Текст книги "Инженер Петра Великого 11 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– А Людовик? – глухо спросил Пётр.

– Людовик гарантировал нам безопасность на своей территории. Это значит, что пока мы здесь, нас не тронут. Однако как только мы пересечем границу, – я провел указкой по Рейну, – мы становимся законной добычей. Он дал нам убежище, но не коридор для выхода. Он не будет воевать за нас со всей Европой.

Я выпрямился.

– Мы в ловушке, Государь. Мы в самом сердце Европы, оторваны от армии, от ресурсов, от страны. Чтобы уничтожить. Всех разом. Здесь и сейчас.

Он встал, подошел к окну и долго смотрел на темные сады, где ветер гнул вековые деревья.

– Значит, прорываться, – сказал он, не оборачиваясь. Голос был спокоен, но в этом спокойствии таилось нечто страшное. – С боем. Возьмем, что сможем, остальное – сжечь. И на восток. Через их порядки. Положим половину, но прорвемся.

Самоубийство. Героическое, красивое и абсолютно бессмысленное. Сотни человек против двухсот тысяч – соотношение сил, от которого у любого компьютера, просчитывающего военные операции, случился бы системный сбой.

– Мы не прорвемся, Государь, – сказал я так же спокойно. – Даже если сотворим чудо и пройдем поляков, Савойский встретит нас на Одере и просто раздавит. Это не бой, будет бойня.

Он резко обернулся, и в глазах его полыхнула ярость.

– Что ты предлагаешь⁈ Сдаться⁈ На милость этим… торговцам верой⁈ Ползти на коленях в Рим и каяться, чтобы они сохранили мне жизнь⁈

– Нет, – я выдержал его взгляд. – Сдаваться – не вариант. Они не возьмут нас в плен. Булла Папы развязала им руки. Нас объявили нечистью. А нечисть уничтожают.

Я подошел к нему.

– Они ждут от нас именно этого, Государь. Героического, яростного и абсолютно предсказуемого броска на восток. Все для этого готово. А мы должны сделать то, чего они не ждут.

Но что? Что мы могли сделать? Голову заполнила звенящая пустота. Ни одной идеи. Ни одного плана. Только глухая, бетонная стена безысходности. Впервые в жизни, в обеих жизнях, я не видел выхода. Абсолютно. Мы заперты. Обложены со всех сторон. Враг сильнее, и у него есть то, чего нет у нас – время и пространство. Капкан захлопнулся.

– Пока мы здесь, Государь, вся их армия прикована к нам. Они не могут двинуться на восток, оставив у себя в тылу тебя – живого и непредсказуемого. Мы – кость, которую бросили своре, чтобы хозяин успел уйти.

Плечи царя обмякли. Он тяжело, как старик, опустился на стул. Понял.

– Но и мы… – начал он, не договорив.

– Мы – мясо, – отрезал я. – Рано или поздно Людовик не сможет нас прикрывать. Рано или поздно нам придется выйти за пределы Франции. И тогда нас сожрут. Это лишь вопрос времени.

В голове заработал безжалостный калькулятор, просчитывая два сценария, оба – проигрышные.

Сценарий первый: прорыв. Шансы – около нуля. Даже если случится чудо, вся эта двухсоттысячная армада немедленно ринется за нами, сметая все на своем пути, и на плечах нашего отступающего отряда ворвется в беззащитную страну.

Сценарий второй: выжидание. Мы остаемся здесь. Тянем время. Блефуем. Превращаем себя в наживку, в проблему, которую они будут вынуждены решать здесь, стянув все силы. Тем самым выигрывая для России время.

Выбор свелся к простой формуле: спасти себя, погубив Империю, или погибнуть самим, дав ей шанс.

Великий император Пётр, победитель, человек, привыкший всегда идти напролом, сейчас столкнулся с задачей без хорошего решения. Вся его жизнь была прорывом, а ему предлагали замереть и ждать.

Он поднял на меня глаза.

– Сколько? – хрипло спросил он. – Сколько времени мы можем им дать?

Я вернулся к карте.

– Если будем тянуть, маневрировать, вступать в переговоры… Два месяца. Может, три. Не больше.

Три месяца. Девяносто дней жизни в обмен на будущее огромной страны.

В этой комнате, отрезанные от дома, были заперты Государь, его лучший генерал, вся научная и инженерная элита страны и единственное, что нам оставалось – это как можно дороже продать свое время.

Следующие дни слились в лихорадочный театр абсурда. Для посторонних глаз ничего не изменилось: с удвоенной энергией Пётр окунулся в светскую жизнь Версаля, изображая любопытного туриста на охотах, балах и мануфактурах. Однако за этим фасадом скрывался холодный расчет. Каждый прием превращался в допрос, из которого он вытягивал из французских вельмож и инженеров все – от секретов производства гобеленов до устройства шлюзов на Сене. Словно пытаясь за эти последние месяцы прожить десять лет, он лихорадочно впитывал знания.

Свою роль играл и я. Запершись в мастерских, мы с Нартовым и Дюпре развернули показательную работу над проектом Петергофа. Чертежи, макеты, расчеты гидравлики – кипучая деятельность заставляла шпионов, которыми кишел Версаль, строчить донесения о «новых грандиозных планах русского царя». Пусть думают, что мы ничего не поняли. Пусть считают нас наивными варварами, ослепленными версальским блеском.

Во время одного из совещаний, посвященных дальнейшим шагам, Пётр ткнул пальцем в юг карты.

– Тулон, – сказал он. – Хочу видеть их флот. И верфи. Де Торси хвалился, что у них там лучшие в мире доки.

Замысел был гениально прост. Поездка в Тулон и так входила в наши планы, однако после последних новостей она приобретала совершенно новый смысл. Путешествие через всю Францию на юг сулило месяц-полтора выигранного времени, новые города, новые контакты – и новые возможности для нашей «охоты за головами». А главное, этот маневр уводил нас дальше от границ и армий Савойского, давая бесценное пространство для маневра.

Хитер, Государь.

К удивлению, Людовик согласился сразу. Возможно, он и сам был рад избавиться от таких беспокойных гостей. А может, старый лис понимал, что чем дольше мы тянем время, тем больше проблем создаем его врагам – англичанам и австрийцам. Нам выделили эскорт, разработали маршрут. Снова сборы в дорогу.

В лагерь вернулось странное оживление. Измученные неделями бездействия и слухов, солдаты и мастера воспряли духом. Движение – это жизнь, даже если оно ведет вглубь ловушки. Мы чинили машины, запасали уголь и провизию. Пользуясь случаем, я отправил Нартова с Дюпре в Париж – под предлогом закупки инструментов, а на деле – на тайную встречу с одним известным химиком, учеником самого Роберта Бойля. Пусть попробуют выведать секреты новых пороховых составов.

Ночь перед отбытием я провел без сна, ворочаясь в своей комнате. Вся жизнь свелась к одной простой задаче – продержаться еще один день. И утащить за собой в небытие как можно больше врагов. Нелепый, абсурдный финал для инженера-попаданца. Я стиснул веки. Завтра будет новый день.

Утро взорвал грохот в дверь. От рывка я сел на кровати, рука сама собой нашла дерринжер.

Дверь распахнулась, и внутрь, шатаясь, ввалился Ушаков.

Я видел его всяким: холодным, жестоким, расчетливым. Но таким – никогда. Бледное, как полотно, лицо искажала гримаса животного ужаса. Он хрипел, хватая ртом воздух.

– Петр Алексеич… – выдавил он.

– Что⁈ Что случилось⁈ Нападение⁈

Ушаков мотнул головой, пытаясь справиться с дыханием.

– Хуже…

Он прошептал:

– Король… Король Людовик… умер. Ночью.

Я смотрел на него, и смысл сказанного медленно, со скрипом проникал в сознание. Людовик умер. Наш единственный гарант, наш щит, прикрывавший от всей Европы, – рассыпался в прах. А ведь по моей памяти он должен был жить еще долго.

И первая же мысль в голове, острая и холодная: «Это конец».

Глава 8

Весна 1708 года, Версаль.

