Текст книги "Собор Парижской Богоматери (сборник)"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 82 страниц)

Между тем король с высоты своего трона обратился к нему.

– Это что за мошенник? – спросил он.

Гренгуар вздрогнул. Голос короля, хотя в нем теперь и слышалась угроза, напомнил ему другой, жалобный голос, который в то самое утро нанес первый удар его мистерии, затянув среди представления: «Подайте Христа ради!» Он поднял глаза. Перед ним был действительно Клопен Труйльфу.

Несмотря на знаки королевского достоинства, Клопен Труйльфу был облачен в те же самые лохмотья. Болячка на его руке уже исчезла. Он держал ременный кнут из белой кожи, какие назывались в то время «метелками» и употреблялись сержантами, когда нужно было водворить порядок в толпе. На голове у него было что-то странное – не то детская шапочка, не то корона. Разобрать было трудно – ведь они так похожи одна на другую.

Между тем Гренгуар, сам не зная почему, несколько ободрился, узнав в короле Двора чудес ненавистного ему нищего большого зала.

– Мэтр… – пробормотал он. – Монсеньор… Сир… Как прикажете называть вас? – наконец спросил он, достигнув высшей точки своего величания, не зная, как подняться еще выше, и не решаясь спуститься вниз.

– Монсеньор, ваше величество или товарищ – называй меня, как хочешь. Но только не мямли. Что можешь ты сказать в свое оправдание?

«В свое оправдание! – подумал Гренгуар. – Плохо дело!» И он проговорил, заикаясь:

– Я тот… который сегодня утром…

– Клянусь когтями дьявола! – прервал его Клопен. – Твое имя, мошенник, и ничего больше! Слушай. Ты стоишь перед лицом трех могущественных государей: меня, Клопена Труйльфу, короля тунского, преемника верховного властелина королевства арго; Матиаса Гунгади Сникали, герцога египетского и цыганского, – вон того желтолицего старика с тряпкой, обвязанной кругом головы, и Гильома Руссо, императора галилейского, того толстяка, который ласкает шлюху и не слушает нас. Мы твои судьи. Ты, чужой, пришел в королевство арго и нарушил этим привилегии нашего города. Ты будешь наказан, если только ты не вор, не нищий и не бродяга. Оправдывайся. Выкладывай свои титулы. Кто ты – вор, нищий или бродяга?

– Увы! – отвечал Гренгуар. – Я не имею чести принадлежать к ним. Я писатель…

– Довольно, – остановил его Труйльфу, не дав ему докончить, – ты будешь повешен. Да, повешен, и это вполне справедливо, господа честные горожане. Как вы обращаетесь с нами, когда мы попадаем в ваши руки, так и мы обращаемся с вами у себя. Закон, который вы придумали для бродяг, бродяги в свою очередь применяют к вам. Вы сами виноваты, если он строг. Надо же когда-нибудь полюбоваться и нам на гримасу честного человека в веревочной петле. От этого сама казнь становится как-то почетней. Ну, приятель, раздай-ка живей свои лохмотья этим барышням. Я повешу тебя для развлечения воров и бродяг, а ты отдашь им кошелек, чтобы им было на что выпить. Если хочешь помолиться перед смертью, у нас есть прекрасная статуя Бога Отца, которую мы украли из церкви Святого Петра на Быках. Даю тебе четыре минуты, чтобы поручить Богу свою душу.

Речь произвела большой эффект.

– Ловко сказано, клянусь душою! – воскликнул царь галилейский, разбив свою кружку об стол. – Клопен Труйльфу читает проповеди не хуже самого святейшего отца Папы!

– Всемилостивейшие императоры и короли! – хладнокровно сказал Гренгуар; к нему совершенно неожиданно вернулось мужество, и он говорил смело. – Вам еще неизвестно, кто я. Я Пьер Гренгуар, поэт, написавший мистерию, которую разыгрывали сегодня утром в большом зале Дворца правосудия.

– А, так вот ты кто! – воскликнул Клопен. – Как же, как же, ведь я тоже был там. Так что же из этого, приятель? Разве потому, что ты надоедал нам утром, тебя нельзя повесить вечером?

«Трудно мне будет выпутаться из беды», – подумал Гренгуар, но все-таки сделал еще одну попытку.

