Текст книги "Инженер Петра Великого 11 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Идея родилась целиком, в готовом виде: маленькая технологическая революция в одной серебряной чашке. Устройство. Совершенное в своей простоте и логике, в моем мире его бы назвали сифонной кофеваркой. Или венской. Или гейзерной. Неважно. Сейчас, в этой голландской грязи, оно станет моим. И называться будет по-другому. «Русская кофеварка». В пику всем этим турецким и венским традициям.

Я вскочил, забыв обо всем, и ринулся в свой штабной фургон. Анна удивленно посмотрела мне вслед, но я уже ее не замечал, погруженный в мир расчетов.

На чистом листе бумаги, среди карт и донесений, пальцы сами выводили первые наброски. В основе лежала простая и дьявольски элегантная физика. Никакого кипячения, никакой гущи.

Две емкости, соединенные трубкой. Нижняя, металлическая, с водой. Верхняя, стеклянная, с молотым кофе. Стоит поставить конструкцию на огонь, как вода в нижней колбе закипает, превращаясь в пар. Давление растет, и пар вытесняет еще не кипящую, но уже горячую воду вверх по трубке. Словно гейзер, вода пробивается сквозь кофейный порошок, заваривая его – быстро, при идеальной температуре, не давая напитку перегореть и отдать горечь.

Весь процесс занимает минуту. Снимаем с огня. Нижняя колба остывает, пар внутри конденсируется, его объем резко уменьшается, создавая в колбе вакуум. И это разрежение, как невидимый насос, втягивает готовый кофе из верхней колбы обратно вниз. На пути его встречает фильтр, отсекающий всю гущу.

На выходе: в нижней колбе – чистый, ароматный, идеально заваренный напиток. В верхней – бесполезный кофейный жмых.

Я смотрел на эскиз, охваченный азартом творца. Это было красиво, логично и, черт возьми, почти невозможно в походных условиях XVIII века.

Я вызвал Нартова. Он вошел усталый и злой, пахнущий машинным маслом. Андрей взял протянутый ему чертеж.

Он долго смотрел, его брови медленно ползли вверх.

– Петр Алексеевич… – он поднял изумленный взгляд. – Вода сама вверх, сама вниз… Что за фокус?

– Физика, Андрей Константинович. Просто физика. Сделаем?

Он снова уставился на чертеж, его мозг инженера уже разбирал мою фантазию на детали, нащупывая слабые места.

– Сделать-то можно… – неуверенно протянул он. – Корпус, подставку, трубку – выточим. Но вот это… – он ткнул пальцем в верхнюю колбу. – Стекло. Да еще такой хитрой формы. Да еще жаропрочное. Где мы его в поле возьмем? Лопнет на первом же огне.

Он был прав, и это была первая стена, в которую уперлась моя затея.

– Дальше, – его палец переместился на соединение двух колб. – Тут нужно уплотнение, которое и жара не боится, и вкуса не дает. Кожа прогорит. Пробка из дерева рассохнется.

Вторая стена.

– Фильтр, – он уже вошел в раж, методично расстреливая мою идею. – Бумага размокнет. Ткань пропустит мелкую пыль. Нужна металлическая сетка. Очень тонкая. У нас нет такой проволоки, чтобы сплести надежную.

– Наконец, нагреватель, – он ткнул в основание конструкции. – Костер даст неравномерный жар, от которого стекло треснет. Нужен ровный, контролируемый огонь. Масляная лампа даст копоть.

Он замолчал и посмотрел на меня как хирург, констатирующий смерть на операционном столе. Четыре технологических тупика. Четыре гвоздя в крышку гроба моего изящного проекта.

Я посмотрел на чертеж. Нартов был прав по каждому пункту. Логика кричала, что проект мертворожденный. Но благодарность, смешанная с упрямством, оказалась сильнее.

– Значит, будем решать, – сказал я. – По пунктам.

Неделя до Антверпена пролетела как лихорадочный инженерный марафон. С заходом солнца генерал уступал место одержимому механику, а наша передвижная мастерская превращалась в тайную лабораторию, где пахло раскаленным металлом и воском.