В покоях Людовика, Великого Дофина, господствовал душный полумрак. Пропитанные пылью десятилетий тяжелые портьеры наглухо отсекали внешний мир. Спертый воздух пах вчерашним вином. Здесь все утопало в комфорте, вытеснившем величие. Пухлые перины и кресла, обитые вытертым шелком, обещали сладкую дрему – обстановка для сибарита, которому чужды заботы о троне. Посреди этого плюшевого рая, в огромной кровати под балдахином, закинув пухлую, белую руку за голову, тяжело, с присвистом дышал во сне сорокасемилетний наследник.

Его пробуждение прервал настойчивый стук. Он разрушал остатки приятного, бессмысленного сна. Недовольно замычав, дофин перевернулся на другой бок и натянул одеяло на голову. Привыкший вставать далеко за полдень, он ненавидел ранние пробуждения.

Стук перерос в откровенную барабанную дробь.

– Монсеньор! Монсеньор, умоляю, просыпайтесь! – донесся из-за двери сдавленный, дребезжащий голос.

– Отстань, – пробурчал дофин в подушку. – После обеда.

– Монсеньор, случилось страшное!

Это уже было слишком. С тяжелым вздохом, полным вселенской скорби, Людовик сел на кровати. В гудящей голове шумело.

– Ну, что там еще? Заходи уж, – проворчал он. – Опять у маркизы де…

Он осекся. Получив разрешение, вошел его старый камердинер Жан. Лицо старика приобрело восковую бледность покойника, губы тряслись.

– Что с тобой? Привидение увидел?

– Хуже, монсеньор… Хуже… – пролепетал Жан, пытаясь по привычке поклониться и путаясь в собственных ногах. – Король… Его Величество…

Дофин непонимающе уставился на него. Отец. Король-Солнце. Он казался вечным, незыблемым, как сам Версаль. Мысль о том, что с ним может что-то случиться, выглядела столь же абсурдной, как восход солнца на западе.

– Что король? Занемог? Подагра?

Камердинер затряс головой, не в силах вымолвить ни слова. И по его взгляду, по слезе, медленно поползшей по морщинистой щеке, и по ледяному ознобу, пробежавшему по спине, Людовик начал понимать что произошло.

Отец… умер.

Первой его реакцией стало тупое раздражение. Так вот ради чего его разбудили. Привычный, уютный, предсказуемый мир, где от него требовалось лишь присутствовать на ужинах, рухнул в одночасье. Мысль о короне не принесла триумфа – заставила желудок сжаться в холодный, тяжелый ком. На его слабые, привыкшие к покою плечи только что обрушилась вся тяжесть Франции, а он не представлял, что с ней делать. Без отцовской фигуры, глыбы, что закрывала его от всех ветров, он остался один – голый и беззащитный. Скала исчезла.

Он так и сидел, растерянный, посреди своей роскошной спальни, когда в комнату бесшумно вошла женщина. Его морганатическая жена, мадам де Ментенон. Она, полностью одетая в строгое темное платье, с аккуратно убранными волосами, не выказывала ни следа сна или растерянности. Ее умные, темные глаза горели сдержанной энергией. Она все знала и уже все решила.

Войдя, мадам де Ментенон первым делом поправила сбившуюся складку на платье – жест, выдававший одержимость порядком и контролем.

Она приблизилась к мужу, взяла его за руку.

– Вставайте, Ваше Величество, – ее ровный, лишенный эмоций голос прозвучал как приговор. – Франция не может ждать.

«Ваше Величество». Вот и все. Новая роль утверждена. Взглянув в ее глаза, он понял, что править будет не он. Он будет лишь царствовать. Истинная власть только что вошла в его спальню и взяла его за руку. И он, новый король Людовик Пятнадцатый, с огромным, постыдным облегчением подчинился.

Ответственность – это так утомительно.

Первые часы были раздражающе шумными. Пока тело старого короля еще не остыло, вокруг его наследника уже сгущался плотный кокон. Его плела «партия благочестивых», его «нравственная оппозиция», годами ждавшая своего часа.

