Текст книги "Инженер Петра Великого 10 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Хохочущая толпа в ужасе отшатнулась. Это было похоже не на работу механизма, а на извержение вулкана. Грохот, рев, пар, огонь. Машина, казалось, вот-вот разлетится на куски, но продолжала молотить с первобытной, неукротимой яростью. Федька, по моему знаку, с диким гиканьем принялся совать под этот огненный дождь болванки, которые молот расплющивал в лепешки за пару секунд.

Представление длилось не больше минуты. Нартов, выждав до последнего, сбросил давление. Машина, издав протяжный стон, замерла. На площадь опустилась оглушенная, звенящая тишина. А затем толпа взорвалась. Это был свист. Это был рев восхищения и первобытного страха. Они не поняли, что стали свидетелями агонии, а не демонстрации мощи. Они увидели неукротимого, яростного зверя, который, даже будучи ранен, становится лишь опаснее.

Опустив рупор, я выдохнул. Мы победили. Превратили диверсию в нашу грубую победу.

Молва о взбесившейся русской машине, которая от ранения лишь рассвирепела, стала главной темой для разговоров в Берлине, обрастая самыми дикими подробностями. Мы добились своего: нас снова боялись, но теперь к страху примешивалось неохотное восхищение. Удар еприятеля ушел в пустоту, а мы, воспользовавшись всеобщим ажиотажем, с новой силой развернули свою вербовочную сеть.

Лейбниц превратился в заинтригованного наблюдателя, пытающегося вписать увиденное в свою картину мира. На очередной встрече в Академии он привел ко мне Брейне. Мой данцигский натуралист буквально кипел от энтузиазма, видя, какой эффект наши технологии производят на консервативную прусскую публику.

– Генерал, они видят грохот и пар! – задыхался он от идей, пока мы шли по коридорам Академии. – Но я говорил с господином Шлютером, он в восхищении от ваших инженерных замыслов! А кое-кто намекнул мне, что вы готовы финансировать самые смелые проекты!

Я вежливо улыбался. Он был наш, оставалось лишь правильно направить его энергию.

– Вы говорите о Сибирской экспедиции, – продолжал он. – Это грандиозно! Описать целый новый мир! Но… – он замялся, – слова бессильны передать всю красоту и сложность творения. Чтобы мир поверил в наши открытия, их нужно показать. Нужны иллюстрации. Точные, живые, выполненные рукой гения.

– И у вас есть такой гений на примете? – спросил я, начиная понимать куда он клонит.

– Есть лишь один человек в Европе, способный на это! – выпалил Брейне. – Мария Сибилла Мериан! Ее работы о насекомых Суринама… это не просто рисунки, это откровение! Она рисует не мертвых бабочек на булавке, а их жизнь – от гусеницы до куколки! Если бы удалось привлечь ее… наш атлас стал бы величайшим научным трудом в истории!

Имя Мериан мне ни о чем не говорило. Сделав вид, что обдумываю его слова, я уже прикидывал, как задействовать Остермана.

– Интересная мысль, господин Брейне. Я подумаю над вашим предложением.

Тем же вечером Остерман положил передо мной тонкую папку. Справка оказалась короткой и емкой. Мария Сибилла Мериан. Около шестидесяти. Вдова, живет в Амстердаме с двумя дочерьми, помогающими в работе. Гений, признанный всей Европой. Небогата, но с крутым нравом, себе на уме. На подачки от монархов не падка, несколько раз отвергала лестные предложения.

Картина ясна. Гордая, как королева, старушка-натуралист. Деньгами не взять. Прямая вербовка, особенно с моей репутацией, исключена – просто захлопнет дверь перед носом посланника. К таким людям нужен другой подход. Не штурм, а долгая, терпеливая осада. Циничный и многоходовый план созрел мгновенно.

– Анна Борисовна, – подозвал я Морозову, едва за Остерманом закрылась дверь. – Мне нужны ваши люди в Амстердаме. Самые незаметные.

