Текст книги "Инженер Петра Великого 10 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Федька! Ко мне! – рявкнул я, мой ученик, стоявший с разинутым ртом, тут же подбежал. – Третий с головы. Он самый исправный. Готовь его.

Третий «Бурлак» медленно выехал из строя, превращаясь в центр этого муравейника. Вокруг него тут же закипела работа.

– Лобовую броню усилить! – диктовал я на ходу, а Нартов уже делал наброски мелом прямо на заиндевевшем металле. – Все, что есть из листового железа – на нос! На болты, намертво! Сделать отвалы, чтобы пики их ломало, а лошадей под себя подминало!

Механики, как демоны, набросились на машину. Завизжали ручные дрели, застучали молотки. Воздух наполнился запахом раскаленного металла и озона. Федька, сбросив тулуп и оставшись в одной рубахе, от которой валил пар, лично правил раскаленный лист стали под паровым молотом.

– Борта! Обычные доски не спасут, прошьют из мушкетов. Бревна тащите! Самые толстые, сырые! Вяжите канатами к броне!

Солдаты, бросив ружья, тащили с фургонов окованные железом бревна, предназначенные для вытаскивания машин из грязи, – теперь они должны были стать нашей импровизированной разнесенной броней. Просто, грубо, но должно сработать.

Однако главная работа кипела внутри.

– Выгружай! Все выгружай! – командовал я.

Из грузового отсека полетели мешки с углем, ящики с запчастями, бочки с водой. За полчаса нутро машины вычистили до голого металла.

– Орлов! Лучших своих орлов! – крикнул я, и Василий, уже знавший, что к чему, подвел ко мне полтора десятка гвардейцев. Лица у всех серьезные, сосредоточенные. Идут на смерть и улыбаются. Господи, за что мне это…

– Бойцы, – сказал я, глядя каждому в глаза. – Задача простая. Сидеть тихо. Стрелять метко. Никто вас не увидит. Цельтесь в офицеров, в знаменосцев, в лошадей. Сеять хаос. Понятно?

Вместо ответа – пятнадцать слаженных кивков.

Они начали грузиться внутрь, в тесное, пахнущее металлом и углем чрево, упираясь коленями друг другу в спины и рассаживаясь прямо на полу. Воздух почти сразу стал спертым и тяжелым. Ад. Но это будет наш ад, из которого мы будем поливать их свинцом.

Наш тягач на глазах превращался в нечто новое: неуклюжий, обвешанный бревнами и железными листами, он стал похож на доисторического ящера в грубой броне. Уже не «Бурлак». «Аргумент». Последний и единственный довод в нашем споре с целой армией.

Пока шла подготовка, я нашел Ушакова. Он стоял в стороне, наблюдая за всем с непроницаемым лицом.

– Андрей, – сказал я тихо. – Если я не вернусь…

– Вы вернетесь, Петр Алексеевич, – так же тихо ответил он, не дав мне закончить.

– Если нет, – отрезал я. – Государя убьют. Надеюсь, что все же возьмут в плен. Твоя задача – не допустить этого. Ни при каких обстоятельствах.

Он молча смотрел на меня. Взгляд его на мгновение дрогнул, но тут же снова стал ледяным.

– Понял, – коротко ответил он.

Этого было достаточно. Я знал, что он выполнит приказ.

Работа подходила к концу. «Аргумент» стоял, готовый к бою, тяжело дыша паром. Я подошел к люку. Орловские стрелки уже сидели внутри, проверяя оружие. В тесном пространстве пахло потом, оружейной смазкой и тревогой.

– Воды! – скомандовал я. – И сухарей! Побольше! Неизвестно, сколько сидеть, а я что-то проголодался.

Гвардейцы посмеиваясь передавали друг другу баклаги и мешки.

Я уже собирался дать команду на закрытие люков, когда ко мне подошел Нартов

– Петр Алексеевич… это же бойня, – прошептал он. – Они же… как на убой пойдут.

– Это война, Андрей, – ответил я, не глядя на него. – Они сделали свой выбор. Мы – свой.

Только он понимал, что я придумал. Он хотел что-то еще сказать, но промолчал. Покачал головой и отошел. Он, создатель этих машин, понимал во что я их превратил: в орудие методичного убийства. Но на рефлексию времени не было. Цена сомнений была слишком высока.

