Текст книги "Собор Парижской Богоматери (сборник)"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 81 (всего у книги 82 страниц)

И когда мальчик был уже достаточно близко к нему, Гаврош с силой потянул его за руку к себе и сказал:

– Вот так, молодцом!

Заставив затем ребенка спуститься в яму, он добавил:

– Теперь, сударь, милости прошу садиться. Будьте как дома и ждите меня.

С ловкостью и быстротой обезьяны он выбрался из впадины, соскользнул по ноге слона вниз, в густую траву, подхватил там меньшего мальчика и поставил его сразу на средину лестницы, потом стал сам позади его и крикнул старшему:

– Эй, ты, пузырь, принимай братца! А я буду поддерживать его отсюда.

Не успел пятилетний карапуз опомниться, как тоже очутился во внутренности слона. Поднявшись вслед за малюткой, Гаврош сильно толкнул лестницу, так что она упала на землю, забрался в трещину и, захлопав в ладоши, весело воскликнул:

– Вот мы и добрались! Да здравствует генерал Лафайет!

После этого взрыва веселости он прибавил:

– Ну, цыпочки, теперь вы у меня!

Действительно, Гаврош был тут у себя дома.

О, неожиданная польза бесполезного! Милосердие великих творений! Доброта исполинов! Этот величавый памятник, содержавший в себе мысль императора, сделался жилищем гамена! Ребенок был принят и укрыт великаном. Проходя по праздникам мимо слона на площади Бастилии, разряженные буржуа окидывали его презрительным взглядом глупо вылупленных глаз и бурчали: «Ну, на что это годно!» А «это» служило для того, чтобы спасти от холода, снега, града, дождя, вьюги, укрыть от зимнего ветра, предохранить от сна среди грязи, последствием чего бывает лихорадка, избавить от сна среди снега, ведущего к смерти, укрыть и защитить от всего этого маленькое существо без отца, без матери, без хлеба, без одежды, без приюта. «Это» служило для того, чтобы дать убежище невинному существу, отвергнутому обществом. «Это» служило для того, чтобы смягчить вину общества. «Это» была берлога того, для которого были заперты все двери.

VI

Трещина, которой пользовался Гаврош для того, чтобы проникнуть во внутренность слона, находилась во внутренней части исполинской фигуры; снаружи она не была заметна при беглом взгляде и притом настолько узка, что в нее только кошки и дети и могли пробираться.

– Ну, сперва надо сказать швейцару, что нас нет дома, если кто будет спрашивать, – с важностью проговорил Гаврош.

Юркнув в потемки с уверенностью человека, знающего все закоулки своей квартиры, он достал доску и закрыл ею трещину. Затем дети услышали слабый треск спички, всунутой в пузырек с фосфорическим составом. Наших спичек тогда еще не существовало; прогресс в эту эпоху представлялся огнивом Фюмада.

Внезапный свет заставил детей зажмуриться. Гаврош зажег кусок фитиля, пропитанного смолою. Такие фитили назывались «погребными крысами». «Крыса» Гавроша, более чадившая, чем светившая, очень слабо озаряла внутренность слона. Озираясь вокруг, маленькие гости Гавроша испытывали нечто сходное с тем, что испытывал бы человек, заключенный в знаменитую исполинскую Гейдельбергскую банку или, еще вернее, что испытывал Иона в чреве кита. Они видели охватывающий их со всех сторон гигантский остов. Длинное почерневшее бревно над их головами, от которого на известных расстояниях друг от друга выгибались по бокам толстые жерди, изображало позвоночный столб с ребрами; от бревна свешивались в виде сталактитов просочившиеся когда-то сверху и застывшие струйки жидкой штукатурки, а между противоположными ребрами протягивались серыми перепонками густо запыленные паутины. Там и сям, по углам, виднелись какие-то черные пятна, которые казались живыми; они быстро и суетливо шевелились, точно испуганные. Обломки, упавшие сверху и заслонившие нижнюю часть того, что изображало брюшную полость слона, позволяли свободно ходить в этой полости, как по полу.

Мальчуганы выглядели такими испуганными, что, по мнению гамена, им нужна была известная встряска.

