Текст книги "Инженер Петра Великого 10 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

В голове будто искра перескочила на нужный контакт. Сухость во рту и минутную растерянность смыло. Посреди этого враждебного, самодовольного молчания меня занимала лишь одна мысль: «Прелестно. Лекция о вреде прогресса от человека, потратившего полжизни на создание счетной машины». Я мгновенно осознал правила игры. Это туповатая инквизиция. А значит, и вести себя нужно соответственно: не каяться, а заставить самого инквизитора усомниться в своей вере.

Что ж, господин ученый. Вы хотели увидеть варвара? Сейчас вы его увидите.

Я дал каждому в зале в полной мере насладиться моим мнимым унижением. Доселе откровенно скучавшие прусские аристократы оживились, разглядывая меня с брезгливым любопытством. Король Фридрих беспокойно потирал руки; Лейбниц застыл в позе античной статуи, олицетворяющей победу разума над хаосом. Мой взгляд медленно прошелся по их лицам и задержался на Петре: тот хранил непроницаемое выражение, однако в уголке его глаза полыхнул злой огонек. Он ждал представления. Мне кажется, что он в меня верил больше, чем я сам в себя. Я не собирался его разочаровывать.

– Ваша правда, господин Лейбниц, – мой голос прозвучал спокойно и без какой-либо обиды.

Зал удивленно зароптал. Такого ответа здесь точно не ждали.

– Я не создаю изящных механизмов, – продолжил я, выходя из тени колонн на свет. – Мои руки слишком грубы для этого. Я не часовщик, а молотобоец. Но иногда, чтобы выправить погнутый мир, нужен хороший, увесистый молот.

Обернувшись к Орлову, стоявшему у входа, я обратился к нему.

– Василь, будь добр. Двух молодцов. С СМками. Сюда.

Звякнув амуницией, два гвардейца чеканным шагом вышли на середину зала. У каждого в руках – СМ-2 «Шквал». Черное вороненое железо, строгое, без изысков, дерево ложа. Ничего лишнего. Воплощенная угроза.

– Господа, – я обвел взглядом застывшие лица, – перед вами две фузеи. Они кажутся одинаковыми, хотя одна из них еще вчера тащилась сотню верст в обозе, под дождем и снегом, а вторая – только что из ящика, в заводской смазке.

Второй гвардеец покраснел. Он чуть не потерял свое оружие, уронив ее в чавкающую грязь. Но не рассказывать же мне, что и среди нас есть растяпы.

По моему указанию вышел Федька. Мой ученик, огромный, чумазый, в рабочем кожаном фартуке, который он так и не удосужился снять. Федька напоминал медведя, по ошибке выпущенного в бальный зал. Я хотел провести демонстрацию для Лейбница, чтобы показать суть того, что происходит в России. Не думал, что придется эту «домашнюю заготовку» применять таким способом, да еще и так рано.

Не глядя на придворных, Федор расстелил на полу кусок грубого темного сукна и выложил свои инструменты. Воздух наполнился резким запахом оружейного масла, от которого какая-то дама в первом ряду поморщилась и прикрыла нос надушенным платочком.

Происходящее дальше было для этого храма науки сущим святотатством. Огромные, с виду неуклюжие пальцы Федьки двигались с завораживающей скоростью. Щелчок, поворот, короткое движение – затвор ложится на сукно. Еще мгновение – ствол отделен от ложа. Пружинки, шестерни, винты… Меньше чем через две минуты на полу блестели две разобранные до последнего винтика фузеи.

– Хаос, не правда ли, господин Лейбниц? – с легкой усмешкой спросил я. – Груда бездушного и уродливого железа.

На лице одного из академиков отразился неподдельный ужас, словно на его глазах рвали на части бесценный манускрипт. Не дожидаясь ответа, я сделал знак. Затем Федька, сгребя все детали в общую кучу, бесцеремонно перемешал их своими ручищами-лопатами под тихий, отвратительный металлический скрежет.

– А теперь, Федор, собери, – скомандовал я.

И он начал. Не глядя, не выбирая, его пальцы наощупь находили нужную деталь в этой мешанине. Механическая, лишенная мысли рутина. Щелк, щелк, поворот. Через пять минут перед ним на сукне снова лежали две готовые к бою винтовки.

