Текст книги "Инженер Петра Великого 10 (СИ)"

Автор книги: Виктор Гросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

А они реально подготовили судилище. И публику подготовили.

Центральная площадь Гааги смердела. Едва мы сошли с карет, в ноздри ударил удушливый коктейль из немытых тел, пива и гнилой рыбы. Набившиеся, как сельди в бочку, тысячи людей молчали – эдакое выжидающее безмолвие бойни перед тем, как быку перережут горло. Нас провожали тяжелые, маслянистые взгляды. Их ненависть буквально липла к коже. На высоком помосте уже расселся весь дипломатический корпус, нам же отвели две убогие скамьи сбоку. Как места для прокаженных.

Представление началось, едва мы сели. На помост выскочил местный пастор, худой, как скелет, обтянутый кожей, с горящими черным, нездоровым огнем глазами. Он выл, изрыгая проклятия. Его палец, похожий на сухой сучок, тыкал в нашу сторону, и толпа отвечала ему глухим, утробным поддакиванием. «Антихристы», «дьявольские колесницы», «еретики-схизматики» – стандартный набор.

Следом вышел седой, респектабельный профессор из Вены. Этот бил иначе – по мозгам. Два ассистента развернули за его спиной огромные, в рост человека, цветные плакаты. С них на нас смотрела смерть в разрезе. Такие я видел в анатомических атласах будущего: обугленные, сморщенные легкие; кожа, покрытая лопающимися волдырями; глаза, выжженные изнутри.

– Вот, господа, – его спокойный, бесцветный голос от этого звучал еще страшнее, – последствия применения нового оружия, которое московиты именуют «Благовонием». Это яд труса. Оно не убивает – оно сжигает изнутри, превращая человека в страдающий кусок мяса.

Толпа завороженно смотрела на картинки. Петр сидел как каменное изваяние, но на его виске судорожно забилась жилка. Одно дело – слухи, и совсем другое – вот такие, якобы научные, доказательства, представленные на суд всей Европы.

Но главный номер этого цирка уродов был еще впереди. Когда профессор, закончив свою леденящую кровь лекцию, сошел с помоста, на его место, поддерживаемый под руки, поднялся человек в изодранном австрийском мундире, с лицом, замотанным грязными тряпками, и рукой на перевязи.

– Капитан фон Штраубе, – объявил распорядитель, по толпе пронесся сочувственный стон. – Единственный выживший…

Ушаков удивленно выгнул бровь посматривая на этого человека. Мы с ним переглянулись взглядами. «Фон Штраубе» говорил тихо, с хрипом, часто останавливаясь. Рассказывал про желтый дым, про то, как его люди падали, захлебываясь кровью. А потом, в наступившей тишине, медленно, театрально, сорвал с лица повязки.

Толпа ахнула. Рядом коротко, по-птичьи, взвизгнула какая-то дама и осела на руки своему кавалеру. Одна сторона лица «капитана» – сплошная багровая маска из рубцов и свежей, сочащейся плоти. Искусная работа гримера. Подставив свое уродство тысячам глаз, он молчал. А ведь талантлив, актерище. Если бы просто взяли бы урода вместо него – это не так подействовало. А этот тип умело «играл» голосом, интонациями.

Ложь. Дьявольски хорошо поставленная, но все же ложь. Однако она работала. Кольцо ненависти сжималось. Толпа уже рычала. Послы в первом ряду демонстративно отворачивались, якобы не в силах вытерпеть этот ужас. Английский посол, Роберт Харли, с непроницаемым лицом что-то чиркал в своем блокноте. Французский маркиз де Торси смотрел на меня с выражением сочувствия, какое бывает на лице у человека, разглядывающего раздавленную на дороге крысу.

Нас заклеймили, уничтожили. Превратили в чудовищ, с которыми не может быть никаких переговоров. Взгляд на Петра – и все внутри похолодело. Вцепившись в подлокотники так, что дерево затрещало, он сидел с землисто-серым лицом. Еще секунда – и он взорвется. Вскочит, заорет, бросится на этих ряженых. И тогда ловушка сработает.