– По-моему, – сказал он, – поэты как раз подходят к вам. Эзоп был бродягой, Гомер – нищим, Меркурий – вором…

– Ты, кажется, вздумал морочить нас своей тарабарщиной, – прервал его Клопен. – Черт возьми! К чему столько церемоний? Неужели ты не можешь дать себя повесить просто?

– Извините, ваше величество, король тунский, – возразил Гренгуар, упорно отстаивая каждый шаг. – Вы увидите сами… Одну минуту… Выслушайте меня… Ведь не осудите же вы меня, не выслушав?..

Между тем шум мало-помалу увеличивался, и слабый голос Гренгуара был едва слышен. Маленький мальчик пилил по котлу еще усерднее, чем прежде, да вдобавок какая-то старуха поставила на таган сковородку с салом, трещавшим на огне так громко, как кричит толпа ребятишек, преследуя маску.

Клопен Труйльфу, посовещавшись с герцогом цыганским и мертвецки пьяным царем галилейским, резко крикнул своим подданным:

– Молчать!

Но так как котел и сковородка не слушались его, то он соскочил с бочки, одним ударом ноги отбросил котел шагов на десять от ребенка, а другой ногой опрокинул сковородку, все сало с которой пролилось в огонь. Затем он важно взобрался на свой трон и уселся, не обращая внимания на прерывистые всхлипывания мальчика и ворчание старухи, ужин которой улетел вместе с густым дымом.

По знаку Труйльфу герцог цыганский, император галилейский, святоши и высшие члены королевства встали полукругом вокруг Гренгуара, которого продолжали держать трое нищих. Окружавшие поэта люди были в лохмотьях и мишурных украшениях, с дрожащими от пьянства ногами, тусклыми глазами и тупыми, безжизненными лицами. Они держали в руках вилы и топоры. Во главе этого чудовищного «круглого стола» восседал на своем троне Труйльфу, как дож в сенате, как Папа на конклаве, как король среди своих пэров. Он господствовал над всеми, был выше всех, и не потому только, что сидел на бочке. В выражении его лица было что-то свирепое, надменное и грозное, придававшее блеск его глазам и смягчавшее его животный тип. Он казался вепрем среди свиней.

– Слушай, – сказал он Гренгуару, поглаживая уродливый подбородок мозолистой рукой. – Я не вижу ничего такого, что мешало бы мне повесить тебя. Положим, это как будто не нравится тебе, но что же тут мудреного? Вы, горожане, не привыкли к этому и потому воображаете, что это уж невесть что. Но мы вовсе не желаем тебе зла, и, если хочешь, я дам тебе возможность выпутаться из беды. Согласен ты присоединиться к нам?

Нетрудно представить себе, как подействовало это предложение на Гренгуара, потерявшего уже всякую надежду спасти свою жизнь. Он с восторгом ухватился за него.

– Согласен… конечно… с удовольствием, – отвечал он.

– Желаешь ты вступить в воровскую шайку?

– В воровскую? Конечно!

– Признаешь ты себя членом вольной буржуазии? – продолжал тунский король.

– Да, я признаю себя членом вольной буржуазии.

– Подданным королевства арго?

– Королевства арго.

– Бродягой?

– Бродягой.

– От всей души?

– От всей души.

– Должен, впрочем, предупредить тебя, – сказал король, – что в конце концов тебя все-таки повесят.

– Господи помилуй! – воскликнул поэт.

– Только немножко позднее, – невозмутимо продолжал Клопен, – с большей церемонией, повесят честные люди, на красивой каменной виселице и на счет славного города Парижа. Это может служить тебе утешением.

– Да… конечно, – согласился Гренгуар.

– Ты будешь пользоваться и другими преимуществами. Как члену вольной буржуазии тебе не придется платить обязательных для всех парижан налогов: в пользу бедных, на очистку города и освещение улиц.

– Хорошо, – сказал поэт, – я согласен. Я бродяга, подданный королевства арго, член воровской шайки, вольной буржуазии и всего чего угодно. И я был всем этим еще раньше, ваше величество, потому что я философ. А как вам известно, et omnia in philosophia, omnes in philosophio continentur[36]36
  Философия и философы всеобъемлющи (лат.).


[Закрыть].

Тунский король нахмурил брови.