– Чего вы там пищите! – крикнул он. – Вам не нравится здесь? Не нарядно для вас?.. В Тюльери, что ли, прикажете вас поместить?.. Скоты вы после этого!.. Смотрите вы у меня! Я ведь шутить с собой не позволю! Я вам покажу, как рыла воротить! Подумаешь, какие важные особы.

При боязни бывает очень полезна легкая суровость – она успокаивает. Дети подошли к Гаврошу и прижались к нему.

Тронутый таким доверием, он сразу перешел от строгости к ласке и, обратившись к младшему, мягко сказал ему:

– Дурачок ты этакий! Темно-то не здесь, а на дворе. На дворе льет дождь как из ведра, а здесь его нет; на дворе стужа, а здесь хоть не дует; на дворе куча народа, а здесь – никого, кроме нас; на дворе даже луны не видать, а здесь моя свечка, черт возьми! Чего же вам еще надо?

Дети начали посмелее оглядывать помещение, но Гаврош не дал им долго заниматься этим.

– Ступайте туда, – сказал он им, вталкивая их в глубину своей «комнаты», где помещалась его постель.

Постель Гавроша была вполне «как следует» – с тюфяком, «одеялом» и «альковом с пологом». Тюфяком служила соломенная циновка, одеялом – большая, почти новая и очень теплая серая шерстяная попона, альков же был устроен следующим образом: три длинных шеста – два спереди, один сзади – были крепко водружены внизу брюшной полости слона, а верхушками связаны вместе, так что получился пирамидальный шатер. На этот шатер была накинута проволочная сеть, искусно прикрепленная к шестам. Сеть эта составляла часть клетки, в которой помещаются в зверинцах птицы. К «полу» она была прикреплена рядом тяжелых камней, положенных на ее края. Под этим-то шатром, очень напоминавшим эскимосский, и находилась постель Гавроша. Шесты представляли «альков», сеть – «полог».

Гаврош раздвинул несколько камней спереди, и «полог», плотно запахнутый, раскрылся.

– Ну, малыши, вот вам и постель; ложитесь! – сказал гамен, помогая им пробраться под шатер.

Потом он сам забрался вслед за ними и также плотно накрыл опять полог и прикрепил его камнями, но только уже с внутренней стороны. Все трое растянулись на циновке.

Как ни малы были ребята, но ни один из них не мог стоять в алькове, потому что тот был слишком низок.

Гаврош все время держал в руке свою «крысу».

– Теперь извольте дрыхнуть! – скомандовал он. – Я потушу канделябр.

– Сударь, – спросил старший мальчик, показывая на сетку, – а это что такое?

– Это от крыс, – с важностью отвечал Гаврош. – Дрыхните же, говорю вам!

Однако через секунду он счел нужным снизойти к незнанию малюток и прибавил им в поучение:

– Все, что вы здесь видите, взято мною из зоологического сада от зверей. Там всего этого много, целая кладовая. Стоит только перелезть через стену, вскарабкаться в окошко, проползти под дверь, и бери что хочешь.

Во время этого объяснения он закутывал меньшего мальчика частью попоны.

– Ах, как тепло! Как хорошо! – бормотал обрадованный ребенок.

Гаврош с довольным видом полюбовался на одеяло и сказал:

– И это тоже из зверинца. Это я стибрил у обезьян.

Затем, указав на циновку, которая была очень толстая и превосходной работы, прибавил:

– А это я взял у жирафа.

После небольшой паузы он продолжал:

– Это все было у зверей. Я отнял у них. Они на это не рассердились. Я им сказал: «Это для слона».

Он снова немного помолчал и потом пробурчал:

– Лезешь себе через стены и знать никого не хочешь. Да и чего бояться?

Дети с изумлением и боязливым уважением смотрели на это предприимчивое и изобретательное существо, которое было таким же бродягой, как они, таким же одиноким и жалким, но в котором было что-то особенное, что-то могучее, казавшееся сверхъестественным, и физиономия которого представляла собою смесь ужимок старого фокусника в соединении с самой прелестной, самой наивной улыбкой.

