Текст книги "Инженер Петра Великого 10 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Ночь прошла в лихорадочном, тревожном ожидании. Я не спал, сидел над картами, но не видел их, снова и снова прокручивая в голове ситуацию. Я перегнул палку. И теперь он, назло мне, назло здравому смыслу, поведет нас на бойню.

Рассвет был серым. Пришел приказ с адъютантом:

«Всем командирам собраться у штабного фургона. Немедля».

Мы стояли на пронизывающем ветру. Петр вышел. Лицо его было серым, покрасневшие глаза выдавали бессонную ночь. Он обвел нас всех тяжелым, непроницаемым взглядом, задержавшись на мне на долю секунды дольше.

Тишина давила. Вся наша армада, вся Империя замерла в ожидании одного его слова. Он открыл рот, чтобы отдать приказ. Посмотрел на запад, в сторону Берлина. Потом его взгляд медленно переместился на юго-восток, туда, где лежала Варшава. Он снова посмотрел на нас.

Кажется, он до сих пор не решил. Решение родится сейчас. На наших глазах.

Глава 10

Нас пронизывал ветер. Взгляд Государя повторно устремился на запад, в сторону Берлина – долгий, изучающий, словно он пытался разглядеть сквозь сотни верст и туман интриг лицо прусского короля. Затем голова его медленно, с неимоверной тяжестью повернулась на юго-восток, к вероломной Варшаве. От этой невысказанной ярости, казалось, под его сапогами скрипнул промерзший наст. И вот снова взгляд на нас.

– В Берлин.

Он будто бросил эту фразу. Негромко, без крика, но так, что спорить было бессмысленно. За спиной с едва слышным облегчением выдохнула Анна Морозова. Напряжение, державшее меня всю ночь, наконец отпустило. Мы не полезли на рожон – мы выбрали путь ума.

Однако для других это слово прозвучало как пощечина. Лицо Меншикова окаменело. Орлов, стоявший навытяжку, как-то сразу ссутулился, будто с его плеч свалили невидимый, но уже привычный груз. Честь гвардейца, жажда праведной мести – все это принесли в жертву холодному расчету.

– Меншиков, – голос Петра резанул морозный воздух, – к вечеру мне на стол – полный расчет по снабжению на берлинский тракт! Орлов, твоей кавалерии – провести разведку на запад на три перехода вперед. Морозова, связаться с вашими людьми в той Пруссии, подготовить контракты. Готовимся к смене маршрута. Выступаем через двое суток. Все свободны.

Он раздавал приказы, не глядя ни на кого, отсекая любые возражения. Царедворцы и командиры, кланяясь, начали расходиться. Я уже собирался последовать за ними, когда его тихий, лишенный металла голос остановил меня:

– А ты, генерал, останься.

Указывая подбородком на дверь своего штабного фургона, он добавил:

– Зайдем. Не на ветру же державные дела решать.

Дверь захлопнулась за нами, отрезав остальной мир. Внутри, в тепле и тишине, лишь потрескивала в печурке смолистая сосновая щепа. Петр молча прошел к походному шкафчику, достал пузатую бутыль с водкой и две массивные медные чарки. Плеснул в обе, одну протянул мне.

Мы выпили, не чокаясь. Он – залпом, крякнув. Я – медленнее, чувствуя, как огненная влага обжигает горло, прогоняя остатки ночного холода.

Давно не пил. Мерзость какая. Нужно будет озаботиться перегонкой, а то, что за попаданец, да без элитного алкоголя.

Император отошел к расстеленной на столе карте и замер. Его широкая спина в простом суконном мундире казалась спиной атланта, на которого взвалили еще один, неподъемный мир. Он молчал.

Глядя на эту напряженную линию плеч, я осознавал, что он принял не просто тактическое решение. На моих глазах происходил глубочайший личностный перелом – Император-прагматик одерживал окончательную и бесповоротную победу над Гвардейцем-Петром. Победа, доставшаяся чудовищной ценой. Пойти против своей натуры, против всего естества, жаждавшего крови и отмщения… Выбрать скучный, неблагодарный, но верный путь, ведущий к силе, а не к славе.