– За кого ты принимаешь меня, приятель? – сказал он. – С какой стати ты начал болтать на языке венгерских жидов? Я не говорю по-еврейски. Чтобы сделаться бандитом, не нужно быть жидом. Теперь я даже не занимаюсь воровством; я выше этого – я убиваю. Я режу головы, но не срезываю кошельков.

Слушая эти короткие фразы, которые, по мере того как королем овладевал гнев, становились все отрывистее, Гренгуар испугался и начал оправдываться.

– Прошу извинения у вашего величества, – сказал он. – Я говорил не по-еврейски, а по-латыни.

– Повторяю тебе, что я не жид! – в ярости воскликнул Клопен. – Я велю тебя повесить, отродье синагоги! Вместе вон с тем коротышкой-жиденком, который стоит рядом с тобою. Впрочем, его, наверное, скоро пригвоздят к прилавку, как фальшивую монету.

Говоря это, он показал пальцем на низенького бородатого еврея, надоедавшего Гренгуару своим facitote caritatem[37]37
  Подайте милостыньку (лат.).


[Закрыть]. Не зная никакого другого языка, еврей с удивлением смотрел на тунского короля, не понимая, чем мог вызвать его гнев.

Наконец его величество Клопен несколько успокоился.

– Итак, плут, ты хочешь поступить в воровскую шайку? – спросил он поэта.

– Да, хочу, – отвечал тот.

– Одного желания еще мало, – угрюмо проговорил Клопен. – От него не прибавится ни одной луковицы в супе, оно хорошо только для рая. А рай и арго – вещи разные. Чтобы быть принятым в шайку, ты должен доказать, что годен на что-нибудь, и для этого обыскать чучело.

– Я обыщу кого угодно, – отвечал Гренгуар.

Клопен сделал знак. Несколько человек вышли из круга и через минуту вернулись, неся два столба. Эти столбы заканчивались двумя деревянными подпорками, на которых они держались прочно и крепко, когда их поставили на землю. Верхние концы столбов соединили поперечной перекладиной, так что вышла прехорошенькая переносная виселица. Гренгуар имел удовольствие видеть, как она в одну минуту воздвиглась перед ним. Все было налицо, даже петля, грациозно качавшаяся под перекладиной.

– Что они хотят делать? – с некоторым беспокойством спрашивал себя Гренгуар.

В эту минуту раздался звон колокольчиков, рассеявший его тревогу, и чучело, которому члены вольной буржуазии накинули на шею петлю, закачалось на виселице. Это было настоящее воронье пугало, наряженное в красную одежду и увешанное таким огромным количеством колокольчиков и бубенчиков, что их хватило бы на упряжь для тридцати кастильских мулов. Эти колокольчики звенели, пока качалась веревка, а потом, мало-помалу замирая, совсем затихли, когда чучело остановилось неподвижно, подчиняясь закону маятника, вытеснившего водяные и песочные часы.

Тогда Клопен, указывая Гренгуару на старую, расшатанную скамейку, стоявшую под чучелом, сказал:

– Влезай!

– Черт возьми, да ведь я сломаю себе шею! – возразил Гренгуар. – Ваша скамейка хромает, как двустишие Марциала. Одна нога у нее гекзаметр, а другая пентаметр.

– Влезай! – повторил Клопен.

Делать нечего, Гренгуар влез на скамейку и, взмахнув несколько раз руками и головой, нашел наконец равновесие.

– Теперь, – продолжал тунский король, – подними правую ногу, обхвати ею левое колено и встань на кончики пальцев левой ноги.

– Так вы непременно хотите, чтобы я сломал себе что-нибудь, ваше величество? – воскликнул Гренгуар.

Клопен покачал головою.

– Ты слишком много болтаешь, приятель, – сказал он. – Вот в двух словах, что от тебя требуется: ты встанешь на цыпочки, как я сказал. Тогда ты сможешь достать карман у чучела. Ты обыщешь его и вынешь оттуда кошелек, который там лежит. Если ты сделаешь это так, что не зазвенит ни один колокольчик, – отлично, ты будешь членом нашей шайки, и все ограничится только тем, что мы в продолжение восьми дней будем нещадно колотить тебя.

– Господи помилуй! – воскликнул Гренгуар. – А если колокольчики зазвенят?

