Текст книги "Инженер Петра Великого 12 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– Я вор, Петр. Я знаю это, и ты знаешь, и Минхерц знает. Все знают. Но для нее я – Саша. Просто человек, который пришел и спас. Она не ведает про казну, про подряды, про интриги. Она видит только это.

Очередная порция воды исчезла за бледными губами.

– Я хочу сохранить это. Этот взгляд. С ней я чувствую себя… не знаю. Чистым, что ли. Будто всю грязь можно смыть и начать сначала.

Я перестал тереть стену, опустив ветошь. Передо мной сидел смертельно уставший мужчина, нашедший в кровавой грязи войны самородок и теперь до дрожи боящийся его потерять.

– Она выживет, Данилыч.

– Должна…

Время шло. Час сменялся другим. Мы работали молча, как слаженный механизм. Меншиков поил, я контролировал пульс и температуру.

Под утро, когда серый свет начал просачиваться сквозь шторки, дыхание Жаннет изменилось. Стало ровнее, глубже, без пугающих хрипов. Крупная дрожь, бившая тело, утихла, уступив место покою. Коснувшись лба, я почувствовал влагу – жар спадал, кризис миновал.

Меншиков замер с занесенной ложкой.

– Жаннет?

Ресницы девушки дрогнули, как крылья бабочки. Она медленно, с трудом открыла глаза. Взгляд был мутным, но осмысленным. Она сфокусировалась на огромной фигуре рядом.

– Александр… – прошелестело едва слышно. – Пить…

Ложка выскользнула из пальцев князя и со звоном ударилась об пол.

Он сполз со стула прямо на коврик, привалившись спиной к сиденью. Лицо скрылось в ладонях. Он растирал лицо от чудовищного напряжения, державшего его в тисках последние сутки и.

– Жива… – выдохнул он.

Подняв на меня глаза, он махнул головой.

– Смирнов… Я помню.

– Что именно, князь?

– Всё. Долг платежом красен.

Он протянул руку – властным, широким жестом, не терпящим отказа. Я сжал его ладонь. Жесткую, мозолистую, хранящую память о рукоятях сабель. И пахнущую едкой, больничной хлоркой.

Рассвет сочился сквозь полог леса серой, промозглой мутью. Дождя не было, но воздух напитался влагой настолько, что ее можно было пить. В низинах, цепляясь за кустарник, висел плотный туман, похожий на скисшее молоко.

Выбравшись из кареты, я с наслаждением вдохнул сырой холод, пытаясь вытравить из легких въедливый дух хлора. Голова гудела, словно после контузии, ноги налились свинцом, однако где-то в районе солнечного сплетения вибрировала странная легкость. Система выдержала перегрузку. Мы справились.

Гвардейцы Меншикова только закончили оттирать все вокруг, до чего касались. Сами умылись хлорной водицей и возле себя прибрались. По хорошему сжечь бы все вещи, к которым прикасались, но да ладно. Главное, теперь хлор – не яд, а лекарство. Парадокс.

Из сырой мглы материализовался ординарец.

– Петр Алексеич! – гаркнул он. – Государь требует. Срочно. В ставку.

– Что стряслось?

Вместо ответа я нагнулся, зачерпнул горсть ледяной росы с разлапистого лопуха и растер лицо, пытаясь вернуть мышцам тонус.

– Не почивали они, – понизил голос вестовой. – Гневаются. Говорят, вонь в лагере стоит несусветная. Да и суета ночная… Требуют объяснений.

Поправив перевязь, я кивнул. Пора держать ответ. Я заскочил к Дюпре, попросил и его промыть руки и вещи, которых касались, на всякий случай. Тот крякнул, но послушался.

У царского шатра замерли часовые-преображенцы, вытянувшись в струнку.

Петр сидел за походным столом, склонившись над картой при свете оплывшего огарка. Его лицо дергалось в нервном тике, глаза метали молнии.

– Явился, – буркнул он, не отрывая тяжелого взгляда от пергамента. – Докладывай, генерал. Что за алхимию вы там развели посреди ночи? Дух стоит, как в красильне, кони бесятся, часовые чихают.

– Санитарная обработка, Государь, – ответил я. – Проводили экстренную дезинфекцию периметра.