– Стрелкам! – рявкнул Орлов.

Гвардейцы вышли вперед, подхватили оружие и подошли к окну. Морозный воздух проник в помещение сквозь открытое окно. Одновременный, оглушительный, бьющий по ушам залп заставил дам вскрикнуть, и в воздухе остро запахло порохом. Недалеко в парке, на специально установленных шестах, два глиняных горшка разлетелись в пыль.

Я повернулся к Лейбницу. Он стоял неподвижно, глядя не на стрелков, не на меня, а на Федьку, который уже невозмутимо собирал свои инструменты. На его лице появился интерес, которого я так ждал.

– Вот мой ответ, господин Лейбниц. Ваш прекрасный часовой механизм уникален. Сломается одна шестеренка, выточенная гениальным мастером, – и он умрет. И лишь другой гений, потратив недели, сможет его починить.

Я шагнул к нему, понижая голос. В воцарившейся тишине каждое слово звучало весомо.

– Моя «варварская» фузея – бессмертна. Любой солдат, обученный за два дня, починит ее в поле за пять минут, взяв деталь от оружия павшего товарища. Вы восхищаетесь гармонией одной прекрасной, уникальной вещи. Я же создаю гармонию тысячи надежных, одинаковых, взаимозаменяемых вещей.

Я посмотрел на окруживших нас людей.

– Это не хаос, господин Лейбниц. Это новый вид порядка, который победит – на поле боя, на заводе и на рынке. Ибо он дает надежность.

Лейбниц не сводил с меня глаз. Его мир, построенный на совершенстве уникального творения, только что столкнулся с уродливой логикой конвейера. Он, как никто другой в этом зале, понял, что только что увидел. Не фокус с оружием. Рождение новой эпохи стандарта, которая сметет его изящный, штучный мир. Его унизанные перстнями пальцы чуть сжались. Поединок еще не был окончен, но первый раунд остался за мной.

Лейбниц был потрясен, но не сломлен. В его уме логика математика боролась с фактом: грубая, уродливая система оказалась эффективнее изящной теории. Демонстрация силы сработала, однако для вербовки этого было мало. Теперь нужно было найти трещину в его броне, запустить палец в старую, гноящуюся рану. А болело у него, судя по досье Остермана, сильно и давно. Я переходил от молота к скальпелю.

С извиняющейся усмешкой, я произнес как бы невзначай, обводя взглядом застывших придворных:

– Впрочем, мои грубые методы наверняка пришлись бы по душе вашим оппонентам из Лондонского Королевского общества. Они, как и я, ценят удачный опыт выше чистой теории.

Даже публичная пощечина не произвела бы такого эффекта. Голова Лейбница дернулась, взгляд метнулся на меня – острый, полный яда. Ух! Попал. Точно в цель. Весь его напускной олимпийский покой слетел, как позолота. Я нагло поставил себя в один ряд с ними, с «вульгарными» английскими эмпириками, слепцами, бредущими на ощупь, пока он, Лейбниц, созерцал мир в свете чистого разума. За спиной тихо хмыкнул Петр, оценив ход.

– Не сравнивайте себя с ними, генерал, – процедил Лейбниц, и в его голосе зазвенел лед. – Лондонские господа превратили науку в состязание кошельков и политических интриг. Они не ищут истину, а назначают ее королевским указом.

Прекрасно. Он сам дает мне в руки оружие.

Изобразив удивление, я вскинул брови.

– Неужели? А мне казалось, наука едина. Разве открытия не принадлежат всему человечеству? Я, генерал, в этих тонкостях не силен, но даже до нас в Московию доходят слухи… Говорят, президент их Общества, господин Ньютон, не слишком жалует ученых с континента?

Я назвал главное имя. Король Фридрих, почувствовав, что разговор уходит в опасную плоскость личных обид, беспокойно кашлянул и бросил на меня предостерегающий взгляд. Но было поздно. Поединок уже шел.

