Текст книги "Инженер Петра Великого 10 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Именно в этой убаюкивающей монотонности, когда бдительность неизбежно засыпает, система и решила устроить нам первый экзамен.

Раздался резкий, уродливый хлопок, похожий на выстрел из мортиры, но какой-то сухой и плоский. Седьмая машина в колонне дернулась, будто наткнувшись на невидимую стену, и остановилась, окутавшись шипящим облаком пара. Колонна встала. В наступившей тишине я услышал, как где-то впереди тонко и зло заржала лошадь.

Да чтоб тебя… Только не это.

– Доигрался, соколик, со своими черепахами! – голос Меншикова, полный сарказма, прозвучал совсем рядом. Он подъехал на своем аргамаке, кутаясь в соболя. – Встали! Посреди поля! Что теперь, генерал? Мужиков запрягать прикажешь?

Он тут же отдал тихий приказ одному из своих адъютантов, и тот помчался вдоль колонны. Светлейший уже готовился перехватывать управление, «спасать» экспедицию.

Рядом, более сдержанно, остановился Андрей Артамонович Матвеев.

– Вот так конфуз, генерал… – протянул он, разглядывая застывшую машину через лорнет. – Боюсь, в Европе нас встретят смехом.

Я промолчал. Спрыгнув на снег, я достал флягу со сбитнем. Горячая, пряная жидкость обожгла горло, прогоняя первый укол тревоги. Все взгляды были на мне. Ждали растерянности, приказов, суеты.

– Андрей Константинович, – негромко позвал я Нартова, который уже стоял рядом, хмуро разглядывая аварию. – Похоже, учения начались раньше срока. Приступайте.

Нартов коротко посмотрел на меня. На лице – ни тени волнения, просто досада. Он махнул рукой Федьке.

– Механический цех, к работе! – рявкнул тот зычным басом, и его голос раскатился над заснеженным полем.

И началось. Третий «Бурлак» с конца колонны, наша передвижная мастерская, медленно съехал с дороги. Его боковые бронелисты, шипя на морозе, откинулись, превращаясь в рабочие площадки. Из нутра машины на блоках выехали тиски, верстаки и небольшой паровой молот.

Медленно прискакал Петр. Он смотрел на это разворачивающееся чудо с азартом ребенка, которому подарили невиданную игрушку.

Диагноз был поставлен мгновенно.

– Ремень приводной, – доложил Нартов, вытаскивая из недр машины рваный, дымящийся кусок резиноида. – Лопнул по шву. Брак.

– Исправляйте, – коротко бросил я.

Федька своими ручищами-кувалдами откручивал тяжелый защитный кожух, матерясь сквозь зубы, когда ключ соскользнул, и он до крови содрал костяшки пальцев. А вот за то, что он простейшими перчатками не пользовался (в Игнатовском уже наладили пошив спецодежды для мастеров и рабочих), ему надо бы сказать пару ласковых – но это наша внутренняя кухня. Нартов с фонарем залез внутрь. Из мастерской уже тащили заготовки: полосы резиноида, мотки медной проволоки и рулоны просмоленного холста.

К этому времени вокруг собрались уже все. Солдаты глазели, забыв о кострах. Свита спешилась, образовав кружок любопытных. Даже из кареты Морозовых выглядывала Анна, кутаясь в шаль.

Анри Дюпре стоял чуть поодаль, наблюдая за работой с профессиональным интересом. Когда Нартов начал раскраивать полосы, француз подошел ближе.

– Мсье Андрей, – произнес он своим мягким голосом.

– Чего тебе, франк? – не оборачиваясь, буркнул Нартов.

– Простите, но причина разрыва не только в качестве ремня. У вас слишком малый радиус ведущего шкива. Он создает избыточное напряжение на излом. Ремень работает не на растяжение, а на изгиб. Любой, даже самый прочный, со временем просто устанет.

Нартов медленно выпрямился и посмотрел на француза. Долго, изучающе. Я видел, как в его голове идет борьба – практический опыт против теории. Мне очень нравились их отношения. Оба были достаточно воспитаны и умны, чтобы не опускаться до оскорблений, но не упускали случая друг друга подколоть, но зло, по доброму. И от этого, уверен, получали оба несравнимое удовольствие.

