Текст книги "Инженер Петра Великого 11 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Я дал им время осознать сказанное. Кто в здравом уме выберет далекую, дикую Московию, которую вся просвещенная Европа только что объявила исчадием ада? Ответ казался очевидным.

И все же первым заговорил Лейбниц.

– Господин генерал, – его голос был спокоен. – Когда я принимал ваше предложение, я осознавал, что это не будет легкой прогулкой по садам Версаля. Я еду не за деньгами и не за почестями. Я еду строить Академию. И либо я ее построю, либо умру, пытаясь это сделать.

– И я! – подал голос архитектор Шлютер, преодолев страх. – Я должен возвести новый город на Неве. Город-мечту!

– А Сибирь? – вставил натуралист Брейне, и в его глазах блеснул огонь исследователя. – Неизведанные земли, невиданные звери!

Один за другим они подтвердили свое решение. Всех их пугала война, но возможность реализовать дело всей своей жизни, оставить след в истории – перевешивала страх. Они все выбрали Россию.

– Хорошо, – произнес я, и в горле встал неожиданный ком. – Значит, так и поступим. Вы разделитесь на группы и поедете ко двору царевича Алексея. Он станет вашим покровителем до нашего возвращения.

Когда все было решено и я начал отдавать распоряжения, я отвел Лейбница в сторону.

– Готфрид, – я впервые обратился к нему по имени, – у меня к вам последняя просьба.

Он вопросительно вскинул бровь.

– На обратном пути сделайте все возможное, чтобы уговорить еще двух человек. Найдите в Делфте упрямого старика по имени Левенгук. Покажите ему это. – Я передал ему запечатанный пакет с чертежами и подробным описанием нашего опыта со «светящейся водой» и раскрытием самого «секрета». – Это должно его заинтриговать.

Лейбниц взял пакет в руки.

– И второе. В Амстердаме разыщите художницу. Марию Сибиллу Мериан. Скажите ей, что русский император готов профинансировать ее возможную экспедицию в самые дикие уголки Сибири для изучения тамошних насекомых. Не знаю, согласится ли она, но предложите.

– Я сделаю все, что в моих силах, Петр.

– Они нужны нам, – сказал я.

Он кивнул и вышел. А я остался с мыслью, что сею семена в мерзлую землю, не зная, доживу ли до того, чтобы увидеть всходы.

Холодным и серым утром низкие, тяжелые облака цеплялись за крыши Версаля, роняя на землю стылую морось. Наш «Императорский обоз», выстроенный по-боевому, клином, замер в ожидании, а двигатели «Бурлаков» мерно дышали паром, смешивая белый дым с утренним туманом. Никаких праздничных флагов, никакой показной роскоши – просто бронированный кулак, готовый пробить себе дорогу.

Еще ночью я отдал приказ о перестроении. В центре – кареты, мой штабной фургон и повозки с припасами. По периметру их, словно черепаший панцирь, прикрывали выстроенные клином «Бурлаки». Из бойниц, прорезанных в броне, угрожающе торчали короткие стволы «Шквалов». Мы были готовы к худшему.

– Трогай! – скомандовал я.

Со скрежетом и лязгом колонна медленно пришла в движение, направляясь к главным воротам Версальского парка.

Я стоял на броне головной машины рядом с Нартовым, и холодный утренний ветер трепал волосы. Впереди, всего в сотне шагов, в серой дымке виднелись главные ворота парка. Свобода.

Вот только ее там не было.

Путь преграждал батальон французских мушкетеров в синих мундирах, выстроенный в три плотные шеренги. Лес стволов холодно поблескивал даже в этом тусклом свете. Перед строем на нервно гарцующем коне сидел молодой полковник – бледный, но с упрямо сжатыми губами. Вот и приехали.

Колонна остановилась. Наступила тишина. Обернувшись, я увидел на броне второй машины Петра. Сложив на груди мощные руки, он стоял с непроницаемым лицом. Ждал. Государь в своем репертуаре. Радовало только что мало кто в здравом уме будет покушаться на его жизнь. Да и озаботился я о его защите.

Я спрыгнул на землю. Сапоги глухо застучали по гравию, пока я медленно шел навстречу полковнику. Так, спокойно. Передо мной еще ребенок. Испуганный, но с обостренным чувством чести. На таких давить силой – только озлобить. С ними нужно говорить.

– В чем дело, полковник? – спросил я, остановившись в нескольких шагах. – Мы покидаем Версаль.

– Не могу, господин генерал, – голос его, хоть и был тверд, прозвучал слишком громко, выдавая напряжение. – У меня приказ его величества короля. Никого не выпускать.

За моей спиной послышалось глухое рычание. Пётр. Я вскинул руку, останавливая его. Сейчас не время для ярости.

– Полковник, – я заговорил устало, – вы солдат, и я солдат. И вы прекрасно понимаете, что сейчас стоите на пороховой бочке. Ваш новый король отдал идиотский приказ, а вы собираетесь поджечь фитиль? Хотите войти в историю как человек, начавший войну, потому что испугались ослушаться?

Он сглотнул. Попал.

– У меня приказ, – упрямо повторил он, хотя не так уверенно.

– У вас приказ совершить военное преступление, – отрезал я. – По всем законам, персона посла неприкосновенна. А персона правящего императора – тем более. Ни один король не имеет права задерживать другого монарха. Выполняя этот приказ, вы, лично вы, развязываете войну. Подумайте своей головой, а не королевским указом.

В его глазах заметалось отчаяние солдата, привыкшего к простым командам, которого только что затащили на минное поле дипломатии. Взгляд полковника метнулся к нашим ощетинившимся стволами «Бурлакам», затем – к исполинской фигуре русского царя, и на его лице отразилась вся мука человека, зажатого между приказом и катастрофой.

И тут рядом со мной, тяжело ступая по гравию, встал Пётр. Он не произнес ни слова. Просто встал, возвышаясь над французом, и уставился на него сверху вниз. Огромный, неподвижный, как скала. Тень от его фигуры, казалось, накрыла полковника с головой, и это молчаливое присутствие давило нещадно.

Полковник поежился под этим взглядом.

– Я… я должен выполнять приказ, – пролепетал он.

– Вы должны служить Франции, – мягко поправил я. – А война с Россией – это последнее, что сейчас нужно вашей стране.

Я решил дать ему лазейку, спасти лицо.

– Пошлите гонца к своему королю, – предложил я. – Сообщите ему, что император Пётр расценивает его действия как объявление войны. Уточните, готов ли его величество взять на себя такую ответственность.

Он с явным облегчением ухватился за эту соломинку.

– Слушаюсь, господин генерал.

Отдан приказ, и всадник, пришпорив коня, понесся обратно ко дворцу. А мы остались ждать в тягучей, звенящей тишине. Полковник провожал взглядом гонца нервно озираясь на нас. Напряжение нарастало с каждой секундой. Я слышал, как внутри «Бурлаков» мои гвардейцы тихо переговариваются, проверяя оружие. Французы стояли неподвижной синей стеной. Любой случайный выстрел – и начнется бойня.

Минуты ожидания тянулись. Из сотен окон и с балконов дворца за нами, как за гладиаторами на арене, наблюдала вся придворная знать. Для них это противостояние было очередным захватывающим спектаклем. Они ждали развязки. Ждали крови. Рядом со мной стоял Пётр, неподвижный, как гранитный монумент, и только желваки, ходившие на скулах, да подрагивающие пальцы, выдавали бурю внутри него. Он держался, но это было затишье перед взрывом. Помимо ореола помазанника Божьего, его тело защищала и моя броня, но от пули в голову она не спасала.

Наконец послышался стук копыт. Гонец. Он несся во весь опор, словно за ним гналась сама смерть. Все взгляды устремились на него. Подлетев к полковнику, всадник что-то быстро зашептал ему на ухо, протягивая сложенный листок.

Полковник медленно развернул бумагу. Бледность и растерянность на его лице сменились маской, получившего окончательный и не подлежащий обсуждению приказ.

Он подошел к нам.

– Мне очень жаль, господин генерал, – голос его стал подчеркнуто официальным. – Приказ подтвержден. Вы не проедете. Я должен его выполнить.

Вот и все. Финиш. Все мои дипломатические уловки и апелляции к разуму разбились. Я посмотрел на него, на его солдат с молодыми, испуганными лицами, потом на массивные ворота Версаля за их спинами. Слова больше не имели значения.

Что ж, дипломатический протокол исчерпан. Включаем протокол силовой. По-нашему.

Развернувшись, я медленно, вместе с Государем, пошел обратно к своей машине под тяжелым взглядом полковника.

Поднявшись на броню «Бурлака», я набрал полную грудь воздуха.

– Полковник! – мой голос разнесся над площадью. – У вас пять минут, чтобы убрать своих людей с дороги!

Не дожидаясь ответа, я повернулся к Нартову. Он был бледен, его губы сжались в тонкую линию.

Пять минут. Я даю их не из благородства. Я даю их себе. Пять минут, чтобы в последний раз все просчитать.

Я закрыл глаза, и сознание на мгновение превратилось в вычислительную машину. Входные данные: дистанция – сто метров, цель – три шеренги мушкетеров, около трехсот стволов. Их гладкоствольные ружья дадут высокую, но беспорядочную плотность огня. Расчет рикошета: пули отобьются от лобовой брони «Бурлаков», как горох от стены. Вероятность попадания – не менее восьмидесяти процентов. Вывод: их первый залп ничего не даст. Если только шальная пуля проскочит внутрь клина. Наш ответный удар из бойниц «Шквалами» превратит их батальон в кровавую кашу за полминуты. Итог: гарантированное уничтожение с минимумом потерь с нашей стороны и объявление войны. Другого выхода нет.

Я открыл глаза. Взгляд выцепил в первой шеренге совсем еще мальчишку, нервно облизнувшего пересохшие губы. Рядом другой солдат так крепко сжал свое ружье, что костяшки пальцев побелели. Они боялись. Это хорошо.

На соседней машине стоял Пётр. Я сделал знак, чтобы он вернулся внутрь. Государь нехотя подчинился. Я закрыл люк.

Твой выбор, полковник. Ты сам этого захотел.

– Андрей, – скомандовал я, и собственный голос прозвучал безжизненным. – Вперед.

Головной «Бурлак» содрогнулся, выдохнул густой, шипящий клуб пара и заскрипел резиноидом, медленно двигаясь вперед.

– Сто-о-ой! – раздался отчаянный крик полковника.

Мушкетеры в первой шеренге как один вскинули ружья. Секунда. Еще одна. И вся эта тишина должна была взорваться, утонув в грохоте выстрелов и криках умирающих.

Глава 10

Петербург, весна 1708 года.

Ассамблея во дворце гремела. Сотни голосов, хрустальный звон бокалов и взрывы женского смеха сливались в плотный шум, отражаясь от позолоты и венецианских зеркал. Лишь изредка сквозь этот шум прорывались натужные звуки оркестра. Горячий воздух, пропитанный ароматами французских духов витал над головами. Но в стороне от этого шумного водоворота, в тишине кабинета сидели двое – царевич Алексей и Яков Брюс.

В свои восемнадцать Алексей уже мало походил на того забитого, испуганного юношу, каким был еще пару лет назад. Спина выпрямилась, исчезла привычная сутулость, а испуганный взгляд сменился прямым и цепким. Он сидел в кресле собранно, и эта неподвижность была признаком силы – новой, обретенной уверенности. Не проронив ни слова, он слушал, как Брюс, откинувшись на спинку кресла и попыхивая длинной трубкой, с огоньком в глазах травит последнюю байку, пришедшую с дипломатической почтой.

– … и вот, представь себе, Алексей Петрович, – Брюс выпустил клуб ароматного дыма, проследив за его медленным танцем в луче лунного света, – весь польский двор собрался. Август, король их, сияет. Подарок от самого русского императора! Распаковывают… А там – шкатулка. Небольшая. Изящная работа, Нартов лично механизм отлаживал. Внутри – театрик. Маленькая сцена, крошечные фигурки. Одна, вылитый наш Государь. А другая – сам Август, на коленях у плахи. И одна только надпись: «не нажимай».

На губах Алексея мелькнула улыбка – он живо представил себе эту сцену. Отец в своем репертуаре.

– И что, нажал? – спросил он.

– А как же! – фыркнул Брюс. – Он же Август Сильный. Любопытство и тщеславие – два фрегата, что им движут.

Брюс выдержал театральную паузу, наслаждаясь эффектом.

– И вот, он нажимает, фигурка отца твоего, взмахивает… Вжик! Головенка куклы-Августа падает в корзиночку. Занавес.

Глядя на Брюса серьезным, оценивающим взглядом, Алексей видел в этой байке и грубую шутку, и выверенный политический ход.

– Жестоко, – произнес он. – Однако красиво.

– Это еще не все, – Брюс подался вперед, понизив голос до заговорщицкого шепота. – В донесении об этом лишь намекнули, между строк. Едва лезвие опускалось, из шкатулки вырывалось крошечное облачко. Смирновская штучка. В самой малой доле. Не отрава, нет. Так, «для настроения». «Благовоние».

Шотландец хихикнул в усы.

– Эффект, докладывают, был чудовищный. Сначала побледнел сам Август. Затем дамы начали хвататься за корсеты. Следом гвардейцы, бравые вояки, вдруг позеленели и бросились к окнам. Через пять минут зал опустел. Весь двор, включая короля, выворачивало наизнанку в саду. Публичное необъяснимое унижение.

Теперь на лице Алексея расцвела тонкая, хищная улыбка. Взяв со стола перо, он сделал несколько быстрых пометок в своей записной книжке. Это не анекдот. Это урок.

В голове все сложилось в изящную схему: прямолинейная отцовская дерзость, помноженная на асимметричную, почти невидимую инженерную логику Учителя. Идеальная операция. Отец бы просто пригрозил саблей; Учитель – нашел бы способ разорить Августа, не выходя из кабинета. Их союз же породил это… произведение искусства. Унижение, которое невозможно доказать. В самом деле, что они напишут в ноте протеста? Что их король не выносит запаха русской механической игрушки?

Он снова и снова прокручивал в голове эту комбинацию, восхищаясь ее эффективностью. Таран отцовской воли и яд, что проникает сквозь любые стены, – логика Учителя. Порознь они сильны. Но вместе – непобедимы.

– Да, – сказал он, откладывая перо. – Этому стоит поучиться. Передать Нартову мою благодарность.

Внезапный шум из главного зала прервал их на полуслове. Музыка оборвалась, а гул голосов и смех резко смолкли, сменившись гнетущей тишиной. В этом внезапном безмолвии оглушительно прозвучал звон разбитого стекла – кто-то из придворных выронил бокал.

– Что там еще? – поморщился Брюс.

Переглянувшись, они вышли из кабинета и оказались в самом центре немой сцены. Вся ассамблея расступилась, образовав широкий круг. В центре этого круга, бледный, но с высокомерно задранной головой, стоял папский легат. А напротив него – императрица Екатерина.

Дрожащим от волнения, но громким, почти крикливым голосом легат зачитывал какой-то документ. Его грозные латинские инвективы раскатывались по залу, хотя для большинства собравшихся были абсолютно непонятны.

Латынь была незнакома большинству, но интонации – предельно ясны. В душном, пропитанном духами воздухе ассамблеи официальный язык проклятий и ультиматумов звучал чужеродно и зловеще. Легат, маленький человечек в лиловой сутане, читал, и голос его срывался от едва сдерживаемого волнения, смешанного с фанатичным экстазом. Придворные растерянно переглядывались, шепчась: «Что происходит? Почему прервали танцы? Кто этот итальянец и почему он так кричит?»

Алексей стоял рядом с Брюсом, и с каждой фразой его лицо каменело. Он-то, в отличие от остальных, латынь знал. И понимал каждое слово. Как и императрица. Брюс, стоявший рядом, наклонился, чтобы тихо, почти беззвучно, перевести на ухо ключевые пассажи, но Алексей жестом остановил его. Он и так все слышал. «Petrus… Haereticus… Smyrnov… Diabolus…» Еретик. Дьявол.

Эхо грома, ударившего в Версале, наконец докатилось до Петербурга.

Внутри Наследника закипала ярость. Они посмели. Здесь, в нашем доме, в сердце зарождающейся Империи, объявить войну его отцу. Его Учителю. Мысли заметались, просчитывая варианты. Приказ гвардии? Схватить наглеца и бросить в каземат? Слишком грубо. Это выставит их именно теми варварами, какими их жаждет видеть Европа. Отец бы, не раздумывая, так и поступил. Публичная обструкция, дипломатические ноты? Долго, слабо, бесполезно. А что Учитель? Он бы нашел способ заставить противника унизить самого себя, не прикоснувшись к нему и пальцем. Нужен был жест. Мгновенный, сильный, но не грубый. Символический.

Наконец, легат замолчал. С вызовом оглядев замершую толпу, он вперил взгляд в императрицу, стоявшую в центре зала. Он ждал реакции: страха, гнева, растерянности.

Екатерина, стоявшая с совершенно непроницаемым лицом, медленно повернула голову к Алексею. Их взгляды встретились. В ее глазах плескался страх и детский, растерянный, безмолвный вопрос: «Что делать?» Этот страх мгновенно отрезвил Алексея, погасив его собственную ярость. Едва заметным движением подбородка он кивнул. Действуй.

И она начала действовать.

Она грациозно двинулась к легату. В мертвой тишине слышался шелест ее платья. Императрица пересекала зал. Придворные расступались перед ней, как воды Красного моря перед Моисеем. Страх испарился с ее лица. Она олицетворяла ледяное величие императрицы, идущей вершить суд.

Подойдя к нему вплотную, она ошеломила легата, ожидавшего вопроса или гневной тирады. Вместо этого Екатерина молча протянула руку, властно глядя на пергамент, который он все еще сжимал в дрожащих пальцах. Он растерялся, но инстинктивно, по привычке подчиняться монархам, вложил ей в ладонь папскую буллу. Ее пальцы, унизанные перстнями, сомкнулись на документе; легат попытался было удержать его, но ее хватка оказалась неожиданно сильной.

Не удостоив текст и взгляда, она спокойно, почти небрежно, свернула пергамент в тугую трубку. Затем повернулась спиной к ошеломленному легату и так же медленно пошла к огромному камину, где весело пылали поленья.

Зал затаился. Алексей понял, что решила сделать императрица. И мысленно аплодировал ей. Он просканировал толпу взглядом. Старые бояре суеверно крестились. Иностранные послы лихорадочно зашептались. Англичанин делал вид, что поправляет галстук, но выдавал себя нервно дергающимся кадыком.

Екатерина подошла к камину. На мгновение застыла, глядя на огонь. Потом, легким, изящным движением двух пальцев, брезгливо бросила свернутую буллу в самое пекло.

Пергамент вспыхнул. Ярко и жадно. Пламя облизало его, буквы чернели, съеживались. Через мгновение от грозного послания Святого Престола остался только черный комок пепла, который тут же подхватила тяга и унесла в трубу.

В пламени камина сгорал не пергамент. На глазах у всего двора, у послов и бояр, в прах обращался авторитет Святого Престола. Не вступая в споры, не опускаясь до крика, Екатерина одним жестом продемонстрировала, что для молодой Российской Империи слова самого Папы Римского – мусор, годный для растопки. Для легата, чья персона и чьи документы считались священными, это публичное унижение.

Легат стоял, беззвучно открывая и закрывая рот. Лицо его налилось багровым, потом пошло пятнами. Он задыхался от ярости и бессилия. Хотел что-то крикнуть, но из горла вырвался лишь какой-то сдавленный, петушиный клекот. Оглянувшись на других послов в поисках поддержки, он встретил только отведенные в сторону взгляды.

Екатерина, не удостоив его даже мимолетным взором, повернулась к застывшим музыкантам.

– Музыку! – ее голос прозвучал громко и властно. – Ассамблея продолжается!

Оркестр, очнувшись, нестройно, фальшиво, но с отчаянным рвением заиграл. И этот жалкий, неуверенный звук стал гимном новой реальности, в которой Империя только что объявила войну половине мира.

Не прошло и часа, как последний испуганный гость покинул дворец, а униженного легата взяли под вежливый и плотный караул гвардейцев. В Малом кабинете собрался совет. Ассамблея кончилась – началась война. Воздух, пахнувший духами и вином, теперь стал, как пороховая гарь.

Заняв место во главе стола – не по желанию, но по долгу, – Алексей оглядел собравшихся. Яков Брюс раскладывал на столе карты. Похожий на старого, дремлющего филина, в кресле сидел князь-кесарь Ромодановский, но за этой дремой скрывался острый, как бритва, ум. Нервно теребя бороду, переминался Борис Морозов, глава купеческого клана. Рядом с ним застыли несколько старых генералов, растерянно моргавших в нервном мерцании свечей.

И Екатерина. Она сидела чуть в стороне, отрешенная от споров. Ее руки, безвольно лежавшие на коленях, то сжимались в кулаки, то бессильно разжимались. Ее взгляд был устремлен в никуда – за тысячи верст. Вдруг она подняла глаза на Алексея.

– С ним… с Государем… есть вести? – голос ее был полон боли.

– Последние донесения – из Франции, – мягко ответил Алексей, встречая ее взгляд. – У них все в порядке. Они в безопасности, у союзников.

Екатерина глубоко вздохнула.

– Итак, господа, – Алексей повысил голос, привлекая всеобщее внимание. – Произошедшее всем ясно. Нам объявили войну. Не одно государство, а вся католическая Европа. Яков Вилимович, прошу к карте. Обрисуйте положение дел.

Брюс поднялся.

– Угроза велика. Однако не сиюминутна. Мы должны исходить из того, что знаем. Тяжелый палец Брюса лег на Париж. – Государь во Франции. Людовик – наш союзник. Он стар, и двор его кишит интриганами, тем не менее он не пустит свою армию на нас. А она у него не малая. Кто ж из соседей отправит на нас войско, если франк под боком моет воспользоваться моментом и ударить? Посему прямого, большого удара с запада можно не опасаться. Пока.

Ноготь чертит барьер вдоль побережья Балтики.

– Север. Англичане. Их флот, без сомнения, попытается запереть нас. Но, – Брюс позволил себе слабую улыбку, – я бы не советовал их капитанам соваться в Финский залив. Кронштадтские батареи и… сюрпризы, оставленные генералом Смирновым под водой, заставят их крепко задуматься, прежде чем совать нос в Маркизову лужу. Петербург в безопасности. Хотя мы не знаем, не нашли ли англичане противоядия.

Палец резко сместился на юг, в Стамбул.

– Турки. И вот здесь, господа, самое любопытное. Наш вчерашний враг сегодня может стать нашей единственной надеждой. Договор Смирнова для султана сейчас выгоднее, чем сомнительная война в союзе с европейцами. Верить на слово, впрочем, нельзя. Необходимо немедленно отправить в Стамбул посла. С золотом и заверениями в вечной дружбе.

Старые генералы недовольно закряхтели. Союз с басурманами…

Дверь кабинета распахнулась без стука, и в комнату, шатаясь, ввалился гвардейский капитан. За ним, поддерживая под руки, гвардейцы ввели человека, покрытого дорожной грязью и запекшейся кровью.

– Царевич! – выдохнул капитан. – Гонец из Чернигова! Едва прорвался!

Гонца усадили на стул. Он жадно осушил поднесенный ему стакан воды.

– Ваше высочество… – прохрипел он. – Измена… Гетман Мазепа… переметнулся. Открыл полякам дорогу. Его казаки вместе с ляхами жгут все… вырезают гарнизоны… Войско идет на Киев…

Дремавший Ромодановский открыл свои тяжелые веки. Его цепкий взгляд впился в гонца.

– Сколько их?

– Не счесть, ваше сиятельство… Тысяч тридцать, а то и больше…

Удар нанесли именно там, где они и ждали. Через Польшу. И ворота для этого удара распахнул тот, кому отец доверял больше всего. Злая, бессильная ярость обожгла царевича изнутри, и в памяти всплыли давние разговоры в Игнатовском. Сколько раз Учитель предупреждал: «Не верь ему, Государь. У этого старика душа кривая, как турецкая сабля». Но отец не слушал.

– Итак, вывод, – Алексей поднял голову. – Прямой угрозы столице пока нет. Наш флот и армия на западе, хоть и немногочисленны, скованы врагом. Главная задача – любой ценой сдержать удар возле Киева. Не дать им прорваться вглубь страны. Мы должны выиграть время, чтобы Государь смог вернуться.

Он замолчал, обводя всех тяжелым взглядом. В наступившей тишине он видел, как все смотрят на него, мальчишку, на чьи плечи только что взвалилась вся тяжесть огромной, воюющей Империи. Однако в их взглядах он прочел напряженное ожидание, они ждали приказа.

Поднявшись, Алексей заставил себя сделать глубокий, медленный вдох, и в этом вздохе растворились последние остатки мальчишеского страха. Легкая дрожь в руках, которую, он надеялся, скрывал полумрак кабинета, унялась. Перед ними стоял Наместник.

– Итак, господа, – голос, который он ожидал услышать срывающимся, прозвучал на удивление твердо и ровно, – поступим следующим образом.

Обращаясь к подчиненным, поочередно заглядывая в глаза каждому из присутствующих, он начал раздавать приказы.

– Генерал Голицын! – старик, еще вчера смотревший на него свысока, инстинктивно выпрямился, подбирая отвисшую челюсть. – Семеновский и Преображенский полки – под ружье. Немедленно. Через час чтобы выступили. Форсированным маршем на Смоленск. Задача – удержать город любой ценой. Вгрызайтесь в смоленскую землю, стройте редуты, но держите. Ингерманландский и Астраханский полки – на юг, на Киев и Чернигов. Мы должны заткнуть дыры в границе, создать стену, об которую они обломают зубы.

– Слушаюсь, Ваше Высочество, – четко, по-военному, ответил старый генерал, в его тоне впервые прозвучало уважение.

– Борис Алексеевич! – Алексей повернулся к Морозову. Купец замер, его рука застыла на полпути к бороде. – Война – это деньги. И железо. Казна не бездонная, мы это знаем. Все расходы по переброске и снабжению войск – на «Общей Компанейской Казне». Однако этого мало. Наша армия – голая. Игнатовский завод работает на пределе, он не справится с таким заказом. Нам нужен патронный и пороховой завод. Срочно. «Казна» профинансирует строительство, в обмен на долю в будущих прибылях. Вы, как главный акционер, возьметесь за организацию? Ваши люди знают, как это делать быстро и без лишнего воровства.

– Сделаем, царевич, – Морозов коротко, по-деловому поклонился. – Все сделаем. Место под Новгородом уже присмотрено, люди есть.

Алексей кивнул, зная, что на Морозова можно положиться.

– Яков Вилимович! – перевел он взгляд на Брюса. – В Игнатовское – мой личный приказ. Работать в три смены. Забыть про сон и утроить выпуск «Бурлаков». И «Катрин» в остроге. Мне нужны их механические глаза в небе и стальные кулаки на земле. Все имеющиеся «Катрины» – немедленно на западную границу. Пусть висят над лесами, над дорогами. Я хочу знать о каждом шаге Мазепы и его польских дружков, прежде чем они сами поймут, куда идут.

– Князь-кесарь, – обратился он к Ромодановскому, старый лис не упустил ни слова. – Ваша вотчина. Измена Мазепы – лишь первая искра. Сейчас по всей стране поднимут голову недовольные, обиженные, все, кто ждал момента. Ищите. Давите. Безжалостно. Выжгите эту крамолу каленым железом, пока она не подожгла нам дом за спиной.

С каждым отданным приказом Наследник чувствовал себя все увереннее. Он действовал, выстраивал оборону, как Учитель собирал бы новый механизм: узел за узлом, деталь за деталью, проверяя каждое соединение на прочность. В голове бился не вопрос «Что делать мне?», а «Как бы поступил Смирнов?». И эта мысленная сверка с единственным верным камертоном, придавала ему сил.

Когда все было сказано, он замолчал. Советники, получив четкие и ясные задачи, один за другим выходили из кабинета. Парализующая неопределенность ушла.

Последней поднялась Екатерина. Подойдя к нему, она положила руку ему на плечо. Ее глаза были полны слез, но она держалась.

– Ты справишься, Алеша, – тихо сказала она. – Ты – его сын. И… ученик Смирнова.

И вышла, оставив его одного.

Едва за ней закрылась дверь, с таким трудом удерживаемое спокойствие схлынуло, оставив после себя пустоту. Он взглянул на карту. И только теперь, когда не нужно было держать лицо, позволил себе увидеть все, как есть.

Тонкая, пунктирная линия его немногочисленных полков, растянутая вдоль огромной, дырявой границы. А за этой линией – ревущая, враждебная пустота, из которой в любой момент мог хлынуть враг. Он сделал все, что мог. Все, чему его научили. Запер двери, заколотил окна. Но дом был огромен, а рук отчаянно не хватало. Чтобы унять предательскую дрожь, он с силой вцепился в резной край стола.

Его взгляд метнулся к далекой точке на карте с надписью «Париж». Там – отец. Там – Учитель. Они в безопасности. Они скоро вернутся. Они что-нибудь придумают. Они всегда придумывают. Нужно только продержаться. Выстоять. Не опозориться. Не подвести их. Этот страх – страх не оправдать доверия – был для него страшнее любых армий Крестового похода.

Как бы еще помочь «Посольству» вернуться. Алексей задумался над самым главным вопросом.

Глава 11

В застывшем воздухе секунда растянулась в вечность. Взгляд выхватывал детали: расширенные от ужаса глаза юного солдата в первой шеренге; побелевшие, впившиеся в поводья костяшки пальцев полковника. Еще мгновение – и грянет огненный шквал.

– Ра-асступись! – истошный, сорвавшийся на визг крик полковника вспорол тишину.

Сломался. Взгляд Петра, неотвратимость медленно ползущей многотонной стальной махины – этого оказалось слишком. Первая шеренга, повинуясь животному ужасу, дрогнула и хлынула в стороны, сминая собственный строй. В стене мундиров возник рваный коридор.

– Вперед, – бросил я Нартову, и наша колонна с прежним механическим спокойствием втянулась в этот проход унижения. Я ловил взгляды разъяренных французских солдат – в них была ненависть и жгучий стыд. Они уступили. В этой дуэли нервов мы вышли победителями, вот только победа эта была с неприятным привкусом. Мы не обрели свободу, а только собственноручно подписали себе смертный приговор.

В спину нам летел взгляд полковника, в котором горела личная ненависть. Когда последняя наша машина миновала его, он выкрикнул вслед:

– С этой минуты вы – дичь на земле короля! За вами пойдет настоящая охота!

Я не обернулся.

Отъехав от Версаля на несколько верст, мы встали лагерем в чистом поле. В штабном фургоне тишину разорвал взрыв ярости Петра, державшегося на пределе.

– Раскатать их надо было! – прорычал он, опустив кулак на стол. – В кровавую кашу! Раздавить! Чтобы другим неповадно было! Чтобы помнили, как русскому царю дорогу перегораживать!

– Поддерживаю, Государь! – тут же вскинулся Орлов. – Надо было их всех там у ворот и положить! Чего ради унижение это терпели?

Я перевел взгляд с него на Петра.

– И что дальше, Василь? – устало спросил я. – Положили бы мы их. И что? Через час нас бы встретили три полка. А за ними – вся французская армия. Учинить бойню в двух шагах от дворца – значит открыто объявить войну. Нас бы стерли в порошок за один день.

– Так лучше умереть в бою, чем так! – не унимался Орлов.

– Умереть мы всегда успеем, – отрезал я. – А пока живы, есть и шанс.

Спор забуксовал. Яростные выпады Петра и Орлова разбивались о стену моего прагматизма. Царь, я видел, умом понимал мою правоту, однако его уязвленная гордость жаждала крови и отмщения.

Погоня настигла нас уже на следующий день. Тот самый драгунский полк. Их командир, офицер постарше и куда более сдержанный, передал «послание от короля»: нам «любезно» предоставляют эскорт для «безопасного» следования на юг. С этого момента наше путешествие обернулось затяжным кошмаром – вежливой, безупречно организованной тюрьмой на колесах. И каждый день эта тюрьма увозила нас все дальше на юг, глубже в пасть мышеловки.