– Ньютон! – Лейбниц презрительно усмехнулся. – Вы наивны, генерал, или притворяетесь. Научный мир Европы расколот, как расколота сама Европа. Англичане, окопавшись на своем острове, объявили единственно верным свой путь и отвергают гениальные методы континентальной науки не потому, что они неверны, а потому, что они – не английские!

Его слова были адресованы уже не мне – он обращался к залу, к миру, к истории. Это был крик души человека, чью правоту десятилетиями отказывались признавать из-за политической конъюнктуры. Для него я перестал быть варваром-выскочкой, превратившись в слушателя, в свидетеля его унижения.

Подойдя ближе, я понизил голос так, чтобы меня слышали лишь стоявшие рядом король и Петр, которые невольно подались вперед.

– Я читал отчеты моих людей из Лондона, – тихо сказал я. – Памфлет некоего доктора Килла, где вас обвиняют в плагиате. Решение Общества, где они, по сути, сами себя назначили судьями в собственном деле. Это не поиск истины, господин ученый. Это травля.

На его щеке дрогнул мускул.

– За ними стоит мощь, господин Лейбниц. Я это понимаю, как никто другой. У них есть поддержка короны, есть казна для финансирования экспедиций и флот, доставляющий диковины со всего света. У них есть целая система, работающая на их славу.

Я выдержал паузу.

– А что есть у вас? Вы в одиночку сражаетесь с самой мощной научной «партией» Европы. Они называют вас вором, печатают пасквили, которые читают во всех университетах, и используют всю мощь государства, чтобы втоптать ваше имя в грязь. А у вас – ваша правота, которую они никогда не признают просто потому, что не захотят. Признать вашу правоту – значит признать свое поражение в этой многолетней войне.

Мои слова были жестоки. Не споря, а скорее сочувствуя, я вскрывал его собственное бессилие. Философский спор о гармонии и хаосе испарился. Унизанные перстнями пальцы снова сжались в кулак. Он не мог возразить: каждое мое слово было правдой. Он чуть склонил голову, задумавшись.

Почва для вербовки была готова. Оставалось лишь бросить семя.

– Именно поэтому я здесь, господин Лейбниц, – мой голос снова стал деловым, отрезая пути к отступлению. – Не для того, чтобы спорить о красоте механизмов. Я предлагаю не присоединяться к этой войне на чьей-либо стороне. Я предлагаю сделать ее бессмысленной. Мы создадим третью силу.

Он медленно поднял голову; в его взгляде мелькнуло недоумение. Король Фридрих, почувствовав, что ставки в игре резко возросли, подался вперед, пытаясь не упустить ни слова. Даже Петр чуть склонил голову, впившись тяжелым взглядом в Лейбница – он оценивал реакцию.

– Я прибыл в Европу не хвастаться фузеями, – продолжил я, обращаясь теперь исключительно к Лейбницу. – Мой Государь поручил мне найти архитектора для величайшего строения. Мы намерены основать в Петербурге Академию Наук.

Лейбниц криво усмехнулся, и в его глазах промелькнуло презрение. Петр же удивленно уставился на меня, но потом спохватился и сделал морду кирпичом.

– Еще одна игрушка для просвещенного монарха? Я слышал это десятки раз, генерал.

– Нет, – отрезал я. – Не игрушка. Инструмент вашего реванша.

Глядя ему в лицо, я вкладывал в каждое слово вес многотонного молота.

– Это будет Академия, основанная на ваших методах. Академия, где ваша система исчисления, а не громоздкие методы господина Ньютона, станет официальным языком науки. Академия, на фронтоне которой будет высечено ваше имя. Ваше, господин Лейбниц.

Я ведь предложил ему возможность публично унизить своего главного врага.

– Вам больше не придется выпрашивать деньги у скаредных курфюрстов на постройку одного арифмометра, который потом будет пылиться в кунсткамере, – не давая ему опомниться, я наносил удар за ударом. Прусский король недовольно скривился. – Вы даете чертеж – мои заводы его строят. Масштабно. Для каждой школы и конторы. Вы выдвигаете теорию о природе минералов – казна Империи или Кампании немедленно финансируют экспедицию на Урал или в Сибирь. Вся Россия, от Балтики до Тихого океана, станет вашей личной, безграничной лабораторией!

