Текст книги "Инженер Петра Великого 10 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Не дождетесь.

Сжимая в руках ружье, я пошел к нему. Тридцать шагов по хрустящему насту под перекрестьем десятков взглядов. Каждый шаг – тяжелый.

– Мешкаешь, генерал? – прорычал он, когда я остановился в шаге.

Я проигнорировал вопрос.

– Государь, – я вздохнул, – я верю в свои расчеты. В каждую пластину и каждую заклепку этого жилета. Моя вера в систему абсолютна. Однако есть одна переменная, которую я не могу просчитать, – это оружие. И стрелок. Я – инженер, а не егерь. Моя рука может дрогнуть. А в деле такой важности нужна твердая рука и верный глаз.

Протянув ему ружье прикладом вперед, я продолжил:

– Поэтому предлагаю поменяться. Броня на вас – мне. Вера в нее – моя. Но стрелять должны вы. Отдайте жилет и я встану на ваше место. А вы, как лучший стрелок Империи, произведете выстрел. Так испытание будет честным.

Завершив тираду, вложил оружие в его руку. Все. Мяч на его стороне. Я не отказался. Я оптимизировал процесс, устранив ненадежные элементы – паршивый мушкет и паршивого стрелка в моем лице. Я апеллировал к гордыне.

Петр застыл, переводя взгляд с меня на оружие в своих руках. В его голове явно шла работа: он просчитывал ход, оценивал изящество расставленной ловушки и понимал, как его брутальный спектакль только что превратили в интеллектуальную дуэль. Медленно, гнев на его лице уступил место изумлению, а затем в глазах вспыхнул блеск. Ход был оценен.

И тут он откинул голову и захохотал. Громко, во все горло, так, что с обледеневших ветвей посыпался снег. Он хохотал, выдыхая всю свою ярость и напряжение последних минут. Отсмеявшись, он с силой швырнул ружье на землю.

– Довольно балагана! – улыбаясь рявкнул он, его голос раскатился по плацу. – Испытание окончено. Броня годная.

Подойдя, он опустил свою огромную ладонь мне на плечо, словно кузнечный молот.

– А инженер, который за свои расчеты готов встать под пулю, – добавил он уже тише, но так, чтобы слышали все, – вдвойне годный.

Повернувшись к застывшей свите, он махнул рукой:

– А теперь – к делам!

Представление было окончено. Я остался стоять. По спине медленно стекла струйка холодного пота.

Ганноверский двор притих. После того «судилища», вежливость их стала почти ледяной, а за дежурными улыбками сквозил страх. Курфюст Георг этой охотой пытался утянуть нас на свою территорию, в мир понятных ему аристократических ритуалов. Петр же, войдя во вкус психологической войны, собирался продемонстрировать уже не защиту, а нападение, взяв с собой свой личный «Шквал».

Для меня же эта «прогулка» обернулась чистой воды авантюрой. Ушаков который день твердил одно: лес – идеальное место для «несчастного случая». Сотня стрелков, разбросанных по чаще, – попробуй потом найди, чья пуля оказалась «шальной». Мы ехали в любезно подстроенную нам засаду. Вся надежда была на мой «бронежилет».

Утро началось с мерзкой измороси. Вцепившись в голые ветви, туман превращал лес в лабиринт из серых теней, где каждый ствол и куст казался притаившимся стрелком. Глухая тишина топила в себе лай собак и звуки рогов. Я держался рядом с Государем, непроизвольно сжимая под мундиром рукоять дерринджера. По флангам рассредоточились лучшие гвардейцы Орлова, их взгляды шарили по чаще, выискивая угрозу, а не зверя.

Петр ничего не замечал. Или делал вид. Он был в своей стихии – риск, азарт, опасность. Демонстративно держа «Шквал» наготове, он громко переговаривался с немецкими егерями, словно бросая вызов невидимому врагу. Курфюст Георг, напротив, ехал с таким лицом, будто его везли на собственную казнь.

И тут лес взорвался.

Из густого орешника с оглушительным треском вылетела серая молния. Секач. Огромный, старый, с налитыми кровью глазами и клыками, похожими на обломки косы. Он летел, взрывая копытами прелую листву. На мгновение замер, и в его утробном реве послышался звук ломающихся костей. За ним, визжа от боли и страха, кубарем катился загонщик, которого он поддел на клыки.