– Чего? – Петр наконец поднял голову, и в его взгляде читалось недоброе обещание. – Какая, к дьяволу, дезинфекция? У нас мор? Чума?

Полог шатра резко откинулся, впуская холодный воздух и новую фигуру. Меншиков.

Светлейший успел привести себя в порядок: свежий камзол сидел безупречно, парик завит, щеки выбриты до синевы. Лишь глаза – красные, провалившиеся в темные глазницы – выдавали бессонную ночь. И шлейф. Несмотря на литры французских духов, от фаворита отчетливо, резко несло хлоркой.

Петр прищурился, переводя взгляд на вошедшего.

– И ты здесь, Алексашка? – процедил он. – Тоже провонял этой дрянью. Вы что, сговорились за моей спиной?

Вместо привычного юления и театральных поклонов, Меншиков выпрямился во весь свой немалый рост. Его взгляд уперся в переносицу царя тяжелым, прямым вектором.

– Мин херц, – произнес он. – Дозволь слово молвить. Без утайки.

– Говори. Только без вранья. Я его сегодня за версту чую, хуже твоей вони.

– Без вранья так без вранья. Не мор у нас, Государь. И не заговор. У меня в обозе… человек. Больная.

Петр медленно откинулся на спинку скрипнувшего стула, барабаня пальцами по столешнице.

– Человек? В обозе? Кто таков?

– Девка, – выдохнул Меншиков, словно прыгая в прорубь. – Из Женевы. Сирота. Прибилась ко мне… Я не смог прогнать.

– Девка? – Петр хохотнул, но в этом смехе лязгнул металл. – Ты, Данилыч, совсем ум растерял на старости лет? На войну бабу тащить? В карете прятать, словно государыню?

– Не как государыню, – перебил Меншиков, и в голосе его звякнула сталь, заставившая царя удивленно вскинуть бровь. – Как душу свою. Захворала она. Животом маялась, при смерти была. Вот мы и… спасали. Петр Алексеич помог. Наукой своей… запах отбить, смерть отогнать.

Царь перевел взгляд на меня, буравя насквозь.

– Так вот оно что. Инженер, стало быть, в лекари подался. Вылечил?

– Кризис миновал, Государь. Жить будет. Угрозы эпидемии нет, гарантирую. Очаг локализован и зачищен.

– Вот за что я тебя не люблю, генерал, так за твои мудреные словечки. Будто колдуешь…

В шатре повисла тишина. Петр посмотрел на Меншикова, изучая его словно диковинный механизм. Он видел перед собой не привычного Алексашку – вертлявого, хитрого, готового на все. Он видел мужчину, который пришел защищать свое право на слабость.

– Она того стоит? – спросил Петр тихо, почти шепотом. – Стоит того, чтобы ты головой рисковал? Чтобы армию под удар подставлял?

Меншиков не отвел глаз.

– Стоит, мин херц. Для меня – стоит всего.

– Для тебя… Не ожидал… – Петр покачал головой, и в жесте этом скользнуло что-то похожее на понимание. – Ладно. Дело твое, князь. Бес с тобой. Хочешь – вези. Лишь бы службе не мешало. Но смотри мне: если из-за юбки хоть один приказ сорвешь, хоть одна пушка застрянет – шкуру спущу. И никакие былые заслуги не спасут.

– Не сорву, Государь. Крест целую.

– И спрячь ее подальше. Чтобы солдаты не видели и языками не чесали. Нечего разврат в войсках разводить. До Парижа довезем, а там… там видно будет.

– Спасибо, мин херц.

Меншиков поклонился – коротко, с достоинством равного. Затем бросил на меня быстрый взгляд. В нем читалась благодарность и признание. Мы теперь были повязаны.

– Свободны, – махнул рукой Петр, возвращаясь к карте. – Идите, проветритесь. Несет от вас, как от кожевников в слободе.

Мы вышли из шатра. Утро уже вступило в свои права, разгоняя туман. Лагерь просыпался: дымили походные кухни, ржали кони, слышалась перекличка. Обычная рутина войны.

Меншиков остановился, набрал полную грудь воздуха и с шумом выдохнул.

– Пронесло, – сказал он, вытирая испарину со лба. – Думал, взыщет по всей строгости.

– Он прагматик, Светлейший. Ему нужен дееспособный фельдмаршал, а не… кхм… Пока ты даешь результат – он закроет глаза на твои… обозные дела.