В группе данцигцев загорелись глаза у Брейне. Шлютер подался вперед, забыв о всяком приличии. Я соблазнял их всех, показывая, что за мной стоят безграничные ресурсы.

– Честь – это для юнцов, генерал, – прервал меня Лейбниц хриплым голосом. – Я говорю о методе. О системе.

– Именно! – подхватил я. – И поэтому вы не будете «советником» или «почетным членом». Мы предлагаем вам стать ее пожизненным президентом, создателем, архитектором. Вы напишете ее устав. Вы будете решать, какие умы приглашать со всей Европы. Мы даем вам абсолютную власть в мире науки, какой не обладал еще ни один ученый в истории.

Я выкатил на поле свои последние, самые тяжелые орудия: реванш, ресурсы, власть. Но оставался главный аргумент, который должен был замкнуть цепь.

– И последнее, – сказал я, возвращаясь к началу нашего спора. – Вы упрекнули меня в варварстве, в создании оружия без души. И вы были правы. Я – молотобоец. Молот бьет без раздумий. Именно поэтому мне нужен тот, кто направит его удар.

На этот раз в моем голосе прозвучала почти мольба.

– Именно вы, господин Лейбниц, возглавите в нашей Академии комитет по этике. Вы и ваши ученики будете решать, как применять «мои» – я выделил это слово, – «варварские» технологии. На что направить мощь моих заводов – на пушки или на плуги? Как использовать печатный станок – для пасквилей или для учебников? Вы станете совестью нашей Империи.

Я замолчал. Все было сказано.

Понятно, что последнее я не собирался исполнять. Ведь к тому времени у меня не будет «моих» технологий. Юридически все будет в собственности Кампаний.

Обман? Нет. Лазейка. Да.

Лейбниц стоял неподвижно; его лицо разгладилось, стало непроницаемым. Он смотрел на меня и в глубине его глаз шла титаническая борьба. Впервые он видел во мне единственного человека, предложившего возможность воплотить дело всей его жизни – и не просто воплотить, а сделать это в невиданном, имперском масштабе.

Все ждали его ответа. Но он молчал.

Спустя с десяток секунд, Лейбниц поднял глаза и задал вопрос:

– В вашей Сибири есть олово, генерал? Для масштабного производства арифмометров понадобится много олова. И хороших пружин.

Глава 14

Вопрос Лейбница об олове – это предложение союза, аккуратно завернутое в техническую деталь. Изящно. По-европейски. Мы получили союзника, взломали их главный интеллектуальный бастион. И от этой волны удовлетворения последующий облом был неожиданным.

Наше берлинское представление, назначенное через три дня, так и не состоялось. Весна в этом городе вступала в свои права. Пробиваясь сквозь аккуратно подстриженные липы, солнце чертило на брусчатке идеально ровные полосы света. Ни запаха талой земли, ни гомона птиц – только редкий стук каблуков да скрип колес проезжающей кареты. На главной площади, словно стадо заплутавших мамонтов, застыли наши «Бурлаки». Из труб лениво струился дымок, наша выставка обернулась беззвучным представлением в пустом театре.

Публика, конечно, была. Поодаль, за невидимой чертой, стояли горожане – не живая, орущая толпа, а так, безмолвная массовка. Между ними и нами, отсекая мир, застыло каре прусских гвардейцев: синие мундиры, белые портупеи, блеск кирас. Этот «почетный караул» на деле служил фильтром. Сквозь него, группами, будто на экскурсию в кунсткамеру, к нам подводили избранных: лоснящихся чиновников из магистрата, седых мануфактурщиков с цепкими глазками ростовщиков да университетских профессоров, глядевших на паровые котлы с брезгливостью хирурга. Хотя факт того, что Лейбниц в наших рядах, чуть прибавил авторитета нашим проектам.

Вежливо выслушав объяснения Нартова, который от показного интереса мрачнел на глазах, они цокали языками, задавали пару пустых вопросов о расходе угля и так же чинно удалялись. Так наша демонстрация мощи превратилась в осмотр диковинных зверей в клетке.