– И что ты предлагаешь, умник? – наконец выдавил он.

– Увеличить натяжной ролик и сместить его ось на два дюйма ниже, – без запинки ответил Дюпре. – Это изменит угол и распределит нагрузку.

Нартов молчал еще с минуту, потом сплюнул на снег.

– Федька! – рявкнул он. – Слыхал? Тащи оправку на два дюйма. И новый кронштейн готовь.

Он не сказал «спасибо». Но для этих двоих это было красноречивее любых слов. Это был странный, почти противоестественный союз.

Работа закипела с новой силой. Федька, ругаясь, полез выполнять приказ. Нартов правил раскаленную заготовку под паровым молотом. Петр в нетерпении ходил кругами, то и дело норовя сунуть нос в самый центр событий, пока я тактично не оттеснил его в сторону.

– Не мешайте, Государь. Они справятся.

Через три часа все было кончено. Новый, сделанный «на коленке» ремень стоял на своем месте. Нартов лично повернул ключ. Машина вздрогнула, и двигатель заработал. Ровно, мощно, без прежнего надрывного визга.

Я подошел к Петру. Он стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на ожившего монстра.

– Так вот он, твой главный фокус, Смирнов, – тихо произнес он. – В том, что ты верфь с собой возишь.

Он повернулся ко мне. На его лице читалось глубокое, почтительное понимание. Он увидел систему. Ну наконец-то.

– Ты дал мне армию, – сказал он, – которая сама себя лечит. Армию, которую невозможно остановить.

А после вернулся к своему флагману. Вечером, в штабном фургоне, он налил мне и Нартову по полной чарке водки из своей личной фляги. Экзамен был сдан. Система доказала свою жизнеспособность.

Мороз крепчал, вымораживая из воздуха остатки дневного тепла и заставляя трещать стволы сосен. Снаружи доносились приглушенные голоса гвардейцев, изредка ржали лошади, потрескивали костры. В моем штабном «Бурлаке», было тихо и жарко. От чугунной печурки шел жар. Я сидел за столом, склонившись над картами, но цифры и линии расплывались перед глазами. Мысли были тяжелыми. Триумф после ремонта машины испарился. Одна лопнувшая деталь – и вся наша армада встала. А что, если таких деталей будет десять? И вообще, надо будет замечание Дюпре устранить на всех Бурлаках, но уверен, что Нартов именно этим и занимается, судя по шуму в ночи.

Дверь отсека тихо скрипнула, впустив облако ледяного воздуха. На пороге вырос Андрей Ушаков. Войдя, он первым делом стянул перчатки и протянул озябшие руки к печке.

– С докладом, Петр Алексеич.

Он положил на стол исписанный мелкими, убористыми буквами лист.

– Говори.

– Мои люди весь день шли по флангам под видом охотников, – заявил он безэмоциональным голосом. – Засекли три группы. По пять-шесть человек. Конные. Держатся на расстоянии, вне зоны прямой видимости. Не приближаются.

Я поднял на него взгляд. Наблюдатели… Кто? Первым делом на ум пришел Брюс.

– Яков Вилимович шалит?

– Исключено, – Ушаков покачал головой. – Почерк не его. Слишком грязно, слишком заметно. И потом, зачем? Вся информация о нашем маршруте у него и так есть. Нет, это чужие. Лошади хорошие, сытые. У разбойников таких не бывает. И одеты не как тати – добротное сукно, хоть и без знаков различия. Профессионалы.

Мы еще на своей земле, а за нами уже идет наблюдение.

– Они будто изучают, – продолжил Ушаков. – Наш темп, распорядок. Утром, когда мы встали из-за поломки, одна из групп приблизилась почти на версту. Засекали время. Считали, сколько нам понадобится на ремонт.

А вот это плохо.

– Завтра на рассвете, – сказал я. – Мы ударим первыми.

Ушаков молча смотрел на меня.

– Твои люди, Андрей, и сотня лучших всадников Орлова. Выступите за два часа до подъема. Скрытно. Ваша задача – взять. Все три группы. Окружить и принудить к сдаче. Мне нужны языки. Живые. Я хочу знать, кто они, на кого работают, и что готовят нам у того моста.