Зверь бросился на ближайшую угрозу – на Петра.

Время сжалось в тугую пружину. Немцы в панике заорали. Мелькнул Орлов, вскидывая СМку, – слишком далеко. А вот Петр не дрогнул. Спокойно, будто на учениях, он вскинул «Шквал». Грохнула злая очередь. По щетине кабана, в районе лопатки, брызнули три фонтанчика крови. Попал. Остальные – в молоко.

Но зверь не упал.

Взревев уже от боли, он только увеличил скорость. Смертельно раненый, подхлестнутый адреналином, он несся на царя, как чугунное ядро. Его единственной целью было умереть, забрав с собой врага.

Не останавливает… Прошивает, но не останавливает!

Петр понял это в то же мгновение. На его лице мелькнуло недоумение, сменившееся яростью. Он пытался сменить кассету, но пальцы соскальзывали с холодного металла. Поздно. До зверя оставалось несколько шагов.

В голове – пустота. Никаких расчетов, никаких формул. Только животный инстинкт. Рука сама выхватила из-под мундира тяжелый дерринджер. Два шага в сторону, прикрывая собой Государя. Не целясь, я просто ткнул стволом в сторону несущейся на меня головы.

Грохот выстрела ударил по ушам. Голова кабана мотнулась в сторону, будто наткнувшись на невидимый молот. Его передние ноги подломились, и вся туша, проехав на брюхе еще несколько метров, рухнула в грязь у моих ног.

На прогалину обрушилась тишина. Пахло порохом и мокрой псиной. Петр смотрел на огромную, неподвижную тушу. Затем его взгляд нашел меня. В глазах не было благодарности. Только невысказанный вопрос: «Что это было?».

Вечером в охотничьем замке, игнорируя праздничный ужин, я заперся в оружейной. Петр, Орлов и Нартов застали меня за дубовым столом, на котором в свете свечей подрагивали два куска металла. Царь был мрачнее тучи. Он ждал ответа.

– Что это было, генерал⁈ – хмуро поинтересовался он. – Твои хваленые «Шквалы» годятся только для того, чтобы злить свиней⁈ Я чуть не простился с жизнью!

Он был зол. Его лучшее в мире оружие подвело его на глазах у этих напудренных немцев.

– Оружие не подвело, Государь, – ответил я резко. – Оно сработало идеально. Подвела задача, которую перед ним поставили.

Я поднял тонкую, почти не деформированную пулю от «Шквала», вырезанную из туши.

– Вот. Твоя пуля. Прошла сквозь зверя, как игла сквозь сукно. Пробила все, что можно, и улетела дальше. Она создана пробивать кирасы. И она это сделала. Только зверь об этом не знал. У него не было времени умереть.

Затем я указал на бесформенный кусок свинца, больше похожий на мятую монету.

– А это – моя. Она не пробила. Она ударила. Вся ее сила осталась в цели, превратив кости черепа в кашу. Это не игла. Кувалда.

Петр смотрел на два уродливых куска металла, и до него, кажется, начало доходить.

– Ты хочешь сказать… – начал он.

– Я хочу сказать, Государь, что ты пытался заколоть быка шилом, – перебил я. – Это возможно, но долго. А иногда времени нет. Против закованного в броню врага нужен скальпель. Против грубой, живой силы – молот. Ты взял не тот инструмент.

Орлов крякнул.

– То-то и оно, Петр Алексеевич, – пробасил он. – Старики-то наши не зря на медведя с рогатиной ходили, а не со шпагой. Каждому зверю – своя снасть.

Я отошел к грифельной доске. Скрип мела резанул по нервам, когда на доске появился профиль пули с крестообразным надрезом на кончике.

– Значит, у нас будет два инструмента в одном. Вот решение: пуля, которая умеет превращаться из иглы в кувалду. При попадании в мягкую ткань она раскроется, как цветок.

Я повернулся к Нартову и Дюпре, который вошел следом и с профессиональным интересом следил за спором.

– Задача. К Гааге я хочу видеть прототип. Два типа патронов в каждой кассете: бронебойный и экспансивный. Солдат должен выбирать, чем бить – шилом или молотом. Назовем его… «Цветок смерти».