– Я буду давать результат, – жестко, с лязгом в голосе произнес князь. – Я эту землю грызть буду. Чтобы дойти. И чтобы она жила.

Он протянул мне руку.

– С меня должок, Петр. Большой должок.

Я пожал ему руку. Второй раз уже. Это вдвое больше чем за все предыдущее время в этом мире.

– Сочтемся.

Развернувшись, я побрел к своему «Бурлаку». Организм требовал перезагрузки. Хотелось упасть и выключиться. Хотя бы на час. Без снов, без анализа тактической обстановки.

Анна, наверное, уже проснулась. Надо сказать ей, что мы справились. И что Меншиков теперь – наш человек, до последней пуговицы на камзоле.

Глава 19

Утро началось с визита вежливости. Направляясь к импровизированной крепости вокруг кареты Меншикова, я всякий раз ощущал себя не генералом, а ветеринаром, идущим к больной призовой кобыле капризного барина. Его личная охрана – отобранные мордовороты-преображенцы – молча расступалась, провожая меня взглядами, в которых было признание факта: идет тот самый знахарь, от которого зависит хозяйское настроение.

Встречал меня Светлейший не на пороге – он выскочил на три ступени вниз, едва не запутавшись в полах дорогого халата.

– Петр Алексеевич, сокол ты мой ясный, пожалуйте! – его бас, способный перекрыть грохот канонады, сменился вкрадчивым мурлыканьем. – Прошу.

Он лично придержал тяжелую дверцу, засуетился, подвигая обитый бархатом стул. Внутри кареты в лицо ударил душный, спертый жар. Тяжелый воздух пах не столько лавандой, сколько больницей – прелым бельем и запахом лекарств. В тишине слышалось прерывистое, рваное дыхание девушки.

Жаннет, обложенная горой подушек, походила на фарфоровую куклу. Бледность еще не сошла с ее лица, однако лихорадочный, безумный блеск в глазах сменился тихой, осмысленной усталостью. Заметив меня, она попыталась улыбнуться.

– Как спалось, мадемуазель?

– Спокойно, мсье генерал. Впервые за много дней.

Я коснулся ее запястья. Пульс – ровный. Язык чист. Организм выкарабкивался. Мой адский коктейль вкупе с тотальной дезинфекцией сработал.

– Отлично. Продолжайте пить. Воду – только кипяченую. И куриный бульон. Вам сейчас нужно топливо.

Меншиков, стоявший рядом, ловил каждое слово. Он сам, своими руками, подносил ей чашку, боясь расплескать хоть каплю.

– Все исполним, Петр Алексеевич, все в точности! – он закивал с такой скоростью, что его напудренный парик едва не съехал на ухо. – Может, винца ей красного? Для укрепления крови? У меня припасено из подвалов кардинала…

– Ни капли. Желудок не примет. Только вода и отвары.

Уже на выходе его пальцы вцепились в мой локоть.

– Алексеевич, – понизив голос, он оглянулся на спящих гвардейцев. – Тут мои людишки донесли… на тракте у Шалона голландские купчишки объявились. Порох везут. И свинец. Цену, конечно, заломили безбожную, ироды. Надобно? Я мигом, свои кровные подкину…

Я смотрел на него. Александр Данилович, человек, придумавший, кажется, половину коррупционных схем в России, предлагал мне личные деньги и контрабандистские каналы. Да, чудеса творит обычная холера.

– Надобно, Данилыч. Очень надобно. Действуй.

– Вот и славно! – он расцвел.

По пути к своему «Бурлаку» я не мог отделаться от мысли: страх потерять эту девочку вывернул Светлейшего наизнанку.

Вместе со вечерним ветром пришла и Анна. Она бесшумно скользнула в отсек, где я пытался изучать карту местности, и поставила на ящик дымящуюся кружку. Сбитень. Густой, пряный дух меда и гвоздики заполнил нутро машины.

– От Светлейшего, – сказала она, усаживаясь на ящик напротив. – С денщиком прислал. Целый бочонок. Велел передать: «Для сугреву и ясной головы генерала».

Я отхлебнул. Горячая, сладкая жидкость обожгла горло, разгоняя по венам тепло.

– Наш князь становится подозрительно щедрым. Скоро начнет нам баллады сочинять.

