Текст книги "Страж Ордена 2 (СИ)"
Автор книги: Виктор Коллингвуд
Соавторы: Никита Семин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
Глава 5
Минуло полгода. Шесть месяцев, за которые мир вокруг меня изменился до неузнаваемости. Осень сгорела в багряных кострах, и на землю легла зима – настоящая, уральская, с безжалостными морозами и вьюгами, воющими по ночам, как голодные волки. Под непрерывный визг пил, звон молотов и скрип промерзших полозьев наша тихая, сонная деревенька превратилась в шумный, бурлящий рабочий поселок. Избы почернели от дыма сотен печурок, сугробы вдоль улиц были истоптаны сотнями ног, а в морозном воздухе постоянно висел бодрый, металлический стук – признак большой стройки.
Кутаясь в тяжелый овчинный тулуп, я стоял на вершине пронизываемой ледяным ветром дозорной вышки. Внизу, на фоне ослепительно-белого снега, чернели четыре гигантских, уродливых и в то же время прекрасных скелета башен-стабилизаторов. Их медные покрытые инеем каркасы, издали похожие на ребра доисторических чудовищ, тускло поблескивали в слабом зимнем солнце. Десятки людей в тулупах и валенках – мужиков, нанятых Вяземским, и бывших работников Ерофеева, пришедших ко мне в поисках заработка – копошились у подножия башен, как муравьи в растревоженном муравейнике. Их дыхание белыми облачками пара поднималось в стылый воздух. Вчера привезли медный лист, и рабочие начали обшивать каркасы. Это – финальная стадия устройства защитных башен. Скоро работа будет закончена. Наконец-то!
За эти полгода я почти не спал. Дни проходили в управлении стройкой, в бесконечных разъездах между делянками, где трещали под топорами промерзшие сосны, и кузницами, где день и ночь гудели горны. А ночи… ночи я часто проводил в лесу. Аномальная зона зимой стала еще страшнее. Из воронок то и дело вываливались новые твари, привлеченные теплом и кипучей деятельностью людей. Еще дважды мне пришлось сразиться с големами, но теперь они были не из валежника и веток, а из промерзшей до каменной прочности земли и корней. Я встречал их с радостью, как охотник, посылающий псов на медведя, и каждая победа, каждая поглощенная капля чужой, дикой силы делала меня еще могущественнее. Мой внутренний резервуар, когда-то жалкая, тлеющая искорка, теперь разросся, превратившись в ровно гудящее, яростное пламя, согревающее меня изнутри лучше любого тулупа.
Но главным моим достижением был… Верхотуров!
Адъютант генерал-губернатора прошел большой путь. В нем не осталось и следа от того растерянного, напуганного аристократа, которого я вытаскивал из летнего леса. За эти шесть месяцев он преобразился. Его природный дар, помноженный на железную волю и мое наставничество, закалился в морозах и трудах, как лучшая дамасская сталь. Он часто посещал стройку, от имени губернатора надзирая за работами, и мы пользовались случаем, чтобы еще и еще раз провести тренировку.
Наши тренировки были жесткими. Раз в неделю мы уходили в зимний, спящий лес, ловили в «резонансный накопитель» какую-нибудь тварь посильнее. Затем, в жарко натопленной избе, я подключал Илью к этому артефакту. Это был мучительный ритуал. Я пропускал через него дозированный поток чужой энергии, насильственно расширяя его внутренний «источник», как кузнец раздувает мехами огонь в горне. Он кричал, его тело билось в конвульсиях, но он терпел. Каждая такая «прокачка» делала его сильнее.
Он уже мог не просто двигать предметы. Он научился летать, поднимая себя в воздух на небольшой металлической пластине под ногами. Неуклюже, невысоко, но это был полет над сугробами, от которого у случайных свидетелей-крестьян волосы вставали дыбом. Мы стали не просто союзниками. Мы стали мастером и учеником. Почти друзьями, спаянными общим делом и общей, смертельно опасной тайной.
Спустившись, я подошел к нему. Илья Васильевич как раз наблюдал за тем, как рабочие крепили первые листы меди на каркасы.