Тяжелый люк захлопнулся за мной с глухим, могильным стуком, отрезая дневной свет и звуки лагеря. Мы оказались в стальной коробке, в тесном, полутемном чреве зверя, где воздух почти сразу стал тяжелым, спертым, пропитанным запахами пота, раскаленного металла и оружейной смазки. В тусклом свете, пробивающемся через узкие бойницы, лица пятнадцати гвардейцев, сидевших на полу впритирку друг к другу, казались высеченными из камня. Я занял свое место у переднего смотрового триплекса, рядом с Федькой, вцепившимся в рычаги управления до побелевших костяшек.

– Давай, Федя. Тихонько, – скомандовал я.

Машина вздрогнула. С натужным скрежетом металла наш «Аргумент» медленно пополз вперед, на нейтральную полосу. В смотровую щель удалялись фигуры наших, замерли на броне флагмана Петр и его свита. Мы были одни.

Выехав на середину поля, Федька остановил машину. Теперь ход был за врагом.

Судя по тому как раздвинулась армия, наш вызов был принят. Ожидаемо.

На противоположном краю равнины выстраивался их ответ. Тысяча крылатых гусар. Их полированные кирасы тускло блестели на солнце, а за спинами колыхался лес из орлиных перьев на деревянных рамах. Алые стяги с белыми орлами трепетали на ветру. Красиво. Дьявольски красиво. И так же дьявольски бессмысленно. На холме, под главным штандартом, я разглядел группу всадников – гетман и его штаб. Зрители в первом ряду.

Протяжно, тоскливо пропела польская труба. Сигнал.

И земля дрогнула. Тысяча всадников, как один, тронулись с места – сначала шагом, потом рысью, и, наконец, выхватив сабли и опустив к земле длинные пики, перешли в галоп. Низкий, утробный гул нарастал, сливаясь с диким, многоголосым криком, в котором я разобрал только два слова: «Jezus Maria!». Воплощение ярости и отваги неслось прямо на нас.

– Огонь, – сказал я в переговорную трубу, которая вела в десантный отсек. Просто «огонь».

Бока нашего неуклюжего зверя вдруг ощетинились десятком почти невидимых вспышек. Ни дыма, ни грохота мушкетного залпа – сухой, яростный треск, похожий на звук рвущегося полотна, слившийся в непрерывный гул. Внутри нашей коробки этот звук превратился в оглушительный лязг. Винтовки СМ-2 заговорили.

Сквозь триплекс я наблюдал, как первые ряды атакующих начали валиться, нелепо, будто споткнувшись на ровном месте. Лошади падали, кувыркаясь через голову, ломая ноги и шеи; всадники слетали с седел, пронзенные пулями, которых не было видно и слышно. Не пройдя и сотни шагов, атака захлебнулась. Передние ряды превратились в завал из конских и человеческих тел, в который врезались задние. Уцелевшие, ошарашенные, пытались развернуть коней, не понимая, откуда приходит смерть.

– Вперед, – сказал я Федьке.

«Бурлак» дернулся и медленно пополз прямо на них, на гору из тел и обломков пик. Резиноид с омерзительным хрустом начал перемалывать то, что еще мгновение назад было элитой польской армии.

Они пытались атаковать еще дважды. Собирали рассыпавшиеся эскадроны и снова бросались на нас, но каждый раз все повторялось с той же чудовищной, методичной неотвратимостью. Это было истребление. Внутри машины стояла вонь от пороховых газов и пота. Один из молодых гвардейцев, перезаряжая винтовку, вдруг согнулся, и его вырвало прямо на пол. Никто не обратил внимания. Они просто делали свою работу.

Пару раз в нашу броню попали ядра, но не причинили почти никакого вреда.

Несколько самых отчаянных гусар прорвались почти вплотную. Один из них, молодой парень с безумными глазами, замахнулся саблей, пытаясь достать до смотровой щели, его лицо исказилось в крике. В следующую секунду по его кирасе прошла красная полоса, и он беззвучно сполз с седла. Кто-то кинул пику – та глухо ударилась о бревенчатую обшивку и не причинила вреда.

А мы все ползли и ползли вперед, оставляя за собой широкую, уродливую борозду в снегу, пропитанном кровью.