Это молчание и было ценой его выбора. Осознанием того, что новорожденная Империя требует жертв. И самой тяжелой жертвой оказалась его собственная страсть, его гвардейская прямота, его право на простую, понятную солдатскую месть. Он был унижен не вероломством поляков, а самой необходимостью быть умнее, хитрее и дальновиднее, чем того требовала его душа рубаки.

Он злился на меня, ведь именно я, с моими расчетами и доводами, заставил его сделать этот выбор, лишив чистого, пьянящего упоения битвой. И в то же время, где-то в самой глубине, он был явно мне признателен за то, что я не дал ему в порыве гнева пустить под откос всю нашу грандиозную затею. В этой застывшей фигуре был человек, только что проигравший самую важную битву в своей жизни – битву с самим собой. Проигравший ради победы в большой войне.

Петра нужно было растормошить, вытащить из ступора, пока обида не толкнула его наломать дров – уже в отношении меня самого. Я решил рискнуть. Заговорить с ним не как с государем, а как с Петром – на языке злой, изобретательной шутки, который он понимал и любил до дрожи. В голове вдруг всплыла картинка из прошлой жизни: музейный отдел механических игрушек восемнадцатого века. Автоматоны, музыкальные шкатулки… Изящные, бесполезные и дьявольски сложные механизмы, созданные для того, чтобы изумлять. Тогда, в будущем, это казалось милой архаикой. Сейчас же, в этом пропахшем металлом фургоне, идея показалась ключом.

– Государь, – начал я осторожно, – решение идти на Берлин – мудрое, спору нет. Однако оставить предательство пана Августа вовсе без ответа – значит проявить слабость. Они решат, что мы испугались.

Он медленно повернулся. Да, явный разрыв шаблона. Сам же топил за поход на Берлин, а тут про Варшаву вспомнил. Отлично, то что и надо.

– Хватит твоих нравоучений, генерал! – прорычал он. – Сам знаю, что проявить, а что – нет!

Зацепил – это хорошо. Пропустив его выпад мимо ушей, я продолжил:

– Не о нравоучениях речь, Государь. И не о войне. Об ответе. Наглом, чтобы этот польский король от злости локти сгрыз, но сделать ничего не смог. Чтобы поставить его на место сильнее, чем если бы мы взяли Варшаву и выпороли на конюшне шляхту.

В его глазах погас холод, уступив место первому огоньку любопытства. Попал.

– Мы отправим ему подарок, – продолжил я. – Личный дар от Императора Петра Алексеевича королю Августу Сильному. Подарок.

Подойдя к столу, я отодвинул в сторону карту, освобождая место.

– Представьте, Государь. В Варшаву прибывает ваш личный фельдъегерь. С почестями, как положено. Вручает королю шкатулку. Роскошную, из карельской березы, с инкрустацией – чтоб у него от зависти слюнки потекли. На крышке – ваш вензель. Он, разумеется, ждет соболей или самоцветов, созывает весь двор похвастаться щедростью русского царя. Открывает…

Я выдержал паузу, наблюдая, как он чуть подался вперед, сцепив пальцы в замок до белых костяшек.

– А внутри – потешный ящик. Вроде рождественского вертепа, только не про святое, а про самое что ни на есть мирское. Механическое представление в коробке. Сцена, куклы…

Петр нахмурился, пытаясь понять, куда я клоню.

– Сцена представляет собой эшафот. Добротный, дубовый, сработанный на совесть. И на нем – «машина для рубки голов». Изящный механизм, где лезвие падает само, по направляющим. Быстро и неотвратимо.

В глазах Петра мелькнул второй огонек – красоту идеи он оценил мгновенно. Еще бы, гильотина – эффектная штука.

– В колодках этой машины, – я понизил голос, – зажата кукла. В королевской мантии. С лицом, до смешного похожим на личико нашего друга Августа. А рядом, на помосте, вторая фигурка. В простом мундире Преображенского полка, с занесенной для приказа рукой.

Теперь на его лице проступил самый настоящий азарт. Он представил эту сцену, представил лица врагов.