– Они будут драться, – без всякого выражения произнес Ушаков. – Это не купцы. Я уже пытался их поймать.

– Плохо. Раз так действовать будете жестко. Любое сопротивление – давить немедленно. Пленных не щадить, но и не калечить. Мне нужны их головы на плечах, а не на пиках. Но если не получится – врагов уничтожить. А они враги. Друзья не прячутся.

Ушаков качнул головой.

– Будет сделано.

Он повернулся, чтобы уйти.

– Андрей, – остановил я его.

Он замер у двери.

– Это не люди Брюса. Но я хочу, чтобы Яков Вилимович думал, что я подозреваю его. Это если представится случай – имей ввиду.

На губах Ушакова мелькнула едва заметная усмешка.

– Понял. Пустим Якову Вилимовичу пыль в глаза. Пусть попотеет.

Он вышел, так же беззвучно, как и появился.

Ночь прошла в рваном, тревожном сне. Я просыпался каждые полчаса, прислушиваясь. Тишина. Ни выстрелов, ни шума погони.

Когда небо на востоке начало медленно наливаться свинцом, из леса вынырнули первые всадники. Орлов. Его обветренное лицо было мрачнее тучи.

– Пусто, командир, – прохрипел он. – Как корова языком слизала.

Через полчаса вернулся Ушаков. Его доклад был таким же безрадостным.

– Ушли. Чисто. Даже кострищ не оставили. Профессионалы.

Мой первый ход в этой партии пришелся по пустоте.

К полудню мы добрались до границы. Колонна остановилась. В наступившей тишине стало слышно, как стонет на ветру промерзший лес. С машин спешилась вся верхушка. Мы стояли перед небольшим ручейком, который обозначал границу, как перед алтарем.

Полковой священник, отец Иона, подошел к головному «Бурлаку». Он достал кропило и, бормоча молитвы, начал окроплять святой водой холодную броню. Капли мгновенно замерзали.

Когда отец Иона закончил, все взгляды были устремлены на запад. Туда, где начиналась Речь Посполитая. Странно, что нас не встречали на границе. Думаю не только для меня это странно, судя по озабоченным физиономиям государевой свиты.

Ни почетного караула. Ни вражеского заслона. Никого. Лишь заснеженное, бескрайнее поле, перечеркнутое темной ниткой уходящей на запад дороги. Словно весь мир по ту сторону границы вымер.

– Что скажешь, генерал? – услышал я голос Петра Великого.

Я смотрел на дорогу, ведущую в никуда. Я медленно повернул голову и встретился с Государем взглядом. В его глазах плясали злые огоньки. Он ждал от меня ответа.

Я коротко качнул головой. Принятие вызова. Мы же ведь знали, что не будет легко.

Петр понял. Его губы тронула жесткая усмешка. Он выпрямился и повернулся к застывшей колонне. Его голос, без всякого усилия, накрыл поле.

– Вперед!

Приказ отдан.

Я снова полез на свое место на броне, рядом с Петром. Под ногами ожила, задрожала палуба нашего стального корабля.

Из труб с яростным шипением вырвались столбы пара. Раздался натужный, металлический стон. Головной «Бурлак» дернулся, и колеса, проворачиваясь, вгрызлись в наст. Машина неотвратимо поползла вперед.

Мы миновали границу, пересекли невидимую черту.

Ветер усилился, неся с запада запах сырой земли – чужой запах. Петр зябко поежился и плотнее закутался в тулуп.

– Холодно, Смирнов, – пробасил он, изо рта у него вырвалось облачко пара. – Пойдем внутрь. Война войной, а кушать хочется, однако.

Глава 7

Оставив позади границу русского государства, наша стальная процессия сбавила ход. На сером полотне неба впереди вырисовывалась кавалькада всадников – союзников, чьи яркие кунтуши и конфедератки с перьями смотрелись почти театральной бутафорией на фоне нашей закопченной мощи. В колонне царило спокойствие: на территорию Речи Посполитой мы вступали как старшие партнеры с визитом вежливости и демонстрацией силы.