Изложив ей первую часть замысла, я уточнил:

– Ваши люди под видом безвестных, но богатых коллекционеров начинают скупать все работы мадам Мериан. Абсолютно все, что найдут на рынке, – и ее собственные, и ее дочерей. Платить вдвое, втрое дороже. Не торговаться. Цель – создать вокруг нее ажиотаж и, главное, финансовую подушку. Чтобы она несколько месяцев, а лучше год, могла не думать о деньгах.

Анна усмехнулась, понимала эту игру.

– Второе, – я повернулся к адъютанту. – Сообщи господину Брейне, что я «впечатлен» его идеей и «даю добро». Пусть он сам, от своего имени, как коллега-ученый, напишет мадам Мериан восторженное письмо. Ни слова о деньгах. Только о науке, о великой миссии, о возможности обессмертить свое имя, возглавив художественную часть величайшей экспедиции.

Брейне станет тараном. И пока он будет расписывать ей красоты Сибири, мои люди в Амстердаме тихонько накачают ее деньгами. Мы создавали идеальные условия, чтобы она сама приняла нужное нам решение.

Вооружившись этим ощущением контроля и первыми реальными успехами, я отправился вместе с Петром на финальную встречу с королем Фридрихом.

Встреча проходила в малом кабинете, без лишних свидетелей. Фридрих был бледен и явно не выспался. Наш наглый парад на его площади, провал диверсии, слухи о вербовке саксонского гения – все это не добавляло ему спокойствия.

– Братец Фридрих, – начал Петр без всяких предисловий. – Игры кончились. Мы с генералом моим показали тебе товар лицом. Теперь твой черед выбирать, с кем ты – с нами или против нас.

По его знаку я развернул на столе два свитка.

– Это, Ваше Величество, – начал я, указывая на первый, – проект договора о военно-техническом союзе. Мы готовы поставлять Пруссии демидовскую сталь по ценам на треть ниже шведских. В обмен – доступ наших инженеров к вашим оптическим мастерским, университету и технологиям точной механики. Мы строим у себя, вы – у себя. Партнерство равных.

Мой палец переместился на второй свиток. Та же бумага, та же печать, но совершенно иной смысл.

– А это, – мой голос прозвучал ровно и холодно, – альтернативный вариант. Копия договора, который мы готовы предложить вашему соседу и «лучшему другу», курфюрсту саксонскому Августу.

Фридрих дернулся, будто его ткнули иглой.

– Условия те же, – продолжил я, медленно разворачивая свиток. – Дешевая сталь, передовые технологии. Но с одним дополнением. Мы поможем Августу не только железом. Мы поможем ему «Бурлаками», чтобы он наконец-то навел порядок в вечно мятежной Польше. А когда в Речи Посполитой воцарится спокойствие, у деятельного короля всегда найдутся новые цели. Например, вернуть старые долги. И, возможно, присмотреться к некоторым вашим спорным землям в Силезии.

Это был прямой, неприкрытый шантаж. Фридрих сглотнул, его взгляд метался от одного договора к другому – от спасения к приговору. На высоком лбу выступила испарина. Поплыл. Бледный, потный, взгляд бегает. Жадность боролась со страхом, и я уже знал, кто победит. Классика. Эти евромонархи – все одинаковые. Посули им выгоду, а потом ткни носом в возможные убытки – и любой союзник станет врагом, а враг – лучшим другом.

– Не забывайте и о юге, Ваше Величество, – добавил я, подливая масла в огонь. – Гетман Мазепа, например. Хитрая лиса. Сейчас он заигрывает с Веной, ищет покровителей. Но что, если мы предложим ему нашу поддержку? Подкрепим ее парой десятков «Шквалов» и отрядом «советников» от генерала Орлова? Его казаки с нашим оружием – отличный инструмент, чтобы перекроить границы на востоке. Например, за счет ваших владений в Восточной Пруссии.

– Но мои союзники… – пролепетал он, цепляясь за последнюю соломинку.