Через двадцать минут все было кончено. От тысячного полка не осталось ничего. Поле перед нами было усеяно трупами и ранеными. Лишь несколько десятков уцелевших, бросив оружие, в ужасе скакали прочь, к спасительному лесу.

Федька заглушил двигатель. Гул, за эти двадцать минут въевшийся в подкорку, оборвался, и тишина навалилась с такой силой, что заложило уши. В триплексе расстилалось поле, залитое кровью и усеянное телами. Кое-где еще шевелились раненые, но никто не спешил им на помощь. Вражеская армия на холмах застыла, превратившись в безмолвную, парализованную ужасом толпу. Они смотрели на нас, на свою растоптанную гордость, и молчали.

– Разворачивайся, – сказал я Федьке. Голос прозвучал хрипло и чуждо.

«Аргумент» нехотя, со скрежетом, начал разворачиваться на месте, чавкая в кровавом месиве. Медленно, не спеша, с тем же безразличием, с каким он шел в атаку, наш стальной монстр двинулся обратно. Целый. Почти невредимый.

Тяжелый люк со скрежетом откинулся, и в наше темное, вонючее чрево ворвался свежий морозный воздух и яркий дневной свет. Гвардейцы выбирались наружу молча, один за другим, с серыми лицами и пустыми, обращенными внутрь себя взглядами. Тот молодой парень, которого стошнило, выбравшись, тут же согнулся пополам и снова зашелся в рвоте, но уже на чистый, белый снег. Орлов подошел, молча положил ему руку на плечо. Никто не смеялся. Это было похоже на завершение тяжелой, грязной работы, от которой хотелось отмыться.

Выбравшись последним, я оперся о теплую еще броню, глубоко вдыхая ледяной воздух. И тут земля дрогнула от топота сапог – не успел я поднять голову, как на меня налетел Петр. Спрыгнув с брони своего флагмана, он несся ко мне, растолкав гвардейцев. Его глаза горели безумным огнем.

– Смирнов! Колдун! Дьявол! – заорал он и, подлетев, сгреб меня в медвежьи объятия, подняв над землей, как пушинку. Я крякнул, ребра затрещали. – Ты видел⁈ Видел, как они бежали⁈ Как щенки! Тысяча! Против одного! Ай да голова! Ай да молодец!

Он тряс меня, хохоча во все горло. Опустив меня на землю, он продолжал держать за плечи, вглядываясь в мое лицо.

– Не было потерь? – уже тише, деловито спросил он.

– Ни одной царапины, Государь.

Он снова грохнул хохотом и, развернувшись к своей ошарашенной свите, рявкнул:

– Учитесь, бояре! Вот так надо воевать! Головой!

В этот момент на холме, где стоял гетманский штаб, что-то дрогнуло. Знаменосец медленно, словно нехотя, начал опускать главный стяг. Алое полотнище с белым орлом, гордость Речи Посполитой, поникло, коснувшись снега. Дуэль была окончена.

Мы двинулись с места через час. За это время польская армия, молча, без команд, расступилась, образовав широкий коридор. Они стояли и смотрели. Когда наша колонна проходила мимо их понурых, застывших рядов, я ехал на броне головного «Бурлака». Я хотел, чтобы они видели мое лицо.

Они смотрели на меня. Как там сказал Петр? Я буду пугалом? В их глазах не было ненависти – ненависть слишком человеческое чувство для того, что они испытывали. Кто-то отводил взгляд, кто-то смотрел с животным страхом, старый усатый шляхтич демонстративно сплюнул под колеса нашей машины. Они смотрели на необъяснимую, запредельную силу, которая только что на их глазах перечеркнула все, во что они верили: отвагу, честь, благословение небес.

Именно тогда он и родился. Шепот. Сначала тихий, передаваемый из уст в уста по их рядам. Потом он становился громче, увереннее, обрастая легендами еще до того, как мы миновали последний польский полк. Матвеев, ехавший рядом, переводил мне со странным выражением на лице.

– Они называют вас… Piotrowski Rzeźnik, – сказал он.

Я не знал польского, но одно слово понял без перевода.

– Как это? – спросил я, хотя уже догадывался.

– Петровский Мясник, – ответил Матвеев, не глядя на меня.

Прозвище прилипло мгновенно. Хлесткое и абсолютно точное.

Я инстинктивно потер руки, словно пытаясь стереть с них невидимую грязь. Этот уродливый титул, рожденный на выжженной кровью польской равнине, стал нашим самым эффективным оружием. Он будет открывать любые двери и заставлять смолкать любые возражения. Я был готов нести это бремя. Проблема была решена. Брутально, эффективно. Наша дорога на запад была открыта.

Еще больше бесплатных книг на https://www.litmir.club/

Глава 9

Дорога на запад пропахла горелой соломой. Прозвище, прилипшее ко мне под Витебском, летело впереди колонны, как стая воронья, отравляя воздух: «Piotrowski Rzeźnik». Петровский Мясник. Оно отзывалось неприятным холодком под лопатками, когда я ловил на себе взгляды немногих смельчаков, оставшихся в вымерших деревнях.

Польша ощетинилась тысячей мелких, злых заноз. Хаотичная партизанщина, бессмысленная и беспощадная. Каждый день приносил новую пакость: то ночью подожгут мост, и мы теряем полдня, пока гвардейцы, по пояс в ледяной воде, наводят переправу; то утром дорогу завалит вековыми елями, и приходится «Бурлаки» превращать в лесоповалочные машины, расчищая путь под глухое солдатское ворчание.

Зная, что открытый бой для них – самоубийство, летучие шляхетские отряды жалили исподтишка. Нападут на фуражиров, всадят пару пуль в замыкающий фургон – и тут же растворятся в лесу. Нас втягивали в войну на износ, и цель ее была проста: заставить увязнуть, затормозить, вымотать до предела перед какой-то главной подлостью, которую нам, без сомнения, готовили.

Моя «свора» работала на разрыв. Каждый вечер Ушаков раскладывал передо мной карту, испещренную новыми пометками.

– Петр Алексеевич, – его голос в тишине штабного фургона действовал почти успокаивающе. – Паны пустили слух, что мы везем чуму. Крестьяне бегут в леса, угоняют скот, травят колодцы. Логистика на грани.

Орлов же, напротив, молчал. Днями напролет он со своей кавалерией носился по лесам, выкуривая диверсантов, а по вечерам сидел у костра, молча чистил оружие. Простодушного рубаки Василия больше не было, на его месте появился безжалостный каратель.

Нартов с Федькой и вовсе переселились в передвижную мастерскую. Не рассчитанные на такой жестокий марафон, «Бурлаки» начали сыпаться. В воздухе нашего лагеря постоянно висел запах раскаленного металла и лязг молотов.

– Он ведь как живой, Петр Алексеич, – сказал мне как-то Нартов, когда мы вместе стояли у его полевого горна. Глядя на остывающий, свежевыкованный подшипник, он добавил: – У него тоже есть предел. Мы его гоним на убой.

И ведь прав. Мы все шли на убой. И техника, и люди.

Апофеоз этого вязкого кошмара наступил на пятый день, при переправе через какую-то вонючую, затянутую тиной речку. Местность – хуже не придумаешь: болотистый берег, скользкая глина. Гвардейцы, чертыхаясь, таскали бревна. Машины, ревя и скользя, по одной переползали на другой берег. И тут сев на брюхо, встала роскошная карета Анны Морозовой, этот нелепый островок цивилизации в нашем железном хаосе, не выдержал, треснула задняя ось.

Колонна остановилась. Прикрыв глаза, я медленно выдохнул. Ну конечно. Ось. Что может быть милее, чем ковать новую в чистом поле, когда за каждым деревом тебя может ждать арбалетный болт или шальная пуля?

Наблюдавший за всем с брони Петр, кажется, только этого и ждал. На его обветренном лице расцвела улыбка хищника, учуявшего кровь.

– Вот так незадача, Анна Борисовна! – пророкотал он, подъехав ближе. – Что же делать станем? Казну посольства в грязи не оставишь!

С таким невозмутимым видом, будто только что вышла на балкон своего московского дома, Анна выбралась из накренившегося экипажа.

– Прошу выделить мне место в обозе, Государь, да пару солдат, чтобы бумаги перенести, – нахмурившись ответила она.

– В обозе-то, душа моя, и яблоку негде упасть! – сокрушенно вздохнул Петр, оглядывая колонну. И тут его взгляд «случайно» остановился на мне. – Разве что… Генерал! У тебя в штабной машине, поди, не тесно? Придется тебе, барон, приютить нашего казначея. Дело государственной важности!

Он едва заметно мне подмигнул.

Вот же…

Ясно. Сваха. Император Всероссийский в роли деревенской свахи. Цирк.

Не дожидаясь моего согласия, Анна уже командовала гвардейцами. Через полчаса мой спартанский штабной «Бурлак» был оккупирован: два окованных сундука, походный столик, письменный прибор. Воздух наполнился тонким ароматом духов. Анна устроилась за столиком и, не обращая на меня ни малейшего внимания, углубилась в свои ведомости.

Переправа продолжилась. Я же стоял у смотровой щели, глядя на ощетинившийся лес. Внутри тягача у нас сложился странный, молчаливый быт. Я – с картами и донесениями, она – с финансовыми отчетами. Мы почти не разговаривали, обмениваясь лишь короткими, деловыми фразами. Но само ее присутствие вносила в мой упорядоченный, мужской мир элемент непредсказуемости. Естественно пришлось обустроить ей, как даме отсек. Благо плотник был рукастый – быстро соорудил.

– Месье барон, – голос Дюпре заставил меня оторваться от карты. Он ехал в соседней машине, в мехцехе Нартова. А сейчас перебежал на мою машину. – Позволю себе заметить, наши преследователи сменили тактику. Они больше не лезут на рожон.

Я прильнул к триплексу. Впереди, за лесом, небо подсвечивало неровное, багровое зарево.

– Что там? – спросила Анна, не поднимая головы от бумаг.

– Горит хутор или деревня. На нашем пути, – ответил я. – Видимо выжигают все перед нами. Фураж, провиант. Пытаются взять измором.

– Не выйдет, – она перелистнула страницу в своем гроссбухе. – Контракт на поставку зерна с виленскими купцами я заключила еще в Петербурге. Оплата по факту доставки. Они сами привезут его нам навстречу. И сами будут охранять. Бизнес, Петр Алексеевич. Ничего личного.

Пока мы тут играли в войну, она вела свою войну, и, похоже, выигрывала.

Не успела она договорить, как дверь распахнулась и в фургон ввалился Ушаков.

– Отряд некоего пана Красинского, – доложил он с порога, отряхивая с плаща снег. – Голов двести. Перекрыли дорогу у старого брода. Ждут.

– Наконец-то, – пробормотал я. – Хоть какая-то определенность.

Я уже собирался отдать приказ Орлову, когда меня остановил скрипучий голос Остермана. Мой тихий, незаметный «немчик», корпевший в углу над какими-то польскими грамотами, поднял на меня свои бесцветные глаза.

– Позвольте, господин генерал. Пан Красинский – крупнейший землевладелец в этом воеводстве. Однако, согласно реестру, три четверти его земель заложены в амстердамском банке Ван Дер Круппа. И срок выплаты по основному векселю истекает через две недели.

Остерман замолчал. Анна Морозова медленно подняла голову от своих бумаг. В ее глазах блеснул огонек – тот же, что, кажется, вспыхнул и в моей голове.

– То есть, если пан Красинский сейчас героически погибнет в бою за веру и отчизну… – протянул я.

– … то его земли отойдут голландским банкирам, – закончил Остерман.

– Которые с радостью продадут их нам за полцены, – добавила Анна, и на ее губах появилась хищная улыбка.

Вот она, моя «свора» в действии. Ушаков находит врага. Остерман находит его слабое место. А Анна готовит удавку. Мне оставалось только затянуть петлю.

– Орлову – отбой, – сказал я. – К бою готовится госпожа Морозова. Андрей, – повернулся я к Ушакову.

Наш штабной «Бурлак» превратился в подобие Ноева ковчега, с той лишь разницей, что тварей каждой было не по паре, а по одной, и все – хищники. Снаружи – выжженная земля. Внутри – тихая война. Непрерывная вибрация двигателя въелась в кости, заставляя подрагивать стрелку компаса и расплескиваться кофе в медной кружке Анны. Воздух пропитался дикой смесью: горячее масло, угольная гарь, остывающий металл и ее духи – терпкие, с ноткой корицы, совершенно неуместные в этом железном аду. В этой грохочущей коробке мы существовали как два зверя в одной клетке – стараясь не задевать друг друга, каждый на своей территории.