– Сударь, вы, значит, не боитесь городских сержантов? – робко спросил старший из мальчиков.

– Малыш, нужно говорить не «сержанты», а «фараоны», – наставительно заметил Гаврош.

Младший лежал молча, с широко открытыми глазами. Так как он находился с краю циновки, между тем как брат его приходился посредине, то Гаврош завернул вокруг него одеяло, как сделала бы мать, и устроил ему с помощью тряпок, подсунутых под циновку, нечто в роде подушки.

– А ведь тут недурно, а? – обратился он затем к старшему.

– О, да! – ответил тот, глядя на Гавроша с выражением ангела, спасенного от смерти.

Вымокшие до костей дети начали согреваться.

– А скажите-ка теперь, из-за чего вы давеча так хныкали? – продолжал Гаврош и, указывая на младшего, прибавил: – Этому карапузу еще простительно реветь, а такому большому, как ты, ужасно стыдно. Ты тогда становишься похожим на мокрую курицу и на идиота.

– Да ведь нам некуда было идти и было очень страшно одним, – ответил старший.

Гаврош то и дело прерывал его, советуя заменять многие выражения словами из воровского языка; мальчик благодарил его за наставление и обещал запомнить.

VII

Дети крепко прижались друг к другу. Гаврош расправил под ними сбитую циновку, еще раз подоткнул везде попону и снова велел им «дрыхнуть». Потом задул фитиль.

Только что он успел сам хорошенько улечься, как проволочный шатер стал трястись под влиянием чего-то странного. Слышалось глухое трение, точно когтей и зубов о проволоку, издававшую резкие металлические звуки. При этом что-то пищало на разные голоса.

Младший мальчик, услыхав возле себя эту непонятную возню и задрожав от ужаса, толкнул локтем старшего, который уже «дрыхнул» по приказанию Гавроша. Тогда ребенок, не помня себя от страха, осмелился обратиться к Гаврошу робким шепотом, боясь даже громко дохнуть:

– Сударь!

– Чего тебе? – отозвался гамен, начинавший уже дремать.

– Что это такое?

– Крысы, – спокойно ответил Гаврош, укладывая поудобнее голову.

Действительно, это были крысы, кишмя кишевшие в остове слона и являвшиеся теми самыми живыми черными пятнами, о которых мы говорили выше. Пока горел огонь, крысы держались в почтительном отдалении, но как только в этой яме, населенной ими бог весть когда, снова воцарилась обычная темнота, они, почуяв то, что славный сказочник Перро называл «свежим мясом», толпами набросились на шалаш, с таким искусством устроенный Гаврошем, вскарабкались на верхушку и с ожесточением принялись грызть проволоку, надеясь прорвать ее своими острыми зубами и таким образом забраться во внутренность шалаша. Между тем меньший мальчик все еще не спал.

– Сударь! – снова окликнул он Гавроша.

– Ну что еще, карапуз?

– Что такое крысы?

– Крысы – это мыши.

Такое объяснение немного успокоило ребенка. Он видал уже белых мышек и не боялся их. Тем не менее он через минуту снова подал свой голосок:

– Сударь!

– Ну?

– А почему у нас нет кошки?

– У меня была кошка, но ее съели.

Это второе объяснение уничтожило действие первого, и мальчуган снова начал тревожиться. Между ним и Гаврошем снова возобновился следующий разговор:

– Сударь!

– Ну еще что?

– Кого это съели?

– Кошку.

– А кто же ее съел?

– Крысы.

– Мыши?

– Да, крысы.

Пораженный тем, что находится в обществе мышей, которые съедают кошек, ребенок продолжал:

– Сударь, а нас не съедят эти мыши?

– Наверное, они не прочь бы это сделать, – отвечал Гаврош, но, видя, что ребенок совсем замер от ужаса, прибавил:

– Не бойся, цыпленок! Мыши не могут пробраться к нам. Да и потом ведь я здесь. На вот, возьми мою руку. Молчи и спи.

С этими словами он протянул руку ребенку, который прижался к ней и успокоился. Мужество и сила таинственным способом передаются от одного к другому.