– Попробуй еще раз, – сказал я, и мои слова на морозе как будто превращались в облачко пара.
Обернувшись, он кивнул и закрыл глаза. На расчищенном от снега пятаке внизу лежала огромная, покрытая изморозью медная балка, которую не могли поднять и пятеро рабочих. Именно она и была предметом последних упражнений. Илья вытянул руку. Балка дрогнула. Медленно, с натужным, стонущим скрипом, от которого, казалось, трещал сам морозный воздух, она начала подниматься. Иней посыпался с нее, сверкая на солнце. Дюйм, другой, фут… Она зависла в воздухе, вибрируя и гудя, удерживаемая одной лишь его волей.
– Выше, – скомандовал я.
Пот выступил у него на лбу, мгновенно замерзая крошечными кристалликами. Балка поднялась еще на ярд.
– А теперь… – я показал ему кусок льда, – держи ее, и одновременно раскроши в пыль вот это.
– Как? – прохрипел Верхотуров.
– Металла рядом мало что ли? – усмехнулся я. – Да той же балкой!
И с этими словами подбросил сосульку в воздух.
Он стиснул зубы. Ледышка в воздухе описала дугу и целой шлепнулась на землю, а медная балка, дернувшись в первое мгновение полета сосульки, с оглушительным грохотом, подняв тучу снежной пыли, рухнула вниз.
– Проклятье! – выругался Илья, открывая глаза. Его дыхание вырывалось изо рта рваными клубами.
– Уже лучше, – констатировал я. – Ты можешь удерживать большой вес или манипулировать малым. Но разделять внимание пока не научился. Твой источник еще слишком мал.
– Наверно я никогда не достигну твоих высот! – с горечью произнес Илья.
– Не забывай, мы с тобой маги разного класса. Рано или поздно в управлении металлами ты станешь намного искуснее меня! Ладно, на сегодня хватит, – сказал я, глядя, как внизу рабочие, ежась от холода, начинают расходиться по своим баракам. – Стройка почти завершена. Скоро можно будет запускать башни.
– И тогда – в Петербург? – спросил он, вытирая иней со лба.
– И тогда – в Петербург, – подтвердил я, глядя на заходящее зимнее солнце.
* * *
Стройка была завершена в последних числах февраля, когда зима, измотав все свои силы в яростных буранах, начала неохотно отступать. В один из ясных, морозных дней, когда воздух был прозрачен до звона, я, стоя на центральной вышке, отдал последний приказ. Четыре гигантские, полностью обшитые медью башни, стали разом разбирать. Предстояло перенести их на будущее «место службы», и уже там собрать все воедино. Летняя подготовка не прошла даром, и все прошло без накладок и жертв. В итоге, когда все было готово, четыре похожие на языческие идолы башни разом загудели. Низкий, вибрирующий гул прокатился по лесу, заставив снег срываться с сосновых лап. Прорехи были взяты под контроль. Мой первый большой проект в этом мире был завершен.
Теперь нужно было передавать дела. Оставлять такой сложный объект без присмотра было нельзя.
За полгода я отобрал из сотен нанятых Вяземским и прибившихся ко мне ерофеевских работников пятерых самых толковых, смелых и преданных. Первыми, разумеется, были Семён и Игнат. Они стали моими бригадирами, правой и левой рукой. Остальные трое – бывшие заводские мастеровые, люди с руками и головой, которых я постепенно, шаг за шагом, посвящал в тайны этого леса.
Они стали моей «Лесной стражей». Я научил их распознавать следы тварей, показал безопасные тропы, выдал им защитные рубахи и «зачарованные» болты. Они были глазами и ушами этого места. Но им не хватало главного – искры. Они могли обслуживать башни и собирать ресурсы, но не могли активировать артефакты.
Судьба, однако, и здесь подкинула мне подарок.
Это случилось месяцем ранее. Молодой рабочий по имени Антон, самый смелый и любопытный из всех, вопреки моим строжайшим приказам, сунулся в лес – поглазеть на то место, куда будут ставить башни. Его атаковал «полоз», выскочивший из ближайшей ивы. Но вместо того, чтобы умереть, Антон, дико закричав, инстинктивно выбросил вперед руку. С его пальцев сорвался короткий, неуклюжий, но самый настоящий разряд молнии, который испепелил тварь.