Петр медленно подошел к столу, взял в свою огромную ладонь расплющенный кусок свинца и долго его разглядывал.

– Игла… и кувалда, – глухо произнес он. – Добро. Делай свой «цветок». Впредь в моих руках должны быть оба.

Праздничный ужин в замке курфюста превратился в фарс: немцы с натянутыми улыбками обсуждали размеры убитого зверя, русские угрюмо молчали.

Поздно ночью, когда замок наконец угомонился, я сидел у себя в покоях над чертежами «Цветка смерти». Дверь отворилась без стука. Вошел Петр. Не царь в парадном мундире, а просто огромный, уставший человек в расстегнутом камзоле. В руке он держал два предмета, которые легли на мой стол с глухим стуком: тонкую, почти неповрежденную пулю от «Шквала» и мой расплющенный кусок свинца.

– Игла и кувалда, – хрипло сказал он, глядя не на меня, а на два куска металла. – Все время об этом думаю. Мы приехали сюда, чтобы аккуратно вырезать себе место в их Европе. А они нас встречают с медвежьей рогатиной.

Он тяжело опустился в кресло.

– Они видят в нас дикую силу. И боятся ее. А я… я пытаюсь им доказать, что мы такие же, как они. В париках, с менуэтами… Умные, хитрые. Играю по их правилам. И чуть не оказываюсь на клыках у свиньи. Может, хватит играть?

Его монолог прервал тихий стук. В комнату скользнула Анна Морозова. Она выглядела так, будто не спала двое суток.

– Государь, генерал, – ее голос был тих, но четок. – Пришли вести. Срочные.

Она разложила на столе карту Рейнской области и несколько исписанных убористым почерком листов.

– Архиепископ Иосиф Клеменс заигрался. Ввел новые пошлины на речные перевозки. Купеческие гильдии на грани бунта. Мои люди говорят, они ищут… внешнюю силу, которая могла бы напомнить его преподобию, что власть не вечна.

Петр поднял голову.

– Они готовы платить? – спросил он в лоб.

– Они готовы заплатить очень много, – подтвердила Анна. – За демонстрацию. За то, чтобы кто-то пришел и стукнул кулаком по столу так, чтобы у архиепископа посыпались зубы. Они намекают, что русский царь, идущий защищать «угнетенных единоверцев»…

– Православных в Кёльне нет, – хмыкнул я.

– … это их не волнует, – закончила Анна. – Им нужен повод.

Петр молчал с минуту, глядя на карту. Его огромный палец медленно полз от Ганновера на юг, к Кёльну. Затем он поднял со стола мой расплющенный кусок свинца и сжал его в кулаке.

– Вот оно, значит, как… – пророкотал он. – Мы ищем, где бы применить нашу иглу, а им нужна кувалда.

Я увидел, как в его голове складывается блестящий в своей наглости план.

– Классический сценарий, – подал голос я. – Внутренний конфликт, в котором третья сила, пришедшая «помочь», снимает все сливки. Мы перестаем быть просителями в Ганновере и становимся арбитрами в Кёльне. Это меняет всю нашу позицию в германских землях. Правда не ясно как на это отреагируют короли.

– Именно! – рявкнул Петр, вскакивая на ноги. Он снова стал самим собой – энергичным, решительным, готовым ломать мир через колено. – Хватит стучаться в двери, где нас не ждут! Пора вышибать их ногой там, куда нас зовут! Курфюст Георг думает, что избавился от нас? Завтра утром он узнает, что медведь не ушел в свою берлогу, а перешел в соседний малинник.

Он с размаху хлопнул ладонью по карте.

– Анна, передай своим людям: помощь идет. Генерал, готовь приказ. Завтра на рассвете мы поворачиваем на Кёльн. Пусть готовят кошельки. Или гробы.