– Твои союзники бросят тебя при первой же возможности! – отрезал Петр, делая шаг вперед. Его исполинская тень накрыла прусского короля. – Вена смотрит на твою Пруссию как на досадного выскочку. Англичане продадут тебя за три бочки рома и новую колонию. А мы предлагаем тебе стать опорой новой, Северной Европы. Сильной, независимой, с нами в качестве гаранта. Выбор за тобой, братец. Либо ты с нами, и тогда мы вместе будем диктовать условия этим напудренным парикам в Гааге. Либо ты против нас, и тогда не обессудь. Мы найдем других партнеров. Готовых за нашу дружбу заплатить твоими землями. Но учти: второй раз мы предлагать не будем.

Он молчал долго, мучительно. В кабинете было слышно лишь, как потрескивают свечи и тяжело дышит прусский король.

– Я… согласен, – выдавил он наконец, и его плечи поникли, словно с них свалилась гора. – На ваших условиях.

Петр кивнул, и на его губах появилась жесткая, торжествующая усмешка. Не пожимая Фридриху руку, он просто развернулся и пошел к выходу. Я молча свернул свитки. Один город – один союзник. Следующая остановка – Ганновер. Мы не просто прошли через Берлин – мы оставили его другим. С расколотой элитой, с переманенными гениями и с королем, который из вежливого тюремщика превратился в нашего вынужденного партнера. Наша стальная армада была готова двигаться дальше, на запад.

Глава 15

Стоило «Императорскому обозу» пересечь невидимую черту, отделявшую Пруссию от Ганновера, как пьянящее чувство контроля испарилось. Воздух изменился: стал разреженным, лишенным привычного раболепия или страха. Вместо армии или заставы нас встретила пустота.

Сам курфюрст Георг Людвиг, мужчина с тяжелой бульдожьей челюстью и бесцветными глазами, отражавшими собственное величие, принял нас с безукоризненной, вежливостью. Его придворные двигались и говорили с отстраненной любезностью состоятельного натуралиста, обсуждающего повадки диковинных, потенциально опасных зверей.

Память подсунула обрывок лекции: Ганноверская династия, Георг I, король Англии… Ага. Вот оно что. От каждого камзола в этом дворце потому и веяло сырым туманом с того берега Ла-Манша. Курфюрст смотрел сквозь нас – на свой будущий трон в Лондоне. Мы для него были дикой силой, способной одним своим грохотом спугнуть удачу. Репутационный риск.

Догадки подтвердились, когда под благовидным предлогом «исключительного удобства для ваших замечательных машин и доблестных солдат» нашу армаду определили на постой на отдаленном военном плацу. Огромное, голое поле, продуваемое всеми ветрами, где единственным укрытием служили наши же фургоны. Почетный карантин. Отсюда до городских стен – версты две стылой грязи. Нас вежливо изолировали, отрезали от жизни города, превратив в экспонат для обозрения с безопасного расстояния. Это уже становится традицией европейской дипломатии.

Вечером в мой фургон вошел Андрей Ушаков и положил на стол три огарка дорогих английских сигар.

– Из кареты без герба, что стояла на холме весь день, – Ушаков был недовольным. – И вот еще. – Рядом с сигарами легли две медные монетки. – От мальчишек, что крутятся у лагеря. Платят им за сведения о наших визитерах. Одной и той же монетой, свежей чеканки.

Все мои планы по «охоте за головами» и шумной ярмарке технологий летели к чертям. Кому демонстрировать мощь империи, если к имперскому зверинцу и близко никого не подпускают? Снова устраивать конкурсы? Не думаю, что это снова прокатит.

В гнетущей атмосфере всеобщей изоляции самой потерянной фигурой выглядел Готфрид Лейбниц. Каждый день он являлся в наш лагерь с очередным официальным приглашением на бесконечно скучный прием, а в его глазах читались стыд и бессилие. Он привез в Ганновер «светил русской науки», поручился за нас своим именем, а в итоге его протеже держали в загоне, как чумных. Репутация, которую он выстраивал десятилетиями, трещала по швам. Курфюрст, по сути, демонстрировал всему двору, что мнение его придворного философа не стоит и ломаного гроша.

На третий день нашего почетного заточения Лейбниц ввалился в мой штабной фургон без стука, чего никогда себе не позволял, и сбросил на стол пачку свежих памфлетов из местной типографии. На одной из карикатур медведь в лаптях и с короной на голове пытался играть смычком на пушке.