Когда я подбежал, он лежал на снегу без сознания. Осмотрев его, я понял – в нем пробудился дар! Причем дар весьма полезный – Антон оказался классическим «молниевиком». Не такой универсальный, как я, не способный копировать чужие геномы. Но его собственный дар был чистым и сильным. Он мог генерировать разряды. Он мог активировать руны. Он был тем ключом, которого мне не хватало.
И вот теперь я стоял перед ними – будущими работниками и сторожами этого леса. Они смотрели на меня с уважением и ожиданием.
– Стройка закончена, – сказал я. – Я уезжаю. Но работа здесь только начинается. Вы остаетесь.
Я передал Игнату толстую тетрадь с инструкциями по обслуживанию башен. Семёну – карту безопасных зон для сбора материалов. А затем подошел к Антону.
– Ты, Антон, – сказал я, – теперь не просто рабочий. Ты – мастер.
И вручил ему небольшой, гладкий камень, испещренный рунами. Мой личный «ключ активации», настроенный на его энергетическую сигнатуру.
– С этого дня ты отвечаешь за всю магию здесь. Я оставляю вам трафареты. Вы сможете сами делать заготовки для зажигалок, светильников, защитных рубах. Но только ты сможешь вдыхать в них жизнь. Я научил тебя основам. Ты можешь создавать кнут, можешь дать искру. Этого достаточно. Учись, тренируйся. Развивай свой дар.
Он с благоговением принял артефакт. На его лице была смесь страха и гордости. Из простого мужика он за один день превратился в хранителя тайны, в единственного колдуна на всю округу.
– Вы – стражи этого места, – сказал я, обводя их всех взглядом. – Ваша задача – следить за башнями, собирать то, что дает этот лес, и выполнять заказы, которые будут приходить из города. Вы – мои люди. И я вернусь.
Они молча кивнули, впечатленные оказанным доверием. Ведь я оставлял за спиной не просто стройку, а первую действующую ячейку моего будущего Ордена: вполне автономную, обеспеченную и возглавляемую человеком с Даром.
Теперь можно было отправляться в столицу.
Мы отъезжали, когда первые лучи солнца окрасили заснеженные верхушки сосен в холодное, розоватое золото. У ворот меня ждали Семён и Ульяна.
Семёну я оставлял свою крепость. Он, как старший над «Лесной стражей», теперь отвечал за все – за исправность башен, за безопасность рабочих, за мой дом. Он стоял, вытянувшись в струнку, и в его взгляде была тяжесть принятой на себя ответственности. Он больше не был просто слугой – теперь это управляющий, наместник крайне важного объекта. Верхотуров, как владелец леса, взялся оплачивать его содержание.
Ульяна же стояла с небольшим дорожным сундучком в руках: она ехала со мной.
Когда я принимал ее на службу, она сказала, что хочет «вырваться в люди». Я ничего ей не обещал. Но молчаливо принял на себя это обязательство. Оставить ее здесь, в деревне, где она навсегда осталась бы «служанкой колдуна», было бы предательством. Она сделала свою ставку, и она выиграла.
– Готова? – спросил я, кивнув на ее сундучок.
– Готова, Михаил Иванович, – ответила она, и хотя голос ее дрожал от волнения, в темных глазах горела стальная решимость.
Путь в Петербург был долгим, как сама русская зима. Граф Шувалов, как человек дела, выделил мне «для обеспечения безопасности и соответствующего статуса» карету и пару жандармов в качестве эскорта. Это было смешно – меня, способного испепелить роту, охраняли два усатых истукана. Но я понимал – это были не охранники. Это были конвоиры и наблюдатели. Я был уже не свободным магом, а ценным государственным активом. Ульяна, закутанная в тулуп, сидела напротив, глядя в замерзшее окно на проносящийся мимо мир.
Мы летели по бесконечному зимнику. Мир за окном превратился в монотонную, черно-белую гравюру: заснеженные поля, темные силуэты деревень, редкие постоялые дворы, окутанные дымом. Скрип полозьев, фырканье лошадей, редкие окрики ямщика – эти звуки стали саундтреком нашего путешествия.