Звук голоса испугал и отогнал крыс. На время вокруг шалаша водворилась полная тишина. Но через несколько минут крысы снова вернулись и с еще большим ожесточением принялись за решетку. К счастью, мальчики уже крепко спали и ничего не слыхали.

Часы шли за часами. Мрак окутывал огромную площадь Бастилии. Холодный, настоящий зимний ветер, смешанный с дождем, бушевал, как в степи. Патрули обшныривали ворота, аллеи, огороженные места, темные закоулки и в поисках ночных бродяг молча проходили мимо слона. Застыв в своей неподвижной позе, с широко открытыми глазами, чудовище казалось погруженным в раздумье о том добром деле, которое оно совершило, приютив от непогоды и от людей бедных, сладко теперь спавших в нем детей.

Чтобы понять то, о чем сейчас будет речь, следует знать, что в описываемую эпоху гауптвахта Бастилии помещалась на другом конце площади, откуда не могло быть замечено часовыми ничего, что происходило около слона.

В исходе того часа, который непосредственно предшествует рассвету, с улицы Сент-Антуан торопливо вышел на площадь Бастилии какой-то человек. Осмотревшись вокруг, он бегом направился к Июльской колонне, обогнул ее и проскользнул сквозь палисадник под брюхо слона. Если бы какой-нибудь свет озарил этого человека, то можно было бы заметить, что он весь промок, проведя, очевидно, всю ночь под дождем. Добравшись до слона, он испустил странный крик, который мог бы быть вполне воспроизведен разве только попугаем. Он два раза повторил этот крик, о котором может дать приблизительное понятие следующее сочетание букв: «Кир кикиу!»

На вторичный крик из брюха слона отозвался молодой, ясный и веселый голос:

– Здесь!

Вслед за тем доска, закрывавшая отверстие в слоне, отодвинулась и из-за нее показался мальчик, который, проворно скользнув вдоль ноги слона, спрыгнул с ее нижней оконечности на землю. Мальчик этот был Гаврош, а вызывавший его – Монпарнас.

Должно быть, крик Монпарнаса был условным и означал: «Здесь ли ты, Гаврош?»

Услыхав этот крик сквозь сон, гамен тотчас же вскочил, выполз из своего алькова, раздвинул немного сеть, затем снова тщательно задвинул и закрепил ее; после этого он открыл люк и спустился вниз.

Монпарнас и Гаврош сразу узнали друг друга в ночной темноте. Монпарнас ограничился словами:

– Ты нам нужен. Иди, помоги нам немного.

Гамен не требовал других объяснений.

– Иду, – сказал он.

VIII

Мятеж есть одно из явлений, выходящих из ряда вон. Он всегда вспыхивает одновременно во всех местах. Первый встречный овладевает толпой и ведет ее куда хочет. Ужасное дело, к которому примешивается что-то вроде зловещей веселости. Начинается обыкновенно с криков, потом запираются лавки, выставки товаров исчезают, там и сям раздаются одинокие выстрелы, люди бегут, удары прикладами потрясают ворота, слышно, как в глубине дворов смеются служанки, приговаривая: «Ну, быть потехе!»

Около шести часов вечера пассаж Дю-Симон превратился в место битвы. В одном конце его находились мятежники, в другом – войска.

Перестреливались от решетки до решетки. Посторонний наблюдатель, мечтатель, автор этой книги, пожелавший взглянуть в непосредственной близости на бурливый вулкан, очутился в этом пассаже буквально между двух огней. У него не было другой защиты, кроме выступов полуколонн, отделявших один от другого магазины, и он около получаса находился в этом неприятном положении. Между тем пробили сбор: национальная гвардия поспешно надевала мундиры и вооружалась, легионы выступали из мэрий, полки выходили из казарм. Против пассажа Де-Ланкер один барабанщик пал под ударом кинжала. Другой был атакован тридцатью молодыми людьми, которые разбили его барабан и отняли у него саблю. Третий был убит.

Восстание из центра Парижа устроило что-то вроде недоступной, исполинской, извилистой цитадели. Там был очаг движения, там, очевидно, и сосредоточивалось все дело; остальное же было не более как мелкие стычки. Так как в центре еще не дрались, то можно было понять, что решение вопроса подготовлялось именно там.