Встречал нас сам великий коронный гетман Адам Сенявский. Подлетев к нашему флагману, он спешился с такой поспешностью, что едва не запутался в ногах. На его холеном лице расцвела настолько радушная улыбка, что от ее приторности свело скулы. Гетман отвесил Государю земной поклон, рассыпаясь в цветистых комплиментах на смеси польского и ломаного русского. Петр, с непроницаемым лицом, принимал эти излияния, лишь изредка хмыкая в усы и играя роль могущественного монарха, принимающего вассальную преданность. Все это жалкое представление вызывало у меня лишь одну мысль: «Переигрывает». Слишком уж старается.

Вечером грянул прием. Замок Сенявского был пропитан запахами тяжелых духов. Съехавшаяся со всей округи шляхта разглядывала нас, как диковинных зверей в зверинце – с жадным любопытством и, как мне кажется, с плохо скрываемой завистью. Они подходили, кланялись, пытались завязать разговор, прощупывая почву. Орлов, окруженный стайкой усатых панов, уже вовсю травил байки о шведской кампании, заливаясь хохотом и хлопая собеседников по плечам – он был в своей стихии, создавая образ простодушной и непобедимой русской силы. Анна Морозова, напротив, вела невидимую войну: отойдя в сторону с несколькими купцами, она что-то быстро говорила, а те хмуро слушали, изредка кивая. Казна Империи работала, не отвлекаясь на танцы.

На следующий день настал мой черед. Демонстрация будущего, которое мы привезли с собой. Первым делом – паровая машина. Ее мы притащили на местную лесопилку, где старый, замшелый водяной привод лениво ворочал огромное колесо. Нартов и Федька, оттеснив недоверчивого хозяина, за несколько часов подключили нашего компактного монстра. Когда Федька повернул вентиль, машина, чихнув паром, заработала, выдав ровный механический ритм. Толпа ахнула. Пила резала бревно со злым визгом, выбрасывая фонтан золотистых опилок. Седой поляк, хозяин лесопилки, с отвисшей челюстью крестился, глядя, как за полчаса мы сделали его дневную норму. Купцы, стоявшие рядом, смотрели иначе. Один из них шепотом принялся что-то прикидывать.

– И какова цена сему чуду, пан генерал? – подошел ко мне тот, что считал.

– Чудеса не продаются, пан, – ответил я. – Но мы готовы обсуждать право на их создание. Здесь, на вашей земле. При условии долгосрочных контрактов на поставку леса для нашего флота.

Он хмыкнул. Стоявшая рядом Морозова, подошла, держа наготове бумаги.

Вторым актом представления стал телеграф, для чего мы протянули провод между двумя флигелями замка. В одном остался Петр с гетманом, в другой отправился я с группой магнатов. На их глазах я отстучал на ключе простой приказ адъютанту. Через минуту из соседней комнаты принесли ответ, нацарапанный на бумаге рукой Государя. Происходящее было сродни черной магии. Сама возможность передавать волю на расстояние – мгновенно, без гонцов и риска перехвата – ломала все их представления об управлении и войне. Сенявский и его окружение растерянно переглянулись. На тикающий аппарат они смотрели с тем же суеверным трепетом, с каким дикарь смотрит на ружье, разглядев в нем не диковинную игрушку, а инструмент абсолютной власти.

Все шло безупречно. Слишком безупречно. Демонстрация произвела расчетный эффект: купцы и промышленники разглядели выгоду, шляхта и военные – осознали непреодолимую силу. К вечеру Анна вернулась с целой кипой подписанных договоров на поставку пеньки, зерна и корабельного леса по ценам, выгодным для нашей казны. Мы вплетали союзников в нашу экономическую систему, превращая их в ресурсный придаток. Сидя вечером в штабном фургоне и подводя итоги дня, я ощущал себя шахматистом-гроссмейстером. Уверенность в успехе миссии крепла с каждым часом. Мы стояли на земле союзников, которые, ослепленные блеском наших технологий и выгодой контрактов, были готовы на все.