– Они смеются над нами, генерал! – он с силой ударил по столу ладонью, и с его напудренного парика слетело облачко пыли. – Над вами, а значит, и надо мной! Так дальше продолжаться не может!

Прохаживаясь по тесному отсеку, отчего его тень металась по стальным стенам, он продолжал кипеть:

– Мой курфюрст ослеплен! Его уши забиты лондонской лестью. Ему нашептывают, что союз с вами – это клеймо, которое навсегда закроет ему путь на британский престол. После этого указа о престолонаследии, курфюрст мысленно примеряет английскую корону. Они хотят, чтобы вы уехали отсюда, оставив о себе память как о варваре!

Лейбниц посмотрел на меня. Его глаза горели холодным огнем праведного гнева.

– Мы должны сломать эту игру. Доказать им, что вы привезли идеи. Показать, что разум вашей Империи не менее грозен, чем грохот ваших машин.

Я ждал, понимая, куда он клонит. Вся эта вспышка – прелюдия.

– Я говорил с ректором университета, – его голос стал тише и деловитее. – И предлагаю организовать публичный диспут. Открытый, в главной аудитории. Ваши ученые против наших. Вернее, их. – Он замялся. – Мы вынесем спор на суд всей интеллектуальной элиты Ганновера. Пусть они сами решат, кто несет свет, а кто – тьму. И да, это рискованно, генерал. Очень рискованно. Они выставят своих лучших цепных псов. Но иного шанса прорвать их стену молчания у нас нет.

Процедив сквозь зубы согласие, курфюрст Георг бросил нас на арену. В его пустых глазах читался незамысловатый расчет: лучшего способа публично выпороть заезжих дикарей, а заодно и поставить на место своего слишком умного философа, он и придумать не мог. Он предвкушал зрелище. Для меня же этот диспут стал единственным шансом пробить брешь. И, честно говоря, мне было скучно здесь. Я ожидал большего от Европы.

Главная аудитория Ганноверского университета. На галерке, свешиваясь через перила, галдели набившиеся туда студенты; первые ряды занимали профессора в тяжелых, похожих на судейские, мантиях; аристократия, приехавшая поглазеть на представление, шелестела шелками и перешептывалась за веерами. Нас же усадили на сцене, как подсудимых, – прямо напротив скамьи местных светил, седовласых и уверенных в своем праве судить старцев.

Первым в бой пошел Андрей Нартов. Мой гений в простом дорожном камзоле казался здесь чужеродным, как железный гвоздь в резной шкатулке. С минуту он молча оглядывал зал, давая людям утихнуть. В наступившей тишине его голос прозвучал неожиданно чисто и весомо.

– Господа, – Остерман, стоявший чуть позади, тут же подхватил, переводя на немецкий, – вы ждете от меня рассказа о шестеренках и поршнях. Однако я буду говорить о справедливости.

По залу пронесся недоуменный ропот. Не обращая внимания, Нартов достал из мешка и положил на кафедру два колеса от телеги: одно – обычное, добротное, со ступицей под конкретную ось; второе – наше, игнатовское, с унифицированным подшипниковым узлом, еще и на резиноиде – небольшая модернизация.

– Вот два колеса, – он указал на первое. – Прекрасная, уникальная работа. Сломайся оно в пути, и обозу придется ждать три дня, пока деревенский мастер выточит новую ступицу. Если, конечно, найдет подходящее дерево и не будет пьян. А вот, – его палец переместился на второе, – наша работа. Скучная. Одинаковая. Сломайся оно, и любой солдат за пять минут поставит на его место другое из запаса. Обоз пойдет дальше.

Тяжелый взгляд Нартова обвел зал.

– Философия стандарта, которую мы исповедуем, – это о людях. О мире, где ценность человека определяется его способностью стать частью надежного механизма. Мир, где сын кузнеца, освоив меру, может делать детали для царских машин так же хорошо, как потомственный мастер. Это равенство, господа. Вы же об этом часто спорите?