Первым пал бастион нагревателя. После двух ночей бесплодных экспериментов Нартов сдался: его спиртовка давала лишь рваное, коптящее пламя. Пришлось браться самому. Решение, как всегда, крылось в деталях – в правильной подаче воздуха. По моему эскизу Федька выточил из латуни хитрый кожух с двойными стенками и перфорацией. Засасываемый снизу воздух прогревался, обтекая резервуар, и подавался к фитилю уже горячим, рождая ровный, синий, почти бесшумный язык пламени. Первый узел был развязан.

Следом мы пробили брешь в проблеме герметичности. Отбросив негодные кожу и дерево, Нартов вспомнил про «горный лен» – асбест. Шнур из его волокон, пропитанный густой замазкой с льняным маслом, после запекания превратился в твердый, почти каменный уплотнитель. Герметичный и без запаха. Второй барьер рухнул.

Но самым проклятым орешком оказался фильтр. Мы бились над ним три ночи кряду, злые, невыспавшиеся, готовые придушить друг друга.

– Говорил я, сетку надо, – не удержался Нартов, когда мы в очередной раз забраковали льняное полотно, пропускавшее мелкую кофейную пыль.

Он продемонстрировал свое творение – сплетенную из тончайшей медной проволоки сеточку. Почти идеальную, но…

– Привкус дает, – констатировал я, попробовав пропущенную через нее воду. – Едва уловимый, металлический. Убьет весь аромат.

– Тогда серебро! – вскинулся Нартов. – Или оловом покрыть!

– Сложно, долго, и не факт, что поможет. Решение должно быть проще.

Мы уперлись в стену. Я был готов все бросить к чертям – подарок, рожденный в таких муках, казался проклятым. От бессилия я взял кусок забракованной льняной ткани и поднес к лупе, машинально изучая плетение. Плотное, но под увеличением проступали предательские зазоры между нитями.

– Дело не в материале, – пробормотал я, думая вслух. – А в структуре. В самих нитях. Они слишком рыхлые.

И тут решение, простое до глупости, само посмотрело на меня через лупу.

– Кипяток! – я вскочил так резко, что Нартов отшатнулся. – Андрей, тащи котелок с кипятком!

– Зачем? – уставился он на меня, как на сумасшедшего.

– Просто тащи!

Когда вода закипела, я швырнул в нее кусок льна. Мы молча смотрели, как он несколько минут варится в бурлящей воде.

– Теперь доставай и суши. Быстро, над горелкой.

Под действием горячего воздуха ткань на глазах съежилась, стала жесткой и плотной. Снова лупа. Зазоры между нитями почти исчезли: волокна от кипятка разбухли и «сели», сделав плетение непроницаемым для мелких частиц.

– Ну-ка…

Повторный опыт. Вода, прошедшая через ткань, была абсолютно чистой.

– Усадка… – прошептал Нартов, глядя на мокрый кусок ткани с благоговением. – Обычная усадка ткани… Петр Алексеевич, как вы…

– Иногда, Андрей, не нужно изобретать, достаточно вспомнить, – усмехнулся я, хлопая его по плечу. – Готовь фильтр. Не один слой, а три. И зажми их между двумя кольцами.

Так была одержана третья, самая сложная победа. Экзотические материалы оказались бессильны там, где сработало простое знание, которого здесь не хватало.

К тому моменту, как «Императорский обоз», оставляя за собой шлейф дыма, вкатывался в Антверпен, почти все было готово. Нас встречала очередная делегация, очередные улыбки, очередная почетная тюрьма на окраине города. Меня это уже не волновало. Едва мы остановились, в лагерь проскользнул запыхавшийся мальчишка-подмастерье с деревянным ящиком, обложенным соломой.

Я вскрыл крышку. Внутри, на мягкой ткани, покоились они. Две идеальные, выдутые из чистейшего богемского стекла колбы. Это Лейбниц нашел своего друга-стеклодува, которого все считали алхимиком. Не буду говорить, каким взглядом посмотрел на меня Лейбниц, радовало, что он без слов отправил гонца в Антверпен, чтобы к нашему приезду заказ уже был готов. Алхимик не подвел.

Я взял колбы в руки. Легкие, почти невесомые, холодные. Все детали сошлись. Оставалось лишь собрать их воедино, дав жизнь новому проекту.

