Текст книги "Инженер Петра Великого 10 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Первым в разработку пошел Шлютер. Каждый вечер он садился в одно и то же кресло у камина и молча слушал, изредка роняя едкие замечания. Он изучал наши станки взглядом хирурга, впервые взявшего в руки новый инструмент: сперва с недоверием, затем с профессиональным любопытством, пытаясь нащупать его суть. Я избегал разговоров о красоте и искусстве, предпочитая говорить на языке сопромата и строительных смет.

Однажды вечером, когда остальные увлеклись спором о природе электричества, я подозвал его к огромному столу с разложенными картами.

– Господин Шлютер, – сказал я, указывая на пустое, заболоченное пространство в устье Невы. – Вот здесь через десять лет будут стоять десятки каменных дворцов, сотни домов, верфи, арсеналы. Все это нужно спроектировать и построить.

Он бросил взгляд на карту, затем на меня. Ни тени интереса.

– Пустые мечты, генерал. У вас нет ни мастеров, ни материалов. Я видел в Берлине, как рушатся замки, построенные на куда более твердой земле.

– Именно поэтому я и говорю с вами. – Я развернул перед ним другой свиток – детальный чертеж парового копра для забивки свай.

Он склонился над чертежом, и его пальцы с обломанными ногтями – пальцы не придворного, а рабочего – бережно коснулись бумаги.

– И вы собираетесь строить на этом? – он ткнул пальцем в чертеж. – Эта станина не выдержит вибрации. У вас все развалится через неделю. Я видел, как рушатся конструкции и покрепче.

– Именно поэтому нам и нужен человек, который видит такие вещи, – ответил я. – Который знает, как рушатся замки. Чтобы строить те, что стоят веками. Мы не предлагаем вам заказ на очередную конную статую, господин Шлютер. Мы предлагаем вам чистый лист. Возможность построить с нуля идеальный город. Мы даем неограниченные ресурсы и полную свободу творчества. А взамен просим одного – ваш гений.

Есть контакт. В его башке закрутились шестеренки. Обида? Унижение? Все это отличное топливо, а я только что подкинул ему чертеж реактивного двигателя. Теперь полетит куда надо. Я предлагал шанс на самый крупный строительный подряд в этом веке.

С Брейне все было иначе. Его не интересовали ни слава, ни власть. Каждый вечер он приносил с собой какой-нибудь диковинный предмет из своей коллекции.

– Господин Брейне, – обратился я к нему однажды, когда он с восторгом рассказывал Анне о новом виде тюльпана. – Ваша коллекция великолепна. Вы собрали под одной крышей чудеса всего известного мира.

Он расцвел от похвалы.

– Но мир гораздо больше, чем вы думаете. – Я подвел его к карте России. – Все, что вы знаете, – узкая прибрежная полоса. А что там? – мой палец медленно пополз на восток. – Что там, в бескрайней тайге, в ледяных пустынях? Какие звери там бродят? Какие травы растут? Этого не знает никто. Целый континент. Неизведанный, неописанный, нетронутый.

Он смотрел на карту как завороженный, его дыхание стало прерывистым.

– Мы не предлагаем вам купить у нас сибирскую пушнину, господин Брейне, – продолжила Анна, идеально подыграв мне. – Мы предлагаем вам первому в истории описать этот мир. Мы готовы профинансировать самую грандиозную научную экспедицию. Вы получите корабли, солдат для охраны, лучших проводников. Все, что вы найдете, будет носить ваше имя.

Продано. Я предложил ему гигабайты сырых, необработанных данных. Для такого маньяка-систематизатора это то, от чего он уже не сможет отказаться.

Сложнее всего оказалось с профессором Абельгером – настоящей скалой. Каждый вечер он пытался втянуть меня в философский спор.

– Вы несете, генерал, новую чуму! – гремел он, стуча тростью по полу. – Вы говорите о школах, а я говорю о тысяче трупов на поле под Витебском! Вот плоды вашего «просвещения»! Вы создали самую эффективную в мире смерть и теперь хотите научить детей, как правильно пользоваться ее косой!