– Тогда тебя повесят. Понимаешь?

– Нет, совсем не понимаю, – отвечал Гренгуар.

– Так слушай еще раз. Ты обыщешь это пугало и вытащишь у него из кармана кошелек. Если в это время зазвенит хоть один колокольчик, тебя повесят, понимаешь?

– Хорошо, понимаю, – сказал Гренгуар, – а дальше?

– Если тебе удастся вытащить кошелек так, что не зазвенит ни один колокольчик, ты будешь принят в шайку и мы станем тузить тебя в продолжение восьми дней подряд. Теперь ты, надеюсь, понял?

– Нет, ваше величество, я опять-таки ничего не понял. Что же я выиграю? В одном случае меня повесят, в другом будут колотить!

– Но ведь зато ты будешь бродягой! Разве ты не ставишь это ни во что? А бить тебя мы будем для твоей же пользы, чтобы приучить твое тело к ударам.

– Благодарю покорно, – отвечал поэт.

– Ну, живей! – воскликнул король, ударив ногой по бочке, которая загудела, как огромный барабан. – Обыскивай чучело, и покончим с этим. Предупреждаю тебя в последний раз, что ты сам займешь место чучела, если звякнет хоть один колокольчик.

Вся шайка разразилась рукоплесканиями при этих словах Клопена и с громким смехом окружила виселицу; этот безжалостный смех показал Гренгуару, что его отчаянное положение является для них забавой и что ему нечего ждать пощады. Итак, все было против него, – оставалась лишь одна слабая надежда, что, может быть, ему удастся выполнить трудную задачу. Он решил рискнуть, но сначала обратился мысленно с горячей мольбой к чучелу, которое собирался обокрасть; легче было смягчить его, чем окружавших виселицу людей. А когда Гренгуар взглядывал на все эти колокольчики с медными языками, ему казалось, что это – мириады змей, открывших свои пасти и собирающихся зашипеть и ужалить его.

«Господи, – думал он, – неужели моя жизнь зависит от того, зазвенит или не зазвенит хотя бы один из этих маленьких колокольчиков? О колокольчики, не звените, бубенчики, не гремите!» – прибавил он мысленно, с мольбою сжав руки. Потом он снова обратился к Клопену.

– А если колокольчики зазвенят от ветра? – спросил он.

– Ты будешь повешен, – не задумываясь отвечал Клопен.

Видя, что нет никакой возможности ни увернуться, ни добиться отсрочки, Гренгуар покорился своей судьбе. Он переступил правою ногою за левую, встал на цыпочки на левую ногу и протянул руку; но в ту минуту, как он дотронулся до чучела, тело его, стоявшее только на одной ноге, да к тому же на трехногой скамейке, пошатнулось. Он машинально хотел опереться на чучело и, потеряв равновесие, тяжело упал на землю, оглушенный зловещим звоном тысячи колокольчиков, а чучело, которое он толкнул, сначала описало круг, а потом величественно закачалось между двумя столбами.

– Проклятие! – воскликнул Гренгуар, летя со скамейки, и, упав на землю ничком, остался неподвижен, как мертвый.

А между тем он слышал страшный трезвон у себя над головой, злобный хохот бродяг и голос их короля, сказавшего:

– Поднимите этого молодца и повесьте его!

Гренгуар встал. Чучело уже сняли, чтобы освободить ему место, и заставили его влезть на скамейку. Клопен подошел к нему, надел ему на шею петлю и, хлопнув его по плечу, сказал:

– Прощай, любезный друг! Теперь тебе уже не вернуться, будь ты хоть сам Папа!

Мольба о пощаде замерла на губах Гренгуара. Он огляделся кругом. Никакой надежды – все хохочут.

– Бельвинь де Летуаль, – сказал тунский король, и огромный верзила вышел из рядов. – Влезь на перекладину!

Бельвинь де Летуаль ловко взобрался на поперечный брус, и Гренгуар с ужасом увидал, что он присел на корточки над самой его головой.

– Когда я хлопну в ладоши, – продолжал король, – ты, Андрэ Леруж, вышибешь скамейку из-под его ног ударом колена, ты, Франсуа Шант-Прюн, повиснешь на ногах этого бездельника, а ты, Бельвинь, вскочишь ему на плечи. И все трое сразу – понимаете?