Петр, стоявший на броне флагмана, молчал. Под кожей на его скулах перекатывались желваки, огромная ладонь то сжималась в кулак, то разжималась. Царь привез им бурю, а в ответ получил вежливый штиль.

– Что за панихида⁈ – прорычал он мне, когда очередной напудренный парик, отвесив поклон, удалился. – Где народ, Смирнов⁈ Кому мы это показываем⁈ Этим накрахмаленным болванам⁈ Я им живую силу Империи привез, а они… Может разогнать этот «караул»…

Он осекся, скомкав конец фразы. Его ярость была опасной. Пруссаки не стали спорить с нашей силой – они просто поместили ее в стеклянный колпак. Грохот есть, а звука нет. Никто не боится. И весь Берлин с безопасного расстояния разглядывал русского медведя, посаженного на цепь вежливости.

– Они контролируют пространство, Государь, – тихо ответил я. – Каждого, кто подходит, записывают. Каждого, кто задает лишний вопрос, берут на заметку. Боятся они не того, что мы что-то сломаем. Боятся, что наши идеи, как зараза, перекинутся на их людей. Лейбница вон теперь уговаривают остаться, а он уперся.

Петр смачно сплюнул на безупречную брусчатку.

– Может и правда, разогнать эту сволочь?

– Бесполезно. Они только этого и ждут, чтобы объявить нас дикарями. Силой их порядок не сломать. Значит, нужно бить в другое место.

Взгляд скользил по этой площади, по идеальным рядам солдат и пустым лицам. Сколько уже этих королей, курфюрстов, бургомистров… И у каждого в глазах одно: страх, жадность и плохо скрываемое желание ткнуть тебя носом в твое варварское происхождение. Этот, прусский, решил быть оригинальнее – утопить в вежливости. Что ж, посмотрим, кто кого. Их мир стоял на порядке – «Ordnung». Это была их сила. И их же ахиллесова пята. К любой прямой угрозе они были готовы. Однако совершенно не готовы – к простому человеческому любопытству.

– Позвольте мне, Государь, – сказал я. – Сегодня мы доиграем их спектакль. А завтра… Завтра будет наше представление.

Петр изучающе посмотрел на меня, не спрашивая, что я задумал. Он знал, что раз я такое предлагаю, значит есть очередная безумная затея. Карт-бланш был получен. Вечером, когда площадь опустела и наши машины застыли под неусыпной охраной, я подозвал к себе Анну Морозову и Орлова.

– Завтра у нас ярмарка, – понизив голос, объявил я. – Анна Борисовна, мне нужно разрешение магистрата на проведение «народного состязания». За любые деньги. И сто золотых червонцев из казны. Василь, твои ребята найдут в городе двух самых крепких дровосеков. Здоровенных, чтобы от одного вида дух захватывало. И самое толстое бревно, какое только сможете притащить.

На их лицах проступило недоумение.

– Завтра, – объяснил я, – мы устроим состязание. Поставим бревно и объявим: тот, кто распилит его двуручной пилой быстрее нашего парового станка, получит сто золотых.

Орлов оскалился.

– А народ-то как узнает?

– А для этого у нас есть печатный станок. Отпечатаем тысячу листовок с условиями состязания. Поверь, Василий Иванович, даже самый дисциплинированный бюргер не устоит перед шансом увидеть, как унижают заезжих варваров, да еще и поглазеть на кучу золота. Они сами сметут свой «почетный караул».

На лице Анны Морозовой появилась деловая улыбка.

Что ж, Фридрих, ты хотел порядка? Получи. Ты апеллируешь к разуму? Я ударю по кошельку и любопытству. Против этих двух сил твой «Ordnung» не устоит. К полудню весь Берлин читал наши листовки. На грубой бумаге, отпечатанные наспех, они кричали о золоте и зрелище. Стоя на броне «Бурлака», я смотрел, как к оцеплению стягиваются первые ручейки людей. Через час эти ручейки превратятся в реку, которая снесет их хваленую плотину порядка. Представление начиналось.

Мой расчет на низменные инстинкты сработал с точностью часового механизма. Подогреваемые слухами о конкурсе с денежным призом, ворохом листовок и перспективой увидеть унижение русских варваров, вчерашние берлинцы, чинно взиравшие на нас издали, стояли бурлящей массой у самого оцепления. Люди лезли друг другу на плечи, мальчишки свистели, а солидные бюргеры в накрахмаленных воротниках азартно перекрикивались, делая ставки.

