Текст книги "Инженер Петра Великого 12 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Вот он, – я продемонстрировал находку Петру. – Аутентичный материал восьмисотлетней выдержки. Никакой эксперт не подкопается.

– Режь, – коротко кивнул царь.

Лезвие ножа с легким скрипом прошлось по сгибу, отделяя лист. Плотный, шершавый, с благородной желтизной, которую невозможно подделать химией – только временем.

– Теперь химия, – я повернулся к де Торси. Свежий состав даст угольно-черный цвет. Со временем происходит окисление, уводящее оттенок в рыжину. Нам нужен цвет старой, свернувшейся крови.

Выложив на стол походный набор склянок, я принялся за работу.

– Купорос в наличии. Орешки заменим танином из коры – благо в саду дубов хватает. Но для мгновенного старения нужны катализаторы.

Смешав в оловянной кружке порошок купороса с водой, я оценил результат.

– Ржавчина. Не хватает оксида железа.

Петр молча снял с пояса кинжал и протянул мне рукоятью вперед.

– Действуй. Сталь старая, дамасская. Все никак не почищу его, а слугам не разрешаю, подарок Катьки.

Поскребя лезвие ножом, я стряхнул мельчайшую бурую пыль в раствор. Жидкость мгновенно приобрела грязновато-рыжий оттенок.

– Близко, – оценил де Торси, заглядывая в кружку. – Но слишком блестит. Старые чернила матовые, они становятся частью кожи.

– Добавим золы. Она убьет глянец.

Пока я колдовал над смесью, маркиз корпел над текстом. Сгорбившись над черновиком, он выводил буквы на обычной бумаге, бормоча под нос:

– «Во имя Отца и Сына… Мы, Карл, милостью Божьей король франков… Даруем верному нашему рыцарю Гуго, прозванному Кольбером, земли в Бургундии… и признаем его кровь родственной нашей…»

– Слишком прямолинейно, – поморщился Петр, читая через плечо. – Напусти тумана. «Признаем заслуги рода, идущего от корня нашего…». Трактовка должна быть двоякой, но вести к единственному выводу. Прямым бастардам грамоты раздают редко, а вот побочным ветвям – случается.

– Справедливо, – согласился де Торси. – И стиль. Каролингский минускул. Округлые, четкие буквы, никаких готических изломов.

Взяв чистый лист, он принялся тренировать почерк. Рука двигалась уверенно, сказывалась многолетняя практика работы с документами.

– Следите за геометрией, – подсказал я. – Высота букв должна быть идеальной. В те времена писали по линейке, процарапанной иглой. Взгляните через линзу – любая дрожь выдаст подделку.

Сосредоточенный Де Торси кивнул. Спустя час черновик был утвержден. Текст звучал торжественно и архаично, каждый оборот речи дышал древностью.

– Переходим к чистовику, – я пододвинул к нему пергамент. – Права на ошибку нет.

Маркиз окунул перо в мою рыжую смесь. Замер, глядя на набухшую каплю.

– Прости меня, Господи.

Скрип. Первая буква. Вторая. Строка за строкой ложились на старую кожу – бурые, неровные, словно уже выцветшие от времени символы. Мы с Петром боялись даже вздохнуть лишний раз.

Поставив последнюю точку, де Торси откинулся на спинку стула и рукавом смахнул обильную испарину.

– Готово.

– Почти, – возразил я, изучая работу через линзу. – Документ выглядит слишком свежим. Пергамент старый, а чернила лежат поверхностно, без диффузии. Нужна сетка времени, микротрещины.

– И как их получить? – поинтересовался Петр.

– Пар и кислота.

Разведя в камине слабый огонь, я водрузил на угли медную миску с водой, щедро плеснув туда вина из фляги царя – за неимением уксуса кислое бургундское подходило идеально. Дождавшись пара, я подхватил лист щипцами и осторожно пронес его над миской.

Пергамент увлажнился, размяк. Чернила слегка поплыли, проникая в поры кожи.

– А теперь – шоковая сушка.

Я поднес лист к огню. Жар ударил в лицо, кожа начала стремительно сохнуть и стягиваться. По поверхности побежали микроскопические разрывы красочного слоя. Цвет потемнел, приобретая необходимую глубину и благородство.

– Похоже, – завороженно прошептал де Торси.

– Печать, – напомнил Петр. – Грамота без печати – филькина грамота.

Самый сложный этап. Матрицы королевской печати Каролингов у нас, разумеется, не было. Пришлось импровизировать. Найдя в библиотеке свиток с вислой печатью – куском воска на шнурке, – мы изучили стертое временем изображение. Контуры льва или короля на троне едва угадывались.

– Воск! – скомандовал я.

Петр отломил кусок от свечи, размял в пальцах. Сделав слепок со старой печати, я получил грубую матрицу – для имитации древности лучше не придумаешь.

Растопив сургуч – смесь смолы и воска, – мы капнули расплавленную массу на шнурок, продетый через разрез в пергаменте. Прижали матрицу. Остыло. На буром сургуче застыл неясный, стертый профиль. Поди разбери через восемь веков, чья там физиономия.

К утру на столе лежал шедевр. Он выглядел так, словно его только что извлекли из сундука, где он пылился тысячу лет: потертый, пятнистый, с выцветшими чернилами и треснувшей печатью.

– Работа мастера, – присвистнул Петр, склонившись над столом. – Я бы сам купился.

Де Торси буравил взглядом кусок кожи, испытывая ужас. Он прекрасно осознавал, что вес этого пергамента превышал вес его собственной жизни и всей нашей армии вместе взятых.

– Король у нас есть, – подытожил я. – Дело за малым – коронация.

Свернув грамоту, я небрежно сунул ее между страниц массивной Библии на пюпитре. Капкан был взведен.

Двор аббатства тонул в сырости. Армия просыпалась, не ведая, что за ночь её история изменилась.

Из утреннего тумана, словно сгусток сырости, материализовался Ушаков. Короткий поклон, цепкий взгляд:

– Петр Алексеич, Государь. Имею доложить.

– Гнилые вести? – Петр устало потер переносицу.

– Зависит от угла зрения. Мои люди перехватили «почту» на выезде. Местный конюх, но карманы оттягивают золотые луидоры, а за пазухой – пакет.

Глава моей СБ протянул сложенный лист. Развернув бумагу, я даже не удивился. Нервный, с вычурными завитками почерк был знаком мне до боли.

«Милорд Мальборо. Я готов положить конец безумию. Русские будут выданы вам…»

– Филипп, – констатировал я, передавая улику Петру. – Нервы сдали.

– Слуга его, старик Жан, раскололся мгновенно, – бесстрастно добавил Ушаков. – Герцог всю ночь метался, пил, марал бумагу. Страх гонит его. Хочет продать нас, пока цена не упала. Вот только глупо, у нас же перемирие с Мальборо.

Петр скомкал письмо, и костяшки его пальцев побелели.

– Значит, иуда. Что ж, кузен сам подписал свой приговор.

Утренний воздух распорол резкий звук трубы. Сигнал «Сбор командиров».

– Проснулся наш регент, – усмехнулся я. – Решил сыграть на опережение.

Мы ускорили шаг. Внутренний двор уже заполняли офицеры: хмурые французские полковники, наемники-швейцарцы, командиры драгун.

Филипп Орлеанский возвышался на крыльце настоятельского корпуса. Свежий камзол, чисто выбрит, но лихорадочный блеск глаз выдавал нервозность.

– Господа! – Его голос сорвался на визг. – Я собрал вас ради спасения Франции! Мы прекращаем этот самоубийственный поход и…

– На каких условиях, кузен? – Голос Петра прозвучал тихо, но перекрыл истерику герцога.

Мы вышли из тени арки. Толпа инстинктивно расступилась, образуя коридор. Царь шел медленно и уверенно. За ним – я, де Торси и Ушаков. Тыл прикрывал взвод преображенцев с примкнутыми штыками.

С лица герцога мгновенно схлынула кровь, превратив его в напудренного мертвеца.

– Вы… посмели⁈ – сорвался он на фальцет. – Взять их! Измена! Бунт!

Строй не шелохнулся. Сотни глаз буравили не «бунтовщиков», а Петра.

– Измена? – Царь тяжело, по-хозяйски поднялся на ступени. – Верное слово. Только адрес ты перепутал, кузен.

Он протянул Филиппу измятый лист.

– Твое художество?

Герцог отшатнулся, словно от ядовитой змеи.

– Это… подделка! Гнусная клевета!

– Твой почерк. Твоя личная печать. И твой слуга, который выложил всё полчаса назад.

Развернув письмо, Петр громко, чеканя каждое слово, зачитал:

– «Я сдам вам русских в обмен на сохранение титула…»

Офицеры смотрели на Филиппа с каким-то стыдом. Одно дело – политика, другое – продажа армии врагу.

– Иуда, – отчетливо произнес старый полковник-швейцарец.

– Это ложь! – взвизгнул Филипп, дергая эфес шпаги. Рука тряслась так, что клинок застрял в ножнах. – Не подходите! Я регент! Я закон! Я зарублю любого!

Я вышел вперед.

– Ваши полномочия аннулированы. Взять его!

Гвардейцы двинулись к крыльцу. Ушаков, скользнув вперед кошкой, одним ударом трости выбил клинок из руки герцога. Филиппа скрутили в секунду. Он бился, визжал, размазывая слезы по щекам. Жалкое, отвратительное зрелище.

Его уволокли. Двор замер в оцепенении. Армия осталась без головы, и вакуум власти нужно было заполнить немедленно.

Тяжелые двери церкви распахнулись, словно по команде режиссера. На пороге возник бледный аббат с массивной Библией в руках.

– Сыны мои! – провозгласил он дрожащим от волнения голосом. – Господь явил нам знамение!

Раскрыв книгу, он извлек наш ночной труд.

– В библиотеке… в древнейших хрониках обители… обретена грамота! Времен Карла Великого!

Аббат поднял пергамент над головой. Ветер трепал ветхую кожу, раскачивая вислую печать на шнурке.

– Здесь начертано, что род Кольбер происходит от крови Каролингов! Что предок нашего маркиза был сыном самого Короля!

Толпа ахнула. Единый выдох сотни глоток. Де Торси стоял рядом со мной, опустив голову – сама скромность и достоинство.

– Виват король Жан! – во всю глотку заорал подкупленный нами лейтенант.

– Виват! – подхватили солдаты.

Им плевать было на генеалогию. Им нужен был герой, символ, оправдание их бунта. И они его получили. Позже конечно каждый дворянин осмотрел бумажку, что радовало. Ведь, теперь никто не смог бы сказать, что не разглядел издалека.

Маркиз поднял руку, гася шум.

– Я не искал власти! – Его голос окреп, налился металлом. – Но если Франция призывает – я отвечу! Я поведу вас на Париж!

Рев сотряс стены древнего аббатства.

Отойдя в тень арки, Петр раскурил трубку. Я пристроился рядом, наблюдая за массовым психозом.

– Сработало, – выпустил он клуб дыма в сторону ликующих солдат. – Заглотили наживку вместе с крючком.

– Заглотили. Совесть не жмет, Государь?

– Жмет, генерал. Еще как жмет. Я помазанник Божий, а мы тут балаган устроили. Сажаем на трон человека по фальшивой бумажке.

Он глубоко затянулся.

– Но знаешь, о чем я подумал? О Борисе Годунове. Умнейший был человек, государственник. Но не царской крови. Не приняли его, сожрали. А Гришку Отрепьева, вора и самозванца, – приняли. Почему? Потому что за ним была сила. И надежда. Мы сейчас лепим своего «Лжедмитрия». Только наоборот. Мы ставим его, чтобы он был нашим щитом, а не мечом врагов.

– Мы его создали, – кивнул я. – Он наш должник до гробовой доски.

– Должник… – Петр криво усмехнулся. – Благодарность королей живет ровно до тех пор, пока им нужны твои мечи. Едва сев на трон, он забудет, кто дал ему корону. И вспомнит, что мы – русские варвары.

– Знаю, – я похлопал по карману камзола. – Поэтому у меня есть мысли как сделать память нашего де Торси долгой и верной.

– По коням, – скомандовал царь, выбивая трубку. – Париж заждался.

Мы выехали за ворота. Солнце вставало над Бургундией, заливая дорогу тревожным багрянцем.

Глава 16

Лето 1708 года, Бургундия, Франция.

В чреве «Бурлака» было тесно и тихо, если не считать остывающего, едва слышного потрескивания металла. Воздух здесь пропитался запахом окалины и той специфической, пыльной сухостью, которая неизменно поселяется в закрытых боевых машинах. Я вытянул гудящие ноги, насколько позволяло пространство. Теснота давила: каждый свободный дюйм оккупировали ящики с инструментом. Рядом лежала спящая Анна.

В углу, тускло поблескивая в полумраке, громоздилась куча искореженного железа: поршни, скрученные в узел шатуны, манометры с паутиной трещин на стеклах – выпотрошенные внутренности первого «Бурлака». Того самого, что навсегда остался гнить в лионской грязи на ничейной земле.

Память тут же, без спроса, подкинула картинку той ночи. Проливной дождь, чавкающая жижа, истеричные крики и я, стоящий по колено в болоте, дирижирующий тотальным демонтажем.

– Снимай котел! – мой голос срывался на хрип, перекрывая шум ливня. – Рви трубки! К черту аккуратность, ломай!

Мы выдирали сердце машины с мясом. Тяжелый медный котел мы волокли скользя и падая в грязь, чтобы зашвырнуть на телегу. Снимали оптику – бинокли, перископы. Приклады мушкетов крошили линзы прицелов в стеклянную пыль. Никаких подарков. Скрученные вентили, выбитые оси – мы оставляли выжженную землю в миниатюре.

Уничтожать свое творение – все равно что собственноручно его душить. Я знал каждый винт, а теперь превращал шедевр инженерной мысли в бессмысленный лом. Зевакамм достался только пустой стальной короб на перебитой оси – гигантская, бесполезная консервная банка. Пусть их «натурфилософы» ломают головы, пытаясь понять принцип движения, пусть строят теории о скрытых пружинах или черной магии. Технологического секретa они не получат.

Проведя ладонями по лицу, я ощутил въевшуюся в поры сажу – такую теперь песком не оттереть.

Сквозь толстую броню внутрь просачивались приглушенные звуки лагеря: фырканье коней, перекличка часовых, треск сырых дров. Армия, вымотанная переходом, провалилась в тяжелый сон. Меня же, несмотря на усталость, бессонница держала мертвой хваткой. Мысли в черепной коробке крутились, как шестерни в коробке передач, лишенной масла.

Мы двигались в полном информационном вакууме. Суточное молчание разъездов давило на психику: если разведка не возвращается, значит, ее качественно перехватывают. Нас обкладывали – тихо, профессионально, по всем правилам волчьей охоты. Кто там, за горизонтом? Сам герцог Мальборо или очередной «гений» стратегии, решивший захлопнуть капкан на нашем пути?

Перед внутренним взором развернулась топографическая карта. Бургундия… Череда холмов, виноградники, речная сеть. Мы рвемся на север, к Шалону. Там Сона. Переправа. Если мост взорван, придется наводить понтоны, а это – время.

Нужна тактическая пауза. Завтра же. Найти удобную позицию – господствующую высоту, излучину реки, глубокий овраг – и зарыться в землю. Превратить походный лагерь в полевую крепость. Выслать усиленные дозоры на самых резвых лошадях и ждать данных. Идти дальше вслепую – безумие, граничащее с суицидом. Ресурс для встречного боя у нас исчерпан. Стоит втянуться в дефиле и попасть под артиллерийский удар с высот – и партия будет сыграна.

Взгляд уперся в решетку вентиляции. Где-то там, снаружи, в отдельной, обшитой железом повозке, под тройной охраной ехал наш главный трофей и, по совместительству, главная головная боль – Филипп Орлеанский.

Что делать с этим «активом»?

Вопрос этот изматывал не меньше, чем пустые магазины от «Шквала». Филипп сидел в клетке, но при этом он оставался принцем крови. Регентом. Живым символом легитимности для половины Франции.

Казнь исключена. Петр жесток, но прагматичен. Пустить в расход кузена французского короля, Бурбона… Это международный скандал уровня бессмысленного объявления войны всей Европе вне зависимости от приверженности к религии. Клеймо цареубийц объединит против нас даже заклятых врагов – Австрию с Испанией, а наши шаткие союзы рассыплются. Монархическая солидарность не прощает убийства «своих». Англичане не в счет.

Отпустить? Еще глупее. Он тут же метнется к англичанам или начнет мутить воду среди колеблющихся офицеров. Станет знаменем для всех, кто не верит в нашу красивую легенду о «короле Жане». А скептиков хватает. Офицерский корпус давал присягу Филиппу. Они пошли за де Торси ради побед и жалованья, но червь сомнения грызет каждого. Появись Филипп перед строем – свободный, в мундире, с пламенной речью о «законном правителе», с деньгами, разбрасывая их налево и направо – и полки дрогнут.

Держать в клетке вечно? Технически невозможно. Мы не тюремщики, мы маневренная группа. Рано или поздно найдутся «спасители»: заговор, подкупленный часовой, яд в каше…

Его надо капитализировать. Продать Парижу. За максимально высокую цену.

План вырисовывался циничный. Когда мы подойдем к столице, там будет царить хаос. Агенты влияния англичан, перепуганные буржуа. Все они в панике. Им жизненно необходим козел отпущения. Фигура, на которую можно списать военный крах, голод, национальный позор. Тот, чья кровь смоет все грехи.

Филипп подходит на эту роль идеально. Людовик будет рад.

Мы въедем в Париж и предъявим его в цепях. Бросим его Людовику как кость: «Вот он. Тот, кто хотел продать вас Мальборо. Тот, кто предал нацию, подписав тайный пакт о разделе Франции. Судите предателя».

Сторонники короля вцепятся в этот шанс зубами. Им нужно отмыться, доказать свой патриотизм. Они устроят показательный процесс, настоящий спектакль правосудия, и осудят Филиппа, спасая собственные шкуры и мантии. Хотя де Торси тоже могут «мокнуть». Но мы его уберем из уравнения.

А потом мы легитимизируем де Торси как спасителя Отечества. Король будет измазан в крови родственника, Филипп с нулевым рейтингом доверия. А тут появится чистенький от всей это грязи – де Торси.

И финальный штрих – отречение. Мы заставим Филиппа подписать отказ от регентства и прав на престол. Публично. В обмен на жизнь.

Я живо представил эту сцену. Захожу в камеру. Он на соломе, грязный, раздавленный. Бумага, перо, чернильница.

«Подписывай, Филипп. Это твой билет в жизнь. Монастырь или глухое имение, домашний арест. Будешь пить бургундское, читать мемуары. Но политически ты – труп. Ты никто. А если упрешься… толпа растащит твои останки на сувениры. Выбор за тобой».

Он подпишет. Он гедонист и трус, любящий жизнь больше, чем эфемерную честь. А если он сам, своей рукой передаст власть де Торси – у врагов выбивается почва из-под ног. Правда тут вопрос: как «убрать» Людовика? Да уж, задачка.

Помассировав виски, я попытался унять шум в голове. Политика – та же механика, сопромат. Только детали здесь из живых людей, а вместо смазки – кровь, ложь и страх. Забудешь смазать – механизм заклинит, и маховик истории размажет тебя по стенке.

Анна пошевелилась во сне, глубоко вздохнула. Я поправил сползший плед, укрывая ее плечи. Лицо ее разгладилось, став почти детским, безмятежным.

Я прикрыл глаза, пытаясь перезагрузить мозг. Но перед глазами продолжала висеть карта Франции. И жирная красная линия нашего маршрута, упирающаяся в черную точку Парижа. Точку бифуркации. Авантюра столетия.

Переворот на другой бок облегчения не принес. Сон бежал от меня. Мозг, накачанный адреналином, продолжал молотить, перемалывая тактические варианты, как мельничные жернова.

Нам требовался джокер, способный сломать игру.

Ревизия ресурсов вгоняла в тоску. «Шквалы» без боеприпаса превратились в высокотехнологичные дубины. Трофейные французские мушкеты годились разве что для салютов – кривые, с ничтожной дальностью боя. Артиллерия? Против парижских бастионов это комариные укусы. Если англичане успели укрепить столицу и сели в глухую оборону, мы сломаем зубы о стены. Осада затянется, придут голод, дизентерия… и финал будет предсказуем.

Нужно нечто. Оружие, порождающее животный, иррациональный ужас. То, от чего не спасет ни храбрость, ни крепостная стена.

Химия.

Память услужливо подсунула воспоминание о наших экспериментах с примитивными ракетами. Дюпре тогда едва не отправился к праотцам, смешивая нестабильную горючку. Но то были детские шалости с огнем.

Сейчас ставки взлетели до небес. Хлор. Желто-зеленая смерть.

Для человека моего времени это слово отдавало окопным ужасом Ипра, выжженными легкими и гаагскими трибуналами. Варварство, табу, преступление против человечности.

Но за бортом стоял восемнадцатый век. Эпоха, где под «гуманизмом» понимали разве что отказ от добивания раненых штыком в живот (и то под настроение). Здесь выжигали деревни вместе с жителями, морили города голодом и украшали придорожные деревья повешенными. Гааги здесь не существовало. Существовал только суд победителя.

Совесть молчала. Я инженер, решающий задачу выживания, а не институтская барышня. Если хлорное облако спасет мою армию, если оно позволит взять Париж, не укладывая тысячи своих солдат в рвы, – я открою вентиль. Не дрогнув. Моя цель – победа, а не белые перчатки на страницах учебников истории.

Проблема крылась не в этике, а в технологии.

Хлор – джинн коварный. Выпустишь из бутылки – и он сожрет всех, до кого дотянется, не разбирая цвета мундиров. Переменится ветер, даст течь кустарный баллон – и мы ляжем рядом с англичанами, выплевывая собственные легкие кусками.

Нужны средства доставки. И, что важнее, средства защиты.

В горах мы обошлись «шайтан-трубами» – ракетами. В замкнутом каменном мешке это сработало. Но в поле, под стенами мегаполиса, ракеты слишком непредсказуемы. Ветер разорвет, рассеет облако. Нужна плотность. Нужна масса.

Газобаллонная атака. Мрачная классика 1915 года.

Но как реализовать это? Сварки нет, сосудов высокого давления нет. В наличии лишь примитивные клепаные котлы, готовые сифонить из всех щелей.

Нет, будь я в Игнатовском, то все было бы проще. Но здесь, в варварской Европе… Я непроизвольно хмыкнул этой мысли.

В голове начал складываться чертеж: медные или железные емкости, швы проклепать с фанатичной тщательностью, проложить мягким свинцом, залить смолой для верности. Слабое звено – вентили. Бронзовые краны окислятся и заклинят в самый ответственный момент. Значит, пойдем путем грубой силы: одноразовые свинцовые заглушки. Ударил кувалдой, сбил пробку – газ пошел. Примитивно, зато надежно.

Теперь синтез. Реакция Шееле. Диоксид марганца плюс соляная кислота. Соляный спирт местным алхимикам известен. Марганец – это пиролюзит, черная руда, которой стеклодувы обесцвечивают стекло. Реагенты были – мы тащили с собой целую лабораторию. Дюпре, помнится, докладывал о бутылях с кислотой.

Сырье есть. Но есть и риск взлететь на воздух. Реакция идет бурно, с выделением тепла. Если котел не выдержит давления при синтезе… В радиусе ста метров живых организмов не останется.

Дюпре. Только он сможет это организовать. Но захочет ли? Он француз, хоть и пленный. Патриот, в своем извращенном понимании. Травить соотечественников (а в Париже полно гражданских) – это шаг через моральный Рубикон.

Однако главный вопрос – защита.

Как уберечь своих, когда поползет желтый туман? Ветер – дама ветреная, простите за каламбур. Дунет в нашу сторону – и конец гвардии.

Противогазы? Угольные фильтры в полевых условиях не собрать, шить маски некогда, да и не из чего. Кожаные мешки на голову – солдаты просто задохнутся.

Влажная тканевая повязка. Пропитанная химическим нейтрализатором.

Я лихорадочно перебирал школьный курс химии. Что связывает хлор? Гипосульфит натрия? Нет в наличии. Уротропин? Забудь.

Щелок. Обычный раствор древесной золы. Поташ – карбонат калия. Реагирует с хлором сносно. Не идеально, но лучше, чем ничего. Или… моча. Аммиак, содержащийся в моче, отлично связывает хлор. Дедовский способ, проверенный в кошмаре Первой мировой. Грязно, унизительно, эффективно.

Воображение нарисовало строй моих гвардейцев. Лица, замотанные мокрыми тряпками, воняющими мочой. Гротескное, жуткое зрелище. Зато живые.

– На привале, – прошептал я в темноту.