Гренгуар задрожал.

– Ну, готовы вы? – спросил Клопен Бельвиня, Франсуа и Леружа, которые собирались броситься на Гренгуара, как три паука на муху. Затем для несчастного поэта наступила минута томительного ожидания, в то время как Клопен спокойно подталкивал ногою в огонь несколько еще не загоревшихся веток. – Готовы вы? – повторил он и поднял руки, чтобы хлопнуть в ладоши.

Еще секунда – и все было бы кончено.

Но вдруг Клопен остановился, как бы внезапно пораженный какой-то мыслью.

– Погодите, – сказал он, – я забыл. По нашим обычаям, нельзя повесить человека, не спросив сначала, не хочет ли какая-нибудь женщина взять его в мужья… Ну, товарищ, это твоя последняя надежда. Ты возьмешь себе в жены или одну из наших женщин, или веревку.

Этот цыганский обычай может показаться читателю очень странным, но он существовал на самом деле и внесен в старинное английское законодательство. О нем можно справиться в «Заметках» [Берингтона].

Гренгуар перевел дух. В течение получаса он во второй раз возвращался к жизни и не мог быть вполне уверен, что ему удастся спастись.

– Эй, вы, бабье! – крикнул Клопен, снова взобравшись на свою бочку. – Кто из вас, начиная с колдуньи и кончая ее кошкой, хочет взять себе в мужья этого молодца? Эй, Колетта ла Шаронн! Елизавета Трувен! Симона Жадуин! Мария Пьедебу! Тонн ла Лонг, Берар да Фануель! Мишель Женайль! Клодина Ронж-Орейль! Матурина Жирору! Изабелла Тьери! Идите сюда, смотрите! Мужчина даром! Кто хочет?

Но Гренгуар имел такой жалкий вид, что представлял мало привлекательного. Женщины отнеслись равнодушно к предложению короля, и бедный поэт слышал, как они говорили: «Нет! Нет! Его лучше повесить. Тогда все получат удовольствие».

Однако три из них все-таки вышли из толпы и одна за другой стали подходить и осматривать его. Первая была толстуха с квадратным лицом. Она внимательно оглядела истрепанную одежду философа; на ней было больше дыр, чем в печной решетке для жаренья каштанов. Девушка сделала гримасу.

– Старое тряпье! – пробормотала она и обратилась к Гренгуару: – Где твой плащ?

– Я потерял его, – ответил Гренгуар.

– А твоя шляпа?

– У меня ее взяли.

– Покажи твои башмаки.

– У них отваливаются подошвы.

– Твой кошелек?

– Увы! – запинаясь, проговорил Гренгуар. – У меня нет ни гроша.

– Так попроси, чтобы тебя повесили, да еще поблагодари за труды! – сказала девушка и повернулась к нему спиной.

Вторая, подошедшая взглянуть на Гренгуара, была безобразная смуглая старуха, вся в морщинах, выделявшаяся своим уродством даже на Дворе чудес. Она обошла кругом Гренгуара, которому сделалось даже страшно, что она хочет взять его.

– Нет, он слишком уж худ! – проворчала сквозь зубы старуха и ушла.

Третья была молодая девушка, довольно свеженькая и недурненькая собою.

– Спасите меня! – прошептал ей несчастный.

Она посмотрела на него с состраданием, потом опустила глаза и, перебирая юбку, несколько времени стояла, как бы не зная, на что решиться. Гренгуар следил за всеми ее движениями: это был последний луч надежды.

– Нет, – произнесла наконец девушка, – Гильом Лонгжу меня изобьет.

И она вошла в толпу.

– Ну, приятель, тебе не везет! – сказал Клопен. Он встал на бочку и, к величайшему удовольствию всех, закричал тоном оценщика на аукционе: – Никто не желает взять его? Раз, два, три! – И, повернувшись к виселице, прибавил, кивнув головой: – Он остался за тобою!

Бельвинь де Летуаль, Андрэ Леруж и Франсуа Шант-Прюн подвинулись к Гренгуару.

В эту минуту раздались крики:

– Эсмеральда! Эсмеральда!

Гренгуар вздрогнул и обернулся в ту сторону. Толпа расступилась и пропустила прелестную молодую девушку.

Это была цыганка.