По ночам, останавливаясь в промерзших, пахнущих кислыми щами и дегтем комнатах для проезжающих, я не спал. Я лежал под тяжелым тулупом и смотрел в низкий, почерневший от копоти потолок. Мысли, которым не было места в суете стройки, теперь нахлынули с неумолимой силой. Было время подвести итоги.
Год назад я был никем. Оборванцем в чужом теле, с жалкой искрой силы.
Теперь я ехал в столицу. В кармане у меня была подорожная на имя «горного инженера Молниева». Со мной ехала моя первая служанка, моя маленькая свита. Меня ждала встреча с Великим князем. Я был уже не просто выжившим нищебродом, не-ет! Теперь мой статус был много серьезнее.
Но чем ближе карета несла меня к центру Империи, тем острее я чувствовал масштаб грядущей войны. Здесь я сражался с «червями» и «полозами». В столице меня ждали интриги, политика, борьба за умы и ресурсы. Моим противником будет уже не слепая тварь, а хитрый, умный, облеченный властью человек, за спиной которого стоят силы, куда более могущественные. Отец Иоанн…
Иногда, когда за окном выла пурга, завывая в печной трубе голосами мертвецов, мне становилось почти страшно. Я был один. Один против целого мира, который еще даже не подозревал, на краю какой пропасти стоит.
* * *
Путь до Петербурга занял остаток зимы и половину весны. Зима умирала долго и неохотно. Она цеплялась за землю последними злыми заморозками, огрызалась колючими метелями, но весна неумолимо брала свое. К тому времени, как мы подъезжали к окрестностям Петербурга, тракт превратился в грязное, хлюпающее месиво. Снег, ставший серым и ноздреватым, таял, превращая дорогу в предательскую ловушку.
Худшими были «зажоры» – коварные, скрытые под слоем подтаявшего снега озера талой воды.
В один из таких зажоров мы и влетели на полном ходу.
Раздался треск, карета резко клюнула носом, и ледяная, грязная вода хлынула внутрь, мгновенно промочив до нитки и меня, и Ульяну, и сидевшего на облучке ямщика. Лошади испуганно заржали, увязнув по брюхо в ледяной каше. Пока мы с жандармами вытаскивали упирающихся коней и ставили карету обратно на твердую землю, пронизывающий, сырой ветер сделал свое дело.
Ямщик, пожилой, кряжистый мужик, стучал зубами так, что, казалось, они вот-вот выкрошатся. Ульяна, закутавшись в мокрый тулуп, дрожала всем телом, ее лицо стало мертвенно-бледным.
– Еще час такой езды – и сляжете оба с горячкой, – проворчал я, глядя на их синие губы. Воспаление легких в этом веке означало почти верную смерть.
– Д-до станции бы, барин… там обсохнем… – просипел ямщик.
– До станции можно и не доехать, – отрезал я.
Порывшись в своем дорожном саквояже, я извлек две конструкции – плоские пластины из «металлической» коры, соединенные проволокой. Это были те же «целебные пластины», но с немного измененной рунической вязью. Я вложил в каждую по крошечному, едва тлеющему кусочку гриба-аккумулятора и, приложив палец, дал короткую искру.
– Вот, – я протянул по одной Ульяне и ямщику. – Засуньте под одежду, на грудь. И не бойтесь, не обожжете.
Они с недоверием взяли странные, едва теплые на ощупь предметы. Ямщик, поколебавшись, сунул «грелку» за пазуху. Ульяна последовала его примеру.
Через минуту стук зубов у ямщика прекратился. Еще через пару минут бледность на щеках Ульяны сменилась робким румянцем. Ровное, мягкое тепло растекалось по их замерзшим телам, разгоняя холод.
– Ч-чудо, барин… истинный крест… – пробормотал ямщик, глядя на меня с суеверным ужасом и восторгом.
Ульяна молчала, но в ее взгляде, который она бросила на меня, было столько благодарности, что она стоила тысячи слов.
– Не чудо, а физика, – буркнул я. – Поехали. Кто бы мог подумать, что столичная жизнь начнется с водных процедур!