Новость о нашем внезапном повороте на Кёльн упала на ганноверский двор, как ушат ледяной воды. На прощальной аудиенции, когда курфюст Георг уже практически выдавил из себя облегченную улыбку, Петр вдруг нахмурился. Изобразив на лице вселенскую скорбь, он заговорил о «тревожных вестях» из Кёльна, о «союзническом долге» и необходимости «лично засвидетельствовать почтение» архиепископу Иосифу Клеменсу. Слушая эту тираду, курфюст медленно вытягивался в лице. Возразить против столь благородного порыва он не мог, однако в его рыбьих глазах плескался тихий ужас. Медведь, которого он так ловко выпроводил за калитку, не уходил в лес, а разворачивался и шел топтать огород его соседа. Мы переставали быть его личной головной болью, превращаясь в проблему всей германской земли.

Наш отъезд обставили с лихорадочной поспешностью. Провожали с таким натужным радушием, что сводило зубы. Вся эта сцена напоминала перевод опасного рецидивиста под конвоем в другую тюрьму.

– Ловко ты его, Государь, – хмыкнул я, когда мы уже катились по дороге на юг, и пышные шпили Ганновера растворились в утренней дымке. – С «союзническим долгом»-то. Он, поди, всю ночь не спал, решая, кого предупреждать первым – Вену или Париж.

Стоя рядом на броне и кутаясь в тулуп от пронизывающего ветра, Петр мрачно усмехнулся.

– Пусть привыкают. Отныне у Российской Империи есть интересы везде, где пахнет деньгами. А в этом ихнем Кёльне, судя по донесениям твоей купчихи, деньгами воняет так, что глаза режет.

Окончательно это решение созрело прошлой ночью. Морозова выложила весь расклад. Суть была в том, что архиепископ Иосиф Клеменс Баварский, посаженный на кёльнскую кафедру волей своего брата-курфюста, заигрался в монарха. Его новые поборы на рейнскую торговлю фактически ставили на колени весь регион. Доведенные до ручки купеческие гильдии искали любую возможность щелкнуть по носу зарвавшегося церковника. И тут появились мы. Их намек, переданный Анне, был лишен всякой дипломатии: они готовы заплатить за демонстрацию силы, которая напомнила бы их пастырю о бренности бытия.

Для Петра это был подарок судьбы. Мы ехали в Кёльн как грозная сила, которую нельзя игнорировать. Это развязывало нам руки и позволяло с ходу начать игру на противоречиях между спесью архиепископа и алчностью его паствы.

Стальная колонна «Бурлаков» с натужным скрежетом ползла на юг.

Дорога через мелкие немецкие княжества обернулась пыткой тишиной. Ни засад, ни сожженных мостов – одна лишь пустота. Мы катились сквозь вымерший мир: деревни стояли с заколоченными ставнями, на полях – ни души. Местные властители, предупрежденные гонцами из Ганновера, выбрали самую разумную тактику: замереть и не отсвечивать.

Хотя эта тишина и давила на нервы, она давала нам бесценное время. Пока машины наматывали версту за верстой, мой штабной «Бурлак» превратился в осиное гнездо. Мы готовились к высадке во враждебный город.

– Он слаб, – скрипучим голосом вещал Остерман, водя высохшим пальцем по донесениям. – Иосиф Клеменс – младший сын, вечный второй. Вся его жизнь – попытка доказать старшему брату, курфюсту Баварскому, что он тоже чего-то стоит. Он тратит казну на дворцы и балы не от хорошей жизни, а от комплекса неполноценности. Его ахиллесова пята – тщеславие и панический страх перед Веной. Одно косое слово от императора – и он превращается в ягненка.

– Значит, давить будем на страх, – заключил я. – Орлов!

Василий, дремавший в углу, тут же открыл глаза.

– Твои ребята, что пойдут в город под видом фуражиров. Задача – донести до ушей городской стражи и слуг архиепископа одну простую мысль: Государь едет в Кёльн крайне недовольный. Слышал, будто бы архиепископ якшается с врагами нашей Империи. И если слухи подтвердятся, то разговор будет короткий. Пары «Бурлаков» хватит, чтобы превратить его новый дворец в дырявое решето.

Орлов понимающе хмыкнул.

– Напустим туману, командир. Таким басурманом выставлю, что они нас за Антихриста примут.

– А что купцы? – мой следующий вопрос был к Анне. От постоянной тряски под ее глазами залегли тени, но взгляд оставался цепким.