По вечерам клетка превращалась в центр принятия решений. Ушаков приносил донесения, Остерман – свои аналитические выкладки, Орлов – докладывал о стычках. При свете масляной лампы, водя пальцем по карте, я планировал следующий бросок, а Анна рядом, склонившись над счетами, тут же переводила мои планы в звонкую монету.

– Завтра обходим отряд пана Красинского южнее, через болота, – говорил я, прочерчивая линию. – Потеряем часов шесть, но избежим боя.

– Шесть часов простоя, – не поднимая головы от гроссбухов, тут же отзывалась она, – это три тонны угля. Плюс фураж для кавалерии Орлова. Минус тысяча семьсот рублей из бюджета. На эти деньги можно купить верность старосты в Вильно.

– Жизнь гвардейца, Анна Борисовна, в бюджет не закладывается, – отрезал я.

– А я и не закладываю. – Она наконец подняла на меня глаза. – Я просто перевожу ваш героизм на язык цифр. И эту тысячу семьсот рублей завтра же взыщу с имения пана Радзивилла, чьи люди сожгли вчерашний мост. Его векселя будут в кармане у моих людей в Вильно.

Я восхищенно посмотрел на нее: она была великолепна.

В день, назначенный для обхода засады пана Красинского, я отдал совершенно другой приказ.

– Андрей, мне нужен пан Красинский. Живой и сговорчивый. Для беседы.

Ушаков скрылся в предрассветной мгле. Не прошло и трех часов, как на опушке леса появился одинокий всадник под белым флагом. Это был сам пан Красинский. Гордый, усатый шляхтич смотрел на меня с плохо скрываемой ненавистью.

– Чего желает пан Мясник от честного патриота? – процедил он.

Я протянул ему бумаги, подготовленные Остерманом. Пробежав их глазами, Красинский начал меняться в лице – от багрового к пепельно-серому.

– Ваши земли, пан, – тихо начал я, – через две недели отойдут голландским банкирам за долги. Печальная история. Однако поправимая.

Он поднял на меня взгляд.

– Мы готовы перекупить ваш долг, – продолжил я. – Прямо сейчас. И дать новый кредит на льготных условиях. Под залог будущего урожая. Вам нужно лишь… проявить благоразумие. Ваш отряд, пан, нам очень мешает. А еще остро не хватает фуража. И хорошего проводника до самого Вильно.

Он молчал, взвешивая на невидимых весах честь и разорение.

– Вы… вы дьяволы, – прошептал он наконец.

– Мы – будущее, пан Красинский, – поправил я. – А с будущим лучше дружить.

Не прошло и часа, как его отряд, опустив хоругви, понуро освободил дорогу. К вечеру в наш лагерь уже тянулись первые подводы с овсом. Победа без единого выстрела – вкус у нее был слаще любой военной виктории. История с обходом была для того, чтобы исключить вариант утечки информации. Я перестраховался. В любом случае, все прошло идеально.

Ночью в наш ковчег снова пожаловал Петр. К счастью, мы были наедине, поэтому могли говорить без оглядки. Он долго ходил по фургону, заложив руки за спину, потом остановился у карты и своей огромной лапищей накрыл Балтийское и Черное моря.

– Хочу флот, Смирнов. Вот о чем я думаю, – его голос в тесном пространстве прозвучал как гром. – Не эти скорлупки, а настоящие корабли. Стальные, как «Бурлаки». Твои. Жду чертежи.

Я устало потер переносицу.

– Не будет чертежей, Государь.

Он медленно повернулся. В его глазах сверкнули молнии.

– Я – механик, – упредил я неминуемый взрыв. – Не корабел. Я сделаю для твоих кораблей сердце – паровую машину. Сделаю зубы – скорострельные орудийные башни на поворотных платформах, моя новая идея. Но строить корпус не возьмусь. Это все равно что поручить сапожнику испечь пирог.

Он с видимым усилием подавил вспышку гнева. Хотелось чуда, здесь и сейчас.

– Предлагаю другое, – продолжил я. – «Модульность». Наши заводы делают унифицированные модули: отдельно – двигатель, отдельно – башня. А верфи на местах собирают из них корабли. Вот это и есть промышленность. А не колдовство.

– Модульность… – пророкотал он, пробуя слово на вкус.

– Конвейер, – подсказал я.

Слово «конвейер», уже пустившее корни в Игнатовском, подействовало на Петра безотказно.

– Ладно, – буркнул он. – Будь по-твоему. Будешь отвечать за это головой!

Он ушел.

Я выдохнул, вернувшись к картам. В отсеке появилась Анна.

В ночной тишине я поймал на себе ее взгляд.

– Вы сегодня спасли сотню жизней, – тихо сказала Анна. – И заработали для казны двадцать тысяч. Неплохой день.

Ей понравилось как я справился с Красинским? Лестно.

– Просто работа, – буркнул я.

– Интересно, у вас в роду все такие? Работают вместо того, чтобы воевать?

– Я один такой, – фыркнув, ответил я.

Помолчав, она встала и подошла к маленькому окошку, за которым проплывала темная, заснеженная ночь.

– Отец меня учил: лучшая сделка – та, после которой торговец считает, что обманул тебя, – произнесла она, глядя на свое отражение в стекле. – Сегодня вы заключили с паном Красинским именно такую. Он думает, что спас свои земли, а на самом деле – только что продал нам свое будущее.

Обернувшись, она посмотрела на меня. В неровном свете масляной лампы ее лицо казалось строгим и отчего-то уязвимым.

– Вы опасный человек, Петр Алексеевич.

– Вы тоже не подарок, Анна Борисовна.

Легкая усмешка тронула ее губы.

– Потому и сидим в одной железной коробке посреди вражеской страны. Подобное тянется к подобному.

Она села за свой стол и углубилась в бумаги. Но воздух в нашем ковчеге изменился. На смену напряжению пришло осознание того, что мы – одной крови. Два хищника, понимающие друг друга без слов.

Наконец мы вползали в Кёнигсберг. Вошли на территорию пруссаков. Наша колонна выглядела ордой варваров на фоне строгих готических фасадов. На узких улочках люди жались к стенам, провожая нас взглядами, в которых животное любопытство мешалось с брезгливостью.

Нашим пристанищем стал старый тевтонский замок на острове Кнайпхоф. Хитрый ход, полный иезуитской вежливости: нас окружили водой, отрезав от города, и выставили на мостах почетный караул, на деле оказавшийся вежливым конвоем. Король Пруссии Фридрих I, нервный, суетливый монарх, начал свою игру. Он запер нас в клетке для удобства осмотра.

Не успели механики заглушить двигатели, как явился посол от Августа II. Напудренный, надушенный, он чуть ли не на коленях ползал перед Петром, изливая потоки извинений. Виноваты, конечно, «мятежники-лещинцы». А его государь, верный союзник, ждет нас в Варшаве, чтобы устроить показательную порку предателям и доказать свою вечную дружбу. Петр слушал, лениво ковыряя в зубах щепкой, и ни один мускул на его лице не дрогнул. Он принимал правила этой лживой игры.

Вечером местный глава города, бургомистр, или как его там, позвал нас с Государем на «неформальный ужин». Устроил он его не в тронном зале, а в своей личной кунсткамере, среди заспиртованных уродцев и скелетов морских чудищ. Атмосфера располагала к откровенности.

– Ваши машины, господин генерал, – пруссак перешел к делу, едва за слугами закрылась дверь, – впечатляют. Однако они чудовищно неэкономичны. Мои люди подсчитали: вы сжигаете состояние на каждом переходе.

Он торговался?

– Какова себестоимость одного тягача? Расход угля на милю по пересеченной местности? Возможно ли перевести двигатель на торф?

Услышав знакомый язык цифр и выгоды, Петр довольно хмыкнул, предоставляя мне вести эту партию. Немец видел в «Бурлаке» инструмент. Он уже мысленно пахал им свои поля и осушал болота.

Но на следующий день вся моя тщательно выстроенная стратегия «охоты за головами» рассыпалась в прах. Слава «Мясника» оказалась токсичной: она открывала двери во дворцы, но наглухо закрывала двери мастерских и лабораторий.

С нами не торопились общаться.

В штабном фургоне дым стоял коромыслом. Запах махорки и дорогого голландского табака смешивался с ароматом пролитого вина. На столе, между остатками ужина, карта походила на раненого зверя. Два письма – два приглашения, в Варшаву и Берлин, – лежали на ней двумя гирями, готовыми раздавить нас своим весом. Спор, шедший уже третий час, зашел в тупик.

– На Варшаву! – Петр снова ударил кулаком по столу, и чаша с вином опасно качнулась. – Хватит! Наслушался я ваших купеческих расчетов! Есть честь, а есть бесчестие! Они нас в ловушку заманили! А мы им спину покажем⁈ Побежим к этому немцу Фридриху жаловаться⁈ Да после такого нас в Европе за людей считать перестанут!

Его лицо побагровело, желваки ходили под кожей. Говорил не император – оскорбленный гвардеец, чью доблесть поставили под сомнение.

– Государь, но какой ценой⁈ – я попытался пробиться сквозь стену его ярости. – Мы увязнем в городских боях! Положим там людей!

– Лучшие люди на то и лучшие, чтобы умирать за честь Государя! – рявкнул Меншиков, подливая масла в огонь. – А коли возьмем Варшаву, вся их спесь сойдет! Казна их станет нашей, земли их – нашими! За такие барыши можно и пару сотен гвардейцев не пожалеть!

Орлов тяжело вздохнул.

– Мои ребята, Государь, не поймут, – глухо произнес он. – Мы их под Витебском нашинковали, а они нас предали. И что теперь, мимо пройдем? Да они же за спиной смеяться будут! Нужно идти и спрашивать.

Вот она, партия «молота» во всей своей красе: честь, месть, слава и нажива. Простые, понятные и соблазнительные аргументы, бьющие прямо в сердце Петру, в самую его суть.

– А что Берлин? – Петр с презрением посмотрел на меня. – Что предлагает твоя партия «осторожных»? Спрятаться за спину прусского короля?

– Не спрятаться, Государь, а заключить союз, – вмешалась Анна. – Поход на Варшаву – это минус двести тысяч рублей прямых убытков. Плюс репутационные потери, которые не измерить деньгами. А союз с Пруссией – это немедленный выход на рынки Гамбурга. Это доступ к их технологиям литья и точной механики. Это плюс полмиллиона в казну в течение года. Выбор между славной смертью и скучной прибылью.

Петр перевел взгляд с нее на меня.

– Торговка! – выплюнул он. – И ты туда же, Смирнов⁈ Все в рубли перевел⁈ А где душа⁈ Где порыв⁈

– Мой порыв остался на поле под Витебском, Государь, – ответил я устало. – Вместе с тысячей трупов. Я свою войну выиграл. Теперь время выигрывать мир, а мир выигрывают не саблей, а кошельком и умом. Государь, за тот бой я истратил четверть всех боеприпасов, а брали мы с лихвой. Идти в Берлин – ход умных. Идти в Варшаву – ход обиженных. Вы кто, Государь? Обиженный шляхтич или Император?

Ох, ёжки-матрёжки. Впервые не сдержался. С сами Государем, да еще и на людях ссорится? Что я творю? Но ведь и смотреть, как умрет самый уважаемый мной правитель России, я не мог.

В фургоне стало тихо. Я перешел черту. Почти оскорбление. Меншиков ахнул и попятился. Орлов напрягся, готовый в любой момент броситься между нами.

Петр медленно, очень медленно, двинулся на меня. Его взгляд впился в меня. Я не мог разобрать, что в нем – ярость или что-то еще. Он подошел так близко, что меня обдало запахом вина и табака.

– Ты… – прохрипел он. – Не зарвался ли, генерал?

Я даже не моргнул, поставив на то, что Император в нем все же победит гвардейца.

В глазах Петра ураган эмоций сменялся ледяной, тяжелой думой. Он боролся сам с собой. Это была самая страшная битва, которую я когда-либо видел.

Наконец, он прикрыл глаза рукой.

– Оставьте меня, – произнес он, отвернувшись. – Все. Оставьте.

Мы выходили из фургона, не глядя друг на друга. Спор был окончен, аргументы исчерпаны. Теперь он должен был остаться один на один со своей честью и с моим последним вопросом.