Я ждал, пока он выдохнется, чтобы спокойно ответить.

– Вы правы, профессор. Абсолютно правы. Это была рубка, которая спасла жизни десяти тысяч моих солдат – их бы просто вырезали в той ловушке. Нож в руках хирурга спасает жизнь, в руках убийцы – отнимает. Дело не в ноже, а в руке, что его держит.

– И в чьих же руках ваш нож, генерал⁈ – не унимался он. – В руках царя-деспота!

– В руках Империи, которая веками жила в темноте и невежестве, – парировал я. – Мы строим не только пушки, профессор. Мы строим школы. Мы хотим научить миллионы крестьянских детей читать и писать, но для этого нам нужны учителя. Нужны люди, которые объяснят, как не превратить знание в яд.

Я развернул перед ним наброски устава для будущей Академической гимназии в Петербурге.

– Мы предлагаем должность, профессор Абельгер. Хотя, нет, не должность. Мы предлагаем миссию. Создать систему образования для целой страны. Написать учебники, разработать правила. Воспитать новое поколение людей мыслящих граждан. Стать отцом русского Просвещения. Да, мы даем им в руки опасные инструменты. Так научите их пользоваться ими во благо.

Он замолчал, ошеломленный. Я нажал на самый чувствительный рычаг – его тщеславие учителя, его веру в силу слова. Я предложил ему самую большую аудиторию в мире.

Иногда на этих вечерах появлялся и Петр. Входил без стука, в простом походном мундире, садился в тень и молча слушал. Само его присутствие меняло все, превращая мои обещания из частных предложений в государственную политику. Иногда он ронял короткую, вескую фразу: «У нас в России талант – вот высшая знать», – и эта фраза действовала на немцев отрезвляюще. Он наблюдал, как его «загонщик» виртуозно загоняет в сеть лучшую дичь, и не скрывал своего восхищения, что еще больше укрепляло мой авторитет. Игра шла по моим правилам.

Развязка наступила на пятый день, когда они пришли все вместе – вся троица, без предварительных договоренностей, словно сговорившись. Я как раз обсуждал с Ушаковым донесения о прусских войсках у границы, когда денщик доложил о гостях: Шлютер, Брейне, Абельгер. Отпустив Ушакова, я позволил себе мысленно выдохнуть. Пришли. Сработало. Но одно дело – заманить их в сеть, и совсем другое – решить, что с ними делать дальше.

Войдя в мою импровизированную приемную, они изменили сам воздух в комнате. Исчезли и враждебность Абельгера, и презрительная отстраненность Шлютера. Они были сосредоточены, правда в их единстве чувствовалось напряжение недавних споров. Говорил Шлютер, но было ясно – это коллективное решение.

– Господин генерал, – без предисловий обратился немец, – мы провели эти дни в спорах. И с вами, и между собой. Ваши… предложения, – он тщательно подбирал слова, – чрезвычайно соблазнительны и чудовищно велики. Чтобы принять решение, нам нужно больше, чем чертежи и обещания.

Он замолчал. Абельгер, стоявший за его спиной, скрестил руки на груди, а Брейне нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

– Речь не о доказательствах, коллега, а о намерениях! – не выдержал профессор. – Мы хотим понять, несет ли ваша Империя свет или новую тьму!

– Мы хотим видеть! Своими глазами! – подхватил Брейне. – Вы говорите о Сибири, но что есть ваши слова без…

– Мы просим разрешения присоединиться к вашему посольству, – прервал их Шлютер, возвращая разговору официальный тон. – В качестве наблюдателей. Мы хотим понять, действительно ли вы строите новый мир, или это лишь фасад, за которым скрывается все то же варварство.

Бинго! Ай да я! Как легко все получилось.

