Текст книги "Инженер Петра Великого 11 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

Он не договорил.

Все началось с мелких камней. Сначала несколько, потом ручеек, который, набирая скорость, загрохотал по скальному кулуару. Затем, будто нехотя, от основного массива отделился небольшой снежный «язык» и лениво пополз вниз. Обычный для этих мест весенний обвал. Рядом разочарованно выдохнул генерал де Брольи. На его лице проступило легкое презрение – дескать, гора родила мышь.

А потом гора проснулась.

Карниз, в который мы целились, дрогнул. Огромный, нависавший над ущельем пласт смерзшегося за зиму снега и льда, весом в миллионы пудов, с протяжным, стонущим скрежетом, который я почувствовал скорее ногами, чем ушами, оторвался от скального основания. На мгновение он завис в воздухе, заслонив собой утреннее солнце, а затем с оглушительным, сокрушающим все грохотом ухнул вниз.

Этот удар стал спусковым крючком. Снежные поля пришли в движение. Сначала медленно, неохотно, потом все быстрее, и вот уже с соседних склонов, потревоженных нашими взрывами, хлынули новые лавины. Они сливались, пожирая друг друга, в один ревущий поток белого хаоса, который, набирая чудовищную скорость, устремился в долину.

Грохот перестал быть звуком: он давил на барабанные перепонки, вибрировал во внутренностях, выбивал воздух из легких. Это был рёв рождающегося или умирающего мира. Рёв первозданной, слепой и неумолимой силы, которую мы, самонадеянные муравьи, осмелились разбудить.

Я не отрывался от оптики. Мозг, отключив все эмоции, превратился в бесстрастный регистрирующий прибор, фиксирующий картинку. Белая стена высотой с трехэтажный дом, увенчанная клубящимся облаком снежной пыли, врывалась в австрийский лагерь. Аккуратные ряды палаток складывались, как карточные домики, и тут же исчезали в кипящей массе. Темные точки – люди, лошади – метались, пытаясь бежать, но неумолимая белая волна слизывала их, поглощала, утаскивала за собой. Пушки, повозки, штабные фургоны подбрасывало, крутило и ломало, как щепки в водовороте. Целый кавалерийский эскадрон, уже вскочивший в седла, пытался ускакать от несущейся на них смерти, однако она была быстрее. Волна накрыла их, и над белой пеленой еще виднелись головы лошадей и вскинутые руки всадников, а потом исчезло и это.

Рядом кто-то сдавленно охнул. Оторвав взгляд от трубы, я увидел герцога Орлеанского. Он вцепился побелевшими пальцами в каменный выступ и беззвучно открывал и закрывал рот, а его лицо превратилось в маску ужаса. Генерал де Брольи, видевший, наверное, все, неуклюже крестился, глядя на это стихийное побоище, его губы шептали забытые молитвы.

Пётр стоял неподвижно, широко расставив ноги, не отрывая взгляда от долины. На его лице виднелся животный восторг перед мощью стихии. Он созерцал триумф своей воли, заставившей горы плясать под его дудку.

Все закончилось так же внезапно, как и началось. Грохот стих, сменившись зловещей, давящей на уши тишиной. Последние отголоски эха замерли в скалах, и стало слышно, как тяжело и хрипло дышит рядом Пётр. Я снова поднес трубу к глазам.

Ущелье, где час назад стоял двадцатитысячная армия авангард Савойского, превратилось в белую, безмолвную могилу. Ровное, ослепительно белое поле, из которого кое-где, как обломанные зубы, торчали верхушки самых высоких сосен да обломки какого-то фургона.

Ни движения. Ни криков.

Только тишина и медленно оседающая в неподвижном воздухе снежная пыль, сверкающая в лучах солнца, как алмазная крошка.

Глава 23

Тяжелое молчание окутало нас на обратном пути в Женеву. В ушах до сих пор гудел фантомный грохот лавины, заглушая все прочие звуки: и скрип седел, и фырканье измученных лошадей, и глухой стук подков о камни. На фоне этого безмолвия даже обыденные шумы казались оглушительными. Прежде шумевшие и травившие байки солдаты ехали, потупившись, изредка бросая косые взгляды на горы. Величественный пейзаж на их глазах превратился в смертоносного зверя. Мы возвращались победителями, но осадок какой-то был. Вечерние костры не оглашались смехом.

Пётр замкнулся. Всю дорогу он держался впереди на своем огромном вороном жеребце, ни с кем не перемолвившись и словом. Его исполинская фигура окаменела; взгляд устремился в пустоту, поверх голов, поверх горных вершин. Это состояние было мне знакомо – таким он становился после бойни под Витебском, после подавления заговора в Петербурге. В нем была оглушающая тишина вулкана после извержения. Внутри него шла титаническая работа: он переваривал, осознавал масштаб содеянного. В очередной раз перекроив мир под себя, он теперь привыкал к его новой географии. Меня он не избегал, однако сказать ему, очевидно, было нечего. Человек действия, он столкнулся с чем-то запредельным и теперь пытался втиснуть это в свою картину мира.

Я тоже молчал, раскладывая по полочкам итоги операции. Технически все прошло почти идеально: авангард Савойского уничтожен; перевал закупорен; время выиграно.

Я понимал, но не принимал реакцию моих спутников. Какой толк в доблести и муштре, если безликая гора хоронит тебя по приказу инженера, стоящего за три версты от поля боя? На их глазах рухнула вера в то, что война – понятное, предсказуемое дело, где все решают выучка и число штыков. Им явилась сила, против которой их опыт был бессилен. Этот психологический удар оказался страшнее потерь. Принц Савойский соберет новую армию, однако уже не вернет своим солдатам уверенность, что горы завтра не обрушатся им на головы.

Самым ярким барометром нашего нового статуса стал герцог Орлеанский. Всю дорогу он трясся в своей карете рядом со мной, и хотя не произнес ни слова, я физически ощущал его взгляд, почти животный страх.

Вечером, едва мы вернулись в Женеву, он сам явился ко мне под предлогом обсуждения дальнейших планов. Долго стоял у карты, водя пальцем по линии перевалов и делая вид, что изучает диспозицию.

– Я думал, вы инженер, генерал, – произнес он, не поворачиваясь. – Умный, опасный, но… все же инженер. Человек, который строит машины.

Он обернулся.

– Я всегда считал войну поединком воли, – продолжил он. – Поединок подразумевает честь. Ваша же война… это ремесло мясника.

Герцог замолчал, подбирая слова.

– Вместо того чтобы строить, вы разрушаете. Ломаете сами основы мира. Боюсь спросить, генерал, какие еще чертежи хранятся в вашей голове? Чем еще вы собираетесь нас удивить? Огненным дождем? Землетрясением?

Ответа он не ждал. Это была констатация факта. В его глазах я перестал быть союзником или партнером по рискованной игре, превратившись в непредсказуемую стихию, которую он сам же и боялся.

– Я рад, что мы на одной стороне, генерал, – тихо произнес он. – И, Богом клянусь, я сделаю все, чтобы так и оставалось.

Он ушел, оставив меня. Наш союз только что скрепился самым прочным из цементов – страхом. Теперь верность герцога обеспечивалась первобытным ужасом. Эффективно. И до тошноты мерзко. Победы я не ощущал. Скорее, чувствовал себя дрессировщиком, только что продемонстрировавшим своему партнеру, что мой тигр, в случае чего, сожрет и его.

Оставшись один, я подошел к окну. Внизу жила своей жизнью Женева, еще не знающая о том, что случилось сегодня в горах. Горели огни, откуда-то доносилась музыка, раздавался смех. А над всем этим стоял я, принеся в этот мир нечто новое.

Я снова открыл ящик Пандоры. Опять. А сколько их уже было? «Дыхание», «Благовоние», «Катрины», «Бурлаки»…

Недолговечную тишину уже на следующий день разорвали слухи. Просачиваясь в Женеву, они быстро обрастали самыми невероятными подробностями. В одной из портовых таверн, куда я зашел инкогнито, подвыпивший торговец с выпученными глазами уже вещал на всю округу:

– … и тогда русский барон ударил в землю своим черным посохом, и гора раскололась!

Усмехнувшись в кружку с элем, я отметил про себя, что мой ореол «чернокнижника» работает эффективнее самой армии.

Крестовый поход захлебнулся. Деморализованная армия Савойского перестала существовать как единая сила. Новость о нашей победе, подобно взрыву, разметала лояльность южных провинций Франции – они открыто перешли на сторону герцога. Следом в город хлынули деньги. Заказами на нашу оптику нас засыпала вся Европа, и казна теперь вновь ломилась от золота.

Однако главным трофеем стали люди. В Женеву потянулись вереницы наемников со всего континента, превратив горные тропы в дороги паломничества. И вот однажды, стоя на городской стене, я дождался. Впереди, на крепких горных лошадях, показались трое: Нартов, Монтескьё и Остерман. Грязные, обветренные, зато с победными улыбками. А за ними, растянувшись на добрую версту, шли горцы. Семь тысяч закаленных в стычках бойцов.

Все шло по плану. Слишком хорошо. Эта мысль напрягала. Поздно вечером я отправился к Анне – нужно было срочно утвердить смету на закупку пороха для новых полков. Свет лампы выхватывал из полумрака ее склоненную над горой бумаг фигуру, когда я вошел.

– Анна Борисовна, нам нужно…

Я осекся. Она подняла на меня глаза. Вид у нее был такой, будто она не спала неделю.

– Да, Петр Алексеевич, – она попыталась выдавить улыбку. – Порох. Я помню. Вот только… – она растерянно ткнула пальцем в свои же расчеты, – я, кажется, ошиблась. На целый ноль.

Ее признание – гения финансов! – в простейшей арифметической ошибке встряхнуло меня.

– Оставьте, – сказал я, мягко забирая у нее бумаги. – Утро вечера мудренее.

– Я не могу, – она покачала головой. – Если я остановлюсь, все это… – Она вдруг замолчала и, глядя в темное окно, тихо добавила: – Я купеческая дочь, Петр Алексеевич. Привыкла к честному торгу: товар – деньги. А здесь мы торгуем страхом, слухами, чужими жизнями. От этого на душе грязно.

– Пойдемте, – произнес я, не допуская возражений. – Вам нужно проветриться. Это приказ.

Мы вышли на набережную. Ночная Женева была прекрасна. Лунная дорожка дрожала на темной воде озера, вдали мерцали огни рыбацких лодок. Какое-то время мы шли молча. Мимо нас, смеясь и щебеча по-французски, проплыла компания: пара молодых офицеров и местные девушки. Яркие, красивые, беззаботные. Я невольно проводил их взглядом.

– Я вижу, как вы на них смотрите, – с грустной иронией произнесла Анна. – Они – здешние, фарфоровые статуэтки. А я… простая московская купчиха. От меня пахнет не фиалками, а чернилами и сургучом.

Я хотел было возразить, сказать что-то дежурно-ободряющее, но она вдруг остановилась, повернулась ко мне и посмотрела в глаза. Не успел я что-то сказать, как она шагнула вперед и поцеловала меня. Быстро, в губы. И тут же отстранилась, ее щеки вспыхнули румянцем.

Я замер. Мой мозг завис, столкнувшись с абсолютно иррациональным поступком. Глядя на ее смущенное и одновременно вызывающее лицо, я не находил нужного алгоритма, не знал, что сказать.

А потом я рассмеялся.

Не усмехнулся, не хмыкнул. А рассмеялся. Громко и от души.

Улыбка сползла с ее лица, в глазах мелькнула обида. Она нахмурилась и отвернулась.

– Простите, Петр Алексеевич. Это была глупость.

Она сделала шаг, чтобы уйти, но я поймал ее за руку. Смех оборвался. Я молча развернул ее к себе. Она упорно не смотрела мне в глаза. Тогда я взял ее за подбородок, заставив поднять голову, и поцеловал. Медленно, по-настоящему.

Мы стояли так, довольно долго, посреди пустой набережной, под холодными звездами. Когда я отстранился, она смотрела на меня совсем другими глазами.

– Так… – я прокашлялся, пытаясь вернуть контроль над ситуацией и собственным голосом. – Что там со счетами на порох?

Она не ответила. Только в глазах ее зажглось что-то новое, а губы тронула едва заметная, совсем другая улыбка.

Последующие дни после этого прошли как в тумане. Ни мы, ни основная армия Савойского не двигались с места. Однако это затишье было обманчивым. В наших мастерских шум стоял такой, что закладывало уши. Молодые женевцы работали слаженно, с азартом. Мы строили новый город, город-арсенал, с каждым днем становясь все сильнее.

Развязка наступила через неделю. Я как раз проверял установку сигнальных зеркал на одном из редутов, когда примчался гонец.

– Петр Алексеич! На передовой парламентер!

На аванпост я прибыл одновременно с герцогом и Петром, застав странное зрелище. Посреди выжженной «ничейной земли», между нашими укреплениями и позициями австрийцев, стоял одинокий всадник под белым флагом. Безупречно одетый, с прямой осанкой. Весь его вид словно говорил: «Мы не разбиты, мы контролируем ситуацию и делаем вам предложение с позиции силы».

– Пропустить, – скомандовал я.

В штаб его привели под конвоем. Молодой офицер в форме адъютанта представился: капитан фон Райнер, адъютант его высочества принца Евгения Савойского. В его поведении – абсолютная вежливость. Окинув нас спокойным, оценивающим взглядом – сначала герцога, потом Петра, – он остановил его на мне.

– Мой господин, принц Евгений Савойский, поручил мне передать личное послание генералу Смирнову.

Расстегнув мундир, он извлек небольшой, запечатанный сургучом пакет и протянул его мне.

Пакет оказался тяжелым, сургуч – холодным на ощупь. Развернув плотный лист гербовой бумаги, я увидел одну-единственную строку, выведенную твердым, четким почерком.

И она была написана по-русски.

Корявыми, ученическими, но абсолютно понятными буквами.

«Генералъ, я впечатлѣнъ. Я долженъ съ вами поговорить. Одинъ на одинъ».

Я перечитал. И снова. Мозг отказывался обрабатывать этот абсурд. Савойский. Великий полководец, командующий армией Крестового похода, мой смертельный враг, пишет мне на русском языке и предлагает встретиться. С глазу на глаз.

– Что там? – нетерпеливо спросил Пётр, заметив мое оцепенение.

Я протянул ему письмо. Он пробежал глазами строку, и его брови медленно поползли на лоб. Взгляд метнулся от адъютанта ко мне.

– Это что, шутка? – прорычал он.

– Его высочество не шутит, – ровным голосом ответил капитан фон Райнер.

Я смотрел на эти корявые русские буквы. Я мысленно прогонял сценарии.

Сценарий первый: ловушка. Примитивная. Меня убьют или захватят в плен. Вероятность – 50%.

Сценарий второй: он действительно хочет переговоров. О сдаче? Маловероятно. О союзе против кого-то? Глпость.

Сценарий третий, самый реалистичный: психологическая атака. Цель – посеять раздор между мной, Петром и герцогом. Заставить нас спорить, подозревать друг друга, принять неверное решение. Вероятность – 80%.

И любой мой шаг его устроит.

Но почему на русском… Зачем? Чтобы польстить?

Следующая книга цикла: /reader/511739/4829962