Нужно было немедленно что-то предпринять.

На виске Государя забилась жилка. Медленно, с неумолимостью левиафана, поднимающегося из глубин, он начал подниматься. Все. Сейчас он сорвется. И тогда – конец. Кровь, бойня, и мы окончательно превратимся в тех самых чудовищ, которыми нас здесь выставили.

– Государь! План! У меня есть план! – прошипел я ему на ухо, вцепившись в рукав мундира.

Он обернулся. В глазах – замутненная ярость берсерка.

– Какой еще план, Смирнов⁈ – прорычал он. – План один – рвать!

– Нет! – выпалил я, лихорадочно пытаясь опередить взрыв. – Комиссия! Суд по их же законам! Деньги против лжи, присяга против клеветы!

Он нахмурился. Своей звериной интуицией он мгновенно оценил красоту этой затеи. На его губах дрогнула злая усмешка.

Не говоря ни слова, он оттолкнул мою руку и сделал шаг вперед. Исполинская фигура в темно-зеленом мундире заслонила собой солнце. Петр просто поднял руку. И площадь, загипнотизированная этим властным жестом, стала затихать. Шум спадал волнами, от первых рядов к задним, пока напряженное, выжидающее молчание не поглотило все.

– Я, Петр, Император Всероссийский, – его голос без всякого усилия накрыл площадь, заставив умолкнуть даже шепот на галёрках. Остерман, стоявший чуть позади, громко забормотал, переводя на немецкий. – Слышал речи скорбные. Видел слезы. И сердце мое полно гнева. Не на вас, – он обвел взглядом толпу, – а на тех, кто посмел сотворить такое злодеяние именем моим!

Сделав паузу, он возвысил голос, и тот загремел:

– Посему, здесь и сейчас я учреждаю Чрезвычайную комиссию! Для расследования этих чудовищных преступлений!

По рядам дипломатов пронесся недоуменный шепот. Харли, сидевший с видом триумфатора, чуть подался вперед, его брови сошлись на переносице.

– Мы живем в просвещенном веке! – гремел Петр, и в его голосе уже слышался азарт. – И судить будем по закону! Призываю всех пострадавших и свидетелей! Явитесь! Дайте показания под присягой! Именем Господа нашего!

Он повернулся и посмотрел прямо на «капитана фон Штраубе», который инстинктивно вжал голову в плечи.

– Каждому, чья правда подтвердится, казна моя выплатит тысячу золотых червонцев!

По толпе пронесся вздох. Тысяча золотых. Целое состояние. Слово «деньги» подействовало отрезвляюще. Ненависть в глазах людей сменилась жадным блеском.

– Однако! – Петр поднял палец, и его голос стал ледяным. – Лжесвидетельство и оскорбление моей чести – есть преступление против Бога и короны! Любой, кто будет уличен во лжи, будет осужден по русским законам и повешен! Здесь! На этой площади!

Да! Обожаю такие моменты, когда Петр Великий подтверждает свое величие.

Тишина. Мертвая. Абсолютная.

Он наполнил весь этот фарс своей царской волей, превратив юридическую уловку в ультиматум. Он нападал.

Не говоря больше ни слова, он развернулся и пошел к своему месту. Толпа молчала. Мы спокойно покинули это сборище. Послы не посмели что-то предпринять.

Впрочем, это был лишь первый акт. Второй уже разыгрывался на улицах Гааги. Воспользовавшись послаблением «карантина» в связи с приглашением, в нашем лагере с лихорадочной скоростью работал печатный станок. Люди Орлова, выйдя с нами из «окружения», переоделись в уличных торговцев, разносчиков и портовых грузчиков. Они наводняли город. После того, как я передал в лагерь краткое содержание текста, его начали печатать с безумной скоростью. Они клеили листовки на дверях церквей, на стенах ратуши, на столбах у биржи. Грубая бумага, наспех отпечатанная, на чистейшем голландском, несла городу вести.

К вечеру весь город уже читал царский указ. Дискуссия выплеснулась с площади на улицы. Теперь это был не суд над русскими. Это был вопрос: «А не врут ли нам?».