Просьба прозвучала вежливо, но по сути это был ультиматум. Они хотели проверить, не блефую ли я, не испугаюсь ли взять на борт трех независимых, острых на язык и умных экспертов. Взять их с собой – все равно что посадить в штаб трех вольных стрелков, которые будут совать свой нос во все дыры. Непредсказуемый фактор. Отказать – значит, показать страх, признать, что вся моя «открытость» – лишь наживка. Риск… но и возможность. Пусть смотрят. Пусть видят. Либо сломаются и сбегут, либо… станут нашими. Играем дальше.

– Господа, – ответил я, улыбаясь. – Для меня будет честью, если такие выдающиеся умы соизволят составить нам компанию. «Императорский обоз» к вашим услугам.

Прощальный ужин, устроенный Государем, стал апогеем политического театра. Петр был в ударе. Без угроз и хвастовства, он был радушным, любознательным хозяином, принимающим дорогих гостей. Он расспрашивал Шлютера о тонкостях литья, Брейне – о целебных свойствах трав. Ему даже удалось втянуть Абельгера в спор о преимуществах нового гражданского шрифта.

Когда подали десерт, Петр поднял свой кубок.

– Господа! Я рад, что вы приняли наше приглашение. Уверен, нам будет о чем поговорить. А как закончим дела в Берлине да Гааге, жду вас в Петербурге. Работа для вас там найдется на всю оставшуюся жизнь.

Он произнес это так просто, так буднично, словно приглашал на охоту, а не переезжать на другой конец света. Это было радушное, почти небрежное приглашение.

Троица переглянулась и поднялась. Шлютер сдержанно, с достоинством поклонился, словно принимая давно заслуженную награду. Брейне просиял. А Абельгер нахмурился, будто взваливая на себя тяжелую ношу.

– За честь почтем, Ваше Величество! – почти в один голос ответили они.

Моя «охота за головами» принесла первый улов. Я сидел, лениво помешивая вино в бокале, и ощущал глубокое, пьянящее удовлетворение.

В последний вечер, когда походные сундуки уже были уложены и в замке царила суета отъезда, ко мне подошел Шлютер. Мы стояли на крепостной стене, глядя на засыпающий город.

– Господин генерал, – сказал он, кутаясь в плащ от пронизывающего ветра. – Наша поездка в Берлин будет как нельзя кстати. Мой давний друг и величайший ум Европы, господин Готфриед Вильгельм Лейбниц, как раз прибыл ко двору.

Я напрягся. Лейбниц. Имя, знакомое с институтской скамьи. Философ, математик, изобретатель. Человек, в одиночку двигавший вперед науку целого континента.

– Мы должны непременно представить вас ему, – продолжал Шлютер, не замечая моего состояния. – Уверен, вы найдете общий язык. Он, как и вы, мыслит целыми системами. Он единственный в Европе, кто сможет по-настоящему оценить масштаб ваших замыслов.

Эта новость подействовала как команда на полную перезагрузку системы. Вся тщательно выстроенная архитектура похода – цели, задачи, планы – в одно мгновение превратилась в фундамент для более масштабного. Берлин из конечной точки стал стартовой площадкой.

Какая, к черту, вербовка архитекторов и ботаников! Вся эта охота за головами оказалась лишь мелкой возней, подготовкой к настоящему делу. Я заполучил не трех специалистов – я получил ключ доступа. Прямой выход на главный «процессор» европейской научной мысли.

В одно мгновение цель моего посольства изменилась, укрупнившись до невероятных размеров. Разум Лейбница – вот ближайшая цель. Заполучить его в союзники, заразить своими идеями, втянуть в свою орбиту – вот задача, достойная Империи.

На рассвете «Императорский обоз», пополнившийся тремя каретами с нашими новыми спутниками, с лязгом и грохотом покинул Данциг. Двигатели «Бурлаков» проснулись, выдохнув в морозный воздух клубы пара, и стальной караван, оставляя город позади, медленно пополз на запад.

Следующая остановка – Берлин.

Глава 12

Оставив за спиной Польшу, мы вырвались на простор. Еще утром наша колонна продиралась сквозь лесные завалы под злобный треск ломающихся сучьев, а к полудню уже катилась по земле прусского короля. Такая резкая перемена нервировала, особенно на фоне воцарившейся вокруг противоестественной тишины.