Мы тронулись дальше, оставив позади ледяную ловушку. Впереди, в серой дымке, уже виднелись шпили и купола имперской столицы.
* * *
Пока на Урале, в треске морозов и скрипе снега, возводились медные башни, за тысячи верст оттуда, на заснеженных просторах Вологодчины, разгорался другой огонь. Невидимый, холодный, но от того не менее яростный.
Отец Иоанн шел по земле, и за ним следовала молва, опережавшая самые быстрые тройки. Он больше не был смиренным сельским батюшкой. Он стал пророком. Вестником нового, деятельного Света, что пришел в мир, уставший от молчания старых богов.
Он не искал паству в богатых городских соборах. Нет, земные богатства ему не нужны. Он шел по занесенным снегом деревням, по убогим погостам, по темным, промерзшим избам, где царили нужда, хворь и безнадега. И приносил с собой чудо.
Вот он входит в избу пономаря в маленьком городке Тотьма. Внутри – запах ладана и смерти. На лавке, укрытый тулупом, лежит его единственный сын, семнадцатилетний юноша, сгорающий от чахотки. Он кашляет кровью, и местный лекарь лишь разводит руками.
– Вера твоя, брат, в досках и красках, – тихо говорит Иоанн старому, убитому горем пономарю. – А нужно верить в Свет живой, что исцеляет.
Он подходит к юноше. Кладет свою холодную, тонкую ладонь ему на лоб. Он не молится. Он просто смотрит куда-то вверх, в потолок, и губы его едва заметно шевелятся. Из его ладони начинает исходить ровное, молочно-белое, мертвенное сияние. Оно не греет, оно холодит, как лунный свет на снегу.
Юноша перестает кашлять. Лихорадочный румянец на его щеках сменяется мертвенной бледностью, а затем – здоровым цветом. Он глубоко, чисто вздыхает. А в глазах отца Иоанна на мгновение вспыхивает холодный, нечеловеческий восторг.
– Свет коснулся его, – произносит он. – И даровал ему не только исцеление, но и частицу своей силы.
Он убирает руку, и юноша, еще слабый, садится на лавке. Он смотрит на свои руки, и в глазах его плещется изумление. Он чувствует, как внутри него родилось что-то новое.
В Вологде, в доме захудалого мещанина, он находит целую семью, пораженную «трясучкой». Он исцеляет их всех, одного за другим, и каждому говорит: «Свет избрал тебя. Неси его дальше».
К нему приводят молодого, разорившегося дворянина, который от отчаяния ищет спасения в вине. Престарелая мать юноши падает в ноги, молит о помощи.
– Лишь ты один, батюшка, в силах вразумить его! – стонет она.
– Я – ничто, а Истинный Свет – все! – строго отвечает Иоанн, а затем глядя в его пустые, отчаявшиеся глаза молодого алкоголика, говорит ему:
– Ты ищешь силы в вине, а истинная сила – в тебе самом. Она спит. Свет разбудит ее.
Он снова возлагает руки. И дворянин, вскрикнув, чувствует, как в его жилах вместо крови будто начинает течь жидкий лед. Его спящий, ничтожный ген одаренного, который мог бы никогда не проснуться, насильственно, грубо взламывается чужой волей. Он обретает дар. И вечного, невидимого хозяина.
Самое страшное происходит в маленькой деревеньке под Кирилловым. Туда к нему приносят крепостного мальчика, немого от рождения. Умные, полные боли глаза на худом, изможденном личике.
– О, дитя мое, – шепчет Иоанн, и в его голосе впервые звучат нотки подлинного, почти материнского сострадания. – Сколько же в тебе света… и сколько тьмы вокруг.
Он касается мальчика. Сияние, исходящее от его руки, на этот раз ослепительно. Мальчик падает на колени, и из его горла вырывается не крик, а первый в его жизни, чистый, как колокольчик, звук. Он обретает не только голос. Он обретает дар такой чистоты и мощи, какой не было ни у кого из тех, кого Иоанн «пробуждал» прежде.