Нескончаемый праздник перетекал из замка в наш лагерь, превращаясь в череду пиров, охот и шумных застолий. Шляхта, опьяненная то ли вином, то ли открывшимися перспективами, видела в нас почти родню. Воздух пропитался запахом жареного мяса, кислого пива и мокрой шерсти сохнущих у костров кафтанов. Днями наши механики, окруженные толпой зевак, демонстрировали чудеса, а по вечерам Орлов со своими гвардейцами до хрипоты спорил с польскими офицерами, меряясь силой и громкостью песен. Всеобщее радушие оказалось настолько искренним и всепоглощающим, что даже я на какое-то время поддался ему. Успех притупляет инстинкты, заставляет поверить, что так будет всегда.

Однако на одну фигуру в этом пьяном маскараде праздник не действовал – на Андрея Ушакова. Он двигался в тени, говорил шепотом и смотрел на все это веселье с холодным профессиональным отвращением. Его люди, под видом денщиков, торговцев и пьяных гуляк просачивались в толпу, собирая обрывки разговоров, пьяные взгляды и трезвые приказы.

Поздно ночью, когда лагерь наконец угомонился, Ушаков принес первый доклад.

– Два полка легкой конницы, Петр Алексеевич, – вздохнул он. – Сенявского. Снялись с постоя в соседнем местечке и ушли на север. Ночью. Без знамен и лишнего шума. Говорят – к прусской границе.

Я оторвался от карты. Ночная вылазка без знамен – не передислокация. Маневр.

– И еще, – продолжил он, положив на стол лист бумаги с несколькими зарисовками. – На балах постоянно присутствует дюжина вот таких «купцов». Все, как один, из Гданьска. Но у этого, что с литовскими негоциантами терся, – Ушаков ткнул пальцем в одно из лиц, – на левой руке след от сабельного темляка. Свежий. И сапоги – армейского образца, хоть и без шпор.

Я был восхищен тем, что у Ушакове есть еще и талантливый портретист. Лицо на рисунке было незнакомым, но выправка, осанка… Ушаков не ошибся: не купец. Офицер, и, судя по всему, не из последних.

– Прямых доказательств нет, – заключил он. – Только косвенные. Но похоже, что вокруг нас стягивают сеть.

Дело дрянь. Все это слишком смахивало на подготовку к облаве. Утром я направился к Государю. Застав его в превосходном расположении духа – он как раз принимал доклады Меншикова о закупках провианта и весело хохотал над его сальными шутками, – я дождался, пока светлейший удалится. И лишь тогда изложил свои опасения. Кратко, без эмоций, одни факты.

Выслушав меня, не перебивая, Петр поднялся и прошелся по комнате.

– Ты, Смирнов, в каждом кусте изменника видишь, – в его голосе прозвучало легкое раздражение. – Сенявский мне в верности клялся. Контракты подписаны, купцы его нам чуть ли не сапоги целуют. С чего ему нас в ловушку заманивать? Глупо.

– Ночные передвижения, Государь…

– Это их внутренние дела! – отрезал он. – Шляхта грызется между собой – нам же лучше! Пусть друг другу глотки режут, пока мы их казну осваиваем. А «купцы» твои – так это, может, личная гвардия какого-нибудь магната. У них тут свои порядки.

Его тяжелая ладонь опустилась мне на плечо с такой силой, что я едва не качнулся.

– Не выдумывай нам врагов, генерал. Их и настоящих хватает. Мы победили. Они это видят и тянутся к сильному. Наслаждайся триумфом. Все идет по плану.

Спорить было бессмысленно. С его колокольни все и вправду выглядело логично. Он видел политическую картину в целом, а мои опасения считал мелочной подозрительностью, недостойной масштаба нашей миссии. Его уверенность заражала всех вокруг.

– Удвоить посты, – бросил я Андрею Ушакову, вернувшись в лагерь. – И глаз с этих «купцов» не спускать. Пусть твои люди ходят за ними по пятам.

Он молча поклонился. Это были полумеры, и мы оба это понимали. Мы могли наблюдать и фиксировать.

Два дня тишины, наполненной звоном кубков и клятвами в вечной дружбе. Без доклада, почти оттолкнув часового, в наш штабной фургон ворвался гетман Сенявский. На бледном лице блестели капельки пота, а преувеличенное радушие сменилось маской тревоги, показавшейся мне искренней. На стол лег запечатанный сургучом пакет.

– Государь! Беда!