– Но и это не все, – я решил его добить. – Главное – на передней панели шкатулки, прямо под эшафотом, будет кнопка. Большая, красная, из дорогой яшмы, чтобы пальцы сами к ней тянулись. И под ней короткая надпись на польском: «NIE NACISKAĆ». Не нажимать.

Я посмотрел ему прямо в глаза.

– Как думаете, Государь, что сделает человек, которому вся жизнь доказывала, что ему можно все? Окруженный льстецами, считающий себя самым сильным и хитрым? Он нажмет. Хотя бы чтобы показать придворным, что ему не страшны варварские игрушки русского царя. Нажмет, чтобы доказать себе, что он – король.

Петр молчал, глядя на пустое место на столе, но видел там уже не полированное дерево, а свой маленький театр жестокости. Под кожей на его скулах заходили желваки. Губы его дрогнули, поползли в стороны, обнажая крупные зубы в ухмылке. А потом фургон вздрогнул от грохота.

Он хохотал. Запрокинув голову, хлопая себя по коленям, до слез, до хрипа. Густой, басовитый, абсолютно искренний хохот облегчения. Вся тяжесть, гнев, необходимость отступить выходили из него с этим диким, очищающим смехом. Он нашел свой ответ – издевательский, в его собственном, неповторимом стиле.

– Ай да Смирнов! Ай да голова! – проревел он, утирая выступившие слезы тыльной стороной ладони. – Шутиха! Лучшая шутиха, какую только можно удумать! Ох, отыграемся! Ох, потешимся!

Он снова зашелся в хохоте, представив лицо Августа в тот момент, когда маленькое лезвие опустится на шею его кукольного двойника.

– Делать! – наконец отсмеявшись, гаркнул он и ударил по столу так, что чарки подпрыгнули. – Немедля делать! Чтобы к отъезду была готова! Лучших мастеров! Лучшее дерево! Чтобы этот саксонский гусь на всю жизнь запомнил, как с русским царем шутки шутить!

Задание было получено. Теперь у нас была общая цель. Маленькая, злобная, но чертовски увлекательная.

К вечеру наш передвижной механический цех преобразился. Грохот парового молота сменился тишиной, а едкий запах горячего металла и масла уступил место тонкому аромату можжевелового лака и горячего воска. В тусклом свете нескольких масляных ламп, отбрасывавших на стальные стены пляшущие тени, я собрал свою команду.

– Итак, господа, – начал я, разворачивая на верстаке первый эскиз. – Задача простая и сложная одновременно: сотворить маленький механический театр. Злой, изящный и безупречно работающий.

Я изложил им замысел. Орлов, которого я попросил присутствовать, хмыкнул в усы и тут же вызвался помочь.

– Кукол, Петр Алексеич, я добуду, – пробасил он. – На рынке кенигсбергском этих дьяволов полно. Выберем самого жирного и нарядного. Будет за Августа.

– Только без лишнего шума, Василий Иванович, – напомнил я. – Бери с собой Федьку, у него глаз наметанный.

На следующий день они вернулись с добычей – двумя дорогими немецкими куклами в бархатных камзолах. Одна, пузатая, с глуповато-самодовольным выражением на фарфоровом лице, и вторая, тощая и высокая, стали идеальными заготовками.

Сложнее всего было с лицами. Эту тонкую работу взял на себя человек Ушакова, тихий живописец, которого тот привел в мастерскую под покровом ночи. Глядя на паршивую гравюру с портретом Августа и слушая едкие комментарии Дюпре о «саксонском гедонизме, застывшем в брылях», художник принялся лепить из воска. Через пару часов он создал две крошечные живые маски: одну – с отвисшей от ужаса губой короля, вторую – с холодным, ничего не выражающим лицом Петра.

Работа закипела. Андрей Нартов, как главный механик, тут же отошел к своему верстаку и, разложив инструменты, погрузился в мир шестеренок и пружин.

– Здесь, Петр Алексеевич, нужен анкерный спуск, как в брегетах, – бормотал он, чиркая мелом по грифельной доске. – Чтобы лезвие не просто падало, а срывалось. С задержкой в полсекунды. Для пущего драматизма.

Анри Дюпре, напротив, расцвел, сбросив маску скучающего консультанта и превратившись в увлеченного декоратора.