Иоанн смотрит на него, и в его глазах – экстаз фанатика, получившего подтверждение своей миссии. Он не знает, что служит тьме. Он искренне, всем сердцем верит, что ему являются ангелы, что сам господь творит чудеса через его недостойные руки, сам господь говорит истину через его грешное тело. Он верит, что несет в этот промерзший, страдающий мир божественный свет.
И в этом была его самая страшная сила. Он был не обманщиком. Он был искренним. И за его спиной, в невидимом мире, его холодные, безмолвные хозяева были очень, очень довольны своим новым пророком. Армия Света росла.
Глава 6
Мы въезжали в Петербург под мелким, холодным дождем, который превращал улицы в грязное зеркало, отражавшее тяжелое, свинцовое небо. После бескрайних, чистых снегов Урала столица обрушилась на меня давящей громадой камня. Прямые, как стрелы, проспекты уходили в туманную дымку. Вдоль них теснились каменные, многоэтажные дворцы, чьи холодные, надменные фасады смотрели на меня сотнями пустых окон. Грохот экипажей по булыжной мостовой, резкие окрики гвардейских офицеров, ругань «лихачей» и ломовых извозчиков, пьяные крики из дверей трактиров, шуршание шелков и сырой, солоноватый ветер с Невы – все это сливалось в один оглушительный, чуждый слуху после деревенской тишины гул.
Я посмотрел на Ульяну. Она прижалась к окну кареты, и на ее лице была смесь детского восторга и священного ужаса. Она, мечтавшая «вырваться в люди», попала в самый центр человеческого муравейника. Должно быть, ее деревня со всеми интригами и страстями отсюда, из сердца Империи, казалась такой ничтожной и крошечной! Она смотрела на проплывающие мимо витрины магазинов, на дам в шляпках с перьями, на блеск эполет, и я видел, как в ее глазах разгорался огонь амбиций. И что-то мне подсказывало, что эта девчушка развернется здесь на полную ногу и еще себя покажет…
Поспрашивав прохожих, где тут лучше всего остановиться, я выбрал одну из лучших гостиниц на Невском – «Hôtel du Nord». Устроившись, я тотчас послал полового в «дом графа Шувалова» с запиской. Вскоре тот вернулся, принеся мне от графа письмо и туго набитый кошель с деньгами – «подъемные на обустройство», как было сказано в записке. Денег, вырученных за полгода от продажи артефактов в Кунгуре, и без того было достаточно на первое время, но жест я оценил.
Уединившись в номере, я сломал сургучную печать с гербом Шуваловых. Письмо было написано не рукой графа – очевидно, его писал секретарь, – но стиль, сухой, четкий и лишенный всяких сантиментов, несомненно принадлежал ему.
Это была не светская записка, а по-военному лаконичный приказ:
'Михаил, — говорилось в письме, – приветствую вас в столице. Средства, приложенные к сему, используйте для найма приличного жилья и экипажа на ваше усмотрение. Вид ваш должен соответствовать статусу эксперта, состоящего на государевой службе.
Завтра, в десятом часу поутру, вам надлежит явиться в особняк на набережной реки Фонтанки, дом номер шестнадцать. Вывески там нет. На входе спросите князя Чарторыйского. Это заместитель главы Комитета. Предъявите ему это письмо. Он введет вас в курс текущих дел и организует вашу аудиенцию у его императорского высочества.
Настоятельно рекомендую при общении с князем Чарторыйским и другими членами Комитета проявлять сдержанность. В столице ценят не столько силу, сколько умение ее скрывать. Ваша задача на первом этапе – не произвести впечатление, а заявить себя наилучшим образом.
С почтением,
Граф А. Шувалов'.
Я усмехнулся, перечитав последние строки. «Проявлять сдержанность». Граф, очевидно, догадывался, что мой стиль ведения переговоров несколько отличается от принятого в петербургских салонах. Что ж, по крайней мере, я был предупрежден.
На следующее утро, дав денег Ульяне на покупку городского платья, я отправился по указанному в письме Шувалова адресу. Комитет по «необычным явлениям» располагался в неприметном особняке на Фонтанке, без всяких вывесок и гербов.