– Ересь! – раздался с первого ряда скрипучий голос. Седой профессор теологии, похожий на иссохшего ворона, поднялся, опираясь на кафедру. – Вы проповедуете царство посредственности! Хотите лишить человека божественной искры, его уникальности, превратив в бездушный винтик!

– Я хочу, чтобы обоз дошел до цели, господин профессор, – спокойно парировал Нартов. Я не ожидал от Андрея такого умения держать себя на людях. Растет мой мастер, растет. – А Божья искра лучше горит в сытом солдате, а не в том, кто замерзает в грязи, ожидая, пока гений выточит ему уникальное колесо. Наша система освобождает гениев от рутины, чтобы они создавали новые системы, а не латали старые дыры.

Зал зашумел. Аргумент был логичным. Студенты на галерке одобрительно зашумели.

Затем настал мой черед. Выйдя к кафедре, я оказался под перекрестным огнем сотен взглядов – любопытных, враждебных, оценивающих. Для них я был «Мясником», чудовищем из страшных сказок. Что ж, пора показать им другое лицо.

– Господа, – начал я, и сухой, бесцветный голос Остермана понес мои слова в зал, – мой коллега говорил о деталях. Я же поговорю о машине в целом. О самой сложной из них – государстве.

Лекций я читать не стал. Вместо этого я просто рассказал, как мы работаем.

– Представьте паровую машину. Топка, где горит огонь, – это народ, его энергия. Котел, где эта энергия превращается в пар, – промышленность. Но чтобы машина работала, а не взорвалась, нужны клапаны для сброса лишнего давления – это законы. Нужны точные приборы, манометры – это донесения моих людей. И нужен инженер, который, глядя на приборы, постоянно регулирует подачу топлива и пара, чинит, смазывает, улучшает. Этот инженер – мой Государь, Император Петр.

– Механический Левиафан! – снова выкрикнул профессор теологии. – Государство без души и без Бога! Ваш император ставит себя на место Творца!

– Мой Император, в отличие от многих правителей, не ждет милостей от природы и не списывает голод на Божью кару, – я повернулся к нему. – Он строит каналы, чтобы накормить голодных. Он ставит насосы, чтобы осушить болота, где гнездится лихорадка. Если забота о своем народе – это тягаться с Творцом, то да, мой Государь виновен. Мы верим, что Бог дал человеку разум не для того, чтобы тот молился о чуде, а для того, чтобы творил его своими руками.

Зал молчал, ошеломленный такой кощунственной прагматикой. Надеюсь меня не объявят антихристом.

– Но ваша машина несет смерть! – подал голос другой оппонент, профессор права. – Ваши «стандарты» породили самое эффективное оружие для массового убийства! Как это согласуется с вашими речами о благе?

– Никак, – честно ответил я. – Любой инструмент опасен. Нож в руках хирурга спасает, в руках убийцы – губит. Разве это повод отказаться от ножей и вернуться к лечению подорожником? Не знаю, знакома ли вам эта аналогия. Чем сильнее инструмент, тем выше ответственность того, кто его держит. Именно поэтому мы строим и заводы, и школы. Мы хотим научить людей и точить детали, и думать. Ответственность – вот плата за силу.

Когда я закончил, на несколько секунд воцарилась тишина. А потом студенты на галерке взорвались аплодисментами. Им, молодым и жадным до дерзких идей, моя безжалостная, логичная картина мира пришлась по душе. Профессора хмурились, придворные были в шоке, лед тронулся. Нас засыпали вопросами. Битва была выиграна.

Лейбниц, сидевший в кресле арбитра, поднялся для витиеватой речи, в которой рассыпался в комплиментах обеим сторонам. Он восхитился «глубиной метафизических построений» ганноверских профессоров, но тут же отметил «свежесть и прагматическую мощь» русского подхода. Итог его речи был предсказуем – мы заранее его согласовали.

– Сегодня мы не увидели победителей и проигравших! – заключил он, воздев руки. – Мы стали свидетелями плодотворного столкновения двух великих школ мысли! Почетная ничья!

Зал вежливо захлопал. Формально честь двора была спасена. Однако все в этой аудитории поняли, кто на самом деле ушел с поля победителем. Мы заявили о себе как о силе, с которой придется считаться и на поле боя, и в споре идей.