Анна усмехнулась.

– Ты видел его сегодня?

– Видел. Носится со своей пташкой. И предлагает контрабандный порох. Весьма полезный человек.

– Он больше, чем полезный, Петр. Он стал другим. Я говорила с его казначеем. Князь приказал выдать двойное жалованье своим гвардейцам, тем, что стояли в карауле в ту ночь. Из личных средств. И велел выкатить солдатам три бочки вина. Просто так, «за верную службу».

Я отставил кружку. В программе «Меншиков» произошла какая-то фундаментальная ошибка, и я не был уверен, что мне нравятся ее последствия.

– А еще, – добавила Анна, – говорят, на князя благодать сошла.

Благодать по имени Жаннет. Любовь, или что там у него в голове, оказалась мощнейшим реагентом. Неужели она и вправду выжгла из него всю гниль? Или просто загнала ее глубже?

– Он стал предсказуемым, – озвучил я свои мысли. – Его ахиллесова пята теперь известна. Пока мы контролируем здоровье этой девицы, все будет хорошо. Это надежный рычаг.

Анна посмотрела на меня с легким укором.

– Ты видишь в этом только рычаг? А я вижу шанс.

– На что?

– На то, что он таким и останется. Пойми, он всю жизнь рвался к власти и деньгам, потому что внутри у него была дыра размером с Сибирь. Он наверняка пытался завалить ее золотом, титулами, дворцами. А эта девочка… она просто заполнила эту пустоту. Ему больше не нужно никому ничего доказывать. Он нужен ей. И это его изменило. Он впервые в жизни начал отдавать, а не только грабить.

Она говорила тихо, в ее логике, построенной на чувствах, проступало то, что ускользало от моего инженерного взгляда. Там, где я видел механизм, она разглядела исцеленную душу.

– Возможно, ты и права, – нехотя согласился я. – И этот «новый» Меншиков действительно надежнее. Прежний мог продать нас за лишний обоз с сукном. Этот – не продаст. По крайней мере, пока его талисман дышит.

– Хотелось бы верить, что это не пройдет, когда она поправится, – вздохнула Анна.

– Пройдет, – отрезал я. – Человеческая память коротка. Но хочется верить, что не так скоро.

Мой взгляд снова упал на карту. Новый союз в штабе – это прекрасно, однако снаружи нас по-прежнему ждали враги.

Информационная блокада душила. Каждый вечер повторялся один и тот же ритуал: ко мне вваливался Орлов, и один вид его осунувшегося лица скручивал желудок комком.

Сбросив на стол мокрый плащ, он тяжело опускался на походный табурет.

– Опять пусто, Петр Алексеич. Поручик Дымов с десятком драгун. Ушли на рассвете на север – и как в воду канули. Ни выстрела, ни дымка, ни даже воронья над лесом.

Молча я поставил на карте очередной черный крест. Третий за три дня. Тридцать человек. Это была бойня. Наших людей просто стирали с ландшафта, будто неудачный штрих на чертеже. Методичная зачистка выматывала нервы. Кто-то очень умный и очень терпеливый играл с нами в кошки-мышки, планомерно вырывая нам «глаза».

– Хватит кормить их нашими людьми, – с силой вонзив грифель в столешницу, я поднял взгляд на Орлова. – Кончаем играть в поддавки. Правила меняются.

Орлов вскинул голову.

– Мы больше не будем щупать темноту, Василь. Формируй три отряда. Не сопливые разъезды, а полноценные «волчьи стаи».

– Сколько?

– По шестьдесят. Костяк – твои отборные головорезы, те, что со мной стену в Лионе брали. На усиление – по десятку швейцарских стрелков, эти черти белке в глаз с коня попадут. И главное – проводники. В каждую стаю – по офицеру из гвардии де Торси. Они здесь каждый куст знают.

– Задача? – Орлов подался вперед.

– Прорваться. Рвать вперед с боем, сметая все, что шевелится. Наткнулись на заслон – не отходить, а вгрызаться, брать «языка» и гнать дальше. Мне не слухи нужны, а пленные, их карты, приказы. Пусть гремят, пусть орут. Пусть враг думает, что это наш авангард пошел на прорыв. Заставим их показать морду.