Мы с Петром как раз склонились над картой, прокладывая дальнейший маршрут. Государь медленно выпрямился. В фургоне сразу стало тесно.

– Говори.

– Мятеж, Ваше Величество! – выпрямился Сенявский. – Паны Потоцкие! Подняли хоругви на западе, у самой границы. Подкуплены австрияками, не иначе! Они хотят перерезать вам путь, затянуть в усобицу, сорвать ваше великое посольство!

Он протянул Петру донесение. Государь сломал печать, пробежал глазами по строчкам. Под кожей на его скулах перекатились тугие комки мышц.

– Они знают наш маршрут? – спросил я, глядя гетману прямо в глаза.

– Вести летят быстрее птиц, пан генерал, – развел он руками. – Ваша армада видна за десятки верст. Скрыть ваше движение невозможно. Они ждут вас на переправах. Готовят засаду.

Логично.

– Я не могу рисковать вашей безопасностью, Государь! – продолжал гетман. – Ввязываться в бой нельзя. Позволить сорвать вашу миссию – значит предать наш союз!

Подойдя к карте, он провел пальцем линию, уводящую резко в сторону.

– Есть другой путь. Через Витебск. Да, это небольшой крюк, однако он безопасен. Там стоят верные королю полки, и мои люди уже оповещены. Вдоль всего пути для вас подготовлены склады с фуражом и углем. Вас встретят, проводят, обеспечат всем необходимым. Вы пройдете, как по собственной земле, не встретив ни единого врага. А я тем временем со своими верными людьми ударю по мятежникам с тыла, и к вашему возвращению вся эта пена будет сметена!

Он закончил и замолчал, с надеждой глядя на Петра. Каждое его слово ложилось на предыдущее, как идеально подогнанный кирпич, возводя стену неопровержимых доказательств.

– Что скажешь, Смирнов? – повернулся ко мне Петр.

– Слишком гладко, Государь, – ответил я тихо. – Склады уже готовы? Они что, провидцы? Знали о мятеже заранее?

На лице Сенявского промелькнула тень.

– Мы всегда готовы к измене, пан генерал. Это Польша, – с горькой усмешкой ответил он. – У меня своя сеть осведомителей. Получив первые донесения о смуте еще неделю назад, я отдал приказ готовить запасной путь. На всякий случай. Как видите, не прогадал.

Он выложил на стол еще несколько бумаг: донесения от его «агентов», доклады командиров гарнизонов. Все сходилось.

– Государь, – вмешался Меншиков. – Гетман дело говорит. Чего нам в их усобице вязнуть? Пройдем быстро, а они пусть тут хоть головы друг другу поотрывают. Нам же спокойнее будет.

Петр смотрел на карту. В его голове шла борьба: мои подозрения против безупречных фактов, его нетерпение против моего предостережения. Петр не мог позволить себе ни выглядеть трусом, испугавшимся кучки мятежников, ни потерять драгоценное время. План гетмана, напротив, давал ему все и сразу: скорость, безопасность и политическую выгоду.

– Ладно! – он нахмурился. – Факты налицо. Гетман предлагает нам помощь, и мы ее примем. Благодарствую за верную службу, пан Сенявский. Мы принимаем ваш совет.

Пока адъютанты уже строчили приказы о смене маршрута, а гетман отвешивал поклоны, я смотрел на карту, на эту тонкую линию, ведущую в Витебск.

Против логики, подкрепленной документами и политической выгодой, чуйка оказалась бессильной.

Пейзаж быстро менялся: становился суровее, пустыннее. Леса уступили место бесконечным заснеженным полям, перечеркнутым темными оврагами, и с каждым днем этого перехода холод в животе становился все ощутимее. Нас окружала пустота. Дороги опустели – ни скрипа купеческих полозьев, ни бредущего мужичка с вязанкой хвороста. Даже деревни, мимо которых мы проходили, стояли вымершими: ставни заколочены, из труб не идет дым, не лают собаки.

– Меры безопасности, – цедил сквозь зубы Меншиков, когда я в очередной раз указал на это Государю. – Гетман слово держит, очистил дорогу для прохода. Чего еще желать?

Петр соглашался. Для него эта пустота была доказательством верности и мощи нашего союзника. Порядок. Дисциплина. Все, как он любил.