Прямой тракт резал заснеженные поля, и после польского бездорожья эта вычерченная по линейке геометрия казалась зловещей. Ни единой выбоины, ни одного брошенного колеса. По обочинам, через равные промежутки, выстроились аккуратные сельские дома. Идеальная декорация, в которой мы, с нашими закопченными, обвешанными бревнами машинами, выглядели как банда разбойников, случайно ввалившаяся в натертый до блеска бальный зал.

Вскоре из-за холма вынырнули и хозяева – драгунский разъезд. Десяток всадников в синих мундирах и высоких треуголках, на сытых, лоснящихся лошадях. Они не скакали навстречу, потрясая оружием – просто двигались. Медленно, словно на параде, выдерживая дистанцию в полверсты от нашей колонны. Их лица, обращенные в нашу сторону, оставались непроницаемы – ни любопытства, ни враждебности. Почетный эскорт – вежливый конвой.

– Тьфу, душегубы исованные, – прохрипел Орлов, стоявший рядом на броне, и с досадой сплюнул на безупречно ровную обочину. – Хоть бы саблей кто махнул, для приличия. А то глядят, и не поймешь – то ли встречают, то ли место на погосте прикидывают.

Его досада была мне понятна. Сражаться с открытым врагом привычно. А вот противостоять системе, которая даже не считает тебя достойной прямого столкновения, а лишь изучает, как диковинное насекомое, – не привычно. Все наши отработанные методы – наглый прорыв, психологический удар – здесь теряли смысл. В Берлине нас ждала игра по совершенно другим правилам, где главный калибр – ум.

Оставив Орлова материться сквозь зубы, я спустился в свой штабной отсек. Монотонная, въевшаяся в кости вибрация машины и бесконечная серая лента дороги за триплексом стали идеальным фоном для побега из тоскливой реальности в собственную голову. Из походного сундука я достал досье, собранное Остерманом, и снова погрузился в мир Готфрида Вильгельма Лейбница.

В моих глазах он был сложнейшим часовым механизмом, который предстояло разобрать на составляющие, найти скрытые пружины и рычаги. Я раскладывал его жизнь и труды, пытаясь нащупать ключ, который позволит завести этот механизм в нужную мне сторону.

Его сильные стороны лежали на поверхности. Универсальный гений, чей разум с одинаковой легкостью оперировал и философскими категориями, и математическими формулами. Созданное им исчисление бесконечно малых заложило фундамент всей высшей математики будущего. Изобретенная им двоичная система, сама того не ведая, стала языком, на котором триста лет спустя заговорит цивилизация. Этот ум работал на уровне создания самих принципов, языков описания реальности. Единственный в этой эпохе, он мог не просто ахнуть при виде паровой машины, но и вникнуть в ее суть, разглядеть за лязгом шестеренок печатного станка рождение информационного общества. Он говорил на моем языке, что делало его бесконечно ценным и одновременно опасным.

Но у любого, даже самого совершенного механизма, есть уязвимости. Просеивая сквозь сито своего послезнания тонны информации, я искал их. И нашел. Три точки, три рычага, нажав на которые, можно было сдвинуть эту гору.

Первый рычаг – тщеславие. Лейбниц, при всем своем гении, оставался придворным философом. Его благополучие, лаборатории, возможность печатать труды – все зависело от милости монархов. Служа Ганноверскому дому и консультируя пол-Европы, он сделал свой статус «первого ума» жизненной необходимостью, валютой для обмена на ресурсы. Он был голоден до признания, до проектов, способных увековечить его имя. А я как раз ехал к нему с предложением самого грандиозного проекта в истории – переустройства целой цивилизации.

Второй рычаг был тоньше и бил больнее: война с Ньютоном. Если современники видели в этом просто спор двух титанов о приоритете в создании матанализа, то я-то знал – это была глубокая, незаживающая рана. Личная вражда, расколовшая европейскую науку надвое: англичане-островитяне с их Королевским обществом против всего континента. Война без пленных, пропитанная ненавистью и обвинениями в плагиате. И вот здесь я мог предложить Лейбницу то, чего он жаждал больше всего, – изящный реванш. Возможность создать в России третью силу – новую Академию наук, свободную от лондонского диктата и парижских интриг. Место, где его гений наконец-то признают абсолютным и непререкаемым.