– Они напуганы, – ответила она. – Мои люди вышли на помощника фон Роппена. Старый лис осторожничает. Он готов говорить, но боится открыто идти против архиепископа. Они ждут, что мы сделаем первый ход. Ждут доказательств, что мы не блефуем.

– Значит, дадим им доказательства, – я постучал костяшками пальцев по карте города. – Ушаков, твоя работа. Мне нужен план резиденции архиепископа. Все входы, выходы, посты охраны. И самое главное – где он хранит свою казну.

Ушаков поклонился. Он не задавал вопросов.

Так, в грохочущем чреве «Бурлака», рождался циничный план, построенный на шантаже и слухах. Мы ехали ставить ультиматум. Государь его одобрил.

Кёльн встретил колокольным звоном. Древний, почерневший от времени собор, казалось, давил на город своей громадой. На широком поле перед воротами нас уже ждали. Два лагеря, две враждующие силы. С одной стороны – делегация архиепископа, сверкающая пурпуром и золотом. С другой – отцы города в строгих черных одеждах, похожие на стаю ворон.

Представитель архиепископа, с трудом скрывая неприязнь за елейной улыбкой, предложил нам расположиться в аббатстве за городскими стенами. Глава купеческой гильдии Герман фон Роппен тут же парировал, предложив нам лучшие дома в центре города под охрану городской милиции. Классическая попытка перетянуть канат.

И это было так необычно после предыдущих европейских «приветствий», что я даже чуть растерялся.

Выслушав обоих, Петр посмотрел на меня. Я едва заметно качнул головой.

– Благодарствую за заботу, господа, – пророкотал он. – Однако русский солдат к походной жизни привычен. Мы встанем лагерем здесь. – Он указал на поле перед воротами. – Орлов! Лагерь разбить!

Обе делегации замерли в недоумении. Наш ход спутал им все карты. Мы не выбрали сторону —стали третьей силой.

Через час поле перед Кёльном было не узнать. Двенадцать «Бурлаков», выстроившись в ощетинившееся стволами каре, превратили наш лагерь в крепость. Великое русское посольство встало между городом и резиденцией архиепископа, контролируя главную дорогу.

Глава 17

Решение Государя встать лагерем на нейтральной полосе поначалу казалось гениальным в своей простоте. Не приняв ничьей стороны, мы заставили обе нервничать. Казалось, инициатива перехвачена.

Как же я ошибался.

Холодная война началась без объявления. Пришла она с шелестом грязных листков, которыми наутро усеяло наш лагерь. На грубой карикатуре медведь в царской короне, с моим лицом, топтал распятие, а из его пасти вылетали черти в виде наших машин. Пришла она с тишиной – звенящей пустотой в городе, где наших фуражиров встречали захлопнутые ставни, пустые рынки да взгляды, полные ненависти. Пришла она с запахом – кислой вонью тухлых яиц и гнилых овощей, которыми ночью закидали часовых.

Я даже не представляю сколько понадобилось ресурсов, чтобы вручную нарисовать эти уродливые карикатуры, при отсутствии печатных машин.

К третьему дню лагерь задыхался. Привыкшие быть освободителями или грозными завоевателями, мои гвардейцы превратились в прокаженных. Вместо песен у костров доносилось злое молчание. Напряжение выплеснулось накануне вечером, когда двое преображенцев сцепились из-за проигранной в карты кружки пива – дрались грязно, до крови, с животной яростью.

Взрыв произошел и в моем штабном фургоне. Безрадостный доклад Ушакова прервал Пётр. Дверь распахнулась, он ворвался внутрь.

– Довольно! – Одним движением он смахнул со стола мои карты и бумаги, веером разлетевшиеся по полу. Лицо его побагровело, желваки заходили под кожей. – Наслушался я твоих хитростей, генерал! Они издеваются над нами! Попа-расстригу испугались!

От его шагов по тесному отсеку вибрировала палуба.

– Данилыч! – рявкнул он в сторону Меншикова, который тут же возник на пороге, словно только и ждал своего часа. – Полк наизготовку! Войдем в ихний город, этого святошу за бороду – да на площадь! Выпорем прилюдно!

