечо, – засмотрелся на мальчишку? Недавно сам был такой, и уже пятьдесят. Не понятно, куда всё ушло»?

       «Это всё философия, – ответил я, – иногда она  не помогает, а мешает жить. Как там, у Ларошфуко в «tet-a tet»: философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над философией…. Давай лучше к откровениям. Я готов».

      «Тогда начнём с первого вопроса, – Сергей улыбнулся, – что ты думаешь о Мироздании»?

      «Оно меня устраивает,  и всегда устраивало, – ответил я, – но прежде чем рассуждать о нём, я бы хотел определиться с терминами, чтобы не получилась каша.

        Во-первых, договоримся, о чём мы будем рассуждать, то есть – что есть Мироздание.

        Во-вторых, кто это будет делать, или, если точнее, кто есть я.

        И, в-третьих – при помощи чего? Слов, логики, математического аппарата или ещё чего?

Чтобы не запутаться с самого начала, начну со второго вопроса, а именно, кто будет рассуждать?

         На первый взгляд ответ простой и очевидный – я сам, но всё не так просто, как кажется. Меня могут спросить, а с чего это ты взял, что твои органы чувств объективно отражают окружающий мир? Почему ты думаешь, что можешь адекватно его оценивать и делать верные умозаключения? Может быть всё окружающее – это чья-то выдумка, и тебя самого не существует?

       Может быть….

       Но всё же я есть, существую, и никогда в этом не сомневался.

       Если же это не так, если я эфемерен, то и все мои дальнейшие рассуждения, не стоят ломаного гроша.  Нечего тогда сотрясать воздух пустыми словами, – я развёл руками, – и марать бумагу, чем я на досуге занимаюсь. Если меня нет, тогда нет и окружающего мира, нет других людей, нет и задающего вопросы….

         Но что-то мне подсказывает, что всё это есть. И этот подсказчик – моя интуиция, на неё я и буду опираться.

         Прибавлю ещё, что мне бы хотелось придерживаться в рассуждениях принципа средневекового английского философа Оккама, а именно: не умножать сущности без надобности. Если что-то объясняется просто, то пусть так оно и будет. И я постараюсь не прибегать к красивостям и витиеватостям, как к подпоркам и костылям. Всё должно быть естественно. Истина симпатична сама по себе, ей не нужно дополнительного макияжа.

         Я также буду использовать логику, но очень аккуратно, чтобы не получилось, как в старом английском анекдоте про студента физика. Суть его вкратце такова: молодой повеса любил выпить, кто в молодости не любит, невелик грех, но в состоянии «подшофэ» Джон, так его звали, вёл себя неподобающим образом.

       Как-то раз, выпив виски с содовой, он стал приставать к девушкам. Какое безобразие в его юном возрасте.

       В ругой раз, приняв на грудь джин с содовой,  купался нагишом в фонтане.

     И, в третий, накачавшись ромом с содовой, нецензурно выражался в адрес своих преподавателей. Причём делал это публично.

       Судья, в прошлом тоже разбиравшийся в физике, подошёл к делу самым серьёзным образом и быстро вычислил вредный компонент, присутствовавший во всех трёх случаях. А именно – содовую. Её то он и запретил студенту Джону употреблять в дальнейших попойках. Я постараюсь в своих рассуждениях избегать таких опрометчивых выводов.

       Ну, с терминами, кажется, я определился, если что забыл, вспомню по ходу изложения, теперь вернёмся к Мирозданию. Как я уже сказал, оно меня устраивает, даже с теорией Большого Взрыва я согласен.

       Бумкнуло когда-то тринадцать с половиной миллиардов лет назад, и всё началось. Появилась материя, пространство, время. Они переплелись, смешались и, объединившись в одно целое, запустили механизм творения. Предопределено ли было и наше дальнейшее появление, или всё вышло случайно – гадать не буду. Но кажется мне, что всё было затеяно неспроста, и конечная цель у Мироздания существует. И не суть важно, само ли тогда рвануло, или кто-то подорвал. Как говаривал религиозный Исаак Ньютон, даже Господь Бог оказался нужен всего лишь для первоначального толчка,  а дальше Вселенная сама  позаботилась о своей дальнейшей судьбе. Для этого ей ничего не понадобилось, кроме простых и понятных законов. При их помощи она всё и совершает, творит и уничтожает, и не спрашивает ничьего разрешения.

      Есть несколько доказательств такому появлению нашей Вселенной, и одно из них – реликтовое излучение. Я принимаю  его полностью, тем более что высказал его и дал ему название мой любимый астрофизик Иосиф Шкловский, который и привил мне тягу к познанию.