И наконец, третий, главный рычаг. Лейбниц был гением теории. Я – гением практики. Его механические арифмометры, гениальные в своей задумке, так и остались штучными, капризными прототипами в кабинетах вельмож. Он мог описать идеальную машину, однако не мог заставить ее работать надежно. Я же вез с собой двенадцать «Бурлаков» – грубых, несовершенных, зато работающих здесь и сейчас. Я вез технологию, поставленную на поток. Моим главным аргументом должен был стать этот разительный контраст между его изящной, но беспомощной теорией и моей грубой, но всемогущей практикой. Я собирался показать ему результат, материальное, многотонное воплощение идеи, меняющее мир на его глазах.

Простая вербовка, переманивание за деньги или титулы здесь оказались бы глупостью. Цель была иной: заразить его своим азартом. Подмешать в его чернила новую, идею, которая сама прорастет в его уме. Превратить его из стороннего наблюдателя в активного соучастника.

Берлин был величественным. На огромном поле у Шпрее выстроился целый армейский корпус. Тысячи солдат в идеально синих мундирах застыли в безупречных каре, и их стволы, ловя тусклый свет зимнего солнца, превращали поле в ощетинившееся сталью пространство. Над строем – ни единого лишнего движения; казалось, даже пар от дыхания вырывался изо ртов синхронно, по команде.

Рядом, на броне, недобро сощурился Петр, его рука сама легла на эфес палаша. За его спиной застыли Меншиков и Орлов. А я просто смотрел на эти тысячи одинаковых лиц.

Король Пруссии Фридрих I и его двор приняли нас с педантичной пышностью. Речи, банкеты, балы – все было подчинено точности часового механизма. Вино подавали по удару дворцовых часов, смена блюд происходила по команде церемониймейстера, а улыбки придворных казались такими же одинаковыми и накрахмаленными, как их парики. Улыбка главного распорядителя не касалась его глаз; он смотрел на нас как оценщик на экзотический товар, прикидывая в уме нашу стоимость и возможные убытки.

Проводя нас по городу, пруссаки следовали тщательно выстроенному маршруту. Вместо древних соборов – новые, построенные по единому плану кварталы, арсеналы и мануфактуры. Толпы на улицах, в отличие от Польши, не шарахались в ужасе и не бежали следом с восторженными криками. Они стояли дисциплинированно, как велели власти, и провожали нас пустыми, ничего не выражающими взглядами. Вместо радушия нам демонстрировали систему.

Резиденцией для посольства стал городской дворец – роскошный, с высокими потолками и мраморными полами. Идеальное, казалось бы, место. Однако Ушаков, едва мы разместились, развернул передо мной карту города.

– Мило, не правда ли? – он ткнул пальцем в точку, где мы находились. – Окраина. Два моста, которые можно перекрыть за пять минут. А вот здесь, здесь и здесь, – его палец описал полукруг, – казармы трех гвардейских полков. «Случайно» расквартированы по соседству. Почетный караул, надо полагать.

Золотая клетка. Снова. Просторная, удобная, но все-таки клетка. Хитрый Фридрих не стал заманивать нас в ловушку – он поместил нас в идеально устроенный, прозрачный террариум, чтобы изучать каждое наше движение.

Вечером, после очередного утомительного приема, я застал Петра в его покоях. Он стоял у окна, глядя на огни города, и задумчиво барабанил пальцами по стеклу.

– Тесно, Смирнов, – произнес он, не оборачиваясь. – Душно. Все по ниточке, все по струночке. Даже дышится по уставу. То ли дело у нас – размах, воля… Грязь, конечно, да бардак. Зато живое все. А тут – механизм. Красивый, точный и… мертвый.

Повернувшись ко мне, он посмотрел в упор.