– Давно пора, Государь! – поддакнул светлейший, и его глаза заблестели от предвкушения. – А казну его церковную – конфисковать! За такие барыши…

Я молчал. Любое возражение сейчас – искра в пороховой бочке. Нужно было ждать, пока он выдохнется, и только потом бить по самому больному месту русской истории.

– Государь, – позвал я его, когда он, тяжело дыша, замер у окна. – А помнишь ли ты Смутное время?

Пётр медленно обернулся. Он смотрел с откровенным недоумением: заданный в такой момент, мой вопрос начисто выбил его из колеи.

– Смуту? – прорычал он. – Ты спятил, генерал? При чем здесь это?

– А при том, Государь, что поляки тогда тоже не с одним лишь мечом к нам пришли. Они привели Лжедмитрия. Принесли и нового царя, и чужую веру, и сказали: вот ваш законный государь, а вот – истинная вера. Они в души лезли. И что в итоге? Вся страна в огне. Брат на брата, город на город. Бились не за землю – за правду. За то, чей Бог правильнее. А самая страшная война – та, что ведется за веру.

Пётр сузил глаза. Он, как никто другой знавший цену религиозных распрей и раскола в собственной стране, уловил смертельную параллель.

– Что сейчас делает этот поп? То же самое. С амвона он кричит не о том, что мы враги Кёльна, а о том, что мы – враги Господа. Он зовет к крестовому походу, и терпеливо ждет, когда мы, разозлившись, ударим первыми. Прольем кровь. И в тот же миг во все стороны полетят гонцы с воплем: «Варвары-схизматики осквернили святыни! Еретики подняли руку на слугу Божьего!».

Меньшиков метнул в меня быстрый, понимающий взгляд – он тоже все понял.

– И что тогда, Государь? – я надавил на больное. – Вся их Европа, короли и курфюрсты, которые сейчас грызутся между собой, как собаки, вмиг забудут о вражде. Потому что появится враг пострашнее – Антихрист с Востока. Против нас пойдет не армия – против нас пойдет вся Европа. Они же этого хотят, только повод дай. И ведь будут правы. В глазах всего мира мы станем теми, кем нас выставляет этот поп. Сами залезем в петлю, которую он нам накинул.

Я замолчал. Добавить было нечего.

Пётр медленно подошел к столу, оперся на него костяшками пальцев. Долго, не мигая, смотрел на карту. Меншиков незаметно отступил в тень.

– Значит… Смута, – глухо произнес он, ни к кому не обращаясь.

Он медленно выпрямился.

– Что ж, – он повернулся ко мне. – Если они хотят войны за веру… они ее получат. Только не на их поле. И не их оружием. Предлагай, генерал. Как мы будем бить по их истинному богу? По кошельку.

Пётр принял мои правила игры, но в его взгляде читалось невысказанное: «Не сработает – пеняй на себя, генерал». И пока Государь, запершись в своем фургоне, с головой ушел в переписку с Берлином, укрепляя наш шаткий прусский союз, Анна Морозова с моей подачи начала плести свою паутину.

Пробивать стену лбом Анна не стала – она знала, что вся мощь кёльнских гильдий держится рейнской торговле. Именно туда и отправился ее самый незаметный человек – пожилой приказчик из московской конторы, больше похожий на счетовода, чем на посланника великой державы. Не прося аудиенции, он просто пришел в их контору на Рыбном рынке, чтобы открыть свое дело. На сто тысяч золотых рублей.

Весть о том, что гонимые «еретики-московиты» привезли с собой целое состояние, пронеслась по деловому Кёльну быстрее, чем запах свежей выпечки по утренней улице. Не прошло и часа, как местный патриарх финансового мира, инкогнито прибыл в наш лагерь под видом торговца вином. Его карета остановилась в полуверсте; дальше он шел пешком, кутая лицо в воротник плаща, словно боялся быть узнанным.

Их разговор в моем фургоне напоминал поединок двух фехтовальщиков. Старый банкир, унизанными перстнями пальцами, держался осторожно. Сидя на краю стула, готовый в любой момент вскочить, он обводил цепкими глазками стальные стены, оценивая и прикидывая.

– Мы ищем место для открытия торгового поста, – разливая по фарфоровым чашкам крепкий, дымящийся чай, аромат которого смешивался с запахом раскаленного металла от печурки, говорила Анна. – Ищем партнера. Того, кто готов вместе с нами построить новый Шелковый путь.

На столе перед ними лежала карта. Красная линия, протянувшаяся от Астрахани через Азов и Константинополь прямо сюда, в Кёльн, гипнотизировала. У старика дрогнули пальцы на коленях – он уже представлял караваны, пошлины, проценты.

– Но ваш архиепископ… он объявил нам войну, – с деланой озабоченностью вздохнула Анна. – Его преподобие, кажется, предпочитает молитвы барышам. Что ж, воля Божья. Видимо, нам придется искать партнеров в другом месте. В Антверпене, например. Или даже в Лондоне.

Она произнесла это с такой легкой, светской печалью, что старик дернулся, будто его ткнули иглой. Перспектива упустить контракт века и отдать его вечным конкурентам оказалась страшнее гнева церковника. Он уехал, пообещав «поговорить с друзьями» и «уладить недоразумение». Выходя из фургона, ослепленный открывшимися перспективами, он споткнулся на ровном месте.

К вечеру в лагерь потянулись первые «торговцы вином». Главы гильдий, влиятельные бюргеры – все те, кто еще вчера брезгливо отворачивался от наших солдат, теперь искали встречи с «московской купчихой». Принимая их с той же непроницаемой улыбкой, Анна каждому обещала золотые горы, но лишь при условии, что в городе воцарится «атмосфера, благоприятная для коммерции». Она давала понять: их собственное благополучие теперь напрямую зависит от благоразумия их духовного пастыря. Алчность оказалась сильнее набожности.

Пока Анна плела свои финансовые сети, я запустил второй эшелон. «Охота за головами» не прекращалась ни на день. Нашим главным козырем в Кёльне стал Шлютер. Мой берлинский рекрут, уже почувствовавший вкус имперского размаха, с азартом взялся за дело. Его целью был старый друг, гениальный скульптор Бальтазар Пермозер.

– Он задыхается в Дрездене, генерал, – убеждал меня Шлютер, когда мы обсуждали план вербовки в передвижной мастерской, где пахло стружкой и горячим лаком. – Август требует от него фарфоровых безделушек и статуй для своих любовниц. А он – титан! Он мыслит соборами и дворцами! Его гению тесно в этих саксонских кружевах.

Предлагать Пермозеру деньги Шлютер не стал – это было бы оскорблением. Вместо этого, под предлогом консультации по некоему архитектурному проекту, он заманил скульптора в Кёльн. Встретились они у нас в лагере, в тени одного из «Бурлаков». Я намеренно не вмешивался, наблюдал за ними издали.

Пермозер, высокий, сутулый старик с желчным, измученным лицом, поначалу держался холодно. Он с презрением оглядывал наши грубые машины, называя их «варварской гигантоманией». Шлютер терпеливо слушал, а потом просто развернул перед ним эскизы. Не мои грубые наброски, а переработанные его рукой, с его гениальным чувством пропорций и стиля, а эскизы будущего Петербурга.

Пермозер замер. Склонился, его загрубевшие пальцы бережно, почти благоговейно коснулись бумаги. Он читал чертежи. Его губы беззвучно шевелились, а руки начали совершать в воздухе легкие, едва заметные движения, словно уже обтесывая воображаемый мрамор, лепя эту бронзу.

– Но… это же на века! – наконец выдохнул он.

– Именно, друг мой, – тихо ответил Шлютер. – Именно на века. Они просят нас творить.

К вечеру Пермозер, сославшись на внезапную болезнь, отказался возвращаться в Дрезден и «принял приглашение» своего друга Шлютера погостить в нашем лагере, «дабы поправить здоровье на свежем воздухе». Еще один гений, уставший от капризов мелких монархов, попал в нашу сеть. Русский «вербовочный конвейер» работал без сбоев даже в полной изоляции, раз за разом доказывая: самая твердая валюта в этом мире – мечта.

Наши тихие победы не остались незамеченными. Из резиденции архиепископа потянуло холодом, и донесения Ушакова это подтверждали: гонцы в Вену и Париж теперь скакали каждые три часа. Где-то там, в тиши кабинетов, кто-то очень умный и очень злой осознал: игра в благочестие проиграна.