Курфюрст Георг, присутствовавший на диспуте, был мрачнее грозовой тучи. Его план провалился. Русские варвары не осрамились, завоевали симпатии его собственной молодежи. Ему нужно было срочно возвращать игру на свое, привычное поле, где правила устанавливал он.

Вечером того же дня в наш лагерь прибыл гофмаршал. Его Светлость курфюрст, желая продемонстрировать «особое расположение» к высоким гостям, приглашал Его Императорское Величество и генерала Смирнова на большую королевскую охоту на кабана. Демонстрация превосходства в исконно аристократической забаве.

Это было немного напряжно. Приглашение на охоту раскололо наш лагерь. Швырнув на стол украшенный гербами пергамент, Петр расхохотался во все горло:

– На кабана, Смирнов! Готовь свой лучший ствол, поглядим, чего стоит твой «Шквал» против секача!

Его азарт был почти мальчишеским. Уставший от душных приемов и словесной эквилибристики, он рвался в лес, как зверь из клетки. И это при том, что охоту он на дух не переносил. Спорить с ним в такие моменты – все равно что пытаться голыми руками остановить лавину.

Я же, прочитав приглашение, почувствовал, как неприятно засосало под ложечкой. Вечером на моем столе Андрей Ушаков развернул карту ганноверских лесов. Его палец обвел несколько точек – густые заросли, овраги, узкие просеки.

– Идеальные места для засады, – констатировал он своим ровным голосом. – Пересеченная местность, сотни стрелков, которых невозможно проконтролировать. Любой выстрел спишут на шальную пулю. Если они решатся, лучшего шанса у них не будет.

Я направился к Государю. Там была интересная сцена. Потея и жестикулируя, Меншиков расписывал государю все риски. Ушаков молча положил на стол карту с тремя жирными красными крестами – местами, идеальными для «несчастного случая». Не глядя на карту, Петр сосредоточенно чистил свой «Шквал».

– Я на охоту еду, господа, а не в бабью баню. Хватит кудахтать, – отрезал он. Разговор был окончен.

Он поедет. Вопреки всякой логике и инстинкту самосохранения. Это означало, что если нельзя отменить угрозу, нужно ее нейтрализовать. Решение оформилось неоднозначное. Нужна защита, броня. Не тяжелая, сковывающая движения кираса, а нечто иное. Гибкое, скрытое. Вторая кожа.

До охоты оставалось четыре дня. В ту же ночь наша передвижная мастерская ожила, превратившись в раскаленное, грохочущее сердце лагеря. Глухие, ритмичные удары парового молота будили спящих гвардейцев, а в отблесках горна метались тени моих людей. Проект получил простое кодовое название – «Вторая кожа».

– Никаких сплошных листов, Андрей, – объяснял я Нартову, набрасывая мелом эскиз прямо на полу. – Государь должен двигаться, стрелять, скакать на лошади. Нам нужна гибкость.

В основе идеи лежали простота и революционность одновременно. Жилет из толстой, промасленной бычьей кожи, на который по принципу рыбьей чешуи внахлест нашивались небольшие, чуть выпуклые стальные пластины. Каждая перекрывала соседнюю, не оставляя щелей, что давало гибкость и распределяло энергию удара по большей площади. Все упиралось в сталь – нужны были тонкие, но чрезвычайно прочные пластины. Здесь в дело пошла наша игнатовская легированная сталь. У молота встал Федька. Его фигура в кожаном фартуке, казалось, слилась с машиной, и раскаленные добела болванки под его ударами превращались в тонкие, звенящие пластины.

Однако остановить пулю – это полдела. Сам удар был куда страшнее. Физику я помнил слишком хорошо: тяжелая свинцовая пуля из мушкета XVIII века – медленная, но чудовищно мощная кувалда. Она не прошьет броню, зато удар такой силы сломает ребра и превратит внутренние органы в кашу. Требовался амортизатор, способный погасить эту энергию.

– Анна Борисовна, нужна ваша помощь, – обратился я к Морозовой, которая с любопытством наблюдала за работой. – Дело деликатное. Портняжное.