– Эсмеральда! – прошептал пораженный Гренгуар. Несмотря на волнение и на то, что мысли его были заняты совсем другим, магическое слово «Эсмеральда» сразу вызвало в его памяти все события этого дня.

Даже здесь, на Дворе чудес, все, казалось, испытывали на себе могущество ее очарования и красоты. Мужчины и женщины тихо расступались, давая ей дорогу, и их грубые лица прояснялись от одного ее взгляда.

Она подошла своей легкой поступью к жертве. Хорошенькая Джали следовала за ней. Гренгуар был ни жив ни мертв. Эсмеральда с минуту смотрела на него.

– Вы хотите повесить этого человека? – спросила она Клопена.

– Да, сестра, – отвечал тунский король, – если только ты не захочешь взять его в мужья.

Она сделала свою презрительную гримаску и сказала:

– Хорошо, я возьму его.

Тут Гренгуар уже вполне убедился, что видит сон. Да, он заснул еще утром – он грезит и теперь.

Развязка, как ни была она приятна, слишком потрясла его своей неожиданностью. С шеи поэта сняли петлю и помогли ему сойти со скамейки. Он был так взволнован, что принужден был сесть.

Герцог египетский, не произнося ни слова, принес глиняную кружку. Эсмеральда подала ее Гренгуару.

– Бросьте ее, – сказала она.

Кружка разлетелась на четыре части.

– Брат, – сказал герцог египетский, кладя руки на их головы. – Она твоя жена. Сестра, он твой муж. На четыре года. Ступайте.

VII. Свадебная ночь

Через несколько минут наш поэт очутился в маленькой, уютной, теплой комнатке со сводчатым потолком, перед столом, который, по-видимому, только и ждал, чтобы на него положили что-нибудь из висевшего тут же шкафчика с провизией. А в перспективе ему улыбалась хорошая постель и общество очаровательной молодой девушки. Все это было так похоже на волшебную сказку, что Гренгуар стал не шутя смотреть на себя как на сказочного принца. Время от времени он даже внимательно осматривался по сторонам, как бы отыскивая огненную колесницу, запряженную двумя крылатыми химерами, так как только она одна могла перенести его так быстро из Тартара в рай. Моментами же он начинал упорно смотреть на свою дырявую одежду, словно стараясь, ухватившись за действительность, не потерять почву под ногами. Лишь эта единственная нить удерживала его готовый унестись в мир фантазии разум.

Молодая девушка, по-видимому, не обращала на Гренгуара никакого внимания. Она ходила взад и вперед, передвигала скамейки, болтала со своей козочкой, делала по временам свою любимую гримаску. Наконец она подошла к столу, и Гренгуар смог наконец хорошенько рассмотреть ее.

Вы были ребенком, читатель, а может быть, вы настолько счастливы, что остались им до сих пор. Вероятно, вы не раз следили в солнечный день около ручейка за какой-нибудь прелестной зеленой или голубой стрекозой, которая быстро, делая резкие повороты, перелетала с кустика на кустик, легко прикасаясь ко всем веточкам, как бы целуя их. Я проводил за этим занятием целые дни – лучшие дни моей жизни. Помните, с какой любовью и любопытством следили вы взглядом и мыслью за этим вихрем крыльев, пурпура и лазури, среди которых мелькало нечто неуловимое благодаря необыкновенной быстроте движений. И воздушное создание, которое смутно вырисовывалось сквозь прозрачные трепещущие крылья, казалось вам тогда чем-то фантастическим, призрачным, недоступным ни зрению, ни осязанию. А когда наконец стрекоза садилась отдохнуть на верхушку тростника, с каким удивлением, сдерживая дыхание, смотрели вы на ее длинные, прозрачные крылья, на ее эмалевое одеяние и хрустальные глаза! Как боялись вы, что она снова скроется в тень, что это создание опять превратится в химеру! Вспомните, что вы чувствовали тогда, и вы поймете, что испытывал Гренгуар, любуясь Эсмеральдой, которую до сих пор видел только мельком, в вихре танцев, песен и шума толпы.