Эффект оказался взрывным. Город бушевал. Люди, утром готовые разорвать нас на куски, сейчас же сбивались в кучки у расклеенных листовок и спорили. Кто-то по-прежнему кричал о «варварах», но другие уже чесали в затылке: «А что, если и правда заплатят?», «А вешать-то за что?». Мы ударили по двум главным струнам их души – жадности и страху.

Вернувшийся поздно ночью Ушаков был немногословен.

– «Капитана фон Штраубе» больше нет, – доложил он. – Вывезли из города через час после выступления Государя. В закрытой карете, в сторону побережья. Мои люди пытались догнать, однако их отсекли. Чисто сработали.

Помолчав и грея руки у печки, он добавил:

– И еще. «Профессор» из Вены и «святой отец» тоже пакуют чемоданы. Похоже, их «научная миссия» в Гааге подошла к концу.

Я криво усмехнулся. Харли и его гоп-компания загнали себя в тупик. Его главные «свидетели» превратились в обузу, от которой нужно срочно избавляться. Их бегство – чем не лучшее доказательство нашей правоты?

– Нам же лучше, пусть бегут, – сказал я. – Завтра утром, Андрей Иванович, я хочу, чтобы весь город знал, что отважный капитан и ученые мужи, испугавшись праведного суда, бежали, как крысы с тонущего корабля.

Он молча поклонился. Наша информационная война только начиналась.

Чуть позже в штабном фургоне появился Петр. Похожий на загнанного зверя, которому в бок тычут палкой, он мерил шагами тесный отсек. В углу притих Меншиков, нервно что-то подсчитывая в своей книжке. Рядом Орлов с мрачным видом правил бритвой свой кинжал.

– Отбрехались, – прорычал Государь, остановившись передо мной. – А дальше что, генерал? Сидеть в этой луже и ждать, пока они новую пакость удумают?

Я изучал план Гааги. В голове складывалась картинка, похожая на чертеж сложного механизма, где каждая деталь должна сработать в нужный момент.

– Они ждут, что мы сорвемся, Государь. Полезем в драку. Дадим им повод. Мы его не дадим. Они хотят украсть наши секреты, – я окинул взглядом их хмурые лица. – Обложили нас, лезут в каждую щель, изучают, наверняка захотят подкупить наших людей. На моих губах появилась кривая усмешка:

– Что ж, мы им поможем. Дадим им то, чего они так жаждут. Но это будет отравленный дар. Мы скормим им наживку. Такую красивую, такую сложную, что они вцепятся в нее и забудут обо всем на свете. Потратят годы, миллионы и лучшие свои умы. А когда поймут, что гонялись за призраком, будет поздно.

Мой взгляд нашел Нартова, стоявшего у двери в тщетной попытке быть незаметным.

– Андрей Константинович, помнишь свою «птицу»? Орнитоптер?

Нартов вздрогнул. Орнитоптер – его давняя боль: гениальная, красивая мечта о полете, разбившаяся о суровую реальность материалов и физики.

– Пришло время ей послужить Империи. Мне нужны чертежи. Самые подробные, самые красивые. С расчетами, с обоснованиями, чтобы любой инженер, взглянув на них, поверил, что это возможно.

– Но… это же тупик, Петр Алексеич, – растерянно пробормотал он. – Она никогда не полетит.

– Именно! – Я хмыкнул. – Это красивый тупик. Он идеально ложится в их представления о мире, где человек должен подражать природе. Увидев эти чертежи, они решат, что мы, варвары, нащупали верный путь, но не смогли его осилить из-за своей тупости. И бросят все силы, чтобы «довести до ума» твою идею.

Нартов медленно кивнул. Он понял задачу.

– Но этого мало, – продолжил я. – Для тех, кто поумнее, для людей вроде Ньютона, нужно что-то посерьезнее.

Двигатель Стирлинга. Еще одна гениальная идея, опередившая свое время на века. Революция в энергетике, которая гарантированно увязнет в неразрешимых для XVIII века проблемах с материалами и герметизацией. Я достал свои записи по этому проекту.