Первым явился герцог де Бовилье, бывший воспитатель дофина. Высокий, сухой старик вошел в комнату. В его осанке было больше от священника, вошедшего в дом грешника, чем от придворного. Его лицо выражало брезгливую сосредоточенность, в которой не было места скорби. За ним тенью скользнул его зять, герцог де Шеврёз, – человек с беспокойными глазами, где плескалось затаенное многолетнее злорадство. Душой же их кружка оставался тот, кого здесь не было, – опальный епископ Фенелон, чьи идеи о нравственном долге монарха были для них евангелием.

Окружив Людовика, одетого в строгий черный камзол, они говорили тихими, вкрадчивыми голосами. Они говорили о «божественном провидении», о «знамении», превращая бремя власти в священную миссию: «очистить Францию от скверны», от грехов тщеславия, распущенности и… союза с еретиками.

На пороге появился маркиз де Торси, бледный, но безупречно собранный. Правая рука старого короля, он явился, чтобы взять бразды правления в этот критический час.

Он не успел сделать и шага. Стоявший у двери герцог де Бовилье преградил ему путь.

– Его Величество утомлен и скорбит, – произнес он холодно, глядя сквозь Торси. – Он примет вас позже. Когда сочтет нужным.

Тихие слова прозвучали как публичное унижение. На мгновение лицо де Торси превратилось в непроницаемую маску. Он посмотрел мимо герцога, на своего нового короля. Людовик отвел взгляд. Молча поклонившись, Торси развернулся и ушел. Дверь за ним закрылась, отсекая от власти последний осколок старого, прагматичного мира. Теперь в комнате были только свои.

– Эти московиты… – начал де Шеврёз, едва затихли шаги Торси, и в его голосе прозвучало неприкрытое отвращение. – Первейшая язва, которую необходимо выжечь. Сам их вид – оскорбление для христианнейшего короля. Их дымящие машины, их пьяные забавы, их пренебрежение к святыням… Они осквернили Версаль одним своим присутствием.

– Покойный король был ослеплен их мнимой мощью, – подхватил де Бовилье, обращаясь к Людовику голосом строгого наставника, отчитывающего нерадивого ученика. – Он позволил этому… этому барону-чернокнижнику, войти в доверие. Заключил союз с отступниками, которых сам Святой Отец предал анафеме. Господь явил нам свою милость, остановив его на краю пропасти. Теперь ваш долг, сир, исправить эту ошибку.

Людовик слушал, и слова заговорщиков идеально ложились на его собственный страх и неприязнь. Огромный, шумный русский царь и сам вызывал у него неуютное чувство. От него и его людей веяло какой-то опасной и непонятной силой. Они были чужими. А все чужое пугало его.

«Партия благочестивых» не призывала к войне – их методы были тоньше. Они рядились в одежды «миротворцев», но за красивыми словами о «нравственном долге» и «защите веры» скрывался фанатичный расчет. В их черно-белом мире политика была продолжением религии, а любые союзы, не освященные волей Рима, – сделкой с дьяволом. В их глазах папская булла превращалась из политического маневра в прямое указание свыше, которое они собирались исполнить. Компромиссы, прагматизм, государственные интересы – все это слова из свергнутого мира. Их идеологическая чистота требовала изгнать скверну из сердца Франции.

Так, в тиши королевской спальни, судьба русского посольства была решена. Оставалось лишь выбрать способ казни: быстрой и публичной или медленной и унизительной.

Обработка нового короля началась тонко и незаметно, подобно медленному яду, постепенно отравляющему кровь. Ему конструировали реальность. И первым ее камнем стало объяснение смерти отца, для которой требовался виновный.

С официальным докладом вошел королевский лекарь в сопровождении герцога де Бовилье. Маленький, испуганный человечек с бегающими глазками, он трясущимися руками развернул заключение и долго, путано говорил о «скоплении дурных гуморов в голове» и «излишнем волнении крови». Суть сводилась к одному: апоплексический удар.

– Его Величество покойный король, – вставил свое веское слово де Бовилье, когда лекарь замолчал, – в последние недели подвергал себя нагрузкам, непосильным даже для его могучего сложения. Эти… гости из Московии, с их буйными пирами, бесконечными охотами, громкими спорами… Они не давали ему ни минуты покоя. Сердце монарха, отданное Франции, не выдержало.

Так прозвучала официальная версия. Вина русских была косвенной: не убили, но «загнали». Людовик слушал. На его мягком, одутловатом лице отражалось искреннее страдание. Ему и самому казалось, что последние недели Версаль превратился в шумный постоялый двор, где он чувствовал себя чужим.

Когда они удалились, слово взял хитрый де Шеврёз. Подойдя к королю, он заговорил доверительным тоном, каким говорят о вещах, не предназначенных для чужих ушей.

– Ваше Величество, официальная версия – для послов. Однако вы должны знать, о чем шепчутся в коридорах. Я, конечно, не верю этим слухам, но…

Людовик напрягся. Слухи всегда интересовали его больше государственных бумаг.

– Говорят, – почти шептал де Шеврёз, – что вчера ночью, после бала, у покойного короля был тяжелый разговор с русским царем. Говорят, царь был в ярости от папской буллы и требовал от Его Величества чуть ли не объявить войну Риму. И будто бы в разгар этого спора, когда наш государь пытался урезонить варвара, ему и стало дурно. Один из лакеев клянется, что слышал, как царь, уходя, бросил через плечо: «Туда ему и дорога».

Наглая ложь, от начала и до конца. Однако подана она была с такими деталями, что в нее хотелось верить. Теперь вина русских становилась чудовищной: они спровоцировали, бросили умирать. Ужас, смешанный с болезненным любопытством, исказил лицо Людовика. В его сознании образ шумных варваров сменялся личиной безжалостных убийц.

Решающий удар нанесла мадам де Ментенон. Дождавшись, когда мужчины уйдут, она осталась с мужем наедине и заговорила о Боге.

– Людовик, – она взяла его руку в свои, – ты должен понять. Смерть твоего отца – не случайность. Это знамение. Божья кара.

Он испуганно посмотрел на нее.

– Кара? За что?

– За гордыню. За то, что поставил свою волю выше воли Святого Отца. За то, что заключил союз с еретиками и впустил в сердце христианского мира… их.

Ее слова падали в его душу.

– Ты знаешь, о чем говорят придворные дамы? – она понизила голос до шепота. – В ночь перед смертью короля, когда туман окутал Версаль, они видели над русским лагерем странное, нездоровое сияние. Словно болотные огни, что заманивают души грешников. И слышали звуки, от которых створожилось молоко у кормилиц в деревне. Говорят, это их барон-чернокнижник проводил свои ритуалы.

Для мнительного, суеверного Людовика подобная версия оказалась страшнее и убедительнее любых политических интриг. Конфликт интересов превращался в битву божественного и дьявольского, и русские в этой картине мира однозначно занимали сторону тьмы.

Он впитывал эти версии, как сухая земля впитывает воду. Правда его не интересовала – он жаждал простого и удобного объяснения, которое избавило бы его от сложных размышлений. И он его нашел. Образ русских варваров идеально лег в его картину мира. Личная неприязнь, которую он испытывал к ним с самого начала, теперь была подкреплена страхом и праведным гневом.

Враг был найден. Виновный – назначен. А этот ужасный день все не заканчивался.

На Версаль опустился вечер. Осунувшийся Людовик, словно съежившись под тяжестью черного траурного камзола, сидел в кресле. Перед ним, словно два обвинителя, возвышались главные советники – герцоги де Бовилье и де Шеврёз. День скорби незаметно перетек в день принятия решений, и главный вопрос касался тех, кто сейчас томился под замком в своих апартаментах, – русских.

– Итак, господа, – тихим, почти шелестящим голосом произнес король, – что мы с ними делаем?

Герцог де Бовилье, строгий моралист, заговорил первым. Его слова были осторожны.

– Ваше Величество, ситуация крайне деликатная. С одной стороны, эти люди – еретики, преданы анафеме. Их присутствие здесь – оскорбление для благочестивой Франции. С другой стороны, они прибыли как гости. Нарушить законы гостеприимства, даже по отношению к таким, как они, – значит, замарать имя короля в самом начале его славного правления.

Он сделал паузу, подбирая слова.

– Посему, я полагаю, единственно верный путь – путь чести. Мы должны немедленно выслать их. Обеспечить сильный эскорт до границы с германскими землями. И там… предоставить их собственной судьбе. Так мы и сохраним лицо, и избавимся от проблемы. Франция умоет руки.

– Умоет руки⁈ – вмешался де Шеврёз, и в его голосе прозвучала ядовитая усмешка. Он не выдержал этой осторожной эквилибристики. – Мы умоемся кровью, герцог, если проявим сейчас слабость! Какая честь по отношению к врагам Христа⁈ Они объявлены вне закона самим Папой! На них не распространяются никакие законы, кроме Божьего суда!

Его глаза загорелись фанатичным огнем.

– Я предлагаю путь справедливости! Арестовать! Всех, от царя до последнего конюха. Забрать их дьявольские машины и передать их – и самих пленников – в руки Святой Коалиции. Это принесет нам благодарность и Папы, и Императора! Это покажет всему миру, что новый король Франции – истинный защитник веры, а не торгаш, как его предшественник!

Последние слова он произнес с нажимом, и это был прямой удар по де Бовилье, слуге старого режима. Старик побледнел, но промолчал.

Слушая, Людовик метался взглядом от одного герцога к другому. Путь чести звучал благородно, но ощущался слабостью. Путь веры гремел громко и правильно, но пугал своей бесповоротностью. Обвинение в сторону отца он проигнорировал, ему было все равно, ведь отец его оставил с такими пролблемами.

Неожиданно для де Бовилье, де Шеврёз сделал свой ход. Он подошел к королю почти вплотную, понизив голос.

– Но есть и третий путь, сир, о котором страшно даже говорить. Однако вы – король. И вы должны знать все.

Людовик подался вперед, заинтригованный.

– Что, если… – де Шеврёз оглянулся на дверь, – мы их не отдадим? Арестуем, да. И объявим об этом всему миру. Но пленников оставим у себя.

Де Бовилье удивленно вскинул брови.

– Зачем? – прошептал король.

– Ради их секретов, Ваше Величество, —де Шеврёз хмыкнул. – Эти машины… этот барон-чернокнижник… Подумайте, сир! Если мы заставим его говорить… если мы выведаем секреты его стали, пороха… Франция станет неуязвимой. Нам не нужны будут ни дружба с Веной, ни с Лондоном. Мы сами сможем диктовать свою волю всему миру! Мы завершим дело, которое не успел ваш великий отец!

Тишина. Третий путь. Путь греха, обмана, но путь неслыханного, абсолютного могущества. Он предлагал предать всех – и русских, и «Коалицию», – но взамен получить власть, о которой Людовик XIV мог только мечтать. В глазах нового короля на мгновение вспыхнул алчный огонек. Впервые за весь день он забыл о своей апатии.

Перед Людовиком, человеком, всю жизнь избегавшим принятия решений, легли три дороги: путь чести, ведущий к спокойствию; путь веры, ведущий к славе; и путь силы, ведущий к невиданному могуществу.

Он медленно поднял глаза, глядя на жену, мадам де Ментенон, неподвижно сидевшую в углу. Она была его совестью, его разумом, его волей. Он искал в ее глазах ответ.

– Франсуаза, – его голос прозвучал почти по-детски, полный страха и надежды. – Что мне делать?

Она молчала.

Глава 9

Ночь. За толстой броней «Бурлака» завывал ветер, швыряя в стальную обшивку редкие капли дождя. Они барабанили с унылой монотонностью метронома, будто отсчитывая наши последние часы в этом проклятом месте. В тесном отсеке повисла гнетущая тишина. Мрачный, как грозовая туча, Пётр вертел в руках какую-то шестеренку, машинально проверяя пальцем остроту зубцов – жест человека, привыкшего действовать, а не ждать. Я же, уткнувшись взглядом в испещренную пометками карту, тщетно пытался отыскать в этой паутине дорог хоть какую-то лазейку. Весь день мы бились над этой задачей: выехать из города невозможно, добиться аудиенции у нового дофина – тем более. Тупик.

Прорезавший тишину тихий, почти неслышный стук в дверь заставил нас обоих вздрогнуть. Стоявший в тени Ушаков тут же материализовался у входа, его рука сама легла на рукоять пистолета. Там явно был не враг, иначе караул не пропустил бы.

– Кто там?

– Это я. Де Торси.

Мы с Петром обменялись быстрыми взглядами. Когда Ушаков отпер засов, в отсек шагнул маркиз де Торси – осунувшийся, без парадного парика, в простом дорожном камзоле. Всесильный министр за одну ночь превратился в собственную тень. Вид у него был, как у человека, который не спал и всю ночь прислушивался к тому, как за дверью точат ножи.

– Прошу прощения за поздний визит, господа, – тихо произнес маркиз. – Времени у нас мало. Вернее – у вас.

Подойдя к столу, он бросил взгляд на нашу карту, усеянную перечеркнутыми маршрутами.

– Я пришел не как министр, а как человек, давший слово своему покойному королю. Какое решение примет новый двор, мне неведомо. Зато я знаю, о чем уже кричат на всех углах в Париже.

Усталый взгляд маркиза впился в нас.

– Вас обвиняют в смерти Людовика. Слухи эти распространяются целенаправленно, через проповедников в церквях и платных горлопанов на площадях. Готовят народ. Думаю, вы и сами догадываетесь, к чему.

Пётр медленно поднял голову, его глаза опасно сузились.

– Мой совет, – де Торси понизил голос, – бегите. Прямо сейчас, пока еще есть хоть малейший шанс. Дороги на восток уже перекрываются. Однако южное направление, куда вы и собирались, на Орлеан, пока относительно свободно. Быть может, еще успеете проскочить.

Он поклонился и направился к выходу. На пороге маркиз на мгновение задержался.

– Прощайте.

Дверь за ним закрылась. Пётр молчал, тяжело дыша. Затем медленно поднялся, подошел к столу и со всей силы обрушил на него кулак. Карта подпрыгнула, чернильница опрокинулась, и уродливое черное пятно начало расползаться по пергаменту, пожирая Францию.

– Бегите⁈ – прорычал он. – Я⁈ Император⁈ Словно заяц от своры собак⁈ Да я им!..

Он задыхался от ярости. Для него сама мысль о бегстве была унизительнее смерти.

Грохот привлек внимание. В отсек просунулась голова Меншикова, а за его плечом маячили испуганные физиономии Матвеева и Ягужинского. Одного взгляда на перекошенное яростью лицо государя и чернильную кляксу на карте хватило светлейшему, чтобы оценить обстановку.

– Государь, – зачастил он, – гнев твой праведен, однако сейчас не время для гордыни. Дело дрянь.

Он резко развернулся ко мне.

– Барон, – в его голосе прорезались заискивающие нотки, – ты у нас мастак на всякие хитрости. Устрой заварушку, да погромче! Ты со своими машинами, с гвардейцами – на восток. С боем, с шумом, чтобы все уши навострили! А мы… – он обвел рукой себя и свою свиту, – мы с Государем тихонечко, под видом купцов, на юг, к Марселю. А там – на корабль, и к туркам.

А ведь Данилыч, при всем своем шкурничестве, не лишен прагматизма. Схема-то рабочая: разделение сил, отвлекающий маневр для прикрытия эвакуации VIP-персоны.

– Идея верная, – медленно произнес я, давая Меншикову на мгновение просиять.

Однако в голове уже с лязгом сходились шестеренки просчета рисков. Исполнители? Сам светлейший с этой парочкой придворных казнокрадов? Да они государя в первом же придорожном трактире пропьют. Утрирую, конечно, но не доверю я им такое дело – спасение Государя.

– Вот только исполнение – ни к черту, – холодно закончил я.

Уголки губ Меншикова, растянутые в довольной ухмылке, медленно поползли вниз.

– Это почему еще⁈ – взвился он.

– Потому что, Александр Данилович, ваш отряд не способен на скрытный поход. Государь с вами и до Орлеана не доедет. Его либо узнают и захватят, либо вы сами его погубите так как не сможете сыграть простолюдинов.

– А как по-твоему надо⁈ – прошипел Ягужинский, кладя руку на эфес.

– План тот же, – отрезал я, глядя прямо на Петра. – Основной обоз с шумом и пальбой прорывается на восток, оттягивая на себя все внимание. Командовать буду я, что привлечет внимания еще больше. Вместе прорвемся, пошумим. Уж на недельку экономного расходования припасов хватит. А Государь… поедет с Ушаковым. Плюс Дюпре, он местный. И еще пяток нанятых на месте головорезов, которые и знать не будут, кого везут. Максимальная скрытность.

Меншиков побагровел. Отпустить Петра? Для него это означало был крах всего, что он строил годами.

– Да это заговор! – взвизгнул он. – Ты хочешь похитить Государя! Нас ты посылаешь на верную смерть, а сам через своего пса умыкнуть Государя вздумал!

Он развернулся к Петру, и на его лице отразилась вселенская обида.

– Государь, видишь⁈ Он тебя от верных слуг отбить хочет! Чтобы самому вершить дела!

Спор зашел в тупик. Мой план был надежен, но бил по самому больному месту Меншикова. Его план был самоубийственен для Петра, зато сохранял ему место у трона.

– Хватит!

Голос Петра оборвал все возмущения. Меншиков захлопнул рот на полуслове. Ягужинский шарахнулся обратно в тень. В отсеке повисла такая тишина, что стало слышно тяжелое, яростное дыхание царя. Медленно поднимаясь, он, казалось, заполнял собой все пространство – не просто огромный человек, а сгустившаяся до предела, воплощенная воля.

– Совсем ополоумели? – он обвел нас тяжелым взглядом, от которого многим хотелось вжаться в переборку. – Бежать… прятаться… переодеваться… Мы кто? Воры ночные?

Подойдя к столу, он уставился на растекшееся по карте уродливое чернильное пятно.

– Нет. Мы – Великое посольство Российской Империи. И никто, – его палец с силой ткнул в карту, прямо в сердце Франции, – никто не будет указывать нам, куда идти.

Он выпрямился. Он все решил.

– Никто никуда не бежит, – отчеканил Пётр. – Завтра выступаем. На юг. В Тулон.

Меншиков открыл было рот, но, наткнувшись на взгляд Петра, поперхнулся возражениями. Я и сам застыл. Чистое безумие. Идти дальше, вглубь вражеской территории, словно ничего не произошло? Однако что-то в спокойной уверенности царя заставило шестеренки в моей голове провернуться. Безумие? Нет. Напротив – гениальный в своей наглости ход. Французы ждут, что мы бросимся наутек, готовят засады на восточных дорогах, расставляют силки. А мы… мы просто отказываемся играть по их правилам. Мы продолжаем свой «мирный визит», ставя этим весь новый двор в идиотское положение. Атаковать официальное посольство, которое с невозмутимым видом едет осматривать верфи и мануфактуры? Это идиотизм. Объявление войны, на которое новый, слабый и нерешительный король никогда не пойдет. Пётр не убегал от ловушки. Он шел прямо в нее, прикрываясь своим дипломатическим статусом, как броней. Он превращал себя из жертвы в нерешаемую проблему.

– Готовиться к выходу, – бросил Пётр.

Через час на этом же месте я собрал в своем фургоне тех, кому в этой «игре» не было места. Мои ученые – Лейбниц, Шлютер, Брейне, фон Чирнхаус. Лучшие умы Европы, которых я с таким трудом выдернул из их уютных кабинетов и библиотек, сидели передо мной среди ящиков с книгами и чертежами.

Я говорил без обиняков, глядя в лица людей, чья единственная броня – их интеллект.

– Господа, ситуация изменилась. Наше посольство из мирной миссии превратилось в объект охоты. Дальнейший путь будет сопряжен со смертельным риском.

Лицо Шлютера было белым; Брейне нервно сглотнул. Один лишь Лейбниц смотрел на меня спокойно, с тем же отстраненным любопытством, с каким он разглядывал бы новый механизм.

– Я не могу рисковать вами, – продолжил я. – Каждый из вас – достояние не только России, но и всего человечества. Поэтому я даю вам выбор. Вы можете остаться здесь, под защитой французской короны. Или… попытаться добраться до Петербурга самостоятельно. Малыми группами, под видом купцов. Я обеспечу вас деньгами, документами, провожатыми. Путь будет долгим и нелегким, но он безопаснее, чем ехать с нами.