После короткой проверки у караула меня впустили в тускло освещенный холл. Здесь меня встретил пожилой человек. Он был сух, как осенний лист, одет в безупречный, но старомодный черный сюртук, а на его тонком, морщинистом саркастичном лице застыло выражение кислого неодобрения ко всему сущему.
– Чем могу служить? – процедил он, не спрашивая, а скорее требуя отчета.
Я молча протянул ему письмо Шувалова.
Он принял его двумя пальцами, брезгливо, будто брал дохлую мышь за хвост. Пробежал глазами по строчкам, и его тонкие губы поджались еще сильнее.
– Господин Молниев, я полагаю, – сказал он, причем в его голосе не было и тени приветливости. – Я – секретарь князя Чарторыйского. Извольте обождать. Я уведомлю его сиятельство о вашем прибытии.
Не дожидаясь ответа, он развернулся и исчез за высокой дубовой дверью, оставив меня одного в полумраке холла.
Ждать пришлось долго. Я слышал, как за стеной тикают часы, отмеряя минуты моего показного унижения. За это время можно было бы собрать пару артефактов или силой мысли вскипятить самовар. Но я стоял, сохраняя внешнюю невозмутимость, и понимал – это тоже часть игры. Они проверяли меня на прочность, пытались сбить спесь, показать, кто здесь хозяин.
Наконец дверь отворилась, и тот же секретарь с тем же кислым выражением лица жестом пригласил меня войти.
– Его сиятельство вас примет.
Я вошел в кабинет – просторный салон с бархатными портьерами, позолоченной мебелью и тяжелым запахом дорогого табака.
Человек, представившийся как князь Адам Чарторыйский, заместитель председателя Комитета, был полной противоположностью Шувалова. Высокий, худой, с бледным, породистым лицом и скучающим, высокомерным взглядом. Он источал ауру старой, родовитой аристократии, для которой весь мир делился на «своих» и всех остальных.
– Ах, это вы, – протянул он, лениво отрываясь от бумаг. – Тот самый… умелец… из уральских лесов. Граф Шувалов весьма красочно описывал ваши таланты.
Его голос был мягким, почти мурлыкающим, но каждое слово сочилось неприкрытым презрением.
– Граф также обещал, что меня немедленно примет его высочество, Великий князь, – ответил я ровно, глядя ему прямо в глаза.
Чарторыйский усмехнулся.
– Граф Шувалов весьма деятелен, но иногда забывает о субординации. У его высочества плотный график. Вам следует записаться на прием у моего секретаря. Возможно, через неделю-другую для вас найдется окно. Если, конечно, ваше дело не потеряет актуальности.
Он снова уткнулся в свои бумаги, давая понять, что аудиенция окончена. Я же не сдвинулся с места. Какого черта? Я ехал сюда за тридевять земель вовсе не для того, чтобы меня унижал этот польский индюк.
– Я прибыл по личному вызову графа Шувалова для доклада его высочеству по делу государственной важности, – ледяным тоном произнес я. – Граф заверил меня, что он лично уведомил его высочество о моем прибытии и согласовал встречу. Прошу вас проверить записи.
– Не вижу решительно никакой необходимости проверять то, чего не может быть, – отрезал он, не поднимая головы. – Правила едины для всех. Запишитесь и ждите!
Вот же высокомерная сволочь! Но это все неспроста… Наверняка весть о судьбе Голицына уже дошла до столицы. И для них, для этих Чарторыйских, я был просто наглым мужланом, посмевшим поднять руку на одного из их касты.
Я помолчал секунду, взвешивая слова.
– Как скажете, ваше сиятельство, – произнес я, и в моем голосе не было ни капли подобострастия. – Я не буду отнимать ваше драгоценное время. Но позвольте дать вам один совет.
Он удивленно поднял на меня глаза. Еще бы: какой-то хам смеет давать советы светлейшему князю!
– Когда Великий князь спросит вас, почему эксперт по безопасности Империи, срочно вызванный из-за Урала, вынужден был неделю просиживать в гостинице, вместо того чтобы делать свою работу… – я сделал паузу. – Я бы на вашем месте заранее придумал очень, очень убедительный ответ. Никуда записываться я не буду. Всего наилучшего!