– Нет-нет, мсье Федор! – командовал он моим учеником, отливавшим из бронзы стойки эшафота. – Больше завитков! Больше рококо! Это должно быть произведение искусства, а не орудие казни. Варварство, облеченное в изящество, – в этом вся соль!

Матерясь сквозь зубы, Федька послушно добавлял на форму новые узоры. Затем, сменив инструмент, он с ювелирной точностью выковал под крошечным молоточком лезвие гильотины – идеально острый размером с палец, сделанный из обломка трофейного золингеновского клинка.

В разгар этой работы в мастерскую вошла Анна Морозова со свертком тканей, иголками и ножницами.

– Слышала, господа, вы тут в куклы играете, – с лукавой усмешкой оглядев наш творческий беспорядок, произнесла она. – Негоже венценосным особам на плаху идти в чем попало. Позвольте помочь с гардеробом.

Она села в стороне и, сдерживая смех, принялась кроить из обрезков алого бархата и золотой парчи крошечные королевские мантии. Ее ироничные комментарии разряжали атмосферу. Взрослые, серьезные мужики, только что обсуждавшие судьбу Европы, теперь с мальчишеским азартом возились с игрушечной казнью, и эта абсурдность, тонко подмеченная Анной, делала работу легче и веселее.

Мне оставалось лишь координировать этот странный оркестр, гася то и дело вспыхивавшие споры.

– Андрей Константинович, куда же еще усложнять? – с недоумением глядя на очередной чертеж Нартова, басил Федька. – Пружина лопнет – весь механизм встанет. Давай проще, на рычагах. Надежнее будет.

– Простота, Федор, хороша в паровом котле, – не отрываясь от работы, цедил Нартов. – А здесь нужна элегантность. Это как часы.

– А по мне, любая машина, хоть часы, хоть молот, должна в первую голову работать, а не красоваться, – не унимался мой ученик.

Я вмешался, предложив компромисс: основной привод оставить пружинным, как того требовала эстетика, но добавить дублирующий, скрытый рычажный механизм в качестве страховки. Простоту и надежность спрятать за внешней сложностью. Поворчав, оба согласились. Нартов даже придумал механизм для безопасной игры этой диорамы. Но это я потом только узнал.

Так, в спорах и совместном труде, рождалось наше маленькое произведение искусства, полное черного юмора и невысказанной угрозы. На моих глазах плавился невероятный сплав: цинизм и утонченность старой Европы в лице Дюпре, изобретательный перфекционизм новой русской инженерной школы Нартова и глубинная, основательная смекалка Федьки. Именно эта сила, этот гремучий коктейль, и была тем, что мы везли показать миру.

Готовая шкатулка – маленький, безупречный шедевр – стояла на верстаке посреди стружек и обрезков металла. Федька сдувал с полированной поверхности последние пылинки, пока Дюпре, прищурившись, вносил финальный мазок в алебастровую бледность кукольного лица. Дождавшись, пока все, кроме Нартова, покинут мастерскую под предлогом финальной калибровки, я подошел к своему походному сейфу.

Два оборота ключа, щелчок замка. Я извлек небольшой, тяжелый свинцовый пенал с восковой печатью. Внутри, на бархатной подушке, покоилась крошечная, толстостенная стеклянная ампула с мутноватой, маслянистой жидкостью.

Подошедший ближе Нартов сразу все понял. Лицо его напряглось, но в глазах был не ужас, а скорее мрачное понимание и профессиональная брезгливость хирурга перед грязной, но необходимой работой.

– Петр Алексеевич… все же решились? – тихо спросил он.

Не отвечая, я взял полую голову куклы-Августа и пинцетом аккуратно вложил ампулу в подготовленную нишу. Затем показал Нартову финальный штрих: вмонтированный в механизм гильотины крошечный, подпружиненный боек. Падая, тяжелое лезвие не только сбивало голову, но и своим весом взводило и тут же отпускало его. Удар приходился точно в центр ампулы.

– Грязно, – только и сказал Нартов.

– Война вообще грязное дело, Андрей Константинович, – ответил я, устанавливая голову на место. – А эта – вдвойне.

Дверь мастерской со скрипом отворилась, и в облаке морозного пара на пороге вырос Петр. Пришел принять работу.