Командовавший караулом офицер метался вдоль строя, тщетно пытаясь сохранить порядок. Его солдаты растерянно топтались под напором толпы, которая уже не просила, а требовала пропустить. Когда с задних рядов в сторону гвардейцев полетел огрызок яблока, стало ясно, что пружина сжалась до предела.

Именно в этот миг на помост, где уже лежало огромное сосновое бревно, взошли два гиганта, нанятые Орловым. Немецкие лесорубы, больше похожие на медведей в распахнутых овчинных тулупах, поигрывали мускулами и с презрением поглядывали на наш скромный паровой станок. Толпа взревела, приветствуя своих чемпионов. По моему знаку Федька, с самым скучающим видом, подошел к станку, зевнул, почесал в затылке и лениво потянул за рычаг. Шипя, паровая пила пришла в движение, ее стальные зубья злобно блеснули на солнце. Следом на помост взошел Орлов с мешком золота и высыпал его на специально установленный столик. Сто червонцев вспыхнули ослепительным, дразнящим огнем. Толпа качнулась.

Состязание началось. Лесорубы, ухнув, вгрызлись в бревно двуручной пилой. Их движения были слаженными, мощными, отработанными; опилки летели фонтаном, мышцы на спинах перекатывались тугими жгутами. Публика ревела, подбадривая своих. Одновременно с ними Федька, не прилагая видимых усилий, подвел бревно к паровой пиле. Раздался пронзительный визг, и стальные зубья начали пожирать дерево с противоестественной скоростью. Два мужика против моего станка. Красиво, черт возьми. Однако шансов у них не было.

Когда лесорубы прошли едва ли треть бревна, отпиленный машиной кусок с глухим стуком упал на помост. На площади воцарилась тишина, сменившаяся ревом новой силы. Но это было уже изумление, смешанное с восторгом. Люди забыли о ставках, о национальном унижении. Они увидели чудо.

Прусский офицер окончательно потерял контроль. Прусский порядок, казавшийся монолитом, треснул и рассыпался за пять минут. Толпа хлынула вперед, прорвав строй гвардейцев. Люди, толкаясь и крича, облепили наши машины, трогая холодную броню, заглядывая в топки, засыпая моих механиков тысячей вопросов. На броне флагмана хохотал во все горло Петр, хлопая себя по ляжкам. Он получил свое представление. А я – свою возможность наблюдать.

Теперь-то наша выставка пошла по плану. Взгляд выхватывал из толпы лица, пытаясь отделить простое любопытство от подлинного интереса. Вот купец, уже прикидывающий в уме барыши. Вот мальчишка, завороженный вращением шестерней. А вот, чуть в стороне от галдящей массы, у нашего скромного стенда с образцами уральских минералов, организованного Анной Морозовой почти для проформы… Двое. Пожилой, высокий, аристократичного вида, с печатью глубокой, застарелой усталости на лице. И второй – молодой, лет тридцати, с горящими, нервными глазами и жадным, цепким взглядом.

Их не интересовали грохочущие машины. Все их внимание было приковано к глыбе ослепительно белой глины, которую я велел прихватить просто для коллекции. Молодой, не удержавшись, взял кусок каолина, растер его между пальцами, понюхал, почти попробовал на зуб. Его движения выдавали профессионала, знатока. Он что-то быстро, возбужденно зашептал своему спутнику. Пожилой склонился над глиной, и на его лице мелькнул интерес.

По моему знаку Остерман, тенью скользивший в толпе, тут же подошел к ним под видом мелкого чиновника посольства. Завязался разговор, пожилой представился, Остерман едва заметно кивнул и повел их в сторону нашего штабного фургона. Через несколько минут он сам проскользнул ко мне.

– Эренфрид фон Чирнхаус, математик и философ, – быстро зашептал он. – Насколько я знаю, в опале у саксонского курфюрста. Тот требует от него золота, а он уже несколько лет безуспешно пытается создать… – Остерман нахмурился, подбирая слово, – … белую прозрачную керамику.