Как только встанем лагерем под Шалоном, я выдерну Дюпре. Начнем варить эту дрянь. Хотя бы немного, как оружие последнего вздоха. Тихо, скрытно, на отшибе, строго с подветренной стороны. Даже Петр не должен знать деталей, пока «изделие» не будет готово к применению. Это станет моим «последним доводом». Если Париж не откроет ворота… мы выкурим их оттуда, как тараканов из щелей.

Я отчетливо понимал, что иду по лезвию бритвы. Игры с химией в полевых условиях – это русская рулетка. Один лопнувший шов, ошибка в метеорологическом прогнозе – и я войду в историю как убийца собственной армии.

Но выбора Мальборо мне не оставил. Нет, все это рано воплощать. Сначала надо узнать в какую ловушку нас пытаются засунуть.

Ладони с сухим шорохом прошлись по лицу. Кожа горела.

Взгляд уперся в решетку вентиляции, за которой клубилась ночная тьма. Завтра подъем.

Веки снова сомкнулись. Перед внутренним взором поплыли схемы баллонов: толщина стенки, диаметр трубки, герметизация стыков… Мысли потекли плавно, затягивая меня в полусон, полный чертежей и химических формул.

Тихий шорох разорвал паутину мыслей. Анна завозилась, сбрасывая тяжелый плед, и, обхватив колени, уставилась на меня. В тусклом свете задрапированного ветошью ночника ее глаза казались бездонными колодцами тревоги.

– Не спится? – шепот едва различим.

– Вычисляю вероятность того, что мы завтра не сдохнем, – буркнул я, не меняя позы. – Пока шансы пятьдесят на пятьдесят.

Она помолчала. Видно было: слова вертятся на языке, но застревают в горле.

– Петр… Я наткнулась на кое-что. Не мое. Чужое. Секрет.

Я мгновенно подобрался, прогоняя остатки сонливости.

– Чей? Филиппа? Де Торси? Кто-то сливает информацию?

– Нет. Это… личное. Но, боюсь, это меняет расклад сил. Это касается Меншикова.

– Данилыча? – брови сами поползли вверх. – У нашего «светлейшего» друга могут быть тайны?

– Обратил внимание, как он притих? – Анна подалась вперед. – Перестал лезть в с замечаниями, спорить с царем. Даже интриги забросил. Вчера сам подошел ко мне, предложил помощь с обозом. Сказал, у него есть связи среди местных маркитантов, может достать свежее мясо. И добавил так странно: «Бери, Анна Борисовна. Для общего дела. Устали люди».

– Меншиков – и альтруизм? – я криво усмехнулся. – Где-то в лесу сдох крупный медведь.

– А еще он проговорился: «Домой хочу. В Россию. Надоела мне эта Европа, Анна Борисовна. Смертельно устал».

Это звучало как сбой в программе. Меншиков, живущий войной и наживой, вдруг запросился на покой?

– Решив проверить подозрения, я вечером пробралась к его трофейной карете – той, огромной, как дом на колесах, – продолжила Анна. – Охрана стеной – личные денщики, муха не пролетит. Пришлось ждать пересменки. Воспользовавшись секундной заминкой караула, я нырнула в тень, обошла экипаж с тыла. Бархатная шторка на окне отошла, открывая вид на салон.

Я мысленно хмыкнул. Все же я плохо влияю на девушку, шпиономание занимается. Она замолчала, словно до сих пор переваривая увиденное.

– И что там?

– Девчонка. Совсем ребенок, лет восемнадцати. Одета скромно, по-женевски: чепчик, простое платье.

– Очередная фаворитка? – хмыкнул я. – В его духе. Прихватил трофей…

– Нет, Петр. Не трофей. Он кормил ее с ложечки. Бульоном, который сам где-то добыл.

Слова повисли в душном воздухе «Бурлака». Светлейший князь, полудержавный властелин, кормит кого-то с ложечки?

– Она больна, – тихо добавила Анна. – Лежала под пледами, бледная, худая. Кашляла страшно. А он сидел рядом, на корточках. И смотрел на нее так, словно она – хрустальная ваза, которая вот-вот разобьется. Подушку поправлял. Руку гладил.

Анна вздохнула, глядя куда-то сквозь меня.