– Ну, потешники, показывайте, что наваяли! – пробасил он, с любопытством оглядывая шкатулку.

Склонившись над ней, он расплылся в довольной ухмылке.

– Ха! Гляди-ка! Август – вылитый! Словно живой, только напуганный! А я-то хорош, а? Строг! – он цокнул языком, а затем его взгляд упал на лезвие гильотины. По-хозяйски он протянул свой огромный палец, чтобы проверить заточку.

– Государь! – в один голос воскликнули мы с Нартовым.

Я успел перехватить его руку в сантиметре от стали.

– Острое, – констатировал я. – Палец отхватит и не заметит. Федька старался.

– Ишь ты, злая какая, – Петр беззлобно отдернул руку. – А ну, покажи, как работает!

– Всю механику разом лишь кнопка запускает, Государь, – ответил Нартов. – А падение клинка показать могу.

Взяв тонкий щуп, он просунул его в едва заметное отверстие и нажал на что-то внутри. Раздался тихий щелчок, и лезвие с сухим, злым свистом рухнуло вниз. Голова куклы стукнула, отлетела в сторону и повисла на тонкой пружинке, имитирующей жилу. Эффект был жутким и завораживающим.

Петр пришел в восторг.

– Ай да механика! Ай да потеха! Вот уж саксонец-то подивится! – хохотнул он, но тут же посерьезнел. – Так все готово, получается?

Я понизил голос до заговорщицкого шепота:

– Не все, Государь. Это была лишь прелюдия. Главный сюрприз сработает только от кнопки. Сюрприз для обоняния.

И тогда я поведал ему о главном сюрпризе. О содержимом ампулы.

Петр слушал, и его лицо медленно менялось. Улыбка сползла, глаза сузились. На миг мелькнула мысль: я перегнул палку, даже для него это слишком. Он молча смотрел на обезглавленную куклу, на крошечную каплю крови, нарисованную Дюпре у среза шеи. А потом его плечи затряслись. Сначала тихо, потом все громче, и, наконец, мастерскую потряс тот самый раскатистый, гомерический хохот, от которого, казалось, дребезжали инструменты на верстаках.

– Змей! – выдохнул он, утирая выступившие слезы. – Ну ты и змей, Смирнов! Сначала казнить, а еще и… обгадить! Весь тронный зал! Всю спесь польскую! Гениально!

Он хлопнул меня по плечу с такой силой, что я едва устоял на ногах.

– Вот это по-нашему! Вот это ответ! Чтобы не только страшно, но и до печенок обидно!

Он лично проследил, как Ушаков упаковывал шкатулку в промасленный холст и укладывал в специальный ларец.

– Доставить лично в руки, – напутствовал он фельдъегеря. – И скачи оттуда, соколик, не оглядываясь. Дух там будет… тяжелый.

На рассвете, когда первые лучи солнца окрасили заснеженные башни Кенигсбергского замка, наша колонна пришла в движение. Двигатели «Бурлаков» проснулись, выдохнув в морозный воздух клубы пара. Скрип резиноида, лязг металла, глухие команды офицеров. Стальной караван, оставив позади город, медленно пополз на запад, в сторону Берлина.

Я стоял на броне головной машины, глядя на удаляющегося на восток гонца. Он увозил наш ответ. Мои мысли были там, в Варшаве, где король с самодовольной ухмылкой протянет палец к красной кнопке. Ну что, Август, жди посылку. Посмотрим, как тебе понравится запах новой имперской дипломатии.

Но радовало не только это. Мой рискованный ход не просто сгладил недавнюю неловкость – он показал Петру мою истинную ценность – человека, способного понять свою ошибку и сгладить углы. И судя по всему, Император это оценил.

Глава 11

Дорога на запад провоняла страхом – вязким, застарелым, как пыль в заброшенном склепе. Партизанщина, кусавшая нас за пятки, испарилась. Третий день подряд Орлов возвращался из разведки злой, как черт, и докладывал одно и то же: пусто. Вместо сожженных мостов и завалов – низкие поклоны. Вместо засад – делегации с хлебом-солью.