Фарфор. Дорогие чашки, музейные витрины. Китайский секрет, который европейцы пытались разгадать веками. Я что-то припоминаю такое. Смутно помнится какая-то история с этим фарфором.

– Ассистент – Иоганн Бёттгер, – продолжил Остерман. – Темная лошадка. Алхимик, авантюрист. Несколько лет назад бежал отсюда, из Пруссии, в Саксонию, где его тут же прибрал к рукам курфюрст Август. Фактически – почетный пленник. То, что он осмелился тайно вернуться в Берлин, говорит либо о безумии, либо об отчаянии. Рискует головой дважды – и перед прусским королем, и перед саксонским курфюрстом.

Судьба сама подбросила мне в руки двух загнанных в угол людей. Идеально.

– Веди их ко мне, – распорядился я, кивнув Анне, уже ждавшей у фургона. – Изобрази радушие, но дай понять, что время генерала дорого.

Разговор в тесном отсеке начался с вежливой чепухи, но я быстро взял быка за рога.

– Господа, я знаю, чем вы занимаетесь, – сказал я, глядя им в глаза. – Август требует от вас золота. А вы ищете нечто иное. То, что вы зовете «белым золотом».

Они замерли. Бёттгер побледнел, а на лице Чирнхауса проступила жесткая, желчная складка.

– Ваша проблема не в гении, – продолжил я. – Она в ресурсах. В грязной глине, в недостатке жара и, главное, – в алчности вашего патрона, который видит в вас лишь дойную корову.

Выдержав паузу, я дал им проглотить горькую правду. Ну же, клюйте, старая щука и жадный окунь. Я даю вам то, чего вы хотите больше всего на свете.

– Я не предлагаю вам денег, господа. Я предлагаю свободу. Вот это, – я положил на стол кусок уральского каолина, – будет в вашем распоряжении. телегами. Кораблями. Целые горы. Вот это, – я кивнул в сторону чертежей нашего походного горна, – мы построим для вас. Любого размера. Почти с любой температурой. Мы дадим вам все, что нужно. А взамен попросим лишь творить.

Бёттгер смотрел на меня как завороженный, его губы беззвучно шевелились. Чирнхаус, однако, был крепче.

– Пустые слова, генерал, – процедил он. – У вас в Московии нет ни мастеров, ни традиций.

– Зато у нас есть воля. И целая Империя в качестве мастерской, – парировал я. – Я предлагаю не просто лабораторию. Я предлагаю построить для вас город. На Волге. С вашими заводами, вашими школами, вашими домами. Мы назовем его в вашу честь – Чирнхаузен. Вы станете отцом-основателем, чье имя войдет в историю. Вы получите то, чего не даст вам ни один курфюрст, – бессмертие.

Руки старика дрогнули. Попал. Идея бессмертия – самая сильная наживка для гения. В их головах шла отчаянная борьба: с одной стороны – привычный и постылый мир саксонского двора; с другой – чужая, варварская страна и почти богохульное предложение, от которого захватывало дух. Я не торопил. Просто ждал, зная, что семя сомнения уже брошено в благодатную почву неудовлетворенных амбиций.

На следующий день площадь уже было не узнать. Прусские власти, осознав бесперспективность борьбы с людским морем, отступили, оставив редкие патрули, которые тут же растворились в толпе. Из официального показа наша выставка окончательно превратилась в народную ярмарку – шумную, хаотичную и живую. Запах жареных колбасок, которые тут же начали продавать предприимчивые торговцы, смешивался с горьким угольным дымом и запахом горячего металла. Все шло по плану, притупляя бдительность. Я мысленно подсчитывал барыши.

В самый разгар дня, когда мой ученик Федька демонстрировал работу парового молота произошло «чп». Толпа замерла в ожидании, пока он подносил раскаленную добела болванку под боек и нажимал на рычаг. Но вместо привычного, мощного «бум» раздался отвратительный, визжащий скрежет – звук, от которого у любого механика холодеет внутри. Звук песка в шестернях. Молот дернулся, ударил вполсилы, и его боек замер в нескольких дюймах от болванки, жалобно подрагивая. Из-под главного поршня, где должно было быть чистое масло, потянулся сизый, вонючий дымок горелой пакли.