      А вот дальше у меня начинаются вопросы. И первый из них по поводу  второго начала термодинамики. Из него следует, и с этим согласно большинство астрофизиков, что наша Вселенная скоро остынет. Ну, не совсем скоро, через несколько десятков миллиардов лет, но это произойдёт обязательно.  Все звёзды погаснут, новые не родятся – не из чего будет, а оставшиеся обгорелые куски разлетятся в разные стороны на триллионы световых лет. Этим всё закончится. Я даже не знаю, как это характеризовать, но согласись, картина получается невесёлой», – я развёл руками и посмотрел на Сергея. Рыжий мальчик стоял рядом с ним и внимательно слушал.

       «Интересный мальчик, – подумал я, – кого-то он мне напоминает»?

       «Надеюсь, ты найдёшь выход из этого положения, в которое нас так необдуманно завели астрофизики, – Сергей улыбнулся, – и сделаешь правильные выводы. Я знаю, ты до всего привык доходить своим умом,  и выводы твои, я думаю, будут пооригинальнее тех, которые  излагал за обеденным столом Митрофан  Егорович,  родной дядя Чехова.  В письме к учёному соседу Антон Павловича вывел его колоритной натурой».

       «Подкалывать будешь потом, – сказал я самоуверенно, – когда придёт понимание. Смотри, вон и Рыжик слушает меня с интересом, хотя наверняка по-русски не понимает ни слова».

       «Я понимаю, – сказал неожиданно мальчик, – и по-русски и по-немецки. Мой папа немец, он известный теннисист, а мама русская. Мы с ней путешествуем вдвоём. Она там, на нижней палубе, – он махнул рукой куда-то вниз, – а вы, дядя, интересно рассказываете. Продолжайте, я послушаю, а то мне скучно плыть в одиночестве».

       «Так и иди к своим немцам», – хотел сказать я,  но промолчал.

       «Продолжай, видишь, мальчик ждёт, – сказал, смеясь, Сергей, – может быть это наш будущий последователь. На чём ты остановился, кажется, на дядюшке Чехова»?

       «Когда кажется, надо креститься, – изрёк я плоскую сентенцию и продолжил, – не на дядюшке, а на втором начале термодинамики,  который гласит, что рост энтропии в замкнутой системе, без поступления в неё энергии извне, неизбежен. То есть хаос, сам по себе, всегда растёт, а процесс обратный, с его уменьшением, происходит как бы вынужденно, может быть даже с чьим-то участием или под присмотром. Для доказательства я приведу эксперимент, наглядный, как мне кажется.

       Возьмём герметичный ящик, разделённый пополам непроницаемой перегородкой,  и наполним его газом.  Одну половину  кислородом, другую – водородом, и поднимем перегородку.  Газы смешаются.  Потом, сколько бы раз мы не повторяли эту процедуру с подъёмом и опусканием перегородки, газы самопроизвольно первоначального положения уже не займут. Для этого надо совершить работу и немалую с привлечением энергии извне.  В этом суть второго начала, в неизбежном росте энтропии в замкнутой системе. И вроде спорить тут не с чем.

       Но есть другой эксперимент, мысленный, но оттого не менее наглядный, его придумал и описал французский математик Анри Пуанкаре. Он рассуждал так, если из комнаты удалить весь воздух, а в образовавшийся вакуум возвратить лишь одну молекулу, то она, двигаясь хаотично, в какой-то момент времени может оказаться в правом нижнем углу. Потом мы добавим к ней вторую молекулу, и они обе, двигаясь точно также хаотично,  могут тоже оказаться в правом нижнем углу.  Вероятность этого события будет уже  меньшей. Потом мы впустим весь воздух обратно в комнату, но и в этом случае ничто не запрещает всем молекулам газа собраться одновременно в правом нижнем углу. Правда, вероятность такого события будет неизмеримо малой. Пуанкаре её подсчитал. Получилось число, равное единице, делённой  на десять в десятой в сто двадцатой степени (10 в 10-й в 120-й).

       Когда-то, ещё работая на Севере, я пытался представить себе это число, оно выходило столь громадным, что не помещалось в нашей Вселенной.  Если ты не против, я попробую его представить  сейчас».

      «Валяй, – Сергей утвердительно кивнул головой, – нам с Рыжиком будет интересно, тем более я догадываюсь насколько это сложно, и мне любопытно, как ты выйдешь из положения».

      «Самое большое число, что-либо выражающее конкретно, – продолжил я, – это 10 в 80-й (десять в восьмидесятой) степени. Оно известно ещё из школьной астрономии – это количество атомов во Вселенной.  По сравнению с числом Пуанкаре оно совсем мизерное, или, наоборот, громадное, потому что число Пуанкаре выражает вероятность и находится в знаменателе, но это неважно.

Попробуем его записать. Двигаться будем поэтапно и начнём рассуждать так.  Число, равное – десять в десятой в шестой степени (10 в 10-й в 6-й) –  это будет десять в степени миллион, или единица с  миллионом последующих нулей. Если записать его в школьную тетрадь в клеточку и два нуля приравнять к одному сантиметру, то оно  вытянется на (50-т тыс. см.) пятьдесят тысяч сантиметров или на полкилометра. Число с двенадцатью нулями в степени займёт уже (500-т тыс. км.) пятьсот тысяч километров.

       Рассуждаем дальше, по-прежнему держа в голове, что  степень у нас со ста двадцатью нулями, то есть в десять раз больше. Переходим к следующему шагу, к степени с двадцатью четырьмя нулями. Тут мы вспомним, что световой год равен (10 в 12-й км.) десять в двенадцатой степени километров, тогда наше число уже вытянется на (500-т тыс.) пятьсот тысяч световых лет. Это пять наших галактик Млечный Путь. Вся наша Вселенная по современным данным от края до края занимает примерно (20-ть млрд.) двадцать миллиардов световых лет. То есть, в неё поместится число, записанное в одну строчку,  с (29-тью) двадцатью девятью нулями в степени. Дальше мы завернём это число обратно до другого конца Вселенной, и так, змейкой, летая туда-сюда-обратно, выберем всю плоскость видимого космоса. Число нулей в   степени  при этом ещё удвоится до (58-и) пятидесяти восьми. Потом мы начнём укладывать наше число слоями, заполняя весь объём Вселенной.  Количество нулей  в степени при этом  увеличится ещё в два раза и станет равным (116-ти) ста шестнадцати. Заполнив нашу Вселенную всю полностью  по объёму, останутся неиспользованными ещё четыре степени. То есть таких вселенных, как наша,  понадобится десять тысяч. В них мы и затолкаем все нули.

      Готово. Число Пуанкаре записано. Что оно может означать, я судить не берусь, но сколь бы мизерным оно не получилось, оно всё равно отлично от нуля, а значит, любое событие, даже самое невероятное, может в нашем мире произойти. Мало того, оно может повториться. Этому ничто не мешает. Ничтожность величины не даёт права её игнорировать».

       «Браво, Петя, ты молодец, – Сергей пожал мне руку, – здорово ты можешь рассуждать и выходить из положения.  Я ещё раз убедился, что  сделал правильный выбор. В нашей игре мы с тобой обязательно выиграем. Ты не против того, что жизнь это всего лишь игра, хотя порой и рисковая»?

       «Не против, но вернёмся к нашим баранам, – продолжил я, довольный похвалой Сергея, –  revenon a nos moutons (рёвёнон а но мутон), как говорят французы, и попробуем совместить эти два эксперимента. Ведь они только на первый взгляд противоречат друг другу, а на самом деле ничто не мешает после биллион сто первого подъёма перегородки, водороду и кислороду занять свои первоначальные места. Просто мы в своей жизни никогда с этим не сталкиваемся, потому что не живём так долго. Но что такое наша жизнь? Пустая и глупая шутка. Смеюсь.

      А если серьёзно, давай взглянем на небо, желательно в ясную летнюю ночь. Красота. Никакого хаоса. Такое впечатление, что не само это всё построилось, а кто-то руку приложил, да с умом, да ещё постарался. Но опять же, и с такими выводами спешить не будем. Мы помним, что сущности без надобности умножать не стоит. Может статься, что никто ничего не прилагал.

       Рассуждаем дальше…  С нулевых времён и до наших дней прошло уже тринадцать с половиной миллиардов лет, достаточное количество, чтобы энтропия натворила дел. И во многих местах она   выполнила свою задачу, но не  везде.  В целом она пока не в выигрыше. Ведь максимальный хаос был сразу после взрыва. Ему бы и оставаться таким до сих пор, но процесс пошёл по другому пути. Появилась стрела времени у Вселенной, острым концом  направленная на совершенство. Она  противостоит хаосу и поддерживает развитие. Будто есть у неё, у Вселенной, какая-то цель,  пока для нас неведомая.

      Да, качество энергии понижается, и чем сильнее структурируется Вселенная, тем труднее добывать для этого энергию. Идёт борьба, кто кого. Либо энтропия возьмёт верх и приведёт всё к окончательному хаосу, либо Вселенная успеет произвести из себя нечто, что превзойдёт её самоё…..».

       «Ты меня радуешь, – вставил реплику Сергей, – продолжай».

      Я продолжил с воодушевлением.

       «Она уже сейчас явила на свет сознание, продукт отличный от материи, – сказал я, – правда я не берусь утверждать, что первично, что вторично, сознание или материя, а буду рассуждать только применительно к человеку, потому что о другом сознании – всеобщем, мне пока ничего не известно. Так вот наше сознание, человеческое – это продукт высокоорганизованной материи, и произведено оно было на свет совсем недавно  и для каких-то целей, скорее всего тоже не окончательных.  Мне кажется, мы сами – лишь промежуточное звено в мировом развитии и скоро уступим  место сознанию более высокого порядка. Обиды для нас тут нет никакой. Потому что, во-первых, мы сами примем  участие в его созидании, а, во-вторых, – это естественный ход вещей. Нам только надо  вовремя подключиться к процессу и ничему не препятствовать».

      Я сделал глотательное движение, во рту у меня пересохло, и  язык едва ворочался. Сергей и рыжий мальчик смотрели на меня с восхищением, по крайней мере, мне так показалась.

     «Я продышусь немного», – попросил я.

     Сергей согласно кивнул головой.

     Пока я молча дышал свежим воздухом, набежала тучка, совсем небольшая, как мне показалось. И вдруг из неё  полыхнуло, да так, что все отскочили от борта. Раздался сухой треск, перешедший в громовые раскаты. Пассажиры с  верхней палубы стремглав ринулись вниз под навес. Остались только мы трое: я, Сергей и мальчик.

       «Куда смотрит его мать, – подумал я, – ищет себе ещё одного Бориса Беккера? (Вот кого он мне напоминает) ».

       Полыхнуло ещё раз, уже совсем рядам. Мне показалось, что я увидел огненный шар, прежде чем небо раскололось надвое от громового удара.

      Я люблю летний дождь. И грозу. В них есть что-то притягательное.

       В детстве я часто выбегал на улицу в самый ливень  и не спешил укрыться.  Помню, однажды, молния попала в соседский стог,  я тогда стоял в своём сарае и наблюдал за стихией  в раскрытую дверь. Мне было лет десять. Было жутко, но радостно. Я тогда ещё не понимал опасности небесного электричества, а потому ничего не боялся. Я подставлял ладони под тёплые струи, лившиеся с крыши, и плескал ими себе в лицо. Дождевая вода чем-то пахла. Да, у неё есть свой особенный запах, запах пыльного неба. Я его помню до сих пор. Молния ударила в тот момент, когда я высунулся в открытый  проём.  Белый огненный шар ослепил меня, но не испугал. Не испугал и последовавший мощный раскат. Я закричал от радости и выскочил из сарая прямо под дождь. Шлёпая босыми ногами по грязным лужам,  я побежал к воспламенившемуся стогу.  Я надеялся, что молния попадёт в него ещё раз, прямо передо мной. Страха не было, я не боялся умереть, ещё никогда меня не посещала эта мысль, мысль о конечности жизни, о её непоправимости и о том, что когда-нибудь  настанет и мой черёд….

      «А вдруг попадёт прямо сейчас, – подумал я, – и всё. Всё кончится, не будет никакого посвящения. Был Петя, Пётр невеликий, и нет его.  Элен найдёт себе другого, более достойного, и это без шуток. А я, так ничего и не успев, уйду в пустое ничто, и память обо мне сотрётся в тот же день. Но почему же не хочется этого, почему я всё ещё цепляюсь за жизнь, как за что-то самоценное?  Неужели только из-за инстинкта самосохранения?  Многим людям на Земле уготована худшая участь, чем мне, и они не ропщут.  Разве они не понимают этого, всем довольны, и для них нет неразрешимых вопросов?

       Или может быть все  они нужны только как пример для меня, как декорация для театрального действа, в котором главный актёр –  я… может их и не существует вовсе…

…... Надо спешить. Надо спешить жить….

        Но не в том смысле, чтобы ещё что-то получить от неё, нет, надо успеть отдать. Отдавать всегда слаще и помогать тоже, особенно тем, кому труднее. Правда, странно рассуждать об этом в пятьдесят лет. Ропщут всегда никудышные, которым Господь дал многое, а они не воспользовались ничем – всё профукали и растратили в мирской суете.

     А я?  Неужели у меня ещё что-то осталось, и я нужен миру? Почему я не могу отделаться от этих мыслей до сих пор. Кто-то бережёт меня здесь? Кто-то знает, что я должен ещё что-то успеть? Но что?  Нет ответа….».