На бледном лице Чарторыйского впервые проступили два красных пятна. Резко развернувшись, я вышел из кабинета, оставив за собой звенящую, полную яда тишину.
Я вернулся в гостиницу злой, как черт. Не на Чарторыйского – этот напыщенный индюк был лишь симптомом – а на свою наивность. Прожив целую жизнь в мире, где интриги были таким же обыденным делом, как утренний кофе, я на мгновение поверил, что здесь все будет иначе, и рекомендательного письма от графа и государственной важности моей миссии будет достаточно.
Глупость. Здесь, в столице, законы были иными. Здесь важно было не то, что ты можешь, а то, кто ты. И для них я был никем. Простолюдин, мужик в дорогом сюртуке. Выскочкой, которого нужно было поставить на место.
Ульяна встретила меня в дверях нашего номера. Она успела переодеться и теперь стояла передо мной не в деревенском сарафане, а в простом, но приличном городском платье темно-вишневого цвета. Пожалуй, если сделать ей прическу и приобрести аксессуары – веер, мантилью и капор, она вполне сошла бы за небогатую дворянку.
– Неудачно? – тихо спросила она, увидев мое лицо.
– Именно, – буркнул я, сбрасывая на кресло сюртук. – Меня поставили в очередь как просителя!
Я подошел к окну и посмотрел на бесконечный поток карет, снующих по Невскому. Они играли по своим правилам. Что ж. Придется напомнить им, что я умею играть и без правил.
* * *
Великий князь Николай Павлович мерил шагами свой огромный, холодный, как склеп, кабинет в Аничковом дворце. Его высокий рост и прямая, как струна, военная осанка придавали ему сходство с ожившей статуей. Он был в бешенстве. Холодные оловянные глаза метали молнии, по лицу пробегала судорога гнева.
– Не явился? – переспросил он, останавливаясь перед столом, за которым, съежившись, сидел князь Чарторыйский.
– Опоздал к назначенному времени, Ваше Императорское Высочество, – пролепетал Адам, сознательно соврав. – А записаться на новый прием – отказался. Проявил вопиющее непочтение. Дерзил!
– Дерзил? – бровь Великого князя медленно поползла вверх. – Мужик. Дерзил?
Николай Павлович был человеком абсолютного, незыблемого, почти математического порядка. В его мире существовала лишь одна система координат – иерархия. Солдат подчиняется офицеру, офицер – генералу, генерал – Государю. Любое нарушение этого порядка было для него ересью, угрозой самому мирозданию.
И сейчас какой-то безродный выскочка из уральских лесов, которого Шувалов расписывал как мессию, посмел эту иерархию нарушить.
– Он, Ваше Императорское Высочество, кажется, полагает, что его таланты ставят его выше заведенного порядка, – ядовито добавил Чарторыйский, видя, что его яд попал в цель. – Ждать аудиенции он не желает, считая, что Ваше время должно быть в его полном распоряжении.
Гнев Николая был гневом не капризного аристократа. Это был гнев оскорбленного государя, увидевшего бунт в зародыше. Он ненавидел бунт во всех его проявлениях.
– Хорошо, – сказал он ровно, и от этого спокойствия Чарторыйскому стало не по себе. – Если этот… инженер… не желает идти к нам, мы придем к нему. И напомним ему о порядке.
Он подошел к двери и распахнул ее.
– Оболенского ко мне! – бросил он в приемную.
Через минуту в кабинет, щелкнув каблуками, вошел молодой поручик лейб-гвардии Преображенского полка. Красавец, баловень судьбы, а с недавних пор – еще и гордость Комитета. Один из первых столичных одаренных, в котором пробудился дар к магии огня.
– Поручик, – начал Великий князь, и Оболенский вытянулся в струнку. – Тебе известна фамилия Молниев?
– Так точно, Ваше Императорское Высочество. Эксперт, прибывший из Кунгура.
– Этот «эксперт» проявил неповиновение и неуважение к моей особе. Возьмешь с собой двоих гренадер. Отправишься в гостиницу «Hôtel du Nord». Твоя задача – доставить его сюда. Немедленно. Если окажет сопротивление – действовать по уставу. Ты меня понял?