– Они думают, что посадили зверя в клетку. А мы – попали в их часовой механизм. И наша задача – либо завести его по-своему, либо… сорвать к чертовой матери.

Следующие дни превратились в изматывающую игру: днем – официальные визиты, улыбки и пустые разговоры; по вечерам – балы, где за каждым вежливым словом скрывался острый вопрос. Нас изучали и прощупывали.

Я отдал команду готовиться к нашему главному представлению – выставке. Но и здесь пруссаки умудрились все обставить по-своему. Место выделили прекрасное, на главной площади, вот только окружили его плотным кольцом гвардейцев – «для охраны порядка». Любой желающий подойти к нашим машинам должен был пройти через этот фильтр. Они все контролировали.

Именно в этой душной атмосфере тотального контроля моя «свора» и начала свою тихую, невидимую работу. Орлов пропадал на пирушках с прусскими офицерами, возвращаясь под утро с красными глазами и бесценными обрывками слухов о настроениях в армии. Ушаков со своими людьми растворился в городе, превратившись в тени, что скользили по портовым кабакам и задворкам мануфактур.

Настоящая же битва развернулась в тиши кабинетов нашего дворца-тюрьмы. Тройка моих данцигских друзей пропала, видимо, пошли готовить встречу с главным ученым современности.

– Они боятся, Петр Алексеевич, – докладывал Остерман, раскладывая передо мной стопки бумаг. – Хаоса, который эти машины несут. Весь их мир построен на цехах, гильдиях, на вековых правилах, а вы предлагаете станок, обесценивающий труд целого поколения мастеров. Для них это бунт.

Всего за несколько дней мой тихий «немчик», словно древоточец, вгрызся в прусскую бюрократию. Получив под предлогом подготовки торговых соглашений доступ к городским реестрам и уложениям гильдий, он вскрывал систему, нащупывая болевые точки.

– Вот, – он ткнул высохшим пальцем в одну из бумаг. – Гильдия оружейников. Монополия. Закрытый клуб. Душат любое новшество, чтобы сохранить свои цены. Однако внутри – грызня. Молодые мастера недовольны старыми порядками.

В тот же вечер под предлогом доставки вина в наш дворец пробрался человек Анны Морозовой, принеся записку.

– У них нехватка хорошего металла, – докладывала Анна через своего посланца. – Везут из Швеции, втридорога. А у нас – Демидов. Если мы предложим им нашу сталь на треть дешевле, их металлурги взвоют, зато оружейники и корабелы нас на руках носить будут. Можем их расколоть.

Я посмотрел на Остермана. Тот едва заметно усмехнулся.

– Раскол, господин генерал, – это создание особой среды. Очень полезно для снижения закупочных цен.

В этот момент в приемную вошел прусский офицер из «почетного караула» – вежливая, настойчивая инспекция. Не меняя выражения лица, Остерман сгреб бумаги со стола и «случайно» уронил их на пол. Пока офицер, силясь сохранить невозмутимость, смотрел на меня, «немчик» уже запихивал ногой под ковер самую важную карту с пометками. А я, с самым радушным видом, предложил гостю вина, заслоняя собой стол. Мелкая, грязная, такая необходимая работа. Офицер звал на ужин.

Так, в вежливой осаде, мы готовились к своему главному удару. Они заперли нас в клетке, но забыли, что зверь, даже за решеткой, остается зверем.

Пока на официальном уровне гремели тосты за вечную дружбу, а наши «Бурлаки» ржавели на площади под неусыпным надзором гвардейцев, в затхлой тишине нашего дворца-тюрьмы разворачивалась настоящая война, где оружием служили цифры в гроссбухе и строки в уложениях, а поле боя умещалось на затертой до дыр карте.

Кульминация этой подковерной борьбы разыгралась на третий день в малом кабинете королевского дворца.

– Ваше Величество, – начал Фридрих вкрадчивым, полным «искренней» озабоченности голосом, – я должен передать вам беспокойство наших союзников. Вена, Париж, и в особенности Лондон… они крайне удивлены вашим решением лично возглавить посольство.