– Два проекта. Один – для романтиков, второй – для прагматиков. Пусть выбирают, на чем сломать зубы.

– Гладко стелешь, – буркнул Петр, но в его голосе уже не было прежней безнадежности. – Только как мы им это подсунем? Не сами же принесем?

– А вот тут, Государь, начинается театр. Будем у европейцев учиться лицедейству. Хотя, мы тут вряд ли их обыграем, поэтому будем действовать наверняка.

Я посмотрел на Ушакова.

– Андрей Иванович, мне нужен предатель.

Ушаков даже бровью не повел.

– Есть такой. Инженер-поручик Григорьев из команды Нартова. Толковый, но такой… – он покрутил рукой, – вечно недоволен жалованьем, считает, что его талант не ценят. Уже был замечен в попытках приторговывать инструментом. Идеальный кандидат.

Нартов выпучил глаза и покраснел. Я тоже был удивлен. Может Ушаков перебарщивает?

– Ладно. Завтра утром ты устраиваешь ему показательную порку. Нартов находит у него грубую ошибку в расчетах. Я, проходя мимо, устраиваю разнос. Прилюдно. Обвиняю в некомпетентности, грожу разжалованием и переводом на земляные работы. Чтобы его обида была настоящей, жгучей, видимой всем.

Петр усмехнулся, представив сцену.

– А дальше, – мой взгляд переместился на Дюпре, – наступает ваш выход, Анри. Вечером, в нашей столовой, когда он будет заливать горе вином, вы к нему «случайно» подсядете. Посочувствуете. Поругаете «этих русских варваров», которые не ценят истинный талант. И намекнете, что есть люди, готовые платить за такие таланты настоящим золотом.

Дюпре поморщился, но поклонился, принимая роль искусителя.

– А финальный акт, – я снова вернулся к Ушакову, – за тобой. Твои люди должны проследить, чтобы Григорьев вышел не на французов, а на нужного нам человека – на агента Харли. Мы знаем, что у англичан здесь уши в каждом углу. Пусть «продаст» им эти чертежи. Задорого. Так, чтобы они поверили, будто украли самый ценный секрет Империи.

План был готов. Да, он был циничным и построенным на человеческих слабостях.

– Ну, Смирнов… – Петр восхищенно покачал головой. – Страшный ты человек. Своих же людей в расход пускаешь.

– На войне как на войне, Государь, – ответил я, выдыхая.

Петр молча хлопнул меня по плечу и вышел. Остальные потянулись за ним. Я остался один над картой Гааги. Осада не кончилась, перешла в новую фазу.

Глава 20

Наш маленький театр абсурда дал первое представление, и все прошло без сучка без задоринки. На утреннем разводе Нартов, с лицом оскорбленного гения, ткнул пальцем в чертеж Григорьева, обнаружив там «ошибку», способную «погубить механизм». Я, «случайно» проходивший мимо, устроил публичный разнос. Орал так, что, казалось, дребезжали стекла в ратуше, обвинял в саботаже, грозил разжалованием и отправкой на земляные работы в самое пекло Азовской степи. Григорьев поначалу пытался оправдываться, потом побледнел, затем побагровел от унижения. Когда же я, в завершение спектакля, объявил о вычете половины его жалованья за три месяца, он окончательно сломался. Сорвал с себя офицерский шарф, швырнул его в грязь и, ссутулившись, ушел, не говоря ни слова.

Вечером, в нашей импровизированной офицерской столовой, к нему подсел Дюпре. Издали я наблюдал за разыгрываемой сценой. Француз был великолепен: он сочувствовал. Наливал вина, цокал языком, вставляя короткие, ядовитые фразы о «русском варварстве» и «неумении ценить истинный талант». Разгоряченный вином и обидой, Григорьев быстро поплыл – руки дрожали, голос срывался. Сидевший за соседним столом под видом денщика Ушаков позже доложил: наживка заглочена, крючок сидит глубоко.

А на следующее утро ударили по нам.