Глава 3

Антверпен показался тихим городком. Впервые за долгое время ни грохота молотов, ни пьяного ора гвардейцев – уши заложило от непривычной тишины. Пётр, подхватив Людовика, уже катил к местному бургомистру на очередной банкет пускать пыль в глаза и мериться величием. Меня оставили на хозяйстве, и слава Богу. Затеянное мной дело не терпело ни суеты, ни лишних глаз. Дипломатические баталии? Пустяки. Мне предстояло сражение посерьезнее – на поле, где одна ошибка выставит тебя на посмешище, а второго шанса произвести впечатление просто не дадут.

Выскобленная Федькой до блеска мастерская пахла теперь свежей стружкой и терпким можжевеловым лаком, вытеснившим угольную гарь. На верстаке, под грубой холстиной, дожидался своего часа мой инженерный каприз. Было легкое волнение. Перед боем под Витебском такого мандража не было. Там все просто: сталь против стали. Здесь же я был абсолютно безоружен.

Анна пришла по моему приглашению. В ее взгляде сквозило сдержанное любопытство: что еще мог удумать этот сухарь-генерал, который до сих пор отводит глаза при прямом разговоре?

– Анна Борисовна… – я кашлянул, – хотел бы преподнести вам одну вещицу. В знак признательности, так сказать.

Одним движением я сдернул холстину.

В свете масляной лампы вспыхнули полированная медь и латунь. Две сверкающие стеклянные колбы, соединенные причудливыми трубками, покоились на ажурной подставке. Анна неподдельно ахнула. Подойдя ближе, она осторожно коснулась пальцами холодного стекла, затем теплой меди.

– Петр Алексеевич… Какая тонкая работа, – выдохнула она, обходя конструкцию со всех сторон. – Невероятно. Никогда не видела подобной красоты. Это, должно быть, какой-то новый светильник? Для создания особого света в покоях?

Светильник. Ну да, конечно. Неделя инженерных мук, четыре технологических прорыва, спор с Нартовым до хрипоты – и все ради «особого света в покоях». Кажется, до меня доходит, почему гении в этом мире так часто спиваются.

– Не совсем, Анна Борисовна, – голос, к счастью, не выдал меня. – Сия вещь имеет сугубо практическое применение. Она для приготовления… напитка. Кофе.

Она удивленно вскинула брови и снова оглядела прибор, пытаясь сопоставить его сложность с прозаической задачей.

– Чтобы вы в полной мере оценили дар, полагаю, нужна демонстрация, – объявил я. – Федька, неси зерна!

И тут же осекся. Вкус, который должен был ее поразить, требовал свежего и, главное, равномерного помола. Наша походная ступка с тяжелым пестом давала лишь грубую крупку с пылью – все равно что заправлять породистого скакуна гнилым сеном. Нет, такой подход все испортит.

– Отставить зерна! – скомандовал я Федьке. – Неси-ка мне лучше два стальных диска-заготовки. И слесарный ящик.

На лице подошедшего Нартова отразилось недоумение. Анна наблюдала с нарастающим интересом. Следующие полчаса на ее глазах разыгрывался очередной спектакль. Зажав в тисках первый диск, я пустил в ход ручной коловорот. Визг металла, скрип… Пальцы, будто сами собой все делали. Прямо на глазах у изумленной публики рождались конические жернова: я нарезал на их поверхности глубокие спиральные насечки, подгоняя одну деталь к другой до зацепления с минимальным зазором.

– Зачем такая сложность, Петр Алексеевич? – не выдержал Нартов, склонившись над моей работой. Он сходу уловил суть. – Ступкой-то оно сподручнее.

– Сподручнее – еще не значит лучше, Андрей Константинович, – бросил я, не отрываясь. – Ступка ведь зерно дробит, крошит в пыль. Эти жернова его режут. В этом и вся соль.

Из обрезков дуба я быстро собрал простенький корпус, приладил рукоятку, соорудил небольшой бункер – и вот на верстаке уже стояла первая в этом мире портативная ручная кофемолка. Так-то это урод, зато функциональный урод.