Нервно постукивая пальцами по подлокотнику кресла, он сделал паузу.

– Предстоящее собрание в Гааге задумывалась как встреча послов, – тщательно подбирая слова, продолжал он. – Ваше личное присутствие, да еще и в сопровождении… столь внушительной свиты, – короткий взгляд в мою сторону, – меняет сам формат. Это воспринимается как ультиматум.

Петр слушал, лениво вертя в огромных пальцах массивный перстень.

– Мои союзники просят меня убедить вас проявить благоразумие, – закончил прусский король. – Возможно, генералу Смирнову и его… диковинам было бы уместнее вернуться в Петербург. А мы с вашими послами в спокойной обстановке все обсудим.

Ловушка захлопнулась. Нам вежливо предлагали разоружиться.

Петр медленно поднял голову, и его тяжелый взгляд остановился на короле.

– Благодарю за заботу, братец Фридрих, – голос царя прозвучал обманчиво мягко. – Однако я привык решать свои дела сам, а не через приказчиков. И в Гаагу еду не торговаться, а объявить о рождении новой силы, с которой отныне придется считаться.

Он поднялся, и его исполинская фигура заполнила весь кабинет.

– Что до моих «диковин», – кивок в мою сторону, – то они – неотъемлемая часть этого объявления. Европа должна видеть и блеск моей короны, и сталь моих заводов.

Подойдя к Фридриху почти вплотную, он заговорил тихо, и было даже слышно, как у короля перехватило дыхание.

– А теперь, братец, давай начистоту. Твои «союзники» хотят использовать тебя, чтобы связать мне руки. Они боятся. И правильно делают. Но ты – король. И у тебя есть выбор. Можешь и дальше оставаться на побегушках у Вены, которая смотрит на твою Пруссию, как на досадное недоразумение. Можешь плясать под дудку англичан, которые завтра же продадут тебя за новую колонию. А можешь стать нашим главным партнером в Европе.

– Подумай. Мы даем тебе доступ к нашим ресурсам. К нашим технологиям. Мы поможем тебе построить флот, о котором ты мечтаешь. Мы сделаем Берлин не придатком Вены, а центром новой, Северной Европы. В обмен на одно – твою верность. Либо ты с нами, и тогда мы вместе будем диктовать условия этим напудренным парикам в Гааге. Либо ты против нас. И тогда, братец, не обессудь. Когда медведь проламывается в курятник, щепки летят во все стороны.

Он замолчал. В тишине отчетливо заурчало в животе у Фридриха. Прусский король, бледный, с капельками пота на лбу, смотрел на Петра, как кролик на удава.

– Я… я должен подумать, Ваше Величество, – выдавил он наконец.

– Думай, – усмехнулся Пётр, отходя к двери. – Только недолго. Время нынче дорогое.

Мы вышли из кабинета, оставив прусского короля одного. Пётр отверг их ультиматум и нанес ответный удар, вбивая клин. Битва за Берлин только начиналась.

Поначалу мне показалось, что зря Государь так резок с пруссаком, но потом я одернул себя. Это потом Пруссия станет на ноги, а сейчас она далеко не то государство, которое я вообразил в своей голове. Фридрих Второй Великий еще не родился.

Мои данцигские дрзья наконец дали о себе знать. Местом встречи назначили Берлинскую академию наук. Само здание – строгое, симметричное, с высокими окнами – казалось воплощением прусского духа. Внутри пахло воском и старыми книгами. К этому разговору, как к решающему сражению, я готовился несколько дней, снова и снова прокручивая в голове возможные ходы. Я шел на встречу с ученым – любопытным, возможно, высокомерным, но говорящим на одном со мной языке.

Исполняя роль радушного хозяина, король Фридрих лично представил меня Готфриду Вильгельму Лейбницу. Передо мной стоял пожилой, уставший человек в строгом черном камзоле. Массивный, вышедший из моды парик придавал его лицу монументальность старинного портрета, но дело было не во внешности. Все дело было во взгляде. Вместо живого блеска любопытства, какой бывает у Нартова перед новым механизмом, в его глазах стоял холод.

Ошибка стала очевидна сразу. Я готовился к встрече с ученым, а передо мной стоял первосвященник. Человек, посвятивший жизнь построению стройной, логичной, Богом данной системы мироздания. Его философия монад, его исчисление бесконечно малых – все это были кирпичики для возведения храма Разума.

И в этот храм, где все было взаимосвязано и подчинено высшей гармонии, ввалился я. Фальшивая монета на столе у менялы – нечто, что выглядит правильно, но по сути своей подделка, ломающая все правила. Мои технологии не выросли из древа европейской научной традиции; они возникли «из ниоткуда», нарушая естественный ход прогресса. Я был системной ошибкой. «Черным лебедем», самим своим существованием доказывающим несовершенство его идеальной картины мира.

Когда король закончил свою цветистую речь о «встрече двух величайших умов эпохи», он сделал шаг в сторону, предоставляя нам поле для поединка. Лейбниц медленно, с достоинством, вышел вперед. Толмач прусского короля быстренько переводил речь ученого.

– Господин генерал, – его голос был лишен интонаций. – Слухи о ваших… свершениях в Московии достигли и наших скромных кабинетов. Летающие корабли, самострельные фузеи… Все это более походит на сказки бродячих комедиантов, нежели на труды ученого мужа. И главный вопрос, который тревожит меня… – его голос стал еще тише, – откуда сии знания, генерал? Величайшие умы Европы десятилетиями бьются над созданием вещей, что вам даются с наскока. Вы, явившись из страны, где еще вчера пахали сохой, с легкостью решаете эти задачи. Не кажется ли вам, что знание, полученное без труда, без долгого пути проб и ошибок, подобно яду? Оно не просвещает, а развращает ум, порождая гордыню.

Вот оно как. Он не сказал «чернокнижник», он сказал «гордыня» – смертный грех. Обвинение – в нарушении божественного порядка познания.

Король Фридрих, которому эта сцена явно была не по нутру, нервно кашлянул. Он ожидал дружеской беседы, а стал свидетелем суда инквизиции.

Глава 13

По залу пронесся шелест. За моей спиной тут же скрипнул сапог Орлова – мой верный пес напрягся, – а король Фридрих, не сводя с меня глаз, нервно поправил кружевной манжет.

– Вас только это смущает? – поинтересовался я, скривившись.

– Понимаете ли, – Лейбниц иронии не понял, и его взгляд скользнул по моему походному, заляпанному грязью мундиру, – истинный гений, данный Богом, стремится к гармонии. Он создает механизм, подобный часовому – где каждый рычаг служит единому, прекрасному замыслу. Ваши же творения – нагромождение железа, скрепленное грубыми заклепками и грубой силой, как рев взбесившегося быка. Вы не создаете порядок, вы порождаете хаос, прикрываясь словом «прогресс».

Я молчал, заметив краем глаза, как ссутулился Шлютер, мой архитектор-реваншист. Критика рикошетом била и по нему, по его недавнему восхищению нашими станками. Во рту появился металлический привкус. Сухо.

– Мне говорят, что ваши фузеи точны, – Лейбниц чуть возвысил голос. – Но что толку в точности одного выстрела, если сама машина для убийства создана без души, без изящества? Это триумф мясника. Вы просто берете больше железа, больше пара, больше пороха. Вы не изобретаете.

Он приподнял подбородок.

– Любой кузнец может сделать молот больше. Ваши технологии лишены Божественной искры творения. Это просто эффективное, но бездушное варварство. Вы не изобретатель, генерал. Вы – варвар, дорвавшийся до кузницы.

Он замолчал в ожидании ответа.

Я перехватил несколько торжествующих взглядов прусских придворных: они получили то, чего хотели. Их утонченная европейская культура публично заклеймила русского дикаря – Петровского мясника. Нартов за моей спиной сжал кулаки. Мягко положив руку ему на плечо, я дал понять: «Спокойно, это моя игра».