Орлов оскалился. Без лишних слов он поднялся, коротко кивнул и растворился в ночи. Эта работа была ему по душе: не ждать, пока тебя тихо прирежут в тумане, а идти и резать самому.

Следующие двое суток лагерь прислушивался к каждому шороху из тумана, окутавшего нас.

На исходе третьего дня «стаи» ввалились в лагерь. Изможденные, на лошадях в кровавой пене, с выгоревшими глазами. Треть личного состава осталась в бургундских лесах, но те, кто прорвался, привезли то, за чем уходили.

Экстренный совет собрали прямо в походном шатре Петра.

Лицо ротмистра, командира северного отряда, покрывала черная щетина, а наскоро перевязанная голова напоминала тюрбан. Он докладывал первым, его голос хрипел от усталости.

– Добрались почти до Парижа, Государь. В сам город не лезли, подошли на версту. Это больше не столица – это крепость.

Его палец, черный от грязи, оставил на карте жирный след.

– Предместья снесены. Чистое поле, простреливаемое насквозь. На стенах – свежие земляные валы, глаз не охватить. Пушки тащат, сотни. И это только с нашей стороны. Город забит войсками под завязку. Мундиры Королевского дома, швейцарская гвардия, полки с испанской границы. Их всех согнали сюда. По нашим прикидкам, там сейчас не меньше шестидесяти тысяч. Они готовятся к долгой, кровавой осаде.

От этой цифры в шатре стало душно. Шестьдесят тысяч. Против наших сорока, из которых половина – сброд, готовый разбежаться при первом же серьезном шухере. Арифметика складывалась не в нашу пользу.

– Второй отряд, – Петр перевел тяжелый взгляд на другого офицера, с рукой на перевязи. – Что у Мальборо?

– Англичане отходят, Государь. Точно по тракту на север, как и договорились. Мы шли у них на хвосте, по лесам. Не трогают. Наши дозорные нос к носу столкнулись с их фуражирами – те просто отвернулись и уехали. Слово держат.

– Бегут? – с надеждой выдохнул де Торси.

– Нет, – криво усмехнулся офицер. – Идут, как на учениях: колонны, артиллерия прикрыта, кавалерия по флангам. Ни одного отставшего. Они совершают маневр.

Помолчав, он добавил, подбирая слова:

– Мы отстали, когда они встали лагерем под Реймсом. Оттуда до Парижа, если пришпорить коней, не далече. Они вроде как ушли, но поводок оставили. Достаточно близко, чтобы вернуться, если что-то пойдет не так.

Картина прояснялась. Подойдя к столу, я взял уголек и обвел Париж жирным, кругом. От Реймса к нему протянулась пунктирная линия – вектор угрозы.

– Они ждут, – произнес я в наступившей тишине. – Все ждут.

Петр поднял на меня взгляд.

– Разжуй.

– Мальборо держит слово. Он не нападет, пока действует перемирие. Однако он и не уходит. Он отошел на безопасное расстояние и смотрит. Как волк, что отогнал от падали медведя, но не уходит, а садится в кустах и ждет, чем закончится драка.

Мой палец сместился на юго-восток, в сторону Альп.

– То же самое делает и Савойский. Он тоже ждет. Они оба дали нам слово, но это не мирный договор, а временный нейтралитет. Они дали нам возможность сцепиться с Парижем в смертельной схватке. Посмотреть, кто кого. Если мы увязнем, если обескровим себя, штурмуя эти бастионы, они вернутся. И добьют того, кто уцелеет.

Я обвел взглядом потемневшие лица командиров.

– Наш успех в Лионе заставил их признать в нас силу. Однако они не верят, что ее хватит для взятия столицы. Они выжидают, пока мы сломаем зубы о парижские стены, чтобы потом прийти и делить шкуру. Нейтралитет Мальборо и Савойского – это поводок, который они держат в руках, готовые в любой момент рвануть и сломать нам шею.

На этом совет и закончился. Государю было над чем подумать.

Тащить за собой Филиппа Орлеанского дальше – все равно что везти в обозе бочку с порохом, у которой вышибло дно. Он был не просто пленником, а знаменем. Истрепанным, заляпанным грязью, но все еще знаменем Бурбонов, способным в любой момент собрать под собой всех, кто тосковал по старым порядкам. Проблему нужно было решать. Тихо и без крови.

Его новой тюрьмой стал местный монастырь, настоятель которого приходился родственником де Торси. В покоях аббата пахло жареным каплуном с травами и дорогим, выдержанным вином – аромат пиршественного зала. Развалившись в глубоком кресле у огня, Филипп лениво листал фолиант в кожаном переплете. Наше появление его ничуть не смутило: он с нарочитой медлительностью перевернул страницу.

Два моих гвардейца, застывшие истуканами по обе стороны от двери, взглядом подтвердили: объект на месте, под контролем. Рядом де Торси нервно перебирал пальцами кружевной манжет. Одно дело – вырвать власть из слабеющих рук на волне бунта, другое – смотреть в глаза тому, кого ты, по сути, предал и сверг.

– Ваше Высочество, – голос маркиза прозвучал глухо, потерявшись в просторной комнате.

С театральной паузой Филипп захлопнул книгу, отметив страницу шелковой закладкой, и поднял на нас глаза. В них не было ни ярости, ни страха – лишь холодное, отстраненное презрение патриция к назойливым плебеям.

– Кольбер, – он намеренно не использовал титул. – И его… русский поводырь. Чем обязан? Решили лично убедиться, что я не улетел через дымоход?

– Мы пришли говорить о вашем будущем, Филипп, – шагнул я вперед, отвлекая огонь на себя. – И о будущем Франции.

Он криво усмехнулся.

– Мое будущее, генерал, куется сейчас в Париже. А вот будущее Франции… боюсь, его вы уже потеряли.

Пропустив выпад мимо ушей, я пододвинул тяжелый дубовый стул и сел напротив, нарушая все мыслимые правила этикета. Де Торси замялся у двери, как провинившийся школяр.

– Давайте без представлений. Нам обоим известно, что никаких полков у вас не осталось. Те, кто не присягнул нам, сейчас сидят по своим замкам и гадают, чью сторону выгоднее принять. В политической игре вы, как говорят купцы, потерпели крах.

Он вздрогнул, но маску безразличия сохранил.

– Я здесь, чтобы сделать вам предложение. Чисто деловое.

– Я весь во внимании, – откинулся он на спинку кресла, изображая скуку.

– Мы даем вам свободу. Полную. С эскортом из преданных вам людей. Возвращаем всю вашу казну. Уезжайте куда хотите – в Женеву, в Италию, хоть к черту на рога. Живите в роскоши, охотьтесь. Мы гарантируем вашу безопасность.

Филипп слушал, и на его лице проступало недоумение. Он ждал шантажа, угроз, торга, а получил предложение, от которого, по моей логике, мог отказаться только безумец.

– И какова цена столь неслыханной щедрости? – спросил он, и в голосе прорезался яд.

– Одна подпись, – я выложил на стол заранее подготовленный и заверенный аббатом пергамент. – Вот здесь.

Он даже не удостоил бумагу взглядом.

– Что там?

– Ваше официальное отречение. Вы публично признаете права регента Жана Кольбера на престол, основываясь на «вновь обретенных» исторических свидетельствах. И отказываетесь от всех претензий на власть. Добровольно. Во имя мира во Франции. Ставите подпись – и через час вы на свободе.

Расчет был прост: я бил по его главному инстинкту – любви к жизни и комфорту. Я предлагал ему именно то, чего он всегда желал: возможность наслаждаться богатством без груза ответственности. Да, игра в короли окончена, зато жизнь, полная удовольствий, продолжается.

Он молчал. Долго. В камине с сухим треском лопнуло полено, выбросив в комнату сноп искр. Филипп смотрел на пергамент, потом на меня, потом на де Торси, который, казалось, перестал дышать.

– Вы сохраните жизнь, богатство и титул герцога, – решил я подтолкнуть его. – Останетесь одним из богатейших людей Европы. Да, вы больше не будете играть в престолонаследие. Но, положа руку на сердце, Филипп, вы когда-нибудь этого хотели по-настоящему? Вся эта кровь, интриги, ответственность… Это ведь не для вас. Вы созданы для удовольствий. Так получите их. В обмен на один росчерк пера.

Он поднял на меня глаза. В его взгляде не было ни страха, ни сомнений – лишь чистая, незамутненная спесь. Вековая гордыня династии, помноженная на абсолютную веру в свою богоизбранность. Мой прагматичный расчет разбился вдребезги.

– Никогда, – произнес он.

– Что «никогда»?

– Я никогда не признаю его, – он брезгливо кивнул в сторону де Торси. – Этого сына торговца. Этого выскочку. Даже если он принесет мне грамоту, подписанную самим Карлом Великим.

Он поднялся. Исчез изнеженный сибарит; передо мной стоял потомок Людовика Святого.

– Вы не понимаете, генерал. Вы, варвар, выросший среди снегов. Кровь – это не чернила. Это – всё. Я – Бурбон! А в его жилах – плебейская водица. Армия, дворянство, сама земля Франции никогда не примет его. Они опомнятся. Они придут и освободят своего законного правителя. А вас, узурпаторов, разорвут на куски.

Он говорил с холодной уверенностью лунатика. Вся его трусость и истерика в Лионе – все это смыла волна родовой гордости. Он искренне верил в то, что говорил, – верил в сакральность своего происхождения так же истово, как я верил в законы механики.

– Я лучше сгнию в этой келье, – закончил он, – чем поставлю свое имя под этим фарсом. Можете пытать меня. Морить голодом. Ответ будет тот же.

Разговор зашел в тупик. Моя логика XXI века разбилась о гранитную стену феодальной спеси. Я предлагал ему жизнь, а он цеплялся за призрак власти.

– Глупец, – прошипел де Торси, выходя из оцепенения. – Ты погубишь и себя, и Францию.

– Замолчи, лакей, – бросил Филипп, даже не удостоив его взглядом. – Твое место – у моих ног. И скоро ты его снова займешь.

Я поднялся. Мы его недооценили. Думали, что перед нами обычный трус и предатель, а столкнулись с фанатиком собственной крови – явлением более сложным и опасным.

– Как угодно, Ваше Высочество, – сказал я, и в голосе моем прозвучал холод. – Сидите. Ждите своих «верных полков». Только боюсь, зима в Бургундии долгая и голодная. Можете не дождаться.

Я повернулся, чтобы уйти.

– Генерал! – окликнул он.

Я замер у двери.

– Когда англичане вышвырнут вас отсюда, передайте герцогу Мальборо, что я готов к переговорам.

Он снова сел в кресло и демонстративно уткнулся в книгу, абсолютно, непоколебимо уверенный в своем будущем триумфе.

Я вышел из кельи, чувствуя на языке омерзительный привкус. Мы не решили проблему. Мы просто заперли тигра в чулане, но он продолжал скрестись в дверь, напоминая о себе каждую минуту.

Вечером – очередное совещание. Его прервал отлетевший в сторону полог шатра. Внутрь, спотыкаясь, ввалился не человек – ком дорожной грязи, из которого торчали руки и ноги. Сделав два шага, он хрипло протянул Петру зажатый в кулаке, заляпанный сургучом пакет и беззвучно осел на утоптанную землю.

Пока полковой лекарь возился с гонцом, пытаясь влить ему в горло вина, Петр сломал печать. В наступившей тишине хруст сургуча прозвучал громче пистолетного выстрела. Царь пробежал глазами по строчкам. Раз, другой. Потом медленно поднял голову, и в его глазах застыло то, чего я не видел давно – чистое, незамутненное изумление.

Известие о пятнадцати тысячах штыков под Орлеаном, ждущих нас, взорвало шатер.

Старый де Брольи, забыв о подагре, вскочил и сгреб в объятия ближайшего швейцарского капитана, который от удивления едва не проткнул его парадным кинжалом. Кто-то опрокинул кувшин, но на багровую лужу, расползавшуюся по карте, никто даже не взглянул. Воздух вдруг стал легким, пьянящим, словно после долгой болезни отпустила лихорадка.

– Париж! На Париж! – крик, сорвавшийся с губ молодого французского лейтенанта, подхватили десятки глоток, и шатер загудел, как растревоженный улей.

Де Торси преобразился. Ссутуленные плечи расправились, ввалившиеся щеки, казалось, обрели цвет. Его палец, дрожащий от волнения, уже чертил по мокрой от вина карте победный маршрут.

– Государь, мы должны идти! Немедленно! – его голос, до этого тихий и усталый, теперь звенел сталью. – Монтескье, Ноай – они там одни! Их сметут! Из Парижа на них уже идет карательный корпус! Если мы промедлим хотя бы день, от них и мокрого места не останется! Это наш единственный шанс, умоляю вас!

– Маркиз прав! – подхватил де Брольи, сверкая глазами. – Нужно ковать железо, пока горячо! Вперед!

Я молча смотрел на это пробуждение надежды, и меня тошнило от этой эйфории. Слишком хорошо. Слишком вовремя. Так просто не бывает.

– Нет, – произнес я. Негромко, но этого хватило, чтобы все разом замолчали.

Восторженные взгляды уставились на меня. В глазах французов плескалось недоумение, быстро сменявшееся злостью.

– Что «нет», генерал? – де Торси нахмурился, и его лицо снова стало жестким.

– Мы никуда не идем.

Подойдя к столу, я взял обгоревший фитиль и обвел место предполагаемой встречи. Долина Луары. Живописный, должно быть, уголок. Идеальный для бойни.

– Вы что, ослепли⁈ – сорвался я на рык. – Посмотрите на карту! Река! Лес! Эта долина – тир, расстрельная яма! Нас загоняют в узкий коридор, чтобы перебить, как куропаток!

– Это абсурд! – вспылил де Брольи, побагровев. – Это наши союзники!

– А вы можете поручиться за каждого из них? – я в упор посмотрел на де Торси. – За каждого барона, за каждого полковника, чей кошель вчера еще набивали золотом из Версаля? Уверены, что среди них нет ни одного, кто сейчас ведет двойную игру?

Маркиз отвел взгляд. Он не был уверен.

– Нас заманивают туда, где все наши преимущества пойдут псу под хвост! – мой кулак опустился на стол, и подпрыгнувшие оловянные кружки жалобно звякнули. – В этом болоте мои «Бурлаки» станут неповоротливыми железными гробами. Кавалерия не сможет развернуться. Нас прижмут к воде и начнут поливать свинцом с высот, которые, будьте уверены, уже давно пристреляны. Это не встреча союзников. Это казнь.

В шатре снова воцарилась тишина. Праздник кончился. Французские офицеры хмуро переглядывались. Они были солдатами и понимали, о чем я говорю.

– Но… это же наши друзья! Патриоты! – в голосе де Торси зазвучала неподдельная боль. – Я знаю Монтескье… он человек чести…

– Человек чести может быть слепцом. Его могут использовать втемную. Или в его штабе сидит крыса. Достаточно одной. Одного предателя, который знает время и место. Они ждут нас, чтобы ударить в спину в тот самый момент, когда мы начнем переправу через реку.

– Вы во всем видите измену, генерал! – в отчаянии воскликнул маркиз. – Вы никому не верите!

– Я верю в законы физики, маркиз. И в человеческую подлость. И второе, увы, куда более надежная константа.

Я отошел от стола. Аргументы были выложены. Теперь все зависело от одного человека.

Петр, до этого молча наблюдавший за нашей перепалкой, нависал над картой, как грозовая туча. Его взгляд был прикован к этому проклятому клочку пергамента, который мог стать либо нашим спасением, либо приговором. На одной чаше весов – мои холодные, отравленные опытом расчеты, для которых этот призыв о помощи выл сиреной, предупреждающей об обвале. На другой – отчаянный порыв де Торси, политика и необходимость рискнуть всем, чтобы не проиграть, даже не начав бой.

– Если мы не пойдем, они сочтут нас предателями, – прошептал де Торси, и в его голосе слышались слезы. – Они погибнут. И их кровь навсегда ляжет на нас. Мы останемся одни в этой проклятой стране.

Он был прав. С точки зрения политики, отказ был равносилен поражению.

Петр поднял голову. Его взгляд, тяжелый и мутный, обвел всех. Сначала французов, в чьих глазах, как у утопающих, плескалась последняя надежда. Потом меня. Он молчал, и в этой тишине, нарушаемой лишь треском догоравшей свечи, решалась судьба не только нашей армии, но и всей этой безумной авантюры. Отступить – и мы превращаемся в кучку загнанных бродяг. Идти вперед – и, возможно, уже завтра ляжем костьми в этой чужой, вязкой глине.

Царь снова опустил взгляд на карту, на долину, ставшую развилкой истории. Я видел, как его пальцы медленно сжимаются в кулаки. Он принимал решение. И я, знавший его как никто другой, ему не завидовал.