Анна смотрела на меня во все глаза. Она видела, как моя одержимость совершенством распространяется с пушек на самые простые, бытовые вещи.

Теперь все было готово. Засыпав в кофемолку горсть заранее обжаренных зерен, я провернул рукоятку несколько раз. Раздалось приятное, сухое похрустывание, и в выдвижной ящичек посыпался однородный, ароматный порошок.

– А теперь – главное.

Демонстрация работы «Аннушки» превратилась в ритуал. Я залил воду в нижнюю медную колбу, установил сверху стеклянную, с фильтром и свежесмолотым кофе, после чего зажег горелку.

– Смотрите, – заговорил я тихо. – Сейчас вода внизу начнет греться. Образующийся пар создаст давление, которое вытеснит горячую, но еще не кипящую воду вверх по трубке.

По тонкой стеклянной трубке устремилась вверх струя воды. Пробившись сквозь кофейный порошок, она наполнила верхнюю колбу бурлящей, темно-коричневой жидкостью. Мастерскую окутал пьянящий аромат.

– Вода заваривает кофе при идеальной температуре, не позволяя ему перегореть. А теперь… – я снял устройство с огня. – Нижняя колба остывает, пар конденсируется, и вакуум, как невидимый насос, втянет готовый напиток обратно.

Мало кто понял что я сказал, разве что Нартов интуитивно уловил суть. На наших глазах кофейная магия свершилась. Напиток из верхней колбы устремился вниз, процеживаясь через фильтр. Вся гуща осталась наверху, а в нижней колбе теперь плескалась дымящаяся, абсолютно прозрачная жидкость рубинового цвета.

Я разлил ее в чктыре маленькие серебряные чашки.

– Прошу.

Анна осторожно взяла свою. Сделала первый, маленький глоток. И замерла. Глаза ее расширились.

– Это… – она перевела взгляд с чашки на меня и обратно. – Это не кофе.

Вкус был совершенно иным: чистый, сильный, без единой нотки горечи или кислоты, с долгим, шоколадно-ореховым послевкусием. Никакого скрипящего на зубах осадка. Откровение.

Я молчал. Этот подарок был лучше, чем просто красивая безделушка. Я подарил ей комфорт и совершенство в одной чашке. Частичку своего мира, где наука служит не войне, а простым человеческим радостям. Ее потрясенный взгляд говорил яснее всяких слов: она это поняла.

Нартов и Федька тоже распробовали. Они теперь поняли ради чего столько мучений было.

Нашей идиллии пришел конец, как только густой кофейный аромат вырвался из мастерской и донесся до Государя. Дверь содрогнулась от могучего удара и распахнулась настежь. На пороге возник Пётр, а за его спиной маячили любопытные физиономии Людовика и маркиза де Торси. Не найдя, чем еще развлечь высоких гостей, наш царь, похоже, потащил их на очередную экскурсию в свои «потешные мастерские». И угораздило же меня.

При виде нашей сцены – мы с Анной, серебряные чашки, дымящийся алхимический прибор, – Пётр застыл лишь на мгновение. А потом врубил режим «грозного самодержца» – спектакль, разыгрываемый им виртуозно.

– Это что за тайные пиршества⁈ – проревел он так, что колбы на верстаке ответили жалобным звоном. – Почему я, Император, о лучших изобретениях своего генерала узнаю последним⁈ Меня, значит, солдатской водкой поить, а себе, втихаря, нектар богов варить⁈

Ну вот, началось. Я мысленно закатил глаза. За спиной царя Людовик с интересом приподнял бровь, а де Торси едва прятал усмешку. Анна чуть зарделась, однако царский взгляд выдержала стойко.

– Не гневайся, Государь, – поднялся я, натягивая на лицо самую серьезную мину. – Проводим испытания нового напитка… На добровольцах.

Пётр фыркнул, оценив ответный ход.

– Испытания? – Он подошел к столу, бесцеремонно взял мою чашку и втянул носом аромат. – Пахнет не дурно. Ну-ка, дай отведать твоего напитка.

Сделав глоток, он застыл. Глаза его расширились. Второй глоток, уже жадный, последовал немедленно. С грохотом поставив чашку на стол, он уставился на «Аннушку». Да, первая в мире кофеварка мной названа именно так. Русская кофеварка «Аннушка».

От притворного гнева во взгляде Государя не осталось и следа – лишь незамутненный восторг.

– Это… – он повернулся ко мне. – Это как работает?

Пока я, проклиная все на свете, готовил новую порцию для монархов, на пальцах объясняя физику процесса, французы с любопытством изучали мои поделки. Петра восхищала в первую очередь механика:

– Ишь ты, само вверх, само вниз! Вот голова!

Людовик же XIV, как истинный ценитель, оценивал эстетику. Его тонкие, аристократичные пальцы скользили по полированной меди, он цокал языком, восхищаясь чистотой богемского стекла. Его взгляд оценивал изящество линий – истинный предмет роскоши.

Когда я подал им свежесваренный кофе, реакция превзошла все ожидания. Пётр пил большими глотками, крякая от удовольствия. Людовик, напротив, пригубив, застыл. Он закрыл глаза, словно прислушиваясь к чему-то внутри, и лишь затем сделал еще один, медленный, осмысленный глоток.

– Невероятно, – произнес он тихо. – Ни горечи. Ни осадка. Только… вкус. Маркиз, вы когда-нибудь пробовали нечто подобное?

Попробовав, де Торси медленно покачал головой. Взгляд его изменился, стал цепким. Он смотрел сквозь меня, сквозь кофеварку, и в его голове, казалось, уже щелкали невидимые счеты, переводя аромат напитка в вес на дипломатических весах.

– Мсье, – обратился он ко мне, – то, что подают в Версале, по сравнению с этим – грязная лужа. Каким образом вы добиваетесь такой чистоты?

Ох, как гордо посмотрел на меня Государь.

Пока я растолковывал про фильтр и точный температурный режим, де Торси обменялся со своим королем коротким, многозначительным взглядом. Этот напиток, сама изящная машина служили убедительным доказательством того, что русская мысль, которую они привыкли считать грубой и прямолинейной, способна порождать высочайший уровень утонченности. Это наносило сокрушительный удар по их главному стереотипу о нас.

– Смирнов! – допив свою порцию, Пётр хлопнул меня по плечу. – Требую! Мне нужна такая же. Нет, не такая. Лучше! Вдвое больше, чтобы на всю свиту хватало! С позолотой! И чтобы наверху, вместо этой пимпочки, – он ткнул пальцем в ручку на крышке верхней колбы, – был двуглавый орел! Из литого серебра! Сделаешь?

– Сделаю, Государь, – выдохнул я, потирая плечо. – Куда ж я денусь.

– Ваше Величество, – тут же вмешался де Торси, обращаясь к Людовику, но не сводя с меня глаз. – Полагаю, такой шедевр должен украсить и наш двор. Это станет лучшим символом дружбы наших великих держав.

Он повернулся к Анне Морозовой, которая все это время скромно стояла в стороне, но, я был уверен, не упустила ни единого слова и уже все просчитала. Ее час настал.

– Мадемуазель, – его голос стал бархатным и вкрадчивым, – не могли бы мы обсудить возможность… торгового соглашения? Его Величество был бы счастлив заключить эксклюзивный контракт на поставку подобных устройств и, разумеется, этих чудесных зерен ко французскому двору. Мы готовы заплатить любую цену.

На губах Анны появилась едва заметная, деловая улыбка.

– Я уверена, господин маркиз, мы найдем взаимовыгодное решение. Мои приказчики подготовят предложение к утру.

Вот так. За несколько минут мой скромный, личный подарок, рожденный из простого человеческого чувства, превратился в предмет государственной важности и потенциальный экспортный товар. Я смотрел на Анну, с невозмутимым видом обсуждавшую с французом объемы поставок, на сияющего Петра, уже мысленно пившего кофе из своей будущей позолоченной машины с орлом, и чувствовал себя тем самым учеником чародея, который запустил механизм и теперь понятия не имеет, как его остановить.

Вечером, когда суета в лагере улеглась, а монархи отбыли почивать, воздух в моем отсеке начал душить. Я выбрался наружу. У самой кромки лагеря, там, где свет фонарей тонул в сырой темноте, стояла Анна. Она смотрела на огни ночного Антверпена, и сырой ветер с реки Шельды трепал выбившиеся из прически пряди. Закутанная в шаль, она, казалось, совсем не замечала холода.

– Не спится, Анна Борисовна? – подошел я.

Она обернулась. В полумраке ее лицо выглядело усталым.

– Размышляю, Петр Алексеич. День выдался… громким.

Какое-то время мы молчали, глядя на темную воду канала, в которой дрожали размытые отражения портовых фонарей. Из города доносился скрип корабельных мачт, далекие крики и запах смолы с гниющими водорослями.

– Кто бы мог подумать, – усмехнулась она, – что чашка кофе способна всколыхнуть большую политику. Маркиз де Торси уже прислал своего секретаря. Готов платить золотом за право называть вашу кофеварку «королевской».

– Он платит не за железку, – ответил я, поднимая воротник. Ветер пробирал до костей. – Он платит за право заявить в Версале, что утонченность теперь живет во Франции.

– У вас удивительный дар, Петр Алексеич. – В ее глазах блеснула знакомая ирония. – Все, к чему вы прикасаетесь, превращается в оружие. Будь то паровой молот или… кофейник. Что дальше? Боевые самовары?

Я усмехнулся.

– Если для дела понадобится… будут и самовары.

В тишине громко отдавались наши шаги, когда мы пошли вдоль ряда застывших, дышащих остывающим металлом «Бурлаков». Мы оба вымотались.

– А если серьезно… – я заговорил, глядя на ее профиль, очерченный светом далеких огней. – Этот проект… он первый, который я делал не по приказу и не из государственной нужды. А просто для вас.

Она остановилась, глядя на меня прямо, без кокетства.

– Зачем?

– В благодарность, – слова, привычные для других, у меня застревали в горле. – За все. За Гаагу. За то, что терпите этот походный бардак. За… тот кофе у костра.

Она ничего не ответила, едва заметно улыбнулась и двинулась дальше.

– Я боюсь, Петр Алексеевич, – вдруг произнесла она тихо и серьезно. – Вся наша «Общекомпанейская Казна» держится на одном – на доверии. На вашем имени и воле Государя. Это колосс на глиняных ногах. Один сильный удар, как в Гааге, – и все свалится. Мы строим империю, чье сердце бьется с перебоями.

Вдалеке, под светом портовых фонарей, сгорбленные фигуры грузчиков таскали мешки.

– Вот он, – проговорил я, скорее думая вслух. – Тащит свой мешок. Завтра надорвется, свалится – и что? Выкинут на улицу, найдут другого. Дешево и сердито. А что, если он будет знать: малая толика с каждого такого мешка идет не только хозяину, но и в общую кассу? В его личную кассу. На то, чтобы в старости или в случае беды нанять лекаря, прокормить семью… Может, тогда он потащит этот мешок с большей охотой?

Анна слушала затаив дыхание. В ее глазах мои разрозненные мысли складывались в стройную систему. Это был мощнейший инструмент управления.

– Но это же… – выдохнула она, – привяжет их к нам крепче любых цепей. Сделает их… преданными. Не царю – заводу. Делу.

– Преданность, купленная не за страх, а за справедливость, – кивнул я. – Самая крепкая валюта в мире. Вот только времени на это сейчас нет. Совсем нет. Игнатовская школа – капля в море. Нужно больше.

Мы подошли к моему штабному «Бурлаку». У входа горел одинокий фонарь, выхватывая из темноты стальную, покрытую заклепками броню. Вдали похрапывал часовой. Анна остановилась у двери.

– Спасибо за прогулку, Петр Алексеевич. И… за кофе.

Она помолчала секунду, глядя на меня.

– Спасибо, муж.

В этот раз я не отвел взгляд и не попытался отшутиться. В сыром ночном воздухе, посреди чужого, враждебного мира, это простое слово прозвучало как пароль. Признание, что мы теперь в одной лодке.

Дверь за ней закрылась. Я еще долго стоял, глядя на дымящие трубы соседних машин. Холодный ветер с Шельды пробирал до костей, но внутри разгоралось странное, непривычное тепло.

Праздник кончился на следующий день, едва «Императорский обоз» с лязгом и скрежетом вполз на земли Испанских Нидерландов. Воздух, казалось, пропитался застарелой гарью войны и недоверием. Брюссель был оккупирован англо-голландскими войсками. Город взирал на нас как на прокаженных.

Не успел я отдать приказ о разбивке лагеря, как в мой фургон без стука скользнул Остерман. Мой тихий «немчик» выглядел озадаченным. Молча положив на стол тонкую папку, он проскрипел:

– Господин генерал, странное донесение от наших людей в Делфте. Есть там один старик. Торговец сукном. Но к нему едут со всей Европы. Короли, ученые – все пытаются купить у него какие-то стеклышки. А он всем отказывает. Говорят, упрям, как осел, и никого не принимает. Имя его – Антони ван Левенгук.

Я удивленно открыл рот. Имя, знакомое со школьной скамьи. Левенгук. Отец микробиологии. Человек, первым узревший кишащий жизнью мир в капле воды. Гений-одиночка, в пыльной мастерской создававший линзы такой мощи, что они на столетия опередили свое время. Я-то думал, он давно стал историей. Оказалось – нет. Он здесь. Рядом.

– Остерман… – я поднял на него глаза. – Ты хоть понимаешь, кого нашел?

Он непонимающе моргнул.

– Это… – я вскочил, охваченный азартом. – Это Колумб, открывший целую невидимую вселенную! Его «стеклышки», как ты выразился, стоят дороже любого алмаза!

Я начал мерить шагами тесный отсек, лихорадочно соображая. Остерман смотрел на меня как на умалишенного.

– Оптика, Генрих Андреевич! – выпалил я. – Его линзы дают увеличение в сотни раз! Понимаешь, что это значит? Это прицелы для «СМок», чтобы бить белку в глаз за триста шагов! Да тут СМ-3 уже можно сделать. Это телескопы для флота, чтобы видеть вражеский парус за горизонтом! Это микроскопы для нашей Академии, которые оставят далеко позади и Лондон, и Париж! Этот старик в одиночку держит ключ к технологическому господству на ближайшие сто лет!

Остерман сглотнул. Он явно не ожидал такой реакции.

– Так в чем проблема? – спросил я, уже зная ответ. – Он не продает?

– Эм-м, – Остерман снова указал на досье. – Он ничего не хочет. Не продает свои лучшие инструменты. Никогда и никому. Ни за какие деньги. Он не ученый. Он ремесленник, презирающий академиков, считающий их болтунами. Не доверяет никому, особенно знати и военным. А главное, – Остерман поднял на меня свои бесцветные глаза, – он никому не раскрывает секрет шлифовки. Никому.

Я медленно опустился на стул. Картина прояснялась. Передо мной был гений-одиночка, который скорее унесет свой главный секрет в могилу, чем поделится им с миром.

– Прямой подход исключен, – констатировал я. – Если к нему явится «Петровский Мясник» с кошельком в одной руке и военным контрактом в другой, он даже на порог не пустит.

Весь вечер я провел над его биографией. И чем больше читал, тем яснее становилось – это философия. Он не прятал секрет из жадности, он защищал его, защищал от тех, кто мог его опошлить, исказить, превратить в инструмент власти. Он был стражем у врат в свой микроскопический рай и пускал туда только достойных.

Значит, и прийти к нему нужно не как покупатель. И не как генерал. А как равный. Как другой мастер, который тоже верит только своим рукам.

Но что я мог ему показать? Чертежи «Бурлака»? Он сочтет их дьявольской машиной. Кофеварку? Игрушкой для аристократов. Нужно было нечто другое, что заставит его увидеть во мне исследователя.

Я перебирал в уме все, что у нас есть. Идея пришла неожиданно.

Глава 4

Внезапная идея была простой до наглости: подсунуть гению-одиночке загадку. Нечто такое, что он увидит, но не сумеет объяснить. Нечто, что заставит этого самопровозглашенного демиурга столкнуться с пределами собственного метода, который он считал всемогущим.

– Господа, есть одна задачка, без ваших светлых умов не разобраться, – сказал я, заглянув в соседний отсек, где над картами корпели мои «мозги». – Зайдите, как будет время. Дело любопытное.

В напряженной тишине моего фургона, под мерный стук дождя по броне, пахло остывающим металлом и назревающей интригой. Я стряхнул в одну из банок щепотку тончайшей сажи из дымохода и добавил каплю мыльного раствора – микроскопический секрет, который не даст частицам осесть. На столе, посреди разложенных донесений, теперь стояли две с виду абсолютно одинаковые стеклянные банки с водой.

Когда мои «мозги» – Нартов, Брейне и Остерман – гуськом протиснулись внутрь, я как раз заканчивал свои нехитрые приготовления. Мои гении в откровенном недоумении разглядывали эту композицию, и в их взглядах читался немой вопрос: неужели генерал собрал военный совет, чтобы показывать фокусы с водой?

– Вот, господа, какая чертовщина, – начал я представление, изображая искреннее замешательство. – Обычная вода. Обычные чернила.

Взяв склянку, я капнул несколько капель в первую банку. Синие струйки лениво разошлись в воде.

– Растворение, – с профессорским видом констатировал Брейне, наш натуралист.

– Именно. А теперь… – я взял вторую склянку, где был заранее подготовленный мной коллоидный раствор. – Те же чернила. Из той же партии.

Капнув их во вторую банку, я добился того же эффекта – вода потемнела. На первый взгляд – никакой разницы.

– Андрей Константинович, будь добр, свет.

По моему знаку Нартов, заранее проинструктированный, с помощью системы линз и заслонок направил на банки узкий, как лезвие, луч от мощного фонаря. Первая банка с истинным раствором пропустила свет насквозь. А вот во второй зрелище заставило Брейне невольно податься вперед: в толще темной воды проявился отчетливый, плотный, светящийся конус. Невидимый в воздухе луч света стал здесь почти осязаемым.

– Боже мой… – прошептал Брейне, прильнув к стеклу. – Самосветящаяся материя! Новая форма жизни! Нужно ее препарировать!

– Какая жизнь, господин Брейне, – проворчал Нартов, глядя на феномен глазами механика. – Тут механика простая, только мы ее не видим. Может, в стекле дело? Или в саже есть что-то…

Остерман молчал, однако в его глазах отражался не научный интерес, а холодный расчет.

– Весьма занятно, – наконец произнес он. – А нельзя ли такой «светящейся водой» писать невидимые письма, которые проявляются только при особом свете? Для дипломатической почты было бы бесценно.

Я едва сдержал улыбку. Боже мой, они сейчас договорятся до философского камня. Хотя это всего лишь физика.

– Это и есть загадка, господа, – подвел итог я. – И в мире есть только один человек, кто может ее разгадать. Или не сможет…

Тем же вечером я уселся за письмо, вооружившись самой простой бумагой и обычными чернилами. Выводя заголовок – «Почтенному мастеру Антони ван Левенгуку от инженера-механика Петра Михайлова», – я выбрал тон уважительный, однако говорил как ремесленник с ремесленником. Подробно описав наш опыт и приложив инструкции по приготовлению растворов, я не просил о помощи – я бросал вызов.

«…мы, люди простые, не в силах постичь природу сего чуда, – выводил я. – Полагаем, ответ кроется в самом строении воды или чернил, в мире, невидимом для простого глаза. Молю вас, почтенный мастер, взгляните на эту „светящуюся воду“ в ваши чудесные стекла. Мой друг-натуралист клянется, что не видит там ни единой живой твари, а мой товарищ-механик утверждает, что там есть нечто, преграждающее путь свету. Если ваши глаза, что видят сокрытое, не найдут в этой воде ничего, то что же заставляет луч сиять?»

Его микроскопы, даже самые мощные, не покажут коллоидных частиц. Он увидит лишь пустоту. Пустоту, которая светится. Для человека, всю жизнь верившего, что может увидеть все, это станет мощнейшим ударом по самолюбию.

В конце я добавил: «Не смею отрывать вас от великих трудов личным визитом. Вскоре я отбываю с посольством моего Государя во Францию. Если вы, почтенный мастер, сочтете возможным поделиться вашим открытием, прошу направить письмо в Версаль, в резиденцию русского посольства. Для Петра Михайлова».