На площади воцарилась недоуменная тишина. Затем по рядам пополз смешок, переросший в открытый, издевательский хохот. «Сломались!», «Варварская игрушка!», «Картонный великан!» – летели со всех сторон выкрики. Черт. Мало того, что встали, так еще и на глазах у всей этой напудренной сволочи. Позорище. С брони за сценой наблюдал побагровевший Петр, его рука сама тянулась к эфесу палаша. За моей спиной напряглись гвардейцы, готовые броситься на обидчиков.

Медлить было нельзя. Нужно было тянуть время. Любой ценой. Вскочив на помост, я вскинул руку, призывая толпу к тишине.

– Господа! – мой голос, усиленный рупором, раскатился над площадью. – Вы видите не поломку! Вы видите плановый технический осмотр! Наши машины работают на пределе, и мы должны быть уверены в их надежности!

Чушь, конечно, но толпа, жаждавшая продолжения зрелища, притихла. Я отвлекал внимание толпы, когда через минут десять ко мне пробился запыхавшийся денщик, протягивая сложенный листок.

– От Андрея Ивановича.

На листке – почерк Ушакова: «Песок, смешанный со смолой. Подбросили в масленку. Работа местного подмастерья. Исчез. Нанял его человек с легким венским акцентом. Ищем».

Австрияки? Тонкая работа. Выставить посмешищем.

Но мне кажется, что это не ни. Ведь когда я только начал работать с Демидовым была такая же ситуация. Такой же почерк. И тогда австрийцам было не до нас. Против нас тогда были наглы со шведами. Сейчас у шведом своих проблем хватает. Неужели англичане? Еще и уводят следы в Вену?

Ну что ж, хотите шоу? Будет вам шоу. Скомкав записку, я подошел к Нартову, который с мрачным лицом пытался провернуть заклинивший механизм.

– Починить на месте сможешь? – тихо спросил я.

Он поднял на меня глаза, полные отчаяния.

– Починить? Петр Алексеевич, да тут все нутро менять надо! Цилиндр и поршень испорчены!

– Я не прошу тебя его чинить. Я прошу устроить представление.

Нартов удивленно посмотрел на меня.

– Андрей, сможешь заклинить выпускной клапан и пустить пар напрямую в цилиндр, в обход золотника? Плевать на износ, мне нужен грохот! Чтобы он молотил как бешеный, пока не развалится!

Его мозг инженера мгновенно заработал, просчитывая риски.

– Можно… – неуверенно протянул он. – Но это аварийный режим! Давление станет неуправляемым, он будет бить хаотично! Станина может не выдержать… он может просто взорваться!

– То, что надо, – кивнул я. – Именно это мне и нужно. Рискни. Сделай так, чтобы это выглядело страшно. И громко. И дай мне сигнал.

Вернувшись на помост, я поднял рупор. Толпа откровенно скучала, раздавались свистки и улюлюканье.

– А теперь, господа, – заорал я, – вы увидите то, чего не видел еще никто в Европе! Форсированный режим работы парового молота! Наш ответ на любую непредвиденную ситуацию!

Я поймал удивленный взгляд Петра. Он не понимал, что я задумал, но в его глазах мелькнуло доверие. В этот момент Нартов едва заметно кивнул.

– Давай! – заорал я ему.

Нартов дернул за рычаг, и машина содрогнулась, будто в припадке. Она забилась в конвульсиях. Из-под пробитой наспех заглушки с диким ревом вырвалась струя раскаленного пара, окутав молот клубящимся облаком. Станина заходила ходуном, плохо закрепленные гайки от вибрации начали откручиваться и со звоном падать на помост. Весь механизм затрясся в лихорадке, издавая оглушительный, вибрирующий шум, от которого, казалось, дрожала брусчатка. Боек молота, вместо плавного хода, начал наносить по наковальне серию коротких, яростных, сумасшедших ударов. Бум-бум-бум-бум! С каждым ударом из-под него вылетали не просто искры – целые снопы ослепительного огня, взмывавшие к небу, как фейерверк.