Мое прозвище летело впереди нашего стального каравана, опережая даже конную разведку. Местные шляхтичи, еще неделю назад точившие сабли, теперь выезжали навстречу, натужно улыбаясь и уверяя в вечной дружбе. Их радушие было так же искренне, как улыбка висельника.

– Гляди, Смирнов! – басил Государь, стоя рядом со мной на броне головного «Бурлака». – Боятся! Значит, уважают! Вот она, наша лучшая дипломатия!

Государь едва не плясал от восторга. Для него этот «коридор страха» был наглядным подтверждением правоты, идеально отлаженной системой. Я же, напротив, видел механизм на грани отказа, где все внешние индикаторы в норме, а внутри уже пошла трещина усталости металла. Петр радовался, как ребенок новой сабле, меня же подташнивало от этой поездки сквозь строй манекенов. Вместо инженера Смирнова они видели чудовище из детских страшилок, которым теперь можно только детей пугать, а не вербовать лучших умельцев Европы.

Пока Петр и его свита принимали дары и наслаждались вынужденным гостеприимством, в на моем «Бурлаке» кипела настоящая война. От постоянной тряски сводило зубы, а скрип пера Остермана, казалось, въедался прямо в мозг. Лишь этот звук нарушал мерный гул машины, уносящей нас все дальше в чужую, враждебную землю. Моя «свора» начала игрища. Используя торговые связи Анны Морозовой, Андрей Ушаков уже отправил в Данциг первую группу своих людей – купцы, торговцы пенькой и воском. Задача у них была простая: слушать. В портовых тавернах, на бирже, в купеческих гильдиях. Собирать слухи, цены, настроения. Составлять карту нервных узлов вольного города.

Впрочем, настоящим мозговым центром всей операции стал Генрих Остерман. Да, я сам не ожидал такой его полезности. Мой тихий, незаметный «немчик». Запершись в своем отсеке, он превратил его в аналитический штаб. Столы ломились от донесений – всего того бумажного мусора, в котором скрывалась душа города. Сухонький, в очках с толстыми стеклами, он походил на счетовода в аду, терпеливо пересчитывающего грехи.

Через три дня, на подходе к границам Данцига, он положил мне на стол три аккуратно исписанных листа.

– Андреас Шлютер, – начал Остерман своим скрипучим голосом, постукивая костяшкой пальца по первому листу. – Архитектор. Скульптор. Гений, которого вышвырнули на мороз. В Берлине ему доверили Монетный двор. Он спроектировал башню, какой свет не видывал, однако просчитался с грунтом. Или поставщики подвели, история мутная. Башня свалилась. Король Фридрих, дабы сберечь казну и собственную репутацию, сделал его крайним. Унижен, лишен всех званий и контрактов. Бежал в Данциг, где перебивается мелкими заказами.

Сбитый летчик. Тем лучше. Такие злее и сговорчивее.

Остерман поднял на меня свои бесцветные глаза.

– Он не ищет денег, господин генерал. Он жаждет реванша. Ему нужно доказать всему миру, и в первую очередь себе, что он – творец, а не разрушитель. Дайте ему возможность построить то, что переживет века, и он пойдет за вами на край света. Цель номер один.

Он отодвинул первый лист и положил сверху второй.

– Иоганн Филипп Брейне. Купец и натуралист. Его торговый дом – один из богатейших в городе, хотя коммерция для него – средство. Настоящая его страсть – кунсткамера и ботанический сад. Он одержим идеей систем, пытается описать и каталогизировать все живое и неживое, что попадает в его руки. Вчера он заплатил три тысячи талеров за окаменевший зуб неведомого зверя.

Три тысячи за зуб… Кажется, я знаю, какую наживку закинуть в этот омут.

– Его не купить, – продолжил Остерман, словно прочитав мои мысли. – Деньги у него есть. Зато он, как ребенок, жаждет новых игрушек для своего разума. Соблазнить его можно только возможностью заглянуть за горизонт.

Третий лист лег на стол.

– И наконец, Иоганн Георг Абельгер. Профессор риторики. Гуманист. Страж старого мира. В машинах и механизмах он видит предвестников апокалипсиса. В своих лекциях клеймит «бездушную механику», которая, по его мнению, убивает в человеке божественную искру. Для него наши «Бурлаки» – воплощение абсолютного зла. Он – идеологический центр местного консерватизма.