Ночь навалилась на лагерь сырой темнотой. Мелкий дождь потушил последние угли в кострах, и мир утонул в шелесте капель и в чавканье грязи под сапогами патрульных. В своем фургоне, склонившись над набросками устава для будущей Академии художеств, я первым ощутил перемену. За стальной стеной пропало мерное покашливание часового. Его сменил короткий, булькающий вздох, словно кто-то подавился.

Рука сама легла на рукоять дерринджера под мундиром. Не Ушаков – его люди работают беззвучно. Чужие. Из-под двери донесся едва слышный шорох: шелест мокрой ткани по металлу. Кто-то полз.

И тут же за переборкой, в отсеке Анны, звякнул колокольчик – одна из простейших ловушек, развешанных Ушаковым по всему лагерю. Шорох замер.

Дверь моего отсека медленно, без скрипа, поползла в сторону. В образовавшуюся щель просунулось тонкое лезвие ножа, целясь в засов. Я ждал, чувствуя, как по спине медленно ползет капля пота. Едва в проеме обрисовался напряженный, чумазый, блестящий от дождя профиль, как в дальнем конце лагеря, у топливных складов, оглушительно, на разрыв взвыла сирена. Ее вой, похожий на предсмертный крик левиафана, разорвал ночную тишь. Одновременно лагерь залило мертвенным, пляшущим светом – с крыш «Бурлаков» ударили заранее установленные шашки.

Человек у моей двери ослепленно застыл на долю секунды. Этого хватило. Из темноты коридора вылетел тяжелый сапог Орлова и с глухим, влажным хрустом врезался ему в висок. Тело беззвучно осело мешком.

Я выскочил наружу как раз к финалу. Ночные лазутчики, пытавшиеся поджечь наши бочки с углем и маслом, попали в идеально расставленную ловушку. Ушаков дал им войти, дал подобраться к цели, ощутить вкус близкой победы. А потом захлопнул капкан.

Из тени «Бурлаков» вырастали фигуры гвардейцев. Короткие, глухие удары дубинок по телам, свист накидных сетей да хрипы. Мои преображенцы как опытные мясники, деловито валили на землю и вязали барахтающихся в грязи людей – работа, грязная, быстрая, профессиональная.

Дверь моего фургона снова открылась. На пороге стояла Анна Морозова в одной ночной рубашке, поверх которой была накинута соболья шубка. В руке она сжимала крошечный нож, и, судя по побелевшим костяшкам пальцев, была готова им воспользоваться.

– Все кончено? – голос ее был спокоен, но в полумраке блестели расширенные зрачки.

– Все кончено, Анна Борисовна. Возвращайтесь, холодно.

На порог, вытирая о штаны мокрые руки, ступил Ушаков. Лицо, как всегда, непроницаемо.

– Двенадцать душ. Двоих пришлось прирезать – шибко резво ножами махали. Десять взяли. – Он выложил на стол несколько предметов: тугой кошель с золотыми луидорами и записку с планом нашего лагеря. – Работа чистая. Знали, где посты, где склады. Шли на вас, Петр Алексеевич, и на топливо. Одновременно.

На столе лежали улики. Прямое доказательство. Идеальный повод, чтобы на рассвете войти в город и взять архиепископа за горло. Пётр бы именно так и поступил. Но я – не Пётр. И вся эта ночная возня затеяна именно ради такой реакции.

– Что с языками? – спросил я.

– Молчат. Крепкие. Но заговорят.

– Нет, – я покачал головой. – Связать покрепче, кляпы в рот. Запереть в пустом фургоне. Поставить охрану.

Ушаков удивленно вскинул бровь.

– И все?

– И все, Андрей Иванович. Удвойте посты. Разбудите меня на рассвете. А сейчас я хочу спать.

Он молча поклонился и вышел, оставив меня одного.

Этот акт демонстративного пренебрежения, это показное спокойствие должно было произвести на врага, наблюдавшего за нами из города, куда более сильное впечатление, чем любая военная победа. Пусть знают, что их лучшая диверсионная группа – всего лишь мелкая неприятность, с которой справляются мои подчиненные, не отрывая меня от сна. Демонстрировалась безупречно работающая, автономная система.