В некоторых полках солдаты были в нерешительности, что еще более усиливало ужасающую мрачность кризиса. Командирами их были два неустрашимых человека, испытанных в настоящих войнах: маршал де Лобо и генерал Бюжо, причем последний был подчинен первому. Огромные патрули, состоящие из пехотных батальонов, замкнутых в целые роты национальной гвардии и предшествуемых полицейскими комиссарами в шарфах, объезжали охваченные мятежом улицы. Правительство, держа в руках армию, еще колебалось. Наступала ночь, и слышался звон набатного колокола.

В этот момент, когда мятеж, разгоревшийся от столкновения народа с войском перед арсеналом, вызвал обратное движение в толпе, следовавшей за гробом Ламарка вдоль бульваров, произошло страшное смятение. Она заколыхалась, ряды разорвались, все бросились бежать, спасаться: одни с грозными криками, требовавшими атаки, другие с выражением страха на побледневших лицах. Могучий поток, покрывавший бульвары, разделился в один миг и хлынул направо и налево, чтобы затем разлиться мелкими потоками сразу по двумстам улицам и наполнить их шумом прорвавшейся плотины. В эту минуту по улице Менильмонтан шел, весь в лохмотьях, мальчик с веткой черного дерева в руках, сорванной на высотах Бельвиля. Проходя мимо лавочки торговки разным старьем, он увидал выставленный там старинный седельный пистолет. Мальчик бросил на мостовую ветвь и крикнул:

– Мамаша, я беру взаймы у тебя эту штучку! – И, схватив пистолет, он бросился с ним бежать.

Это был маленький Гаврош, тоже отправлявшийся на войну.

Вернувшись утром к слону, он извлек из него обоих малюток, разделил с ними завтрак, который где-то добыл, затем ушел от них, доверив их той доброй матери-улице, которая почти воспитала его самого. Уходя от ребятишек, он назначил им вечером свидание на том же месте, где находился с ними в эту минуту, и сказал на прощание: «Я разбиваю палку, то есть беру ноги в зубы или, как еще говорят, улепетываю. Если вы, карапузики, не отыщете сегодня папеньку с маменькой, то приходите опять сюда вечером. Я накормлю вас ужином и уложу спать». Ребятишки, подобранные, вероятно, городским сержантом и отведенные в участок или украденные каким-нибудь балаганным фокусником, а то и просто заблудившиеся в громадном парижском лабиринте, вечером не вернулись назад. Дно общественного мира полно таких исчезновений. Гаврош так и не видал более малюток. С этой ночи протекло уже несколько месяцев, в течение которых Гаврош, почесывая голову, не раз говорил сам себе: «Куда же это девались мои ребятки, черт их возьми?»

Между тем он со своим пистолетом в руках дошел до улицы Понт-о-Шу. Он заметил, что на этой улице была отперта одна только лавка, и притом лавка пирожника. Точно само провидение позаботилось дать ему возможность полакомиться яблочным пирожком. Прежде чем броситься в неизвестность, Гаврош остановился, ощупал у себя бока, порылся в карманах, даже вывернул их, но, не найдя в них ни гроша, он, чтобы выразить чем-нибудь свою досаду, закричал во все горло:

– Караул! Ограбили!

Размахивание среди улицы пистолетом без собачки – такое важное общественное дело, что Гаврош с каждым шагом все более и более приходил в азарт. Он запел было Марсельезу, но то и дело обрывал ее, чтобы выкрикнуть что-нибудь вроде следующего:

– Все идет хорошо! У меня сильно болит левая лапа, я ушиб ее как раз в том месте, где ревматизм, но все-таки я доволен, граждане!.. Пусть держатся буржуа, когда я запою им сногсшибательную песенку!.. Что такое мушары (сыщики)? Сущие собаки, черт бы их побрал!.. Впрочем, не нужно оскорблять собак такими сравнениями… Не мешало бы быть собачке и на моем пистолете… Я прямо с бульвара, друзья мои, там так и кипит, бурлит, брызжет во все стороны. Пора бы и пену снимать с горшка… Вперед, храбрецы! Я жертвую жизнью для отечества! Не видать мне больше своей душеньки, все кончено, все!.. Но мне на это наплевать! Да здравствует веселье!.. Будем драться, дьявол их раздави!.. Довольно с меня всего.