      Я поднял голову и посмотрел вдаль. Белые барашки волн искрились на солнце. Теплоходик смело вонзался в них, гудел, пыжился и прокладывал себе путь.

       «Рассказывай, дяденька, – попросил рыжий мальчик и прижался к  Сергею, – я не боюсь молний».

       «Вот и папа новый нашёлся, – подумал я, – осталось сходить в трюм за мамой, если она уже не накатила пивка.

       Я бы повременил немного, – сказал я, – и передохнул, а то опять начал  перескакивать с одного на другое и путаться».

      «Хорошо, – согласился Сергей, – посидим здесь наверху, если дождь не прогонит».

       «Я пока сбегаю в туалет и маму проведаю», – сказал рыжий мальчик и побежал вниз под навес.

        Прошло минут двадцать. Рыжик не возвращался,  и мне уже стала надоедать тишина, состоящая только из монотонного шума ветра и гула мотора.

       Но вот из трюма показалась его улыбающаяся физиономия.

       «Я готов, – возвестил он радостно, – мама сюда не придёт, она не решилась  вас послушать, хотя я ей сказал, что вы очень хорошие дяди из России».

       «Странно, – подумал я, – почему все ждут от России и русских подвоха, даже наши собственные граждане… порой даже мы сами».

       «Может, ко второму вопросу приступишь, – предложил Сергей, – расскажешь о твоём месте в Мироздании, а о его строении закончишь в другой раз»?

           «Нет, я лучше продолжу о строении, – сказал я, – пока сидел в тишине, в голову пришла целая куча мыслей, некоторые я ношу с собой ещё с Севера. Сейчас прибавились свежие, о тёмной материи, тёмной энергии и парадоксе Ольберса. Но начну я со скорости света, куда ж без неё».

      «Давай, это тоже интересно, – поддержал меня Сергей, – мы с мальчонкой тебя послушаем».

      «Опыт Майкельсона-Морли показал, –  продолжил я, – что скорость света одинакова по всем направлениям и не зависит от скорости движения объекта, испускающего свет.   В вакууме она равна трёмстам тысячам километров в секунду. То, что по всем направлениям она одинакова и не зависит от движения источника, тут нет ничего удивительного, скорость звука в воздухе тоже одинакова по всем направлениям и тоже не зависит от от скорости  источника. Ещё на Севере я обращал внимание на разницу в тональности гула приближавшегося и удалявшегося вертолёта. Длина волны и амплитуда звука менялась при этом, но скорость её оставалась одинаковой по всем направлениям и зависела только от свойств самого воздуха. В нём она равна примерно трёмстам сорока метрам в секунду. В металлической болванке скорость звука в пять раз выше,  но и свойства металла другие, чем у воздуха.

      Поэтому, не боясь повторений, я рискну предположить, что свет тоже распространяется в какой-то среде, а не в чистом вакууме, какового внутри нашей Вселенной попросту не существует. Но и в выдуманный эфир я не верю, а потому не буду призывать его на помощь. В девятнадцатом веке считалось, что электромагнитные волны распространяются в определённой среде, названной эфиром. Земля, двигаясь вокруг Солнца, создаёт эфирный ветер, который должен её огибать. Его то и искали в своём опыте Майкельсон и Морли, но, как известно, не нашли. Во-первых, Земля движется не только вокруг Солнца, вместе с ним она движется вокруг центра  Галактики, а дальше вместе с Галактикой вокруг центра скоплений галактик в сверхскоплении Девы, куда входит наш Млечный Путь и ещё более громадная галактика Туманность Андромеды. И эти движения гораздо более скоростные, чем вращение Земли вокруг Солнца. А во-вторых,  если принять принцип относительности за универсальный и считать, что это мы удаляемся от пограничных еле видимых галактик со скоростью в девяносто девять процентов от скорости света, а не они от нас, то с какой стороны тогда искать эфирный ветер, это ещё вопрос. Но ветра, слава Богу, никакого не обнаружили, равно, как и самого эфира. Я думаю, что электромагнитные волны и свет в частности, распространяются не в гипотетической  среде, а в реальном пространстве, пусть на первый взгляд и абсолютно пустом. Но мы знаем из Общей теории относительности Эйнштейна, что пространство, это не просто вместимость для материи, какой-то пустой объём, где всё помещается; пространство – это порождение материи, и одно без другого существовать не может. Наша Вселенная расширяется не куда-то в пустой объём, ничем не заполненный, а в своё собственное пространство, которое она на своей периферии порождает. Она постоянно генерирует его своей расширяющейся материей. За пределами нашей Вселенной ничего нет, математическая точка, не имеющая ни размеров, ни каких-либо других характеристик. Ничто – без параметров.