Остерман снял очки и протер их куском замши.

– Этот – самый крепкий орешек. Его нельзя ни купить, ни соблазнить. Его можно только переубедить. Или сломать.

Три досье лежали передо мной. Три гения и три разные мотивации: Шлютер жаждал славы, Брейне – знаний, Абельгер – спасения души. Прямой подход, особенно с моей репутацией, – глупость. Явиться к ним – значит напугать, подтвердить их худшие опасения. Нужно было зайти с другой стороны. Не я должен прийти к ним. Они сами должны прийти ко мне. Но как? Как, черт возьми, зацепить их всех разом, не бегая к каждому по отдельности, рискуя временем? Мой взгляд случайно упал на чертежи, лежавшие в углу стола. И в голове будто замкнуло нужную цепь. Конечно! Не нужно идти к ним. Нужно зажечь в центре города такой костер, на который слетятся все мотыльки.

– Анна Борисовна, – позвал я девушку, когда Остерман удалился.

Она вошла, оторвавшись от своих счетов, и вопросительно посмотрела на меня.

– Мне нужна самая большая площадь в Данциге. За любые деньги. И официальное разрешение магистрата на проведение «Выставки достижений промышленности и ремесел Российской Империи». Срочно.

На ее губах промелькнула понимающая улыбка.

– Будет сделано, Петр Алексеич. Кажется, наш цирк отправляется на гастроли.

Данциг был интереснее Кенингсберга. Это был другой мир: здесь правили гильдии, главным аргументом служила строка в торговом реестре. На узких, вымощенных булыжником улочках наши «Бурлаки» смотрелись неуместно, как слоны в посудной лавке. Люди в добротных суконных камзолах и накрахмаленных воротниках жались к стенам строгих готических домов, провожая нас взглядами, в которых любопытство мешалось с брезгливостью. Взглядами, предназначенными богатым и неотесанным варварам, нарушившим их степенный, веками отлаженный порядок.

Круглый, как бочонок с пивом, бургомистр, рассыпался в любезностях. Его маленькие цепкие глазки оценивали нас, как новый, рискованный товар на рынке. Этот спектакль вежливости закончился тем, что нас с почетом препроводили в старый замок, выставив вокруг «почетный» караул. В итоге мы оказались в золотой клетке, окруженные вежливым конвоем. Удобно для осмотра. Изолированно от города. Хитро.

На следующий день, на главной торговой площади, мы начали спектакль. Разрешение, выторгованное Анной, стоило казне целого состояния, зато игра стоила свеч. Мы привезли им ярмарку будущего.

Первой, чихнув паром, ожила передвижная мастерская. По команде Федьки, оставшегося в одной рубахе, от которой на морозном воздухе валил пар, над площадью разнесся ритмичный, механический пульс. Подчиняясь легкому движению руки моего ученика, паровой молот принялся методично бить по раскаленной болванке, высекая снопы оранжевых искр. Рядом Нартов запустил токарный станок: резец с тихим шипением вгрызся в металл, снимая тончайшую, вьющуюся стружку. На глазах у застывшей толпы бесформенный кусок железа превращался в идеально гладкий, блестящий вал.

Я держался в стороне, якобы просто наблюдая за работой, а на самом деле сканировал толпу в поисках нужной фигуры. И нашел, вернее мне ткнули в нее люди Ушакова. Высокий, сутулый человек в простом дорогом темном платье, без парика и украшений. Его лицо, изрезанное глубокими морщинами, было неподвижно. Андреас Шлютер. В отличие от остальных зевак, его взгляд был прикован к суппорту станка, к тому, как точно и неотвратимо движется резец. Он видел систему. Мощь, способную воплотить любой, самый дерзкий замысел в камне и металле. Этого ему так не хватило в Берлине. Презрительная гримаса на его губах медленно растаяла, сменившись выражением глубокой задумчивости. Клюнул.