В эту минуту споткнулась и упала лошадь проезжавшего мимо улана национальной гвардии. Гаврош бросил свой пистолет на мостовую, поднял улана, потом помог ему поднять и лошадь. После этого он поднял пистолет и продолжал путь.

На рынке Сен-Жак, где уже был обезоружен пост, Гаврош присоединился к компании, которая была почти вся вооружена.

IX

Входя с улицы Рамбюто со стороны Рынка и глядя на помещающуюся по правую руку, против улицы Мондетур, лавку корзинщика, нынешние парижане не подозревают о тех страшных сценах, которые разыгрались на этом самом месте каких-нибудь тридцать лет тому назад.

Там была в то время улица Шанврери или, как она называлась в старину, Шанврери, на которой находился знаменитый кабак «Коринф».

На знаменитую баррикаду улицы Шанврери, ныне покрытую глубоким мраком забвения, мы и намерены пролить некоторый свет.

И действительно, место это было очень удобное, благодаря широкому устью улицы и ее суженному в виде воронки тупику. «Коринф» представлял собой выступ, и улицу Мондетур легко было загородить с обеих сторон, так что оставался свободным только фронт, обращенный к улице Оен-Дени.

Нашествие вооруженной толпы нагнало на всех обитателей улицы Шанврери панический ужас. Редкие прохожие поспешили скрыться. Всюду моментально затворились двери лавок, квартир и подвалов, заперлись ворота домов, закрылись окна, портьеры и ставни, начиная с нижних помещений и кончая верхними. Какая-то испуганная старуха даже загородила свое окно тюфяком, чтобы заглушить треск ружейных выстрелов. Только кабачок остался открытым, да и то по той причине, что в него ворвалась вся банда бунтовщиков.

За несколько минут из оконных решеток нижнего этажа кабака были выломаны все железные полосы, а уличная мостовая разобрана на протяжении нескольких десятков шагов. Гаврош был здесь.

Сияющий и восхищенный, он взял на себя задачу подбодрять работающих. Он сновал взад и вперед, поднимался вверх, спускался вниз, шумел, кричал. Казалось, без него не пошло бы и дело. Что подталкивало его самого? Нужда. Что окрыляло его? Веселье. Гаврош был воплощением вихря. Он был везде, и голос его разносился повсюду. Он все наполнял собою; он не давал ни минуты покоя ни себе, ни другим. Сама баррикада точно воодушевлялась им. Он подгонял ленивых, оживлял утомленных, раздражал склонных к задумчивости; одних развеселял, других сердил; всех приводил в возбуждение; того толкнет, того осмеет; на мгновение останавливался, потом вдруг улетал, кружился над этим шумным муравейником, перескакивая от одних к другим, жужжал, бурчал, беспокоил, точно навязчивая муха, всю упряжь исполинской фуры. Его маленькие руки были в беспрерывном движении, его маленькие легкие не уставали работать.

Гавроша страшно бесило то, что его пистолет был без собачки; он то и дело приставал к мятежникам, чтобы они дали ему ружье.

– Дайте же мне ружье! Я тоже хочу ружье!.. Почему вы не даете мне ружья? – кричал он изо всех сил.

– Тебе ружье? – удивился один из них.

– А почему же нет? – спросил мальчик.

Предводитель пожал плечами и сказал:

– Когда все взрослые запасутся ружьями, тогда лишние раздадут и ребятишкам.

Гаврош с гордым видом обернулся к нему и крикнул:

– Как только тебя убьют, я возьму твое ружье.

– Мальчишка! – крикнул тот.

– Молокосос! – ответил Гаврош.

Современные газеты, сообщавшие, что баррикада на улице Шанврери, названная ими сооружением «почти неодолимым», достигла уровня второго этажа кабака, сильно ошибались. В действительности эта баррикада не превышала шести-семи футов. Она была устроена таким образом, что защитники ее могли, по желанию, взбираться на самый ее верх, благодаря четырем рядам камней, образовавшим ступени с внутренней стороны. С фронта эта баррикада действительно казалась неприступной, представляя очень внушительный вид, так как она была составлена из правильно сложенных камней и бочек, соединенных бревнами и досками, просунутыми в массивные колеса телеги известного заводчика Ансо и омнибуса. Чтобы иметь возможность произвести, в случае необходимости, вылазку, между стеной одного дома и самым отдаленным от кабака краем баррикады было оставлено отверстие, в которое мог протиснуться один человек. Дышло омнибуса при помощи веревок было утверждено стоймя; к нему было прикреплено красное знамя, развевавшееся над баррикадой.

Вся работа по сооружению баррикады совершилась в какой-нибудь час, без всякой помехи; горсть бунтовщиков не была смущена появлением ни одной лохматой шапки или штыка. Немногие буржуа, рискнувшие пройти по охваченной мятежом улице Сен-Дени, ускоряли шаги, лишь только взгляд их встречал баррикаду в улице Шанврери.

Ружья и карабины бунтовщиков на улице Шанврери были заряжены все сразу, но без торопливости. Затем, когда баррикады были воздвигнуты, ружья заряжены, часовые расставлены, бунтовщики, укрепившиеся в этих улицах, по которым никто посторонний уже не проходил, окруженные безмолвными, точно вымершими домами, ни одним звуком не выдававшими присутствия в них живых людей, окутанные сгущающимися сумерками, застывшие в безмолвии, в котором чувствовалось приближение чего-то страшного, трагического, одинокие, вооруженные, спокойные, полные решимости, – ждали неизбежного.

Наступила наконец и ночь, но никто не являлся к баррикаде. Слышался лишь какой-то смутный гул, и по временам доносился треск ружейной пальбы – редкий, довольно слабый и отдаленный. Этот продолжительный роздых показывал, что правительство собирается с силами. Пятьдесят бунтовщиков на улице Шанврери поджидали шестьдесят тысяч противников. Они позаботились, чтобы в верхнем этаже и в мансарде не горел огонь. Гаврош оказался сильно озабоченным. На улице Бильетт к бунтовщикам присоединился один незнакомец, и теперь он только что вошел в нижнее помещение кабака и сел за стол, стоявший в тени. На его долю выпало ружье большого калибра, которое он теперь, сидя на стуле, держал между колен. Гаврош, до этой минуты развлекавшийся столькими «забавными» делами, не успел заметить этого человека на баррикаде. Но когда доброволец вошел в кабак, Гаврош машинально следил за ним глазами, любуясь его оружием, потом вдруг, когда незнакомец сел, мальчик вскочил со своего места. Всякий, кто наблюдал бы за этим человеком с первого момента его появления у баррикады, мог бы заметить, что он с каким-то особенным вниманием рассматривает как самих бунтовщиков, так и то, что они делают; теперь же, войдя в кабак, он как бы сосредоточился на себе самом и точно ничего не видел из происходящего вокруг него. Гаврош подошел к задумчивому незнакомцу и стал вертеться вокруг него на цыпочках, как ходят вокруг человека, которого боятся разбудить. При этом на его детском лице, одновременно наглом и серьезном, легкомысленном и глубоком, веселом и скорбном, замелькали все гримасы, свойственные лицу старому и выражающие мысли вроде следующих: «Ба!.. Не может быть!.. Это мне, наверное, только так кажется… чудится… А может быть… Да нет, это невозможно!.. А вдруг это тот?.. Нет, нет, вздор!» Гаврош раскачивался на пятках, сжимал засунутые в карман кулаки, повертывал шею, как птица, и выражал оттопыренною нижней губою всю свою прозорливость. Он был озадачен, поражен, неуверен, ослеплен. Он имел вид начальника евнухов на невольничьем рынке, вдруг открывшего Венеру среди неуклюжих толстух, или вид знатока, заметившего в куче мазни кисть Рафаэля. В нем одновременно работали и пронюхивающий инстинкт, и сопоставляющий ум. Очевидно, Гаврош натолкнулся на важное открытие.

В ту самую минуту, когда возбуждение Гавроша достигло высшей степени, его окликнули:

– Гаврош, ты малыш, и тебя не увидят. Выйди из баррикады, прошмыгни вдоль домов, поболтайся по улицам, потом вернись и расскажи все, что увидишь и услышишь.

Гаврош выпрямился.

– А, – сказал он, – значит, и малыши на что-нибудь да годятся? Это очень приятно!.. Хорошо, я пойду. А пока вы доверяетесь малышам, остерегайтесь взрослых…

И, подняв голову, Гаврош украдкой указал на незнакомца и шепотом прибавил:

– Видите вы этого человека?

– Ну?

– Это шпион. Недели две тому назад этот самый человек стащил меня за ухо с карниза Королевского моста, где я сел подышать воздухом.

Анжольрас с живостью отошел от гамена и шепнул несколько слов портовому рабочему. Тот вышел из залы и через несколько минут вернулся с тремя товарищами. Эти четыре широкоплечих носильщика незаметно встали позади стола, на который облокотился человек с улицы Бильетт, очевидно готовые броситься на него по первому знаку Анжольраса.

Последний подошел к незнакомцу и спросил его:

– Кто вы такой?

При этом неожиданном вопросе незнакомец встрепенулся. Взглянув своими проницательными глазами в самую глубь кротких глаз Анжольраса, он, вероятно, прочел в них его мысль. Улыбнувшись затем презрительной и выразительной улыбкой, он с высокомерной важностью сказал:

– Я угадываю, что это значит… Да, это так.

– Вы – шпион?

– Я – агент власти.

– Ваше имя?

– Жавер.

Анжольрас сделал знак четырем носильщикам, и, прежде чем Жавер успел обернуться, его схватили, свалили, связали и обыскали. У него нашли маленькую круглую карточку, вставленную между двух стекол, на одной стороне которой был изображен герб Франции с надписью: «Бдительность и неусыпность», а на другой – следующее свидетельство: «Жавер, инспектор полиции, пятидесяти двух лет…», внизу была подпись тогдашнего префекта полиции Жиске.

Кроме того, при нем были часы и кошелек с несколькими золотыми монетами. Эти вещи оставили у него. За часами, на дне кармана, нащупали бумагу в конверте и вытащили ее. Анжольрас развернул бумагу и прочел следующие пять строк, написанные собственноручно префектом полиции:

«При исполнении данной ему политической миссии инспектор Жавер должен удостовериться специальным наблюдением, верно ли то, что злоумышленники скрываются на правом побережьи Сены, близ Женского моста».

Окончив обыск, рабочие подняли Жавера на ноги, скрутили ему руки за спиной и привязали посредине залы к тому самому знаменитому столбу, который когда-то дал свое название кабаку.

Гаврош, молча наблюдавший за всей этой сценой и по временам одобрительно кивавший головой, подошел к Жаверу и сказал ему:

– На этот раз мышь поймала кота.

Все совершилось так быстро, что остальные бунтовщики, находившиеся в кабаке, заметили это только тогда, когда все уже было кончено. Жавер не оказал никакого сопротивления.

Сыщик, прислоненный спиной к столбу и так крепко скрученный веревками, что не мог пошевельнуться, держал голову с невозмутимым спокойствием человека, никогда не лгавшего.

– Это шпион, – сказал Анжольрас и, обернувшись к Жаверу, добавил: – Вы будете расстреляны за десять минут до взятия баррикады.

– Почему же не сейчас? – спокойно спросил сыщик.

– Потому что мы бережем порох.

– Так покончите со мной ножом.

– Шпион, – произнес Анжольрас, – мы судьи, а не убийцы!

Потом, подозвав Гавроша, он сказал ему:

– Так ты ступай по своему делу и помни, что я говорил.

– Иду! – крикнул Гаврош, но вдруг, на полпути к двери, остановился и сказал: – Кстати, дайте мне ружье. Музыканта я оставлю вам, а кларнет беру себе.

Гамен отдал по-военному честь и весело отправился исполнять данное поручение.