Я изложил ей идею. Ее ироничный взгляд сменился деловой хваткой.

– Конский волос, – заключила она, задумчиво потрогав одну из заготовок. – Плотный, упругий. Если его туго простегать между слоями грубого холста, получится отличная пружинящая прокладка.

Через час она уже командовала полковыми швеями. Их иглы мелькали, сшивая слои грубой ткани и конского волоса, создавая то, что должно было спасти жизнь Императора.

Нартов же корпел над самой тонкой частью – креплением. Он разработал систему на крошечных заклепках с широкими внутренними шляпками, чтобы те не рвали амортизирующую прокладку. Мы работали почти без сна. Мастерская превратилась в единый организм: Федька ковал, Нартов точил, швеи под руководством Анны шили, а я, как дирижер, сводил все это воедино.

За три дня, на грани человеческих возможностей, мы закончили. Готовый прототип лежал на верстаке – тяжелый, неказистый жилет, пахнущий кожей и металлом. Ничего героического. Просто надежная, грубая вещь, в которой была заключена вся мощь нашей инженерной мысли. В нем не было ни грамма красоты. Только функция.

Я подошел к жилету, провел пальцем по холодной стали. В этой неказистой груде кожи и металла решалась судьба Империи. И моя голова, если я просчитался хоть на долю дюйма. Выдержит ли? По расчетам – должна. Но между расчетами и реальностью всегда есть зазор, в который может просочиться смерть.

День испытаний выдался серым. На краю плаца, вдали от любопытных глаз, мы установили грубо сколоченный манекен, натянули на него старый мундир, а под него – наше детище. Чтобы хоть как-то оценить силу удара по внутренним органам, я велел поставить на грудь манекена глиняный горшок с водой. Простой и жестокий тест: треснет от гидроудара – значит, человеку внутри жилета пришел бы конец.

Отойдя на пятьдесят шагов, я почувствовал, как предательски взмокли ладони. В голове бился назойливый маятник: «А если просчитался? Если сталь хрупка? Если амортизатор не сработает?». Вскинув к плечу тяжелый, неуклюжий прусский мушкет, я поймал в прорезь прицела темное пятно на груди манекена и задержал дыхание.

Выстрел грохнул, больно ударив в плечо. Манекен дернулся, будто его лягнула лошадь. На миг показалось – глиняные черепки брызнули во все стороны.

Но когда едкий пороховой дым сдуло ветром, манекен все еще стоял. Целый.

Мы подошли. На коже жилета, в районе сердца, зияла уродливая дыра. Под ней – глубокая, рваная вмятина на стальной пластине. Она выдержала, но ее сорвало с двух заклепок, и она некрасиво топорщилась. Осторожно разрезав кожаную основу, я увидел, что подушка из конского волоса превратилась в спрессованный, плотный комок, приняв на себя всю силу удара. Горшок был цел. Ни единой трещинки.

– Сработало, – выдохнул Нартов, пар от его дыхания смешался с остатками порохового дыма.

– Сработало, – повторил я, расплываясь в улыбке. – Но на самом пределе.

На следующий день в главном шатре я демонстрировал жилет Государю. Петр вертел его в руках, с профессиональным интересом ощупывал отремонтированную вмятину, взвешивал на ладони.

– Добротная работа, генерал, – хмыкнул он. – Надежная. А попадание из «Шквала» выдержит?

– Нет, Государь, – честно ответил я. – Пуля «Шквала» его прошьет. Но от обычного свинца, с тридцати-сорока шагов, защитить должен. От шальной пули из-за кустов – спасет.

Петр задумчиво кивнул. А затем, к всеобщему ужасу, начал расстегивать свой темно-зеленый мундир. Скинув его на руки подскочившему денщику, он остался в одной белоснежной рубахе.

– Государь, ты чего? Ты чего удумал⁈ – ахнул Меншиков.

Отмахнувшись от него, как от назойливой мухи, Петр молча взял у меня из рук жилет и, кряхтя, натянул его на себя. Жилет плотно облегал его исполинский торс. Он поправил его на плечах, несколько раз присел, проверяя, не стесняет ли движений.

– Хорошо сидит, – констатировал он. – Крепко. – Его взгляд впился в меня. – Веришь ли ты в свою работу, Смирнов? Так же крепко?

– Верю, Государь. Расчеты верны.

Оглядев застывшую в оцепенении свиту, Петр подошел к старому денщику, державшему его оружие. Молча забрал у ошарашенного слуги обычное ружье старого образца – то, с которым тот охотился на уток, – и, вернувшись, протянул его мне. В мои руки лег приклад.

– Вот. Из этого.

Развернувшись, он пошел прочь из шатра. Мы вышли за ним. Толпа царедворцев и офицеров расступалась перед ним, как вода перед ледоколом. Он шел по плацу, мерно отсчитывая шаги. Раз, два, три…

Мозг вопил: «Безумие!», но, глядя на его удаляющуюся спину, я понимал – нет. Это не безумие. Это театр. Его личный, грандиозный спектакль, где он и режиссер, и главный актер. Петр Великий в своем репертуаре.

…Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать.

Он остановился и медленно, очень медленно, повернулся к нам лицом.

В тридцати шагах, на фоне серого, низкого неба, он казался несокрушимой скалой. Огромный, в одной рубахе, поверх которой чернел мой жилет. На его лице – ожидание. Он проверял, испытывал на прочность новый мир, который я ему строил. Веру в расчет, в науку, в человека.

В моих руках было оружие. Напротив – живая цель. И приказ. Мозг инженера, привыкший к уравнениям и допускам, отказывался обрабатывать эту переменную. Система дала сбой. Сознание раскололось. Во мне боролись двое: генерал, обязанный выполнить приказ, и создатель, который вдруг понял, что сейчас будет стрелять в собственное творение, надетое на самого важного человека в мире.

Где-то нервно всхрапнула лошадь. Кто-то из свиты громко сглотнул.

– Ну? – Петр недовольно крикнул. – Стреляй.

Глава 16

Приказ Государя заставил нервно дернутся. За спиной – шепотки и затаенное дыхание свиты. Впереди, в тридцати шагах, стояла живая мишень – исполин в одной рубахе, чья жизнь стоила дороже всей этой полузаснеженной Европы.

Абсурд. Полный, конченый абсурд. Система дала сбой, процессор в моей голове завис, отказываясь обрабатывать вводные. Отказаться – трус, опора Государя дала трещину. Стрелять – потенциальный убийца, чей гений не стоит и ломаного гроша, если рука дрогнет. Классическая вилка, цугцванг, как сказали бы шахматисты. Идеальная ловушка.

Холодное, шершавое дерево ложа неприятно жгло пальцы. Вскинув оружие к плечу, я поймал исполинскую фигуру. Сердце вдруг замерло и тут же забилось, отсчитывая секунды. Странная штука этот адреналин: мысли прояснились, заострились, словно осколки стекла.

Раз. Он ждет. Ему нужна вера. Слепая, собачья. Доказательство того, что мой мир расчетов и формул, сильнее его старого мира, где все решает удача и Божья воля.

Два. Язык прилип к нёбу. Сглотнув, я понял, что во рту пересохло. Палец лег на холодный изгиб спускового крючка. В голове на автомате заработал внутренний оценщик. Ствол – литье грубое, со следами раковин. Замок наверняка дает осечки. Люфт курка – полдюйма, не меньше. Оружие – дрянь. Непредсказуемая, капризная штуковина.

Три. Нестабильный пороховой заряд. Неравномерная сверловка ствола. Пуля на выходе может пойти не прямо, а чуть в сторону. Влево, вправо. Вверх. В голову.

Четыре. Нет. Этот риск в уравнение не закладывался. Система должна быть надежной. Весь мой мир построен на надежности, и, нажав сейчас на спуск, я предам самого себя.

Пять. Есть. Нашел.

Медленно, подчеркнуто плавно, я опустил оружие. По рядам свиты пронесся выдох. Сам Петр не шелохнулся, однако на его скулах заходили желваки – он, очевидно, решил, что я сломался.