Второй акт разыгрывался под широким полотняным навесом, где хозяйничала Анна Морозова. Ее экспозиция «Богатства Империи» была образцом тонкого расчета. Никаких соболей и самоцветов. Вместо них – открытые ящики с уральскими минералами, чей матовый блеск говорил геологу больше любого бриллианта; аккуратные штабеля корабельной сосны, и главное – гербарии. С этим вышла забавная история. Посреди зимы не возможно найти что-то, что было бы похоже на гербарий. Помогла Анна. В ее карете всегда были цветы, чтобы был приятный цветочный аромат. Из засохших стебельков мы и соорудили «книжку».

И не зря мы мучались. Пришел элегантный молодой человек с живыми, любопытными глазами. Иоганн Филипп Брейне. Неспешно пройдясь вдоль экспозиции, он вернулся к ящику с демидовской рудой. Взял в руки тяжелый, бурый кусок, взвесил его на ладони, даже лизнул, вызвав смешок у стоявших рядом купцов.

– Простите, сударыня, – обратился он к Анне на безупречном немецком, – какова природа сего камня? Легко ли он отдает свой металл в огне? И дает ли он сталь хрупкую или вязкую?

Анна, заранее мной проинструктированная, не растерялась.

– Точных цифр не приведу, господин, – с легкой улыбкой ответила она. – Мы зовем его «щедрый камень». Плавится легко, дает сталь, что гнется, но не ломается. А какие еще силы в нем сокрыты – то одному Богу известно.

Брейне поднял на нее взгляд, его глаза загорелись, как у ребенка в кондитерской. Попался. В его голове щелкали счеты, а считал он новые главы для своих фолиантов. Вторая рыбка заглотила наживку.

Финальный аккорд нашего представления грянул ровно в полдень. Напротив грохочущей мастерской, на специально сколоченном помосте, механики запустили наш печатный станок. Готовили его для Гааги. Не ротационный монстр из будущего, а усовершенствованный пресс Гутенберга, но целиком из стали, с продуманной рычажной системой подачи бумаги. Залязгали шестерни, задвигались рычаги, и из нутра механизма поползли свежеотпечатанные листы. Триста экземпляров в час – для этого мира скорость запредельная. Нанятые нами мальчишки тут же разносили по толпе листовки с приглашением на выставку.

В стороне, у стены ратуши, я заметил пожилого, строгого господина в профессорской мантии. Иоганн Георг Абельгер. Опираясь на трость, он с нескрываемым отвращением взирал на нашу «бесовскую машину». Хотя нет – не на нее. Его взгляд был прикован к людям. К тому, как простой ремесленник, едва разбирая буквы, читает вслух своим товарищам. К тому, как купцы, пробежав глазами текст, начинают что-то оживленно обсуждать. К тому, как его собственные студенты, забыв о лекциях, с жадностью вчитываются в строки. Он видел, как идея, отпечатанная на бумаге, за считаные минуты овладевает толпой. Видел рождение оружия, способного как разрушать, так и созидать. Профессор нахмурился. Третий крючок нашел свою цель.

Вечером, в нашей почетной тюрьме, гонцы от бургомистра принесли три письма. Три запроса на аудиенцию. Андреас Шлютер просил о встрече с «главным инженером посольства», господином Нартовым. Иоганн Брейне желал обсудить «торговые перспективы» с госпожой Морозовой. А профессор Абельгер требовал «философской беседы» с самим генералом Смирновым, «дабы понять природу зла, облекшегося в сталь».

Я отложил письма и усмехнулся, глядя на Анну.

– Похоже, наш цирк пользуется успехом.

– Пора продавать билеты, Петр Алексеич, – ответила она, пряча глазки, в которых плясали веселые бесенята.

На неделю мои апартаменты в данцигском замке превратились в самый странный салон в Европе. Густой аромат крепкого кофе, который варил мой денщик, смешивался с запахом дорогих голландских сигар и сухого рейнского вина. Каждый вечер в большой, гостиной с высоким готическим сводом собиралась компания, от одного вида которой любой европейский дипломат впал бы в ступор: моя «свора» – циничный прагматик Дюпре, молчаливый гений Нартов, хищная красавица Морозова – и наши «гости», три лучших ума Данцига, каждый со своими надеждами и сомнениями. Здесь вербовали идеей.