«Так вот что такое Эсмеральда! – думал он, смотря на нее и все больше погружаясь в мечты. – Небесное создание! Уличная танцовщица! Так много и так мало! Она нанесла последний удар моей мистерии утром, и она же спасла мне жизнь вечером. Мой злой гений! Мой добрый ангел!.. Прехорошенькая девушка, клянусь честью! А раз она сама захотела сделаться моей женой, то, значит, любит меня до безумия. Да, как-никак, – подумал он вдруг с тем сознанием действительности, которое составляло основу его характера и философии, – не знаю, как это вышло, но ведь я ее муж!»

Мысль эта отразилась у него во взгляде, и он с таким победоносным видом подошел к молодой девушке, что она отступила.

– Что вам нужно? – спросила она.

– Как можете вы спрашивать об этом, обожаемая Эсмеральда? – сказал Гренгуар, и голос его зазвучал такою страстью, что это изумило даже его самого.

Цыганка широко открыла глаза.

– Я не понимаю, что вы хотите сказать, – с недоумением проговорила она.

– Как? – воскликнул Гренгуар, воспламеняясь еще больше и думая, что имеет дело с добродетелью, достойной Двора чудес. – Как? Разве я не принадлежу тебе, моя дорогая? Разве ты не моя? – И он простодушно обнял ее за талию.

Цыганка выскользнула, как угорь, у него из рук. Она отпрыгнула на другой конец комнаты, нагнулась, выпрямилась, и в руке ее блеснул кинжал. Гренгуар даже не успел заметить, откуда он взялся. Она стояла перед ним, гневная и гордая, с дрожащими губами и раздувающимися ноздрями; щеки ее пылали, черные глаза сверкали. В то же время белая козочка встала перед ней и, готовясь к бою, опустила голову и выставила вперед свои хорошенькие, позолоченные рожки, очень острые рожки. Все это произошло в мгновение ока.

Стрекоза превратилась в осу и собиралась ужалить. Бедный философ, совсем растерявшись, тупо смотрел то на Эсмеральду, то на козочку.

– Пресвятая Дева! – воскликнул он наконец, немножко опомнившись от изумления. – Вот так бедовая парочка!

– А ты, как видно, очень дерзкий негодяй! – заметила, со своей стороны, Эсмеральда.

– Извините, сударыня, – с улыбкой сказал Гренгуар. – Но зачем же в таком случае взяли вы меня в мужья?

– А лучше было бы дать тебя повесить?

– Так, значит, вы вышли за меня замуж только для того, чтобы спасти меня от виселицы? – спросил Гренгуар, разочаровавшийся в своих страстных ожиданиях.

– А иначе зачем же я вышла бы за тебя? – сказала она.

– Я, как видно, далеко не так счастлив в любви, как думал, – пробормотал он. – Но к чему же тогда было разбивать эту несчастную кружку?

Между тем кинжал Эсмеральды и рога козочки все еще были на страже.

– Заключим перемирие, Эсмеральда, – сказал поэт. – Я не секретарь суда и, конечно, не стану доносить, что вы держите у себя оружие вопреки указам и запрещениям парижского прево. Ведь вы, наверное, знаете, что всего неделю тому назад Ноэль Лескрипьен был присужден к штрафу в десять су за то, что носил шпагу. Но это меня не касается, и я перейду прямо к делу. Клянусь вечным спасением, что не подойду к вам близко без вашего разрешения и позволения. Только дайте мне поужинать.

В сущности, Гренгуар, как и Депрео, обладал лишь «небольшой дозой чувственности» и не принадлежал к числу тех кавалеров и мушкетеров, которые берут молодых девушек приступом. В любви, как и во всем остальном, он был против крайних мер и предпочитал выжидательную политику. Хороший ужин и приятное общество казались ему – в особенности на пустой желудок – великолепнейшим антрактом между прологом и развязкой его любовного приключения.

Цыганка не отвечала. Она сделала свою презрительную гримаску, подняла голову, как птичка, и звонко расхохоталась; а маленький кинжал исчез так же быстро, как и появился, прежде чем Гренгуар мог заметить, куда пчелка спрятала свое жало.

Через минуту на столе лежали ржаной хлеб, кусок свиного сала и несколько сморщенных яблок и стояла кружка пива. Гренгуар с увлечением принялся за еду. Судя по отчаянному стуку железной вилки о фаянсовую тарелку, можно было подумать, что вся его любовь превратилась в аппетит.

Молодая девушка сидела напротив него и молча смотрела, как он ужинает, очевидно занятая совсем другими мыслями. Время от времени на губах ее мелькала улыбка, и она гладила своей нежной рукой умную головку козочки, прижавшейся к ее коленям.

Желтая восковая свеча освещала эту сцену жадности и мечтательности.

Между тем Гренгуар, утолив первые приступы голода, устыдился, увидев, что на столе не осталось ничего, кроме одного яблока.

– Вы ничего не кушаете, Эсмеральда? – сказал он.

Она отрицательно покачала головой и устремила задумчивый взгляд на сводчатый потолок.

«Что ее там занимает? – подумал Гренгуар и взглянул на потолок. – Не может быть, чтобы рожа этого высеченного на своде карлика. Черт возьми! Кажется, я могу соперничать с ним!»

– Мадемуазель Эсмеральда! – окликнул он.

Она, казалось, не слышала его.

– Мадемуазель Эсмеральда! – повторил он громче.

Напрасный труд. Мысли молодой девушки были далеко, и голос Гренгуара не мог отвлечь ее от них. К счастью, вмешалась козочка. Она начала тихонько дергать свою госпожу за рукав.

– Что тебе, Джали? – спросила цыганка, как бы внезапно пробудившись от сна.

– Она голодна, – сказал Гренгуар, обрадовавшись случаю завязать разговор.

Эсмеральда накрошила хлеба, который Джали принялась грациозно есть с ее ладони.

Гренгуар не дал молодой девушке времени снова впасть в задумчивость. Он решился задать ей довольно щекотливый вопрос.

– Так вы не хотите, чтобы я был вашим мужем? – спросил он.

– Нет, – отвечала Эсмеральда, пристально взглянув на него.

– А вашим любовником?

– Нет, – отвечала она, сделав свою гримаску.

– А вашим другом? – продолжал Гренгуар.

Она снова внимательно посмотрела на него и, немножко подумав, сказала:

– Может быть.

Это «может быть», такое дорогое для философов, ободрило Гренгуара.

– Знаете вы, что такое дружба? – спросил он.

– Да, – отвечала цыганка. – Это значит быть братом и сестрой. Это две души, которые соприкасаются, но не сливаются; это два пальца на руке.

– А любовь? – спросил Гренгуар.

– О, любовь! – сказала она, и голос ее задрожал, а глаза блеснули. – Это когда два существа сливаются в одно, когда мужчина и женщина превращаются в ангела. Это – небо.

В то время как уличная танцовщица говорила это, ее лицо просияло чудесной красотой, поразившей Гренгуара. Красота эта вполне гармонировала с восточной экзальтацией ее слов. Ее невинные розовые губки улыбались, чистый, ясный лоб минутами затуманивался мыслью, как зеркало от дыхания, а из-под опущенных длинных черных ресниц разливался какой-то особенный свет, придававший ее лицу ту идеальную красоту, которую впоследствии нашел Рафаэль в слиянии девственности, материнства и божества.

– Каким же нужно быть, чтобы вам понравиться? – продолжал допрашивать ее Гренгуар.

– Нужно быть мужчиной.

– А я? – спросил он. – Что же я такое?

– Мужчиной с каской на голове, со шпагой в руке и золотыми шпорами на ногах.

– Так, – сказал Гренгуар. – Значит, без коня нет и мужчины? А вы любите кого-нибудь?

– Любовью?

– Да, любовью.

Эсмеральда с минуту задумалась, а потом сказала с каким-то особым выражением:

– Я скоро узнаю это.

– Почему же не сегодня вечером? – нежно спросил поэт. – Почему не меня?

Она серьезно взглянула на него:

– Я могу полюбить только такого человека, который сумеет меня защитить.

Гренгуар покраснел и принял к сведению эти слова. Она, очевидно, намекала на то, что он не помог ей спастись от опасности, которой она подвергалась два часа тому назад; ошеломленный переживаниями странной ночи, он совсем забыл об этом. Теперь лишь он ударил себя по лбу.

– Мне следовало прежде всего спросить об этом! – воскликнул он. – Простите мне, пожалуйста, мою глупую рассеянность. Скажите, как удалось вам вырваться из когтей Квазимодо?

Вопрос Гренгуара заставил цыганку вздрогнуть.