Ушаков каждый вечер приносил свои безрадостные отчеты.

– Жутко там, Петр Алексеевич, – говорил он тихо, грея руки у печки в моем фургоне. – Будто мор прошел. Ни следов, ни патрулей. В одной деревне нашли брошенную пекарню – хлеб в печах еще теплый. Ушли в спешке, час назад.

– Куда ушли?

– В лес. Все, от мала до велика. Словно от чумы бежали.

Наши собственные разведчики, которых Орлов посылал вперед, возвращались ни с чем. Пусто. На десятки верст впереди – ни души. Эта противоестественная, зловещая тишина раздражала. Мы шли как по дну высохшего моря, и было совершенно неясно, когда и откуда хлынет вода.

На пятый день пути, выйдя из очередного лесного перешейка, мы оказались на широкой, бескрайней равнине – в огромной, неглубокой чаше, покрытой снегом. Впереди, на дальнем ее краю, на высоком холме, виднелись стены и башни Витебска. Цель. Наконец-то. По колонне пронесся вздох облегчения, и даже я поддался этому чувству. Вот он, город, вот верные полки и обещанные склады. Кошмар кончился.

И тут ударил колокол.

Один, низкий, протяжный удар с городской колокольни. Его звук не походил на тревожный набат – это был холодный, расчетливый, безжалостный сигнал.

Мир ожил.

Первым пришел отдаленный, непонятный гул, похожий на шум ветра в соснах. Но он не утихал, а нарастал, превращаясь в лязг металла, ритмичный топот тысяч ног. Снег на пологих холмах, окружавших нас со всех сторон, вдруг пошел рябью. Из-за гребней, словно прорастая из-под земли, поползли темные линии. Конница. Пехота. Даже артиллерия виднелась. Они спускались медленно, занимая заранее определенные позиции. Словно актеры, выходящие на сцену по знаку режиссера.

– К бою! – заорал я, но мой голос утонул в реве Орлова, уже отдававшего команды. – «Шквалы» к бою! Рассредоточиться!

Но поздно. Рассредоточиться уже негде. За несколько минут, пока наши гвардейцы лихорадочно занимали позиции на броне, кольцо замкнулось. Сзади, отрезая путь к отступлению, встали плотные каре пехоты. С флангов нас брали в клещи драгуны. А впереди молчал город.

Ворота, которые должны были распахнуться нам навстречу, остались наглухо запертыми. На стенах засуетились люди, выкатывая на позиции орудия. Их темные жерла, как пустые глазницы черепов, неотвратимо поворачивались в нашу сторону.

Двенадцать стальных черепах в центре идеально подготовленного тира. Классический огневой мешок. Котел.

– Предательство, – прошептал Меншиков.

Глава 8

Команды прекратились, солдаты замерли, даже ветер затаился.

Мой взгляд метнулся к Петру. Он стоял на броне, вцепившись побелевшими костяшками пальцев в эфес палаша, а его лицо превратилось в серую, неподвижную маску. Он мрачно смотрел вперед, на лице застыло то, чего я не видел никогда прежде —незамутненное осознание абсолютного поражения. Осознание того, что его переиграли, как мальчишку.

И тут городские ворота со скрипом приоткрылись. Из них медленно выехал одинокий всадник с белым флагом в руке.

Тишина на равнине давила на уши. Трепещущий на ветру флаг парламентера казался единственным живым пятном в этом застывшем, враждебном мире. Спешившись, молодой польский шляхтич зачитал условия сдачи в плен. Его голос, усиленный морозным воздухом, был звонким и полным плохо скрываемого триумфа: безоговорочная капитуляция, сдача всего оружия, машин и казны. Император и его свита – в качестве почетных пленников до решения короля.

Лицо Государя пошло багровыми пятнами. Под кожей на виске забилась жилка в такт его сердцу. Он молча дослушал до конца, а потом медленно, очень медленно, повернулся ко мне. Его взгляд, казалось, мог прожечь дыру в броне.

– Орлов! – голос, тихий вначале, раскатился над полем, заставив вздрогнуть даже поляков. – Полк к бою! Пойдем на прорыв! Ляжем все, но утащим с собой в ад половину этой сволочи!

Василь, не раздумывая, выхватил палаш. Гвардейцы, услышав приказ, как один вскинули головы; на их обветренных лицах появилось злое, веселое оживление. Смерть в бою была для них понятнее и честнее унизительного плена. Меншиков, напротив, съежился, его лицо приобрело зеленоватый оттенок. Катастрофа становилась неминуемой.

– Государь, стойте.

Я вышел вперед. Он вздрогнул. На мгновение я был уверен – ударит. Но я выдержал его взгляд. Ледяное спокойствие заливало вены. Сейчас или никогда.

– Это бойня, – сказал я так, чтобы слышал только он. – Мы в тире. Они нас просто расстреляют.

– Лучше сдохнуть, чем сдаться этим псам! – прошипел он.

– А я предлагаю не дохнуть и не сдаваться, – я убрал руку и повернулся к ошарашенному парламентеру. – Андрей Артамонович, будьте добры, переведите пану мои слова. В точности.

Матвеев, не потерявший самообладания, подошел ближе. Парламентер смотрел на меня с высокомерным недоумением. Проигнорировав его, я заговорил, глядя поверх его головы, туда, где на холме виднелся стяг гетмана.

– Его Императорское Величество, – начал я ровным голосом, делая паузы, чтобы Матвеев успевал переводить, – выслушал предложение пана гетмана. Оно недостойно воинов. Мы не торгуемся о своей чести.

Польский офицер надменно вскинул бровь.

– Однако, – продолжил я, – чтобы кровь христианская зря не лилась, предлагаем решить спор по-старому. Пусть Бог рассудит.

На лице поляка проступило откровенное изумление. Он ожидал чего угодно – угроз, мольбы, торга, – но не этого.

– Мы предлагаем поединок, – мой голос окреп. – Испытание доблести и веры.

Сделав шаг к головному «Бурлаку», я положил ладонь на покрытую изморозью броню.

– Я, барон Петр Смирнов, на одной из этих колесниц, – я обвел рукой нашу застывшую колонну, – выйду против лучшего полка, который пан гетман соизволит выставить против меня.

Парламентер смотрел на меня так, будто я предложил ему выпить море. Его рот приоткрылся, но не издал ни звука.

– Условия просты, – закончил я, и голос мой прозвучал как удар молота о наковальню. – Времени на суд – один час. Если за этот час ваши воины смогут остановить, сжечь или захватить мою машину – все Посольство, включая Государя Императора, немедленно сдается в плен на ваших условиях.

Я выдержал паузу. Император открыл рот, но будто одернул себя и демонстративно посмотрел на парламентера. Я продолжил:

– Если же моя машина за этот час уничтожит ваш полк или обратит его в бегство – ваша армия немедленно расступается и дает нам свободный проход до германской границы. Без преследования и козней. Слово чести русского Императора против слова чести польского гетмана.

Воцарилась абсолютная тишина. Предложение было безумным, неслыханным, ломающим все правила войны. За моей спиной изменилось лицо Петра, замерли гвардейцы.

Парламентер, не говоря ни слова, резко поклонился и, вскочив на коня, поскакал обратно к городу. Теперь оставалось только ждать, что перевесит в их головах – осторожность или спесь.

Едва парламентер скрылся за городскими воротами, лагерь захлестнул рев голосов.

– Измена! – взвизгнул Меншиков, подскочив ко мне, брызгая слюной. – Ты Государя предал, чернокнижник! На кон поставил! Да я тебя!..

– Молчать, Данилыч!

Голос Петра прозвучал так, что светлейший подавился воздухом. Подойдя ко мне, Государь долго и изучающе смотрел, словно пытаясь заглянуть в душу; лицо его не было хмурым. А потом в его глазах блеснул безумный азарт.

– Ай да Смирнов, ай да сукин сын! – он хлопнул меня по плечу так, что я едва устоял на ногах. – Это ж надо такое удумать! В их же гонор их носом ткнуть! Гениально! Делай, что задумал.

И тут же повернулся к застывшей свите:

– А вы, бояре, чего рты разинули? А ну за работу!

Замерший в ожидании лагерь взорвался в движении. Мы получили шанс. Один на миллион. И упускать его никто не собирался.