Текст книги "Инженер Петра Великого 11 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Рядом тихо охнул Нартов, похоже, он уже пытался объять масштаб задачи и отключался.

– Не посрами, генерал! – закончил Петр, уже направляясь к Людовику.

Он ушел, оставив меня на террасе, оглушенного и раздавленного. Вокруг все шумели, восхищаясь дерзостью русского императора. А я смотрел на эти дурацкие, внезапно ставшие ненавистными фонтаны и уже прикидывал. Насосы, трубы, акведуки, целая новая отрасль гидравлики с нуля. Тысячи рабочих, снятых с заводов и верфей. Горы денег. Да у меня на Урале все встанет из-за этой блажи! Он же всю казну, которую мы с таким трудом наполняли, в эти чертовы брызгалки зароет, уверен и Компанейские деньги возьмет.

Отлично. Сэкономил казне миллионы, чтобы тут же получить приказ потратить в десять раз больше. Гениальная многоходовочка, Петр Алексеевич. Браво.

Глава 6

Когда версальский ураган отгремел, за тяжелой дубовой дверью осталась вся позолоченная суета, ритуальные улыбки и напудренные парики. В личном кабинете Людовика воздух был другим – настоявшимся на запахе старой кожи и сургуча. Нас осталось четверо: два монарха, я и маркиз де Торси, застывший у кресла своего государя, словно изящная фарфоровая статуэтка, готовая в любой момент ожить и заговорить на безупречном русском. Пользуясь моментом, я уставился на мерно потрескивающий огонь в камине, стараясь унять раздражение тем, что не получилось «отменить» Петергоф.

Пётр, склонявшийся над громадной картой Европы, расстеленной на полу, вдруг тяжело выдохнул. Его неуемная энергия, гнавшая его по садам, улеглась, сменившись сосредоточенной усталостью.

– Ты, брат Людовик, не король, – в тишине кабинета его бас прозвучал неожиданно глухо. – Ты великий строитель. Я на болоте город ставил, людей через колено ломал. А ты… ты само болото заставил плясать под свою дудку. Глядя на твои каналы, я не о красоте думал, а о тысячах кубов земли, что твои мужики на тачках вывезли. Вот это воля. Это я понимаю.

Уже немного понимая французский, который я начал учить с Дюпре, я отметил виртуозность, с которой де Торси, чуть склонив голову, почти беззвучно перевел эту тираду, заменив грубое «ломал через колено» на более изящное «направлял твердой рукой». Дипломатия в действии.

Слабая, печальная улыбка на тонких, почти пергаментных губах Короля-Солнца говорила, что он ждал именно этих слов.

– Воля, мой друг, – его голос был чуть скрипучим, – самое тяжелое бремя. Ее приходится защищать каждый день. Отнюдь не от врагов за границей – с теми все ясно. От тех, кто целует тебе руку. От собственного двора.

Пока де Торси переводил, до меня дошло, что это уже не светская беседа о тяготах власти, а лекция по управлению проектами на высшем уровне. Людовик описывал то, что в моей прошлой жизни носило название «системное сопротивление» или «саботаж среднего звена». Оказалось, не важно, какой век на дворе: законы, действующие в Кремле, Версале или совете директоров «Газпрома», остаются неизменными.

– Каждое мое начинание, – Людовик смотрел на огонь, словно видел там лица, – будь то новый эдикт или новая мануфактура, встречало нежелание. Шипение в коридорах. Просьбы отложить. Мои герцоги, чьи предки клялись в верности короне, видят в сильном государстве угрозу своим родовым гнездам. Им не нужна великая Франция. Им нужна спокойная жизнь в своих поместьях.

Лицо Петра каменело. В каждом слове француза он, без сомнения, узнавал отражение своей боярской думы, вороватых сановников и старых воевод, для которых указ из Петербурга – повод почесаться. Он тащил в будущее целую страну, а она упиралась, цепляясь за прошлое каждой мошной и каждой вотчиной.

На моих глазах два хищника, всю жизнь перекраивавшие мир под себя, признавали друг в друге ровню. Оба говорили на одном языке – власти и ответственности.

– Не понимают! – Пётр грохнул кулаком по колену. – Не понимают, что без моей руки все их вотчины, все титулы прахом пойдут! Видят во мне тирана, а я… я обруч на треснувшей бочке!

Де Торси и эту тираду превратил в страстную, но вполне пристойную речь о бремени самодержца.

– Государство – это воля, мой друг, – спокойно поправил Людовик. – Воля одного, навязанная косности многих. Потому нас и ненавидят. И боятся. Особенно там, – его взгляд переместился на карту, – в Лондоне. И в Вене.

Взгляд Людовика сместил и тему разговора, хотя суть осталась прежней. Англичане с их парламентом, где любой торгаш мог оспорить решение короля. Австрийцы с их лоскутной империей, где император – первый среди равных, а не абсолютный хозяин. Их панически пугал не столько масштаб наших армий, сколько вирус абсолютной, ничем не ограниченной власти, подкрепленной технологической мощью. Наш союз представлял для них и политическую, и идеологическую угрозу.

– Они не успокоятся, – Пётр ткнул пальцем в Англию, будто хотел ее раздавить. – Пока мы с тобой сильны, они будут нас грызть. Изнутри. Подкупать моих бояр, твоих герцогов.

– Они уже это делают, – кивнул Людовик. – Мои люди доносят: в Гааге они не смирились с поражением. Ищут хитрый способ ударить. И они его найдут.

Медленно поднявшись с опорой на трость, он встал рядом с Петром. Старый, иссушенный властью лев и молодой, полный яростной силы медведь. Два полюса новой Европы. Рядом с ними я, инженер из будущего, мысленно переводил их слова в дивизии и заводы. Вся моя промышленная империя была инструментом в их руках, причем в игре, правил которой я до конца так и не понял.

– Значит, – Пётр посмотрел на Людовика в упор, – давить гадину будем вместе. Ты с того конца, я с этого.

Де Торси на мгновение запнулся, подбирая слова для перевода этого предложения.

– Умный враг, Пётр, – Людовик положил свою сухую руку на широкое плечо царя, – лучший повод для крепкой дружбы.

Пакт был заключен. Союз двух самодержцев, направленный против остального мира. Отлично. Договорились. А разгребать последствия, как всегда, предстояло мне. Глядя на них, я думал лишь об одном: во что мне обойдется эта их «крепкая дружба» в тоннах стали и человеческих жизнях?

Пётр, будучи солдатом до мозга костей, мыслил категориями полков, верфей и крепостей, инстинктивно презирая все, что выходило за рамки этой простой и понятной системы.

– Что они удумали в Гааге? – пробасил он, глядя на де Торси. – Новую коалицию собирают? Опять денег отсыплют? Пусть попробуют. Мы им клыки-то пообломаем.

Покачав головой, маркиз де Торси подошел к столу и извлек из тонкой кожаной папки несколько листов, испещренных мелким, убористым почерком.

– Нет, Ваше Величество, – заявил он. – На этот раз все серьезнее. Наши люди доносят, что удар готовится не по вашим границам. Они целятся в самое сердце вашей власти.

Он обвел нас взглядом.

– Они хотят натравить на вас Рим. Святой Престол.

Кабинет накрыла тишина. Пётр впился взглядом в маркиза, силясь понять, не издевается ли тот. Я, в отличие от царя, понимал, что это скверно. Очень скверно. Если в моем XXI веке Ватикан – скорее моральный авторитет, то здесь, в начале XVIII столетия, Папа Римский все еще оставался фигурой, способной одним указом разжечь войну на весь континент.

– Папу? – Пётр наконец обрел дар речи. В его голосе слышалось глубочайшее презрение. – Этого…? Да что он мне сделает? Анафеме предаст? Так я ему своих попов пришлю, они его самого отлучат от чего угодно, хоть от обеда!

Реакция, прямолинейная. На моем лице мелькнула улыбка. Зачем плести интриги, если можно просто дать в морду? Однако здесь этот метод не работал. Здесь начиналась «гибридная война», о которой так любили рассуждать политологи в моем времени.

– Государь, – вмешался я, пока он не наговорил лишнего, – боюсь, маркиз имеет в виду политику. Слово Папы – по-прежнему приказ для половины европейских монархов.

Де Торси с благодарностью кивнул мне.

– Именно, генерал. Папская булла, объявляющая поход на «схизматиков», станет идеальным предлогом. Она превратит обычную захватническую войну в священную и позволит Вене с Лондоном собрать под свои знамена всех, кто до этого колебался.

Людовик, до этого молча наблюдавший за сценой, постучал костяшками пальцев по подлокотнику.

– Маркиз прав, Пётр. Это очень опасная игра. Они стремятся лишить тебя законности в глазах всей католической Европы. Выставить чудовищем, врагом Христовой веры.

Лицо Петра мрачнело – до него начинало доходить. Это была война, в которой его «Бурлаки» бесполезны.

– Но с чего ему на нас злиться? – не сдавался царь, пытаясь нащупать понятную ему логику. – Мы с ним не воюем, торговых путей не делим. Какие у него к нам счеты?

Вот он, мой выход. В последние дни я не зря заставил Остермана вывернуть наизнанку всю доступную информацию по возможным врагам Российской империи. Картина вырисовывалась прелюбопытная: Папский престол напоминал не монолитную скалу, а скорее старый, подгнивший фрегат, который отчаянно латают на ходу, чтобы он не пошел ко дну.

– Государь, позвольте объяснить, – я перехватил инициативу. – У его святейшества Климента XI сейчас своих проблем выше крыши, и Московия в этом списке дай Бог на последнем месте.

Взяв со стола несколько лент, которыми обматывали донесения, я начал «чертить» прямо на карте, на полу, соединяя города и страны паутиной невидимых связей.

– Вот Рим. А вот Вена. Злейшие враги. Они грызутся за каждый город и каждое герцогство в Ломбардии. Для Папы усилить австрийцев, благословив их поход на нас, равносильно тому, чтобы своими руками заточить нож, который ему же всадят под ребра. Он слишком умен, чтобы на это пойти.

– Второй пункт – деньги. – Я обвел кружком Геную и Флоренцию. – Папская казна пуста; курия по уши в долгах у местных банкиров. А те, в свою очередь, берут кредиты в Амстердаме и Лондоне. Англичане могут попытаться надавить, но Климент – старый интриган. Он скорее объявит себя банкротом и устроит всей Европе финансовый кризис, чем позволит каким-то торгашам диктовать ему, с кем воевать.

– И наконец, – лента метнулась к Парижу, – внутренние проблемы. Ересь эта, янсенизм. Его больше заботит, как приструнить твоих, Людовик, непокорных епископов, а не то, как именно крестятся в Москве.

Де Торси согласно кивнул.

– Генерал абсолютно прав. Его Святейшество видит угрозу в Вене, а не в Петербурге. Более того, как это ни парадоксально, сильная Россия на востоке ему даже выгодна – как противовес непомерным аппетитам императора.

Мои аргументы, похоже, сработали. Каждый из нас – и Людовик, и Пётр, и я – подошел к проблеме со своей стороны, но вывод был один. Логика, здравый смысл и политический расчет в унисон твердили: Папа никогда не ввяжется в эту авантюру. Чистейшая глупость с огромным риском и туманными выгодами.

– Значит, пугают, – подытожил Пётр, и его плечи заметно расслабились. Он снова вернулся в свой понятный мир, где угрозы можно измерить и оценить.

– Похоже на то, Ваше Величества, – подтвердил де Торси. – Скорее всего, это способ оказать на нас давление, заставить пойти на уступки в других вопросах. Не более.

Напряжение в кабинете спало. Угрозу разложили на составляющие, проанализировали и сочли мнимой. Противник блефует. Я откинулся в кресле, впервые за долгое время позволяя себе расслабиться и глядя на огонь

Наши расчеты подтвердились поразительно быстро. Не прошло и двух дней, как в Версаль, окруженный ореолом слухов и перешептываний, прибыл специальный посланник Папы, кардинал Орсини. Одного взгляда на этого сухопарого старика с цепкими, живыми глазами хватило, чтобы оценить масштаб фигуры. В Версаль прибыл «решала» высшей категории – тот типаж, что в моем мире именуют кризис-менеджером и отправляют в горячие точки договариваться.

Аудиенция проходила в одном из малых тронных залов, где позолота на стенах потускнела, а гобелены пахли вековой пылью. Речь Орсини, которую де Торси переводил с ювелирной точностью, плелась, словно тончайшее венецианское кружево – изящно, сложно и совершенно непонятно, где суть. Ни разу не упомянув прямо Англию или Австрию, он прозрачно намекал на «неких злопыхателей», что пытаются «посеять рознь» между христианскими государями. Выразив «глубочайшую отцовскую обеспокоенность» слухами о союзе Петра с «агарянами», он тут же добавлял, что «мудрость монархов всегда найдет путь к миру». Классический прием: утопить собеседника в потоке общих фраз, чтобы он сам додумал все, что нужно.

Пётр слушал, каменно сжав челюсти, желваки ходили ходуном. Он ненавидел этот иезуитский стиль, однако держался. В ответ он коротко и по-солдатски прямо заявил: Россия воюет за свои земли, а с султаном заключила лишь торговый договор. Точка.

Впрочем, как я и ожидал, самое интересное началось позже. Вечером де Торси пригласил меня и кардинала на «неофициальный ужин» в свои апартаменты. Без лишних ушей и без протокола. И здесь дипломатические декорации рухнули.

– Генерал, – Орсини отпил глоток вина. – Должен признать, ваша кофеварка произвела в Риме немалый шум. Мой племянник, большой ценитель, пишет, что готов отдать за нее половину своей библиотеки. Вы создаете не просто вещи, соблазны. А это уже ближе к моей сфере деятельности.

Я вежливо улыбнулся. Старый лис заходил издалека, прощупывая почву.

– Что касается слухов о походе, – он поставил бокал и сложил тонкие пальцы в замок, – то, полагаю, вы, как люди умные, понимаете, откуда дует ветер. В Вене есть горячие головы, которые спят и видят, как знамена Священной Римской Империи развеваются над Константинополем. А в Лондоне есть холодные головы, которые готовы оплатить этот поход, лишь бы ослабить и Вену, и Петербург.

Он говорил об этом с циничным отстранением.

– Но его святейшество, – кардинал понизил голос, – не намерен идти на поводу у кого-то. Последнее, что нужно Риму – это усиление императора. У нас с ним, скажем так, разное видение того, кому должна принадлежать Италия.

Де Торси едва заметно кивнул. Бинго. Все наши выкладки подтверждались со стопроцентной точностью. Старый интриган приехал договариваться против общего врага.

– Сильная Россия на востоке… – глядя на меня, Орсини словно прикидывал, куда бы приладить эту новую деталь в сложном механизме. – Это весьма полезный противовес австрийским амбициям. Мы не друзья, генерал. Никогда ими не будем. Однако у нас появился общий интерес. Пока ваши пушки смотрят на Вену с одной стороны, а наши… скажем так, наши молитвы – с другой, императору приходится быть сговорчивее. Это простая механика, вам ли не знать.

Я промолчал, но про себя оценил красоту игры. Он подтверждал наши догадки, предлагал негласный пакт и втягивал нас в свою игру против австрийцев.

– А что до Крестового похода… – он усмехнулся, и в сетке морщин у его глаз промелькнуло что-то мальчишеское. – Поверьте, генерал, у меня сейчас забот куда больше. Французские янсенисты доставляют мне больше головной боли, чем все ваши старообрядцы вместе взятые. Воевать с вашим императором из-за того, как именно он осеняет себя крестным знамением? Оставьте эти сказки для протестантов. У Рима нет интересов в Московии. Пока…

Последнее слово он произнес с нажимом, оставляя многоточие. Сегодня мы партнеры, а завтра – посмотрим. Но сейчас угрозы не было. Он приехал, чтобы подтвердить это. Чтобы успокоить нас и, что еще важнее, через нас передать сигнал в Вену и Лондон: не рассчитывайте на меня, ребята, играйте в свои игры сами.

Ужин закончился далеко за полночь. Мы расстались почти приятелями. Орсини был циничным, умным и до мозга костей прагматичным политиком, с которым можно иметь дело.

Возвращаясь к себе, я физически ощущал, как с плеч спадает тяжелый груз. Наши враги просчитались: их главный козырь, идеологическая война, оказался бит. Они поставили на религиозный фанатизм, а столкнулись с политической математикой, в которой нам с Папой было выгоднее держать нейтралитет.

Уже лежа в кровати, вспоминая испещренную пометками карту, я подводил итоги. Северный фланг обеспечен. Южный – тоже. Западный – прикрыт союзом с Францией. А теперь еще и Ватикан, главный идеологический центр Европы, фактически занял дружественную нам позицию. Кольцо, которое пытались сомкнуть вокруг нас, развалилось на части.

Впервые за весь этот безумный поход пришло осознание: мы действительно победили в большой, стратегической игре. Кажется, можно было наконец-то выспаться. Угроза миновала.

Версаль гремел прощальным балом. Вскоре мы планировали откранятся в сторону юга Франции. Музыка, смех, звон бокалов – все сливалось в пьянящий, триумфальный гул. Победа висела в воздухе, дробилась в сотнях отражений Зеркальной галереи, читалась в уважительных поклонах вчерашних недругов и в откровенно заискивающих улыбках мелких немецких князей. Счастливый Пётр ходил по залу, хлопая по плечам послов, оглушая их хохотом и заставляя пить водку из кубков размером с ведро. Даже Людовик, казалось, оттаял и с улыбкой наблюдал за этим варварским весельем.

У высокого окна, глядя на темные сады, я впервые за долгое время ощутил почти забытое чувство – спокойствие. Можно выдохнуть и подумать наконец о чертежах Петергофа… черт бы его побрал.

Бесшумно выросший рядом кардинал Орсини тоже выглядел довольным. Старый лис блестяще выполнил свою миссию: и нас успокоил, и австрийцам с англичанами нос утер.

– Ваша взяла, генерал, – тихо произнес он, глядя на Петра, который в этот момент пытался научить какого-то баварского герцога танцевать вприсядку. – Ваш император обладает энергией стихии. Сопротивляться ей бессмысленно, разумнее направить ее в нужное русло.

– В этом, ваше высокопреосвященство, и заключается вся политика, – ответил я.

Он усмехнулся. Мы понимали друг друга.

И в этот миг грохот распахнутых дверей заставил скрипки фальшиво пискнуть и оборваться на полуноте. Разговоры смолкли. Все обернулись. В проеме, тяжело дыша, стоял человек – весь в дорожной грязи, с разорванным камзолом и запекшейся кровью на щеке. Диким, затравленным взглядом он искал кого-то в толпе.

– Кардинал! – выдохнул он и, заметив Орсини, рванул через зал. Гонец, как одержимый, прорвался и упал на одно колено у ног старика, протягивая запечатанный воском тубус.

– Срочная депеша из Рима, ваше высокопреосвященство! – прохрипел он. – Едва прорвался!

Спокойная, ироничная маска слетела с лица кардинала. Его пальцы слегка дрожали, ломая печать. Развернув пергамент, он пробежал глазами первые строки.

Я стоял в двух шагах. Кровь отхлынула от его лица, сделав кожу серой, пергаментной. Он вскинул на меня дикий, недоумевающий взгляд – словно увидел не меня, а самого дьявола.

– Ваше высокопреосвященство, что случилось? – тревожно спросил мгновенно оказавшийся рядом де Торси.

Орсини не ответил. Как заведенный, он снова перечитал депешу, отказываясь верить своим глазам. Затем медленно поднял голову.

– Тишины! – его тихий голос сорвался на хриплый крик, заставивший всех вздрогнуть.

Пётр, перестав дурачиться, подошел к нам с настороженным лицом.

Кардинал поднял пергамент. Рука его ходила ходуном. Он начал читать – громко, срывающимся, почти плачущим голосом, словно зачитывал собственный смертный приговор.

– Папской буллой «In Nomine Domini»… Мы, Климент XI, слуга слуг Божьих… взываем ко всем королям, князьям и всему христианскому воинству…

Он запнулся, жадно глотая воздух. В зале не шелохнулся ни один человек. Мой мозг лихорадочно работал. Что? Что могло заставить его пойти на это?

– … объявляем Крестовый поход против еретиков и схизматиков Московии, их царя Петра, поправшего все законы Божьи и человеческие, что заключил нечестивый союз с врагами Гроба Господня…

Пётр застыл, его рука медленно, непроизвольно потянулась к эфесу шпаги. Я успел просканировать зал: Людовик – непроницаем; де Торси – шокирован не меньше нашего; английский посол – силится скрыть торжествующую ухмылку.

– … и его главного приспешника, – Орсини поднял на меня полные ужаса глаза, – барона-чернокнижника Смирнова, что строит свои дьявольские машины и якшается с силами адскими, неся погибель всему христианскому миру!

Последние слова он почти прокричал и замолчал, опустив руку. Пергамент выскользнул из его пальцев и лег на блестящий паркет.

Глава 7

Зал накрыла тишина. В ушах стоял тонкий гул, что бывает после близкого взрыва. Брошенные кардиналом в эту ватную тишь слова буллы продолжали висеть в воздухе. «Барон-чернокнижник»… Надо же, какой оборот. Внутри шевельнулась даже какая-то извращенная гордость. Дослужился. Мои мысли метались, как крысы на тонущем корабле, пытаясь нащупать хоть какую-то логику в этом абсурде.

Мой взгляд метнулся к Петру. Огромный и страшный в своем оцепенении, он стоял неподвижно. Его лицо налилось темной, нездоровой кровью. В его взгляде, прикованном к Людовику XIV, застыл страшный, немой вопрос, понятный без перевода: «А ты?»

С видимым усилием царь шагнул вперед. Затем еще раз. Его огромная, как кузнечный молот, рука опустилась на эфес шпаги. Не выхватила – легла, но от этого тяжелого, неотвратимого движения многие напряглись. У трона напряглись и двое французских гвардейцев, их пальцы сами легли на рукояти палашей. Наша хрупкая, только что сколоченная конструкция союза затрещала, готовая разлететься в щепки.

«Только не это, – пронеслось в голове. – Сейчас он сорвется, и вся наша европейская авантюра закончится здесь, на этом паркете, в луже крови».

– Государь… – я направился к нему, сам не зная, что скажу, но понимая, что нужно что-то делать.

Одновременно со мной к Петру метнулся де Торси. Мы оказались между двумя монархами, двумя полюсами силы, готовыми столкнуться. Подняв руку, маркиз сделал своим гвардейцам едва заметный успокаивающий жест.

– Ваше Величество, – его обычно ровный голос дрогнул. – Умоляю, не делайте поспешных выводов.

Однако Пётр, казалось, его не слышал, продолжая буравить Людовика взглядом. Старый король выдержал этот натиск. Впервые за вечер с его лица слетела маска утомленного полубога, обнажив черты смертельно уставшего человека, столкнувшегося с непредвиденной катастрофой. И в тот самый миг, когда Пётр был готов взорваться, Людовик заговорил.

– Мой брат Пётр, – его голос был тихим, но его услышал каждый, – полагает, что видит перед собой предателя.

Он сделал паузу, и английский посол чуть подался вперед, предвкушая развязку.

– Он имеет на это право, – продолжил Людовик. – Сегодня в этом зале был нанесен удар и по вашей короне, и по моей чести. Меня, короля Франции, пытаются втянуть в грязную игру, разыгранную за моей спиной. Пытаются заставить поднять оружие на гостя, которому я дал слово.

Он выпрямился, и в его сгорбленной фигуре на мгновение проступила тень того самого Короля-Солнца, что когда-то заставил трепетать всю Европу.

– Франция не воюет за призраков прошлого, – отчеканил он. – Мои солдаты не пойдут в поход под знаменами, сотканными из лжи и интриг. Это безумие не будет омыто кровью моих подданных.

По залу пронесся облегченный выдох, будто сотня человек одновременно вспомнила, как дышать. Рука Петра соскользнула с эфеса. Отпустило. Пронесло. Хотя бы на сейчас. Он все еще смотрел на Людовика с недоверием, однако слепая ярость в его глазах уступила место задумчивости.

Людовик не предал. Он умыл руки. Классический ход опытного политика: отказался участвовать в травле, но и не предложил помощи. Он занял позицию нейтрального наблюдателя, который с безопасного расстояния посмотрит, как мы будем выкручиваться. Умно. И, с его точки зрения верное.

Тем самым бал был окончен. Гости расходились быстро, почти бегом, стараясь не смотреть в нашу сторону. Мы стали токсичны. Еще час назад все искали нашей дружбы, теперь – шарахались, как от зачумленных.

В опустевшем зале остались только мы, французы и кардинал Орсини, осунувшийся и постаревший на десять лет.

– Я… я ничего не знал, – пролепетал он, глядя на Петра. – Клянусь распятием, я ехал сюда с миром! Это… это заговор против меня. Против самого Папы!

Старика просто использовали втемную. Он был голубем мира, не зная, что в клюве у него – объявление войны.

– Разбирайтесь со своим Папой сами, кардинал, – отрезал Пётр безжизненным голосом. – У меня теперь другие заботы.

Он повернулся и, не говоря больше ни слова, направился к выходу. Мы двинулись за ним. У дверей он остановился и, не оборачиваясь, бросил Людовику:

– Спасибо, брат. За честность.

И вышел. Союз устоял, но это была уже не та дружба, что час назад, а расчетливый нейтралитет. Мы остались одни против всего мира, который только что объявил нам войну.

За одну ночь наша резиденция в Версале превратилась в командный бункер. От позолоченной мишуры и придворного лоска не осталось и следа; их вытеснили скрип перьев и шелест карт. Сон превратился в абстракцию; мы работали на кофе и нервах. Центром этого лихорадочного муравейника стал мой отсек, куда Ушаков и Остерман, похожие на двух бесплотных теней, приносили донесения со всей Европы. Каждая депеша – как очередной удар молота по несущей конструкции моего мира.

Первый удар был почти незаметен: сообщение от Анны из Парижа о том, что торговый дом в Гамбурге в одностороннем порядке разорвал контракт на поставку игнатовской стали, сославшись на «непреодолимые обстоятельства». Мелочь, булавочный укол. Однако за ним последовал второй – из Любека. Потом – из Данцига. Это была уже скоординированная атака.

– Англия, – Остерман вошел без стука, его лицо было серым от бессонницы. Он положил передо мной листок с донесением из Лондона. – Официально. Королева Анна объявила о поддержке Святого Престола. Флот блокирует Балтику. Торговым домам приказано разорвать все сношения с Московией.

Молча взяв красное перо, я провел жирную черту поперек Финского залива. Один росчерк – и минус десятки станков для Игнатовского, минус тонны английского сукна для армии, минус годы налаживания торговых связей. Удар пришелся по моим планам.

– Вена, – продолжил Остерман безжизненным голосом. – Император выступил с обращением к Рейхстагу. Он – «меч Господень», «защитник веры». Армию возглавит Евгений Савойский.

На Вене я поставил жирный, жирный крест. Савойский. Лучший стратег Европы. Системный аналитик, мыслящий так же, как и я. Тот, кто понял суть моих методов, теперь шел на нас со всей мощью Империи. Во рту появился неприятный металлический привкус.

– Что немцы? Фридрих? – спросил я, уже зная ответ.

– Письмо от него, – Остерман протянул мне сложенный листок. – Клянется в вечной дружбе. Пишет, что сердце его с нами, однако он не может пойти против воли всей Империи и благословения Папы. Выставляет два корпуса. Остальные князья – за ним.

Я молча зачеркнул крестами всю Центральную Европу: Берлин, Дрезден, Мюнхен. Все наши вчерашние «партнеры», которых мы с таким трудом вербовали, осыпались, как штукатурка со старой стены. Мои экономические выкладки, сложная паутина контрактов и взаимных выгод – все было сметено одним иррациональным, древним, как мир, порывом.

Я, прагматик из XXI века, учел, казалось, все: экономику, логистику, психологию монархов, прочность стали. Но упустил главную переменную этого мира – веру. Я относился к ней как к инструменту, идеологической надстройке для манипуляций. Для них же она была реальностью. Силой, способной отменить любые договоры и заставить королей действовать вопреки здравому смыслу. И на этом я проиграл. Глобально. Стратегически.

– Польша? – спросил я уже без всякой надежды.

– Шляхта собирает ополчение, – криво усмехнулся Остерман. – Для них это подарок небес. Можно и «схизматиков» пограбить, и перед Римом выслужиться. Король Август заперся в замке и пишет нам слезные письма.

Последний крест лег на Варшаву. Вся моя буферная зона, «санитарная» полоса из нейтральных государств, которую я так долго и тщательно готовил, помогая Государю, превратилась в передовой рубеж атаки.

Когда в отсек вошел Пётр, я приготовился к взрыву ярости, но он был пугающе спокоен. Весь гнев выгорел. Он подошел к столу и долго смотрел на испещренную крестами карту.

– Значит, все, – глухо произнес он, проводя пальцем по линии границы. – Все.

– Все, Государь, – подтвердил я.

Сев на походный сундук, он взял из моих рук кружку с остывшим кофе, сделанный на русской кофеварке «Аннушка».

– Как… – спросил он, глядя в стену. – Как они его заставили? Папу этого. Он же сам…

– Сталь, золото и душа, Государь, – ответил я, задумчиво. – Австрийцы придвинули войска. Англичане надавили на банкиров. По крайней мере, именно это приходит на ум. Но, видится, что не это стало решающим.

– А что же? – Пётр поднял на меня тяжелый взгляд.

– Не знаю, Может принудить тебя и всю Московию принять унию?

Пётр усмехнулся. Безрадостно, зло.

– Значит, охота идет не за землями, а за душами.

Он встал.

– Что ж. Раз так. Пусть идут, – сказал он почти шепотом. – Мы им покажем. И сталь. И душу. Русскую.

Пока Ушаков рассылал шифровки, пытаясь нащупать хоть малейшую щель в сжимающемся кольце, Нартов с Федькой, запершись в мастерской, остервенело перебирали двигатели, готовя машины к последнему броску. Свою войну вела и Анна: через нейтральных голландских купцов она пыталась перевести хоть какие-то средства в Россию, но финансовая блокада была тотальной. Все каналы связи обрублены. Мы оказались на острове посреди враждебного, ревущего океана. Просить у французов что-то не хотелось.

К вечеру третьего дня, собрав все донесения и сведя их в единую картину, я пошел к Петру. Он сидел один в огромном зале, оставленном нам Людовиком. Не на троне – на простом походном стуле перед холодным, темным камином, возле той огромной карте, на которой лентами обозначены политические силы. В его сгорбленной фигуре было что-то от загнанного в берлоге медведя.

– Государь, – начал я без предисловий, – нужно трезво оценить наше положение.

Он медленно поднял на меня тяжелый, воспаленный от бессонницы взгляд.

– Говори.

Взяв в руки длинную указку, я ткнул ее кончиком в Версаль.

– Вот мы. Три сотни гвардейцев, полсотни моих мастеров. Двенадцать машин. И все.

Указка скользнула на восток, на земли Речи Посполитой.

– Здесь, – я обвел широким кругом территорию от Варшавы до Смоленска, – уже собирается ополчение. По самым скромным подсчетам, тысяч пятьдесят сабель. Они не полезут в лобовую атаку, дураков нет. Будут рвать нас на марше, жечь мосты, устраивать засады в каждом лесу.

Указка переместилась южнее.

– Здесь – главные силы. Евгений Савойский формирует ударный кулак из австрийских и прусских корпусов. Около ста тысяч штыков. Лучшая пехота Европы. Они пойдут нам навстречу, чтобы перехватить на Эльбе или Одере.

Север.

– На Балтике – английский флот. Шестьдесят линейных кораблей. Любой порт, любая попытка прорваться морем – исключена.

Я опустил указку. Картина была не просто ясной – она была безвыходной.