– Это не похоть, Петр. И не прихоть. Это животный ужас потери. Он прячет ее, как Кощей иглу, потому что боится за нее. Боится нас, войны, дороги. Везет как величайшую драгоценность. Если бы он меня заметил… убил бы на месте, наверное.

– Не убил бы, – покачал я головой. – Но врагом стал бы кровным.

Я затылком приложился к металлической переборке. Система координат развалилась. Александр Данилович, эдакая акула капитализма восемнадцатого века, ходячий калькулятор власти, обрел человеческое лицо? Циник и прожженный эгоист нашел себе девочку и теперь трясется над ней, как наседка?

Это многое меняло. Его пассивность, желание свалить в Россию – ему не нужна победа, ему нужно вывезти девчонку из пекла.

– Симптомы девчонки? – включился во мне прагматик.

– Кашель, жар. Тяжело дышит.

– В дорожной тряске, в этой сырости… Она не жилец. Ей нужна фармакология, а не бульон. Даже не знаю чем тут помочь…

Да уж. Ей нужны антибиотики из будущего. И жаропонижающее.

Анна посмотрела на меня.

– Ты хочешь помочь ему? После всего, что он делал?

– Я хочу помочь ей. Она гражданская, она ни при чем. А Меншиков… Если я вытащу ее с того света, он землю грызть будет ради нашей победы, лишь бы вывезти ее в безопасность.

Потерев колючий подбородок, я принял решение.

– Завтра перехвачу его. Без свидетелей. Предложу сделку… услугу. Техническую помощь.

Анна слабо улыбнулась, в улыбке мелькнуло что-то теплое.

– Ты добрый, Петр. Несмотря на все твои орудия смерти.

– Я эффективный, Аня. Доброта – это конвертируемая валюта. Иногда самый дефицитный актив на войне.

Притянув ее к себе, я обнял за худые плечи.

– Спасибо что поделилась. Это важно. Может получится спасти ни в чем не повинную девчонку.

Анна положила голову мне на плечо, и прошептала:

– Спи. Завтра тебе надо будет лечить черную душу нашего Светлейшего.

Веки сомкнулись. В мозгу причудливо смешались формулы отравляющего газа и дозировка антибиотиков.

Смерть и жизнь. Они всегда рядом. И иногда, чтобы спасти жизнь, нужно быть готовым к смерти. А иногда – просто дать ложку бульона.

Глава 17

Жирная и липкая французская глина превратила марш на север в логистический кошмар. Третьи сутки армия, словно издыхающий механизм, перемалывала километры раскисшей дороги. Пехота, утопая по щиколотку в бурой жиже, двигалась исключительно на упрямстве, а модернизированные широкие обода пушек, вопреки моим инженерным расчетам, резали грунт. Артиллеристам, проклиная все на свете, приходилось раз за разом подставлять плечи под грязные лафеты, вырывая орудия из земляного плена.

Справа от меня, ссутулившись и надвинув треуголку на самые глаза, покачивался в седле Петр. Лицо царя застыло маской предельной усталости. Целый час он хранил молчание, лишь изредка сплевывая дорожную пыль, скрипевшую на зубах.

Мальборо остался где-то за горизонтом, зализывая раны и подсчитывая убитых после стычки. Однако дистанция не гарантировала безопасности. Спина фантомно зудела от чужих взглядов, а впереди, в сгущающихся сумерках, лежал Париж. А до него – территория, где каждая роща могла скрывать вражеский корпус.

– Государь, – мой голос, просевший от сырости, нарушил монотонный шум дождя. – Пора вставать лагерем.

Петр отреагировал с задержкой, медленно повернув голову. Его воспаленные бессонницей глаза с трудом сфокусировались на мне.

– Рано, генерал. Выжмем еще один переход. Каждый ярд от Лиона – это лишний шанс на спокойную ночь.

– Мальборо отстал, – парировал я, оценивая состояние царского жеребца, чьи бока ходили ходуном. – Однако кони работают на износ. Еще пара часов в таком темпе, и мы начнем терять тягловую силу. Без мобильности мы покойники.

Указав рукояткой плети на темнеющий впереди провал между холмами, я добавил:

– Впереди классическое «бутылочное горлышко». Входить туда на закате, имея на руках измотанных людей – подарок для любой засады. Риск неоправдан.

– Думаешь, ждут?