Текст книги "Инженер Петра Великого 12 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Глава 20

Версаль, лето 1708 г.

Тишина в Зеркальной галерее стояла мертвая, словно перед грозой. Сквозь высокие арочные окна пробивались косые столбы света, в которых лениво, будто в стоячей воде, плавала вековая пыль. Некогда слепящий блеск семнадцати громадных зеркал померк, подернувшись серой патиной, а в тяжелом, спертом воздухе вместо привычных ароматов амбры и дорогой пудры висел дух немытых тел. Паркет, привыкший к надменному стуку каблуков, теперь глушил звуки, превращая шаги в крадущуюся поступь воров. Даже сухой, лающий кашель одного из гвардейцев разорвал этот морок с грохотом выстрела.

Посреди увядающего великолепия, за длинным столом, заваленным свитками и картами, восседал Людовик, Великий Дофин. Сын Короля-Солнца. Наследник. Пленник обстоятельств. Обтянутая траурным бархатом туша растеклась по отцовскому трону, бесформенной массой заполняя пространство между позолоченными подлокотниками. Водянистые, остекленевшие глаза наследника смотрели сквозь докладчика, туда, где в тенях, вероятно, плясали призраки грядущего краха. Пухлые, унизанные перстнями пальцы с пугающей монотонностью мельничного жернова крошили сухой бисквит, усеивая черное сукно камзола и несвежее кружево жабо желтой пылью.

– Мы в капкане, Монсеньор. Обложены со всех сторон.

Голос Мишеля Шамильяра, некогда всесильного распорядителя казны и армии, терялся под сводами гигантского зала. Сгорбившись над кипой бумаг, он напоминал проворовавшегося управляющего, ожидающего кнута, а не министра величайшей державы Европы.

– Корона Карла Великого, меч Жуайёз, скипетр, рука правосудия – все сокровища аббатства Сен-Дени у нас. Но без святого таинства это просто железо и камни.

Дофин продолжал методично уничтожать бисквит, словно от этого зависело спасение династии.

– Короля делает королем не золото на голове, а елей из Святой Стеклянницы. Помазание в Реймсе. А Реймс, – Шамильяр устало потер переносицу, – нем как могила. Архиепископ Франсуа де Майи не отвечает на депеши.

Герцог де Ноай, чья парадная кираса тускло поблескивала в полумраке, резко дернул головой, звякнув шпорами.

– Святой отец торгуется, Мишель. Молитвы этого прелата всегда имели звонкую цену в луидорах. Он просто выжидает, чья чаша весов перетянет.

– Если бы дело было только в золоте, герцог. Сначала он, безусловно, косился в сторону Филиппа Орлеанского. Но теперь… теперь по стране ползет слух, страшнее чумного поветрия.

Шамильяр с выражением крайнего брезгливости, двумя пальцами, словно держал ядовитую змею, извлек мятый, плохо пропечатанный листок.

– «Вестник». Эту скверну печатают в подвалах Лиона и развозят в тюках с шерстью. Крестьяне, трактирщики, солдаты в гарнизонах – все жадно читают, а кто не умеет, тем зачитывают прилюдно. Там сказано, что Жан-Батист Кольбер, маркиз де Торси, вовсе не выскочка-чиновник. Якобы в пыльных архивах нашлись грамоты, подтверждающие, что он – отпрыск Каролингов. Кровь древних императоров.

– Ересь! – рявкнул де Ноай, и эхо его голоса метнулось к расписному потолку Лебрена. – Гнусная ложь, состряпанная этим русским варваром!

– Ложь, в которую сладко верить, герцог, – весомо возразил Шамильяр. – Черни нет дела до геральдики. Им нужен Спаситель. Для народа, измученного поборами и голодом, легенда о «возвращении истинного короля древности» звучит приятнее, чем обещание кормить очередного Бурбона. В парижских салонах, заметьте, шепотки становятся все громче. Сто лет династии Борбонов против тысячи лет тени Карла Великого. А если добавить к этому ту невероятную победу под Лиллем, которую приписывают де Торси… его права на трон в глазах толпы становятся весомее ваших, Монсеньор.

Хруст бисквита оборвался. Людовик медленно перевел тяжелый взгляд на министра. В мутной глубине зрачков шевельнулось что-то осмысленное – ужас зверя, почуявшего запах гари.

– Де Майи… думаете, он поверил в эту басню?

– Архиепископ не верит в сказки, Ваше Высочество, он верит в силу, – горькая усмешка исказила тонкие губы Шамильяра. – Мои люди доносят, что он затворился в молельне. «Ждет знамения свыше». На деле же старый лис просто ждет победителя, кто первым постучит в ворота Реймского собора эфесом шпаги. Именно на его голову прольется священное масло.

Секретарь обвел взглядом присутствующих, задерживаясь на потемневших от бессонницы лицах.

– Без Реймса любая церемония здесь, в Версале, будет представлением. Самозванством. Провинции не присягнут, дворянство возьмется за шпаги, а Рим проклянет нас. И что хуже всего: наши возлюбленные кузены в Вене и Мадриде получат желанный повод для войны. Они введут войска как «защитники законного престола».

Шамильяр умолк. В этом молчании Наследник величайшей монархии, сидящий на золоченом стуле, вдруг показался всем случайным гостем. Король без короны, без церкви, без страны. Просто богатый господин, запертый в собственном дворце, пока за высокими стенами парка история безжалостно перемалывала его наследие.

Мария Эмилия де Шуэн, доселе почти невидимая в густой тени колоннады, резким движением захлопнула веер. Костяные пластины стукнули друг о друга, заставив мужчин обернуться.

Контраст резал глаз: пока Великий Дофин растекался апатичной массой по бархату отцовского кресла, его морганатическая супруга держала спину прямой. На ней не было ни единой драгоценности, только траурное платье, на фоне которого бледное лицо и лихорадочные глаза казались маской одержимой.

– Господа обсуждают, какое кружево пустить на саван, в то время как покойник еще хрипит и дергается. – её низкий голос, с характерной хрипотцой, был лишен привычной придворной патоки. – Пока мы шелестим здесь пергаментами, ожидая благословения от реймсского святоши, ткань государства расползается. Еще немного – и у нас в руках останутся гнилые нитки.

Она поднялась и подошла. Упершись кончиками пальцев в полированную столешницу, она впилась взглядом в лицо мужа.

– Когда гангрена пожирает ногу, хороший лекарь не читает молитвы и не ждет чуда. Он берет пилу. Пока эти двое – полоумный кузен и этот писарь с родословной, купленной на русское золото, – продолжают дышать, они остаются знаменами. Двумя волдырями на теле Франции. Мы не можем позволить им привести свою свору под наши стены.

Мадам де Шуэн сузила глаза.

– Их нужно вырезать, – произнесла она обыденно. Так хозяйка приказывает утопить лишних котят. Даже видавший виды Шамильяр поежился от этого кладбищенского спокойствия.

Лицо Дофина исказила гримаса брезгливости, будто ему подали прокисшее вино.

– Эмилия, побойтесь Бога. Кинжал в спину? Мы Бурбоны, а не какие-то флорентийские аптекари с их ядами. Это… это низко.

– Мы – власть, которая утекает в сточную канаву, – отрезала она, не отводя глаз. – Ваше хваленое «достоинство», Монсеньор, скоро придется насаживать на пики парижской черни, чтобы хоть как-то отбиться. Сейчас нам нужны люди, для которых яд в бокале – ремесло.

Дофин замялся. Мысль была соблазнительной в своей спасительной простоте. Шамильяр, изучавший узор паркета, вдруг поднял голову.

– Метод… скажем так, радикальный, мадам. Но он решает проблему. Никакой гражданской войны. Никаких рек крови. Только две могилы.

Герцог де Ноай, застывший у карты изваянием, наконец подал голос.

– Более того, Ваше Высочество, – он извлек из бумаги, перевязанные черной лентой, и небрежно бросил их на стол. – Нам не нужно изобретать план. Он уже готов. И у нас есть весьма неожиданные союзники в этом деликатном деле.

Генерал склонился над столом, тень от его треуголки легла на карту Франции.

– Вы видите бегство англичан от Лиона? Я же вижу загонную охоту. Герцог Мальборо погнал эту русско-французскую орду на север. Прямо в мешок, который мы заботливо для них сшили.

План, изложенный де Ноаем, был эффективен.

– Наши гарнизоны под Парижем получили строжайший приказ: не препятствовать. Мы позволяем разрозненным отрядам мятежников стекаться в одну точку, под Орлеан. Пусть они чувствуют нашу слабость. Пусть пьянеют от безнаказанности. Они уже шлют гонцов к русским, призывая их на помощь. Да, мы стараемся обрубать все дозоры как русских, так и мятежников. Но рано или поздно…

Герцог провел пальцем по пергаменту, соединяя две черные метки.

– Две армии неизбежно сольются. Русские – измотанные маршем. И мятежные французы – опьяненные встречей. Это будет Вавилонское столпотворение.

Де Ноай выпрямился.

– И именно в этот момент, в ночь их триумфального воссоединения, когда вино потечет рекой, а караулы уснут в обнимку со шлюхами, мы нанесем удар. Мы не поведем в атаку полки, Монсеньор. Мы используем силу точечно. И насмерть.

Он хмыкнул.

– Для этого нужны не солдаты, Монсеньор. Нужны призраки, – голос герцога, упал до вкрадчивого шепота заговорщика. – Слияние двух армий – это всегда хаос. Эйфория, братание, вино из горла. Караульные смотрят на новых друзей, а не в темноту за спиной. Бдительность тонет в стакане.

Он выложил первый лист. Бумага, исписанная бисерным, убористым почерком на вид.

– Шарль-Луи де Фьорелло. Корсиканский ублюдок. Служил в генуэзской гвардии, пока не перерезал горло одному сенатору – говорят, бесплатно, из любви к искусству. Его талант – нечестная дуэль. Его стихия – давка. Толчок плечом в толпе, тонкий стилет под ребро или игла в основание черепа… и вот уже уважаемый господин падает замертво от внезапного «апоплексического удара». Мы выкупили его из долговой ямы Венеции. Дорого. Но этот мясник стоит каждого су.

Дофин брезгливо, кончиками пальцев отодвинул от себя листок, словно тот пах мертвечиной. Мария Эмилия, напротив, подалась вперед, раздувая ноздри; уголки её губ дрогнули в одобряющей улыбке.

– Второй, – де Ноай перевернул страницу. Вместо имени там был грубый набросок углем – фигура в надвинутом капюшоне. – Клички нет, есть прозвище – «Капер». Бретонец. Из той породы морских волков, что потрошили испанские галеоны с молчаливого согласия Версаля. Он человек тени. Презирает порох за шум и дым. Его выбор – тяжелый английский арбалет с воротом. Старая школа. Болт прошивает кирасу навылет с полусотни шагов, и, что важнее, никто не услышит выстрела. Смерть придет в тишине.

Шамильяр, сидевший истуканом, нервно кашлянул в кулак, ослабляя пальцем воротник. Воздух в галерее сгустился, стал душным, и сладковатый запах воска от сотен оплывающих свечей вдруг показался приторным ароматом похоронного ладана.

– И, наконец, отвлечение внимания, – де Ноай выложил последний документ. – Шестеро швейцарцев. Их выгнали из наемной роты после штурма во Фландрии – даже для войны их зверства в винных подвалах оказались чрезмерными. Это бешеные псы. Их задача – паника, хаос. Пока Корсиканец и Бретонец будут искать свои жертвы, швейцарцы пустят «красного петуха» в обоз с боеприпасами. Когда рванет порох, все будут смотреть на огонь, а не по сторонам.

Он с хлопком накрыл ладонью листы. Резкий звук заставил Дофина вздрогнуть, как от пощечины.

– Это уже свершилось, Монсеньор, – подытожил де Ноай, опираясь кулаками о стол. – Мои люди внутри. Они проникли в лагерь под Орлеаном неделю назад, выдавая себя за нормандских дворян, бежавших от столичной тирании. Их приняли как родных. Прямо сейчас они пьют вино с офицерами мятежников, горланят песни во славу «истинного короля» и точат ножи.

Герцог выдержал театральную паузу, позволяя каждому прочувствовать ледяное изящество ловушки.

– Они ждут одного. Гостей. В тот час, когда царь Петр и его ручной инженер въедут в лагерь «союзников», судьба Филиппа Орлеанского будет решена. Капкан взведен, Монсеньор. Нам остается лишь молиться, чтобы наши русские друзья поторопились навстречу своей смерти.

Дофин не проронил ни звука. Судорожно дернул подбородком. Этот жест утопающего, хватающегося за гнилую щепку, стал сургучной печатью на смертном приговоре. Де Ноай получил добро на замысел. Не тратя времени на этикет, он тенью скользнул за тяжелые двери. Спустя минуту брусчатка двора отозвалась дробным, быстро затихающим перестуком копыт: гонец, оседлавший саму смерть, растворился в ночи, увозя в седельной сумке судьбу королевства. Приказ об одобрении плана мчит к лазутчикам.

Мария Эмилия возникла за спиной мужа, положив ладони ему на плечи. Её пальцы впились в дорогой бархат камзола с неожиданной, почти мужской силой.

– Вы поступили как монарх, Людовик, – её шепот обжигал ухо. – Пастух не должен резать овец сам. Для грязной работы существуют волкодавы.

Он промолчал, буравя взглядом темноту за окном, где в парке истошно, словно младенец, кричал павлин. В гулкой пустоте галереи, среди пляшущих от сквозняка теней, они приступили к последней, самой циничной части заговора: распределению смертей.

– У гидры три головы, и рубить их нужно разом, – вернувшийся герцог стянул белую перчатку, обнажая мясистую ладонь. – Голова первая, самая опасная – русский инженер Смирнов. Англичане правы: это мозг кампании. Его нужно вырвать. Это задача для нашего корсиканца.

– А охрана? – Шамильяр нервно протер запотевшие очки. – Царь и этот генерал не ходят без конвоя. Их гвардейцы – звери.

– Звери боятся огня, – криво усмехнулся де Ноай. – Мои швейцарцы обеспечат им достойное зрелище. Поджог порохового обоза создаст нужную суматоху. Пока солдаты будут спасать шкуры и тушить пожар, Фьорелло сделает свое дело. Один точный укол в толпе. Никакой крови, никаких криков. Лекари спишут всё на апоплексический удар от волнения.

Он загнул толстый палец.

– Голова вторая и третья – наши самозванцы. Писарь де Торси и дражайший кузен Филипп. Де Торси, вероятно, будет при русском – так что корсиканец заберет две души за один раз. А вот Филиппа Орлеанского… – герцог позволил себе на мгновение прикрыть глаза, смакуя мысль, – Филиппа мы оставим бретонцу. Стрельба с колокольни той церквушки, что господствует над лагерем. Дистанция приличная, но арбалет бьет точно. Болт прилетит из ниоткуда, и никто даже не поймет, чья рука спустила тетиву.

– А царь? – голос Шамильяра дрогнул. – Что, если Петр…

– Русский царь – это трофей, – жестко отрезал де Ноай. – Желанный, рискованный. Он всегда в кольце охраны. Но если хаос достигнет пика, если он высунется из шатра… Бретонец не промахнется. Смерть московита станет вишенкой на этом кровавом торте.

Сценарий вырисовывался просто жуткий. Взрыв. Хаос. В дыму и криках «Корсиканец» проскальзывает в штабной шатер, где обычно идет совет. Стилет находит Смирнова и де Торси. Все выбегают из шатра. В ту же секунду с колокольни срывается тяжелый стальной болт, предназначенный Филиппу. Три лидера мятежа мертвы меньше чем за минуту. Армия обезглавлена. А дальше вступают в дело швейцарские провокаторы: один крик о том, что «русские предали нас и убили принца», и лагерь превратится в скотобойню. Французы бросятся на русских, русские – на французов. К рассвету от грозной армии останется дымящаяся гора мяса.

– И тогда, – де Ноай победно обвел взглядом подельников, – на пепелище являемся мы. Наши полки входят в лагерь как спасители. Мы прекращаем резню, наводим порядок, и вся Франция видит в вас, Монсеньор, единственного оплот законности, укротившего смуту.

План был безупречен.

Дофин тяжело поднялся и подошел к огромному окну. Он долго смотрел на залитый призрачным лунным светом парк Версаля, на мир строгой геометрии и идеальных линий, который он так отчаянно пытался защитить.

Вдалеке, на самом краю горизонта, небо едва заметно окрасилось багрянцем. Зарница. Или отблеск далекого костра, у которого, возможно, грели руки люди, чьи жизни были только что перечеркнуты здесь, в надушенной полутьме.

Капкан захлопнулся. Лавина стронулась, и теперь оставалось лишь ждать, когда она обрушится, погребая под собой либо врагов, либо саму французскую корону.

Друзья! Если вам нравится эта история, то я буду счастлив вашим лайкам – ведь это говорит, что судьба Смирнова Вам интересна. Моя мотивация прямо пропорциональна количеству❤ ))))

Глава 21

Нависая над картой, Петр хранил тяжелое молчание. Его тень, изломанная неверным светом огарков, плясала по столешнице, накрывая чернотой половину Франции. Царские пальцы, те самые, что играючи гнули серебряные талеры, побелели, впиваясь в край стола. На виске у него, словно готовый лопнуть жгут, отчаянно билась синяя жилка. Доводы перемолоты, шансы взвешены – выбор предстоял адский, менялись лишь декорации преисподней.

Наконец он вскинул голову. Взгляд мутный, расфокусированный – так смотрят люди, которых чудом выдернули из ледяной проруби.

– Идем, – слово упало в тишину тяжелым булыжником. – Идем на соединение.

Де Торси, нервно мерявший шагами тесное пространство шатра, застыл на полушаге.

– Государь, нас ведут на убой, – выдохнул я. – Враг ждет именно этого маневра, самоубийства.

Я говорил и понимал, что не могу предложить альтернативный вариант. Из двух зол, он выбрал меньшее. Наверное.

– А гнить здесь, в грязи, ожидая конца – это, по-твоему, жизнь? – Петр сверлил меня взглядом, в котором выгорел страх. – Раз ждут – значит, боятся. Тем лучше. Мы идем ломать их планы, генерал. Пусть готовят свой котел. Поглядим, хватит ли у этих стратегов дров, чтобы довести воду до кипения.

Ставка сделана. Безумная, иррациональная, абсолютно в его стиле: отбросить оборону, забыть о хитрости и переть буром, выясняя, у кого нервы сдадут первыми.

– Трубите сбор, – голос царя вновь налился металлом. – Через час выступаем.

Армия снималась с места тяжело, с обреченной покорностью огромного зверя. Сапоги и колеса снова месили проклятую бургундскую глину, но воздух теперь вибрировал от фатализма. Мы лезли прямиком в пасть дракону, и каждый – от сопливого барабанщика до убеленного сединами полковника – ощущал это кожей.

Я устроился на броне головного «Бурлака». Холодный металл мелко дрожал, передавая в позвоночник ритмичный гул паровой машины. Эта вибрация успокаивала, возвращая ощущение контроля над реальностью. Рядом, примостившись на ящике с инструментами, угрюмо молчал Нартов, а чуть поодаль, намертво вцепившись в поручень, затравленно озирал окрестности Орлов.

Мой взгляд скользнул к соседней машине. Там, восседая на ящиках с порохом, словно на походном троне, расположился Петр. Он что-то оживленно втолковывал де Торси, энергично рубя воздух ладонью и указывая на карту. О ловушке царь уже забыл, с головой уйдя в новую забаву – перекраивание геополитики и «создание королей».

– А с герцогом-то как, с Орлеанским? – Орлов нарушил молчание, кивнув назад, где в сыром тумане растворялись очертания аббатства. – Так и бросили?

– Оставили, – я сделал глоток из фляги. Вода была теплой и отдавала ржавчиной. – Под надежным присмотром.

Нартов криво усмехнулся:

– В очень надежных руках. Федька постарался на славу.

Андрей аж светился мрачной гордостью за работу своего ученика.

– Настоятель, как выяснилось, нашему маркизу приходится седьмой водой на киселе, чуть ли не троюродным дядей, – охотно пояснил он. – Поклялся на распятии, что принц келью не покинет. А чтобы у Его Высочества соблазна не возникло нос наружу казать… мы ему лицо-то и спрятали.

– Спрятали? – не понял Орлов. – Мешок на голову, что ли?

– Маску, – в голосе Нартова прозвучало удовлетворение ремесленника, решившего сложную задачу. – Железную. Петр Алексеевич подсказал.

Я кивнул.

– Ну вот. Федька за ночь такую штуку сработал – закачаешься. Больше, чем шлем – настоящая инженерная ловушка. Вороненая сталь, хитрая система пружинных замков, поддающихся лишь уникальному ключу, и глухая клепка. Наружу смотрят только узкие прорези для глаз да отверстие у рта – ровно такое, чтобы просунуть трубку с похлебкой. Герцог Орлеанский кончился. Вместо него в келье теперь обитает призрак, живая легенда, закованная в металл. Пусть сидит и замаливает грехи.

Я отвернулся, вглядываясь в унылый, размытый дождем пейзаж. Черт бы побрал эти парадоксы. Железная маска. Доигрался, занимаюсь косплеем Дюма-отца в декорациях реальной истории. Сам ведь ляпнул про этот способ, как про самое простое и циничное решение проблемы изоляции VIP-персоны. И вот теперь, в этой глуши, я своими руками воплотил литературный миф в плоть и сталь.

Ритм марша сбился, захлебнулся в вязком бургундском киселе – колонна встала. В авангарде, намертво вгрызшись колесами по самые ступицы в жирную, чавкающую субстанцию, засел двенадцатифунтовый единорог. Чугунная туша высокомерно игнорировала и хрип надрывающихся лошадей, и отчаяние артиллеристов, тщетно пытавшихся подсунуть под скользкие обода чахлый хворост. Люди, черные от грязи и злости, цедили сквозь зубы проклятия, но орудие стояло насмерть. Очередной, до зубовного скрежета привычный эпизод нашей бесконечной логистической агонии по пути на север.

Не успел я махнуть Орлову, чтобы тот выделил в помощь пехотный взвод, как мимо, обдавая нас брызгами, пронеслась тень. Арабский скакун, взрывая копытами месиво, осадил у застрявшего орудия. Легко, с мальчишеской удалью спрыгнув с седла, Меншиков приземлился прямо в жижу. Дорогие, шитые серебром ботфорты мгновенно исчезли под слоем грязи, но его это заботило меньше всего.

– Что стоим, орлы⁈ – зычный бас накрыл поле, перекрывая шум дождя. – Кого ждем⁈ Второго пришествия?

– Не идет, ваше сиятельство, – прохрипел усатый фейерверкер, размазывая по лбу смесь пота и копоти. – Глина, будь она неладна. Держит, как клещ.

– Глина у них держит! – передразнил Меншиков, хищно раздувая ноздри. – В портах у вас глина, вот что держит! А ну, взялись! Разом!

Никаких команд с высоты седла, никакой барской дистанции. Расшитый золотом камзол полетел прямо под ноги, в грязь, а следом к лафету метнулась мощная фигура светлейшего. Уперевшись плечом в спицу огромного колеса, Меншиков взревел:

– Навались!!!

В этом рыке клокотала такая первобытная ярость, такой заряд животного электричества, что солдат, до этого вяло ковырявших землю, словно пробило током. Вздрогнув, они единым организмом рухнули на рычаги и вцепились в лафет.

– Тащи, черти! Тащи! За Русь! За Государя!

Чугун дрогнул, застонал и подался – на дюйм, на два. Колеса с омерзительным, влажным чавканьем начали выползать из глиняного плена. Александр Данилович орал, толкал, матерился так виртуозно и многоэтажно, что краска заливала лица даже бывалых рубак, прошедших огонь и воду. Но в этой брани не было спеси. Была работа. Грязная, тяжелая работа, в которую он погрузился с головой, заражая людей своей бешеной, неуемной витальностью.

Минута – и пушка, лязгнув, встала на твердый грунт.

– Вот так-то, божьи дети! – выпрямился фаворит, отряхивая ладони. Тонкая голландская рубаха прилипла к могучей спине, лицо лоснилось от пота и дождя. – А теперь – марш! Шевелись!

Заметив меня в стороне, он расплылся в улыбке – широкой, обезоруживающе простой, лишенной привычного второго дна.

– Застоялись, Петр Алексеевич? Вот, кровь разогнали, размялись малость.