Катастрофа наваливалась постепенно. Первыми вернулись фуражиры Орлова. Пустые.

– Цены взбесились, командир, – доложил злой как черт есаул. – Утром овес был по талеру за мешок, а к обеду уже четыре просят. И только за золото. На наши векселя глядят, как на чумные тряпки.

Следом примчался гонец от Анны: она немедленно позвала меня к себе. В своем «кабинете» – отсеке кареты, заваленном бумагами, – она молча протянула мне пачку депеш с сургучными печатями амстердамских и лондонских банков.

– Все, Петр Алексеевич. Приехали.

Сухой, канцелярский язык, полный вежливых оборотов, сообщал, что банкирский дом Ван Дер Круппа, наш главный финансовый партнер, «с глубочайшим сожалением» приостанавливает все операции с векселями «Общекомпанейской Казны» ввиду «чрезвычайной политической нестабильности». То же самое – в депешах из Лондона, Гамбурга, Антверпена.

– Они объявили наши деньги мусором, – глухо сказала Анна. – Мы отрезаны от финансов.

Дефолт? Нас лишили денег.

В штабной фургон я вернулся, когда там уже кипел скандал. Разъяренный Меншиков тряс перед носом у интенданта неоплаченными счетами.

– Угля нет! – выпалил он, увидев меня. – Фуража нет! Контракты расторгнуты! Требуют платить золотом! А где я им его возьму⁈

Привлеченный шумом, в фургон вошел Петр. Увидев наши лица и бумаги на столе, он понял что дело дрянь.

– Значит, золотая удавка, – пророкотал он.

На карте наша стальная армада, гроза Европы, на глазах превращалась в груду бесполезного железа. Без угля «Бурлаки» – двенадцать мертвых коробок. Без фуража кавалерия Орлова – сборище пеших оборванцев. Мы застряли. Посреди вражеской страны, без денег, без топлива. Ловушка Харли сработала идеально.

– Сколько у нас времени? – спросил Петр, обращаясь к Анне.

Она уже все подсчитала.

– Угля – на два дня экономного хода, пока стоим, можно не считать. Фуража – на три. Золота в казне – тысяч на двадцать. По нынешним ценам хватит, чтобы купить угля еще на один переход. И все.

– Продавать! – подал голос Меншиков. – Продать один станок, машину! Хоть что-то выручим!

– Будущим торговать, Данилыч⁈ – рявкнул Петр. – Сдурел⁈

Пройдясь по фургону, он остановился у карты. Его огромная ладонь накрыла половину Европы.

– Нет! Нужно что-то, что поперек горла им встанет! Думай, Смирнов! Оба думаем! Где их слабое место⁈

Он был в своей стихии. Взвинчен до предела, как пружина, готовый к действию.

Я молча смотрел на карту. Решение где-то здесь, оно должно быть. Асимметричное, неожиданное. И тут мой взгляд нашел его. Далеко отсюда. Там, где их финансовая удавка превращается в тонкую, уязвимую нить.

Не успел я и рта раскрыть, как Петр сам подошел и тяжело опустил свою огромную ладонь мне на плечо. Взгляд серьезный, без тени обычной насмешки.

– Вытащишь нас и из этой задницы, Смирнов… – глухо произнес он. – Клянусь, придумаю для тебя такую награду, какой еще ни один мой подданный не получал. Хоть полцарства. Только вытащи…

Надо было видеть лицо Меншикова.

Исчезли царь и подданный, остались двое мужиков в одной лодке посреди шторма. И грести должны были вместе.

– Есть одна идея, Государь, – сказал я. – Рискованная. Наглая. Но если сработает… они сами принесут нам деньги на блюдечке. Я предлагаю позвать на помощь турка.

– Турка? – Пётр убрал руку с моего плеча и уставился на меня так, будто я предложил продать душу дьяволу за мешок угля. – Ты в своем уме, генерал? Звать на помощь басурмана⁈

За спиной Государя Меншиков аж затрясся от возмущения. Орлов недоверчиво хмурился. Такое предложение ломало всю их картину мира.

– Государь, – