Текст книги "Инженер Петра Великого 12 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

– Возвращайся, – коротко бросил он.

В этом слове звучал приказ самодержца.

Герцог Орлеанский, кутаясь в подбитый соболем плащ, остался верен себе. Лениво постукивая тростью по голенищу ботфорта, он напутствовал меня с чисто французским фатализмом:

– Без глупостей, мон женераль. История не прощает ошибок в расчетах.

Оборачиваться я не стал. У ворот лагеря уже маячила фигура капитана фон Райнера. Австриец сидел в седле, его лицо его напоминало гипсовую маску. Едва мы тронулись, копыта зацокали по промерзшей дороге, уводя нас прочь от безопасности русских позиций.

Наш маршрут, по иронии судьбы или злому умыслу, пролегал вдоль кромки ущелья, ставшего братской могилой для имперского авангарда. Взгляд сам собой соскальзывал вниз, в бездну. Вблизи последствия выглядели масштабнее, чем через бинокль. Из-под гигантского оползня, напоминающего грязный саван, торчали искореженные обломки: колеса повозок, щепки, куски амуниции. На ветвях чудом уцелевшей сосны ветер трепал лоскут синего мундирного сукна – жалкий флаг над империей мертвых.

Разум привычно попытался оценить увиденное. Двадцать тысяч человек. Двадцать тысяч вселенных, погасших в одно мгновение. Однако совесть молчала. Вместо раскаяния или триумфа внутри царила стерильная пустота. Профессиональная деформация инженера: я видел успешно решенную задачу по ликвидации угрозы. Эффективность сто процентов. Погрешность минимальна. От этой механической бесчувственности стало зябко.

Фон Райнер всю дорогу сверлил взглядом затылок собственной лошади, словно конвоировал зачумленного. Игнорирование с его стороны выглядело столь демонстративным, что становилось красноречивее оскорблений. Я для него перестал существовать как человек, превратившись в функцию.

Приближение к лагерю принца Евгения развеяло тишину гор. Воздух наполнился запахами, знакомыми каждому, кто хоть раз бывал на войне: дым костров, кислая вонь немытых тел, аромат дешевого табака и человеческих экскрементов. Вместе с запахами навалился звук. Сначала это был шум, напоминающий жужжание растревоженного улья, но стоило нам миновать частокол, как он трансформировался в рев.

Мы спешились. Солдаты высыпали из палаток, заполнив проходы живой, бурлящей массой. Грязные, обмороженные, с почерневшими от копоти лицами, они смотрели на меня с какой-то концентрированной ненавистью. Вот седой ветеран с пустым рукавом, пришпиленным к мундиру, беззвучно шевелит губами, проклиная. Вот маркитантка, визжа, швыряет в мою сторону гнилую луковицу. Полевой капеллан, воздев над головой распятие, истово крестит воздух, словно пытаясь выжечь скверну.

– Diable! – прошипели справа.

– Hexenmeister! – эхом отозвалось слева.

– Mörder!

Папская булла сделала свое дело. Для этих людей, чье мировоззрение застряло где-то между средневековьем и барокко, я перестал быть вражеским генералом. Я стал воплощением инфернального зла, чернокнижником, обрушившим горы. Политическая комбинация Рима превратилась для них в религиозную истину.

Толпа качнулась, словно волна перед ударом о берег. Молодой парень с безумными глазами, выхватив тесак, рванулся ко мне, прорывая незримую границу страха.

Ладонь рефлекторно скользнула под полу камзола, нащупывая дерринжер. Технически совершенный механизм, созданный по моим чертежам, мог бы легко остановить нападающего. Но разум мгновенно заблокировал движение. Спокойствие. Абсолютное спокойствие – вот единственная броня, доступная мне сейчас. Любое проявление нервозности или резкий жест станут искрой в пороховом погребе.

Офицер из штабной охраны успел перехватить солдата, с силой отшвырнув его назад.

– Zurück! – гаркнул он, хватаясь за эфес.

Однако плотину уже прорвало. Людская масса, игнорируя субординацию, хлынула на дорогу, смыкая кольцо. Вновь посыпались крики и проклятия.

– Охрану! Немедля! – голос фон Райнера сорвался на фальцет. Он выхватил шпагу, и клинок сверкнул на солнце тонкой полосой стали.

Вокруг нас мгновенно образовался живой щит из десятка офицеров. Они с трудом сдерживали напор, пуская в ход кулаки и гарды шпаг, отталкивая озверевших ландскнехтов.

Я шел, выпрямив спину, и смотрел поверх голов. Все происходящее было частью плана. Евгений Савойский наверняка срежиссировал этот момент. Прогон через лагерь, сквозь строй ненавидящих глаз, должен был сломать меня психологически, выпотрошить морально еще до того, как я переступлю порог его шатра. Он хотел видеть перед собой затравленного зверя.

Мы продвигались медленно, шаг за шагом прорезая море злобы. Каждый метр пути давался с боем. Я физически ощущал давление сотен взглядов, желающих мне смерти. Но внешне я оставался статуей.

Наконец, показался огромный шатер, увенчанный имперским орлом. Офицеры, работая локтями, расчистили пятачок перед входом. Рев за спиной не стихал, но здесь, у полога, он казался чуть глуше.

Я оправил манжеты и смахнул несуществующую пылинку с рукава. Побледневший Фон Райнер, с лязгом убрал шпагу в ножны. В его взгляде, направленном на меня, промелькнуло невольное уважение.

– Его Высочество ожидает, – произнес он, без прежнего высокомерия.

Расправив плечи и придав лицу выражение вежливой скуки, я шагнул в полумрак шатра, оставляя ревущую толпу за спиной.

Тяжелый полог погрузил меня в полумрак. После снежной белизны, выжигающей сетчатку, зрение на секунду отказало, оставив обоняние: в нос ударил сложный, спертый букет из запаха промасленной кожи и винных паров. Зрачки расширялись мучительно медленно, постепенно выхватывая из темноты детали интерьера: массивные подсвечники, блеск золотых позументов и хищные отсветы на эфесах.

Сценарий изменился? Где написанное в записке «один на один»? «Европейское гостеприимство» во всей красе: свора породистых псов загнала дичь в угол, а хозяин наблюдает, оценивая, как долго жертва продержится перед тем, как ей перегрызут горло.

За длинным столом, заваленным картами, восседал цвет имперского генералитета. Десяток пар глаз сверлили меня из полутьмы. Обветренные лица, высокие парики, мундиры, – эти люди привыкли решать судьбы тысяч солдат. Сейчас на их лицах читалось одно желание: увидеть меня на эшафоте. Любопытство отсутствовало напрочь. Только спрессованная, монолитная ненависть, готовая выплеснуться при первом же неосторожном движении.

Во главе стола, в простом походном кресле, утопая в тени, сидел принц Евгений Савойский.

Реальность разительно отличалась от парадных портретов. Передо мной находился тщедушный, болезненного вида человек с желтоватым лицом, изрезанным глубокими морщинами. Впалая грудь, узкие плечи – будто тяжелый мундир давит его к земле. Однако цепкие глаза полностью меняли впечатление. Это был взгляд вивисектора, примеривающегося к подопытному, или главного инженера, оценивающего предел прочности конструкции.

Он молчал. Предложения сесть не последовало.

Постоим, я не гордый.

Какая-то странная пауза и тишина. Может они ждали оправданий, мольбы или, на худой конец, дрожи в коленях? Страх превратит меня в жертву, попытка объясниться – в подсудимого. Следовательно, оставался единственный вариант: сломать навязанный алгоритм. Атака вместо защиты.

Первым не выдержал скрипучий, старческий голос, похожий на звук трения камня о камень. Гвидо фон Штархемберг, фельдмаршал. Он поднялся во весь рост, опираясь костяшками пальцев о столешницу.

– Именующий себя генералом Смирновым, – произнес он, и каждое слово вибрировало от сдерживаемого бешенства. – Вы обвиняетесь в применении черной магии и дьявольских искусств, попирающих законы Божеские и человеческие!

Чего? С дуба рухнул, старый?

Игнорируя обвинения, я приблизился к столу, где в свете масляных ламп поблескивал хрустальный графин. Темно-красное, густое бургундское с тихим бульканьем наполнило кубок. Я позволил себе сделать медленный, оценочный глоток, смакуя терпкий вкус на языке. Демонстративное нарушение этикета, хозяйский жест в логове врага сработал безотказно – Штархемберг поперхнулся воздухом, сбившись с ритма. На задворках сознания промелькнула мысль о том, что вино могло быть отравленным, но я успокоил себя тем, что графином уже пользовались совсем недавно, судя по свежим каплям у края.

– Вы отринули честный бой! – взревел он, брызгая слюной. – Подменили воинскую доблесть колдовством и стихией! Ваше оружие – оползни и лавины, достойные презренного труса. Инквизиция – вот единственный суд, которого заслуживает подобный палач и еретик!

Генералы одобрительно забухтели, хватаясь за эфесы. Я скосил глаза на Савойского. Принц хранил гробовое молчание, продолжая сканировать меня. Видимо он намеренно позволял своим цепным псам лаять, проверяя мою нервную систему на прочность. Что ж, моя цель – он.

Я обвел побагровевших вояк спокойным, слегка скучающим взором. Уголок рта дернулся в едва заметной усмешке.

– Наблюдаю любопытный феномен, господа, – произнес я, растягивая слова. Толмач быстро затараторил, переводя мои слова. – Папская булла, похоже, окончательно вытеснила из ваших голов тактические уставы. Смелая рокировка.

По рядам пробежал ропот, перерастающий в гул. Лицо Штархемберга налилось дурной кровью. Я скосил глаза на переводчика – молодец, судя по реакции все верно перевел.

– Что же касается трибунала… – я перевел взгляд на Савойского, выключая остальных из разговора. – Мой статус здесь – посланник, прибывший обсуждать условия мира. Однако если ваше высочество предпочитает юридический фарс, я готов подыграть. Осталось лишь утвердить кодекс, по которому будет вестись заседание.

Я поставил бокал на карту, прямо на обозначение Вены.

– Если мы обратимся к законам ваших капелланов, мне придется призвать в свидетели науку. Горы подтвердят: я лишь помог им завершить начатое природой движение. Боюсь, теологический диспут затянется на годы.

Перекосившиеся рожи генералов были мне ответом.

– Если же мы останемся в рамках законов войны, – мой голос стал жестче, перекрывая нарастающий шум, – то все предельно просто. Победа достается тому, кто эффективнее использует имеющиеся ресурсы. Интеллект побеждает численность. И в этом контексте, господа, скамья подсудимых ожидает именно вас. За то, что вы загнали свою армию в тупик и допустили ее бессмысленное уничтожение.

Детонатор сработал. Штархемберг, опрокинув стул, рванулся ко мне.

– Молчать, выродок! – взвизгнул он, выхватывая шпагу. Клинок со свистом покинул ножны. – Я вырежу твой поганый язык!

Рука сама потянулась к дерринжеру, мышцы напряглись для рывка, но голос Савойского мгновенно заморозил сцену.

– Довольно.

В этом слове звучала абсолютная, не требующая подтверждений власть. Штархемберг замер на полушаге, словно налетел на невидимую стену, его клинок дрогнул и опустился.

– Граф, – принц даже не повысил интонации, – вы теряете лицо. Перед вами – парламентер. И мой личный гость.

Евгений медленно, с трудом поднялся из кресла.

– Господа, оставьте нас.

Генералы переглядывались с выражением полной растерянности. Приказ противоречил здравому смыслу, но спорить с живой легендой никто не решился.

– Но, ваше высочество… этот еретик…

– Вон, – тихо повторил Савойский.

Шуршание отодвигаемых стульев, звон шпор и тяжелое дыхание наполнили шатер. Офицеры покидали совещание неохотно, бросая на меня взгляды, полные бессильной злобы. Проходя мимо, Штархемберг притормозил и, глядя мне прямо в глаза, прошипел:

– Молись своему Люциферу, московит. Он тебе не поможет, когда мы встретимся на поле брани.

Что интересно, толмач перевел мне все это.

Последний офицер исчез за пологом. Тяжелая ткань опустилась, отсекая внешний мир с его шумом и яростью. В шатре воцарилась тишина, в которой остались только я и величайший полководец империи. И толмач.

Евгений Савойский, сбросив маску великого инквизитора, устало откинулся на спинку походного кресла. Жестом пригласив меня занять место напротив, он собственноручно наполнил кубки, игнорируя этикет, требующий присутствия слуг.

– Присаживайтесь, генерал, – тон его стал доверительным. – И простите за эту… мизансцену. Моим людям требовалось выпустить дурную кровь. Потеряв на перевале братьев и сыновей, они жаждали увидеть дьявола во плоти. Вы идеально подошли на эту роль.

Я опустился на жесткий стул, но к вину прикасаться не спешил. Толмач встал рядом, переводя каждое слово.

– Вино чистое, – усмехнулся принц, делая демонстративный глоток. – Яд – оружие вдов и трусов. Я предпочитаю решать споры сталью на поле брани, а здесь использую иные доводы. Вы держались достойно. Признаться, на вашем месте многие бы потеряли самообладание.

Отставив бокал, он вновь включил свой сканирующий взгляд, пытаясь разобрать меня, как часовой механизм.

– Итак. Назовите вашу цену. Чего вы хотите?

О как. Классическая ошибка игрока, уверенного в своих картах: он полагал, что инициатива у него. Ждал, что я начну торговаться. Просить о свободном проходе или милости.

– Я здесь, чтобы выслушать вас, ваше высочество, – спокойно отозвался я. – Приглашение исходило от вас.

Савойский замер, вращая ножку бокала пальцами. Мой отказ встать в позицию просителя заставил его пересчитать ходы.

– Справедливо, – кивнул он. – Оставим придворные танцы. Поговорим как мастера своего дела. Скажите, генерал, как бы вы отнеслись к титулу графа в Тироле? Живописные виды, богатые виноградники и рента в сто тысяч золотых флоринов ежегодно. Плюс патент генерал-квартирмейстера Империи с полной свободой в переустройстве нашей артиллерии.

Толмач даже сбился, когда переводил все то.

Савойский шутит?

Вербовка по учебнику. Глава первая: золото и чины. Тироль, власть, почет. Стандартный набор искусителя. Интересно, дойдет ли дело до обещания руки какой-нибудь худородной принцессы?

– Боюсь, вы неверно оцениваете ставки в этой игре, ваше высочество, – парировал я, усмехаясь. – Филипп Орлеанский в своих посулах был куда щедрее, суля едва ли не половину Франции.

А что? Мы тоже умеем шутить. Савойский оценил иронию, издав короткий, лающий смешок.

– Браво. Ценю острый ум. – Лицо его вновь закаменело. – Вы правы, подкуп – это пошло. Герцог Мальборо на моем месте уже кликнул бы стражу. Но я – не Мальборо. Я, как и вы, предпочитаю изящные решения.

Он подался вперед, навалившись локтями на карту Европы, расстеленную на столе.

– Ответьте честно, генерал. Что вас держит? Верность варварскому царю? Набожность? Мы ведь с вами – люди иного склада. Мы – механизмы войны. Сложные, дорогие, смертоносные инструменты в руках монархов. Мы похожи. И мне претит мысль ломать собственное отражение. Я изучал ваши чертежи. Это мой стиль. Моя логика. И это меня раздражает.

Он говорил сухо, без пафоса. Где только чертежи раздобыл, стервец.

– Мое предложение иного порядка, – голос принца понизился. – Забудьте о Московии. Подумайте о своем даре. Переходите под знамена Священной Римской Империи. Я открою вам доступ к истинным возможностям. Имперские мануфактуры, лучшие литейные Вены и Милана, казна Габсбургов – всё будет служить вашим идеям. Вы сможете возводить свои машины для цивилизованной Европы. Объединенной Европы. Вы – человек грядущего века. Так зачем тратить силы на реанимацию отжившего прошлого?

Предложение было грандиозным в своем цинизме. Он предлагал мне продать верность, но взамен давал то, о чем любой инженер грезит во сне: неограниченные ресурсы и мастерские целого континента.

Я медленно поднял бокал, разглядывая игру света в рубиновой жидкости.

– Звучит соблазнительно, принц. Перспективы поистине имперские. Однако есть одна деталь, которая мешает согласию.

– Я слушаю.

– А как же Священный поход? – я посмотрел на него поверх края бокала. – Война с еретиками, анафема «чернокнижнику», папская булла? Или дьявол перестает быть дьяволом, как только меняет нашивки на мундире?

Савойский воодушевился. Он отмахнулся от последнего вопроса, словно я упомянул о жужжащей мухе.

– Генерал, полноте. Оставим эти сказки для пехоты и черни. – Он подтянул за угол карту, лежащую на столе, проведя пальцем по границе Востока. – Империи – это сады. Чтобы сохранить гармонию, садовник обязан следить за формой крон. Иногда приходится обрезать ветви, которые растут слишком буйно и хаотично. Не из злобы. Исключительно ради порядка.

Он посмотрел на меня.

– Ваша Россия – это сорняк, дикий чертополох, пробившийся на ухоженной клумбе. Он растет слишком быстро, разрушая строгую геометрию европейского парка. Мы обязаны пресечь этот рост, придать ему форму или вырвать с корнем. Никакой мистики, генерал.

Верховный садовник с топором вместо ножниц. Он сбросил остатки дипломатического лоска, явив истинное лицо: рационалиста, для которого народы —живая изгородь, которую нужно подстричь под нужный стандарт. Откровенность за откровенность. Ничто не изменится в этом мире.

– Обрезка ветвей – дело благое, ваше высочество, – я сделал глоток, чувствуя терпкий вкус вина. – Понимаю вашу логику. Но мудрый садовник должен помнить: у некоторых диких растений шипы бывают столь длинны и остры, что ими легко пропороть руку. Даже в латной перчатке.

Савойский молчал несколько секунд, изучая меня. Затем уголок его рта дрогнул в усмешке.

Осушив кубок до дна, я с тихим, но отчетливым стуком вернул его на столешницу. Вкус вина внезапно показался кислым. Игра в «философский цинизм» утратила свое очарование, обнажив примитивный каркас: вместо поиска мира мне предлагали банальную сделку купли-продажи. Зря надеялся на толковый разговор.

– Ценю вашу прямоту, принц, – я обозначил поклон, больше похожий на издевательскую гримасу актера, покидающего сцену после провального акта. – Но ваша валюта здесь не имеет хождения. Видимо, я безнадежно старомоден: я действительно верю в то, ради чего лью кровь.

Желваки на скулах Савойского дрогнули. Укол достиг цели. Толмач сбился в переводе, понимая что говорит своему принцу.

– Я шел сюда, надеясь остановить бойню, а попал на ярмарку тщеславия. Боюсь, переговорный процесс зашел в тупик. Честь имею.

Я встал и направился к выходу.

– Сядьте, генерал.

Тон изменился. Исчезла бархатная вкрадчивость, испарился налет светской беседы. Голос звенел, как стальная струна на пределе натяжения. Я остановился, но оборачиваться не спешил.

– Мы закончили, ваше высочество. Мне нечего добавить.

– Разговор окончен тогда, когда я это решу, – процедил Савойский. – Неужели вы полагали, что я вас отпущу?

Медленно, контролируя каждое движение, я повернулся. Евгений стоял, опираясь костяшками о стол. Маска утонченного интеллектуала сползла, обнажив лицо безжалостного убийцы, привыкшего повелевать судьбами. Толмач испуганно переводя отступил к стенке шатра.

– Вы видели моих ландскнехтов, – продолжил он, сверля меня взглядом. – Они разорвут вас на лоскуты, едва вы ступите за порог. И я, признаться, не стану их удерживать. Вы вошли сюда послом, а покинете этот шатер либо моим вассалом, либо обезображенным трупом. Третьего варианта в этом уравнении нет. Выбирайте.

Финал пьесы. Вот тебе бабушка и европейцы. Савойский был абсолютно уверен в своем триумфе, держа на руках все козыри: силу, власть, численное превосходство. Он учел всё. Кроме одной переменной.

– Я тоже не люблю воевать с собственным отражением, принц, – произнес я едва слышно. – И, зная своего двойника, я всегда готовлюсь к худшему сценарию.

Шаг вперед.

Савойский инстинктивно отшатнулся, сев в свое кресло.

Еще шаг.

Нас разделяло не более метра. На лбу фельдмаршала выступила испарина. Его рука, потянувшаяся было к серебряному колокольчику, замерла. Он был будто парализован недоумением. В его схеме возник элемент, который грозил обрушить всю конструкцию.

Еще бы, когда в лоб смотрит черный провал оружия.

Дерринджер. Короткий, уродливый, смертоносный механизм.

Два черных зрачка стволов уставились в лоб фельдмаршала.

– В каждом стволе, – надо же, толмач хрипло переводил мои слова – по одной пуле особой конструкции. Мягкий свинец. При попадании пуля раскрывается в теле, как ядовитый цветок, превращая внутренности в фарш. Шансов выжить – ноль. Даже ваши лучшие лекари будут бессильны.

Я впился взглядом в его глаза.

– За пологом – ваша охрана. Десятки клинков. Они ворвутся сюда через секунду после выстрела и нашпигуют меня сталью. Я не уйду живым, это факт. Но, ваше высочество, – я подался вперед, нависая над столом, – у меня будет ровно полсекунды. Этого более чем достаточно, чтобы дважды нажать на спуск с такого расстояния. Я не промахнусь.

Евгений переводил взгляд с пистолета на мое лицо, и краска стремительно отливала от его щек, делая их серыми, как пепел.

– Вы математик войны, ваше высочество. Так решите это уравнение. В числителе – мой труп. В знаменателе – ваша смерть, хаос в ставке, обезглавленная армия и гарантированный разгром от моих войск, которые озвереют, узнав о моей гибели. Крайне невыгодный размен даже для такого рискового игрока, как вы. Баланс не сходится.

Я следил боковым зрением за толмачом. Он настолько испугался, что даже не думал убегать. Он покорно исполнял свою функцию – переводил.

– Выбор за вами. Либо я выхожу отсюда как неприкосновенный посол, и завтра мы скрестим шпаги на поле боя. Либо мы оба отправляемся в ад прямо сейчас, в одной компании. У вас десять секунд.

Обратный отсчет застучал в висках метрономом.

– Десять. Девять.

В глазах великого полководца, который привык смотреть на смерть с безопасного расстояния, впервые мелькнуло что-то новое. Шок. Страх.

– Восемь. Семь. Шесть…

Глава 4

Походный шатер казался склепом. Напротив, за заваленным картами столом, лицо Евгения Савойского стремительно теряло человеческие черты, превращаясь в живую карту катастрофы. Сначала маска высокомерия, которую он носил десятилетиями, дала трещину, сквозь нее проступила звериная ярость, затем – недоверие. И, наконец, его накрыло тем, с чем принц, вероятно, не сталкивался с самого детства – липкое осознание полного бессилия. Рядом с ним, сливаясь с белизной полога, застыл толмач.

– Пять.

Слово сорвалось с губ тихо. Толмач вздрогнул всем телом, и из его горла вырвался сдавленный хрип:

– Fünf.

Надо отдать должное Савойскому – его не парализовало. Мозг стратега лихорадочно перебирал варианты тактического отступления или контратаки. Взгляд принца метнулся к увесистому бронзовому шандалу на три свечи, стоящему на опасной близости к краю стола. Под дорогим камзолом напряглись дельтовидные мышцы. Он готовился. Опрокинуть столешницу, создать хаос, выиграть те самые двести миллисекунд, необходимых для рывка. Он все еще верил в возможность переиграть партию.

– Четыре.

– Vier… – голос переводчика дал петуха, сорвавшись на визг.

Палец на спусковом крючке выбрал свободный ход, натягивая пружину до критической отметки. Механизм карманного пистолета, выточенный Нартовым с маниакальной ювелирной точностью, отозвался металлическим щелчком. В звенящей тишине этот прозвучал весомо. Это был единственный, но исчерпывающий аргумент против его невысказанного намерения.

Рука принца, уже начавшая движение к бронзовой подставке, остановилась на полпути. До него наконец дошло. Великий полководец, который привык двигать живыми фигурами по карте Европы, столкнулся с примитивной механикой. Баллистика пули плевать хотела на титулы, стратегический гений и фехтовальное мастерство. Физика оказалась быстрее рефлексов. Он скосил глаза на свою ладонь, лежащую рядом с эфесом парадной шпаги, осознавая всю бесполезность холодного оружия в этот конкретный момент.

– Три.

– Drei… – выдохнул толмач, хватаясь за воротник, словно тот внезапно стал удавкой.

У самой кромки напудренного парика Савойского, прокладывая дорожку через слой белил, поползла мутная капля пота. Вторая набухла на виске. Принц впился в мои глаза. Там плескался глубочайший когнитивный диссонанс. На кон была поставлена сама суть жизни. Гордыня, этот становой хребет любого аристократа, боролась в нем с инстинктом самосохранения. Капитулировать перед безродным выскочкой, варваром, явившимся из ниоткуда? Смерть казалась более приемлемым, даже романтичным выходом. Лицо его снова окаменело, приобретая черты посмертной маски. Он принял решение умереть.

Жаль. Но у меня и правда нет иного выхода. Какой-то фатализм. Я даже оскалился.

– Два.

– Zwei… – шепот переводчика неумолимо приближал конец.

В эту секунду стало ясно: я просчитался в психологическом портрете. Ведущим мотивом Савойского был не героизм воина, жаждущего славной гибели. Им двигал азарт Правителя. Игрока глобального масштаба. А мертвые, как известно, лишены возможности отыграться. Труп автоматически выбывает из турнирной таблицы истории. Эта простая логическая конструкция перевесила вековые наслоения дворянской спеси.

Кулак принца с грохотом обрушился на дубовую столешницу – жест отчаяния.

– Стой!

Голос сорвался. Это крик сломленного человека. Толмач затараторил перевод, глотая окончания, боясь, что я не успею остановить палец.

Ствол дерринджера продолжал смотреть в грудь собеседника.

– Я… согласен, – выдавил он, и каждое слово давалось ему с усилием, будто он выплевывал битое стекло. – Убери это.

Воздух со свистом вошел в его легкие.

– Ты…

Договорить он не смог. Слово «победил» видимо застряло в гортани. Савойский махнул рукой, разваливаясь в кресле и закрывая глаза.

Я выдержал паузу. Еще несколько секунд тишины. Затем, сохраняя спокойствие, я плавно вернул курок на предохранительный взвод и, не разрывая зрительного контакта, скрыл оружие во внутреннем кармане камзола.

– Я сожалею, что переговоры приняли столь… радикальный оборот, ваше высочество, – произнес я равнодушно, хотя в жилах адреналин скакал неслабо. Толмач, едва придя в себя, забормотал перевод. – Я предпочитаю силу логики, а не логику силы. Однако вы лишили меня альтернатив.

Принц открыл глаза. Руки его мелко дрожали, выдавая колоссальное нервное перенапряжение.

Победа была абсолютной. Она лежала в ментальном пространстве. Человек, привыкший дергать за ниточки европейской политики, на мгновение сам ощутил себя марионеткой. Инициатива была вырвана у него с мясом.

Демонстративно игнорируя этикет, я опустился в глубокое кресло визави – то самое, которое мне так и не предложили в начале аудиенции. Кожа обивки натужно скрипнула под моим весом. Пальцы сомкнулись на ножке бокала с нетронутым вином, содержимое которого давно успело согреться. Толмач, вжавшись в складки ткани у входа, превратился в соляной столб, явно не понимая протокола: продолжать переводить или попытаться раствориться в воздухе.

Евгений Савойский будто выпал из реальности. Его взгляд остекленел, упершись в невидимую точку пространства где-то за моим левым плечом. Внешне он пытался держать лицо, но пальцы, судорожно вцепившиеся в бархатные подлокотники, выдавали мелкий тремор. Адреналиновый откат – штука неприятная, особенно для тех, кто привык контролировать судьбы империй, а не собственную физиологию.

– Я прощаю вам этот дешевый балаган с генералами, – произнес я ровно, вращая вино в бокале.

Переводчик вздрогнул, словно от пощечины, и забормотал, проглатывая немецкие окончания.

– Это была игра, я понимаю. Грубо, топорно, но в полевых условиях допустимо. Прощаю и попытку подкупа. Стандартный дипломатический инструмент, пусть и примененный без всякого изящества.

На скулах принца проступили пунцовые пятна. Удар достиг цели – я бил по его компетентности.

– Всё это, ваше высочество, укладывается в рамки правил. Жестоких, циничных, но правил. Я их знаю, я их изучал. Однако, поставив на кон мою жизнь, вы перешли границу допустимого риска. Вы загнали меня в тупик, как крысу. А в таких случаях у крысы остается только один вектор движения – прыжок на горло. И я этот прыжок совершил.

Звон стекла о дерево столика прозвучал финальной точкой.

– А теперь, – я понизил голос до доверительного шепота, – масштабируйте ситуацию. Разве не в том же положении оказалось все наше посольство? Разве не тот же выбор вы навязали целой стране?

Савойский моргнул, стряхивая оцепенение. Уголки его губ дернулись в кривой усмешке.

– Не я загнал вас в угол, генерал. Вы сами туда зашли. Ваша варварская гордыня, ваше вопиющее пренебрежение кодексом войны…

– Кодексом, который вы же и написали, чтобы всегда оставаться в выигрыше? – перебил я, не давая ему перехватить инициативу. – Нас предали. Нас окружили. Нас объявили вне закона, лишив дипломатического иммунитета. Нас, как и меня пять минут назад, прижали к стене. И мы, следуя неумолимой логике выживания, сделали единственный возможный ход.

Подавшись вперед, я поймал его взгляд.

– Лавина, ваше высочество, – это не черная магия и не колдовство шведских ведьм. Это мое оружие, приставленное к вашему лбу, только в масштабах политики. Это ответ крепости, которую приговорили к сносу. Она подрывает собственные пороховые погреба, обрушивая стены на головы осаждающих. Асимметричный ответ.

Я вздохнул.

– Вы можете называть нас варварами, скифами, кем угодно. Но таковы мы. Русский мужик долго терпит. Его инерция огромна. Но когда систему выводят из равновесия, когда на горизонте маячит полное уничтожение, включается режим, который вам, европейцам, кажется безумием. Режим ярости отчаяния. И в этом состоянии плевать он хотел на законы вашей стратегии, логистики и гуманизма.

Я повернулся к нему спиной, разглядывая богатую вышивку на стенах шатра.

– Вспомните Смутное время, принц. Ваши историки наверняка упоминали этот период хаоса. Когда поляки сидели в Кремле, казалось, партия сыграна. Государство демонтировано, элиты присягнули врагу. И что мы сделали? Мы сожгли собственную столицу. Мы превратили Москву в пепелище, чтобы выкурить их оттуда. А потом простые мужики, торгаши и землепашцы, скинулись последними деньгами, собрали ополчение и вышвырнули вон одну из лучших армий Европы. Вот о каком ресурсе я говорю. О силе, которая не поддается математическому анализу ваших штабных офицеров.

Савойский не шевелился. Он сидел, словно громом пораженный, переваривая информацию. Дрожащая рука принца потянулась к графину. Горлышко звякнуло о край кубка, и темная жидкость, перелившись через край, пятном расплылась по стратегической карте, заливая позиции австрийских войск кроваво-красным озером. Он не обратил на это внимания, сделав большой, жадный глоток, словно это была вода в пустыне.

Прошла минута. Другая. Наконец он поднял на меня глаза, в которых читалось усталость и недоумение.

– Скажите, генерал… – его голос звучал тихо. – А у вас есть дети?

Вопрос, выбивающийся из контекста переговоров, застал меня врасплох. Перед глазами на долю секунды мелькнули образы другого мира, другой жизни, оставшейся за гранью веков.

– Нет, – ответил я сухо. – Наследниками я не обзавелся.