Глядя на него, я с трудом верил своим глазам. Куда исчез холеный, капризный вельможа, не способный ступить и шагу без свиты лакеев? Передо мной стоял уставший, перемазанный глиной, но абсолютно живой и, что самое удивительное, настоящий мужик. Драйвер, который, наконец, нашел применение своей гиперактивности.

– Гляди-ка, – тихо хмыкнул подошедший Орлов, скептически щурясь. – Наш-то Алексашка совсем очеловечился. Грязь месит, пушки тягает. Того и гляди, кашу с нами из одного котла хлебать начнет.

– А ты зубы не скаль, – осадил я его. – Пока он солдат вином поит да артиллерию на горбу тащит, пусть хоть с рук ест, хоть с копыт. Нам этот полевой командир куда нужнее, чем тот придворный змей, что по углам яд в уши лил. Эффективность, Василь, измеряется результатом, а не чистотой манжет.

– Это да, – неохотно согласился Орлов, но сомнение из его голоса никуда не делось. – Только вот, Петр Алексеич, надолго ли запала хватит? Девка, не дай бог, преставится – он же всех нас тут перегрызет. Или, наоборот, очухается она – и вернется наш старый добрый Алексашка. Не верю я в чудесные перерождения. Горбатого, сам знаешь, что исправит.

В центре ползущей колонны, в темном провале окна кареты, мелькнули два женских силуэта. Анна что-то с жаром рассказывала, жестикулируя, а Жаннет, укутанная в кокон из пледов, смеялась. Тихо, еще слабо, но это был живой смех, а не предсмертный хрип. Поравнявшись с экипажем, Меншиков придержал коня. Ни слова не сказал. Просто посмотрел на нее. И в этот миг его лицо, жесткое, обветренное, напоминающее грубо высеченный камень, вдруг разгладилось, став пронзительно беззащитным. Секундная слабость. Мгновение спустя он снова нацепил привычную маску железного фельдмаршала, ударил шпорами и рванул вперед, к голове колонны.

Наблюдая за этой метаморфозой, я пытался сопоставить факты в своей карте мира. Человек, еще неделю назад готовый продать меня за мешок золота, теперь демонстрировал лояльность уровня личного телохранителя. Оказалось, валюта изменилась. Мы больше не торговали золотом или титулами. Мы торговали надеждой. И курс этой валюты на нынешнем рынке был заоблачным.

Эта странная, хрупкая дружба, выросшая на почве животного страха и запаха хлорки, стала единственным светлым пятном в нашем беспросветном марше. Меншиков превратился в тот самый социальный клей, который не давал нашей разношерстной банде рассыпаться на атомы. Его бешеная энергия, талант доставать из-под земли фураж или лишнюю бочку вина, этот его командирский бас – все работало на систему. Он стал функционален. И, к собственному удивлению, я поймал себя на мысли, что мне нравится этот новый Меншиков – грубый, деятельный, лишенный византийской хитрости, но чертовски полезный.

Война – отличный пилинг. Она сдирает с людей социальную шелуху, оставляя только суть. И иногда эта суть оказывается сюрпризом даже для опытного циника. Я всегда считал Александра Даниловича хищником, акулой в человеческом обличье. А он оказался… просто человеком. Человеком, который до дрожи в коленях боится потерять то единственное, что делает его лучше, что поднимает его над собственной жадностью. Эта уязвимость делала его самым опасным, но и самым замотивированным союзником, какого только можно пожелать. Весь наш альянс висел на одной-единственной тонкой ниточке – пульсе девушки в карете.

Безымянный ручей, петляющий в небольшой, надежно укрытой лесистыми холмами долине, стал нашим временным приютом. После бесконечной грязи, чавкающей под сапогами, и въедливой сырости, сухая земля под ногами воспринималась как непозволительная курортная роскошь. Солнце, наконец прорвавшее блокаду рваных облаков, щедро заливало поляну теплым, янтарным светом. Армия выдохнула и растеклась по лугу: солдаты дремали, лениво латали истрепавшуюся амуницию или просто сидели, застыв в прострации и гипнотизируя взглядами пляшущие языки костров.

Поваленный бурей дуб заменил мне скамью. Устроившись на шершавой коре, я прихлебывал из жестяной кружки горячий, вяжущий рот отвар шиповника. Солдатский сухарь, твердостью напоминающий силикатный кирпич, крошился на зубах, но в этот момент он казался мне верхом гастрономического изыска.

Чуть поодаль, там, где среди пожухлой травы дерзко пробивались первые осенние крокусы, пестрели два женских платья. Анна и Жаннет, заливаясь смехом, собирали букет. Француженка, на удивление быстро окрепшая, даже пыталась бегать, и на ее щеках, еще недавно пугающе бледных, теперь играл здоровый румянец. Она напоминала хрупкий цветок, который чудом уцелел под гусеницами танка и теперь тянулся к свету. Эта простая, пасторальная картина, столь дикая на фоне военного похода, вызывала невольную улыбку. Система сдержек и противовесов войны дала временный сбой, позволив жизни взять свое.

Солнце вдруг померкло – на землю легла широкая тень. Меншиков. Он опустился на бревно рядом со мной бесшумно, с неожиданной для его медвежьей комплекции кошачьей грацией. В руках светлейший держал не помятый солдатский котелок, а изящный серебряный кубок, до краев наполненный густым, темно-рубиновым вином.

Некоторое время мы хранили молчание, наблюдая за женщинами. Солнечные лучи путались в волосах Анны, превращая их в подобие золотого нимба. Жаннет, споткнувшись о кочку, звонко рассмеялась, и этот звук, чистый, как хрусталь, долетел до нас, смешиваясь с журчанием воды.

– Живая, – глухо произнес Меншиков. Это прозвучало как молитва атеиста, вдруг увидевшего чудо.

Я кивнул, пряча глаза за краем кружки.

Он не отрывал взгляда от Жаннет. В его прищуре смешался такой дикий коктейль – животный страх потери, нежность и какая-то болезненная, почти отеческая гордость, – что мне стало не по себе. Словно я взломал чужую почту и читаю слишком личные письма.

– Знаешь, Петр Алексеевич, – начал он, так и не повернув головы. – Я тут давеча ревизию в бумагах наводил. Расписки, контракты, векселя… целые сундуки макулатуры. И мысль в голову ударила, страшная: вот помру я завтра, и что останется?

– Наследство, Александр Данилович. И весьма солидное.

– Свора, – кривая, злая усмешка исказила его губы. – Они перегрызут друг другу глотки за мое барахло еще до того, как на могильном холме дерн приживется. Растащат все: поместья, золото, влияние – по кирпичику, по монете. Пройдет десять лет, и никто не вспомнит, что был такой князь Меншиков. Останется только пыль да сухие строчки в архивах.

Он сделал жадный глоток, словно пытаясь смыть горечь слов вином.

– А ты… ты строишь. Я гляжу на твои заводы, на эти машины, на твои чертовы самоходные колесницы. Это ведь фундамент. На века. Настоящее дело, которое можно руками потрогать, и оно гудит, работает, железо плавит, пользу приносит. Я тебе, сказать по чести, завидую. У тебя есть «Дело» с большой буквы. А у меня? Суета. Всю жизнь кручусь, интригую, а толку? Золото оттягивает карман, титул давит на шею. А внутри —пустота.

Его монолог был как холодный аудит собственной жизни. Анализ, который он, похоже, проводил впервые.

– Власть… она как ржавчина, – продолжал он, вращая кубок в пальцах. – Думаешь, ты ею управляешь, вертишь, как хочешь. А на деле – она тебя жрет. Заставляет лгать, изворачиваться ужом, наживать врагов на ровном месте. И в итоге ты сидишь на вершине горы, один, как перст. А вокруг – не люди, а тени. И каждая тень только и ждет, когда ты оступишься, чтобы подтолкнуть.

Тяжелый вздох вырвался из его груди, похожий на звук кузнечных мехов.

– А потом… появляется вот она. – Кивок в сторону Жаннет был едва заметным. – И смотрит на тебя. Не на светлейшего князя, не на фельдмаршала империи. А просто на человека. На того, кто вытащил ее из пекла. И ей плевать с высокой колокольни на твои ордена и на то, сколько миллионов у тебя в голландских банках припрятано. Ей важно, что ты существуешь. И рядом с ней ты… – он на секунду запнулся, подбирая слово, – … ты сам вспоминаешь, что ты не функция. Что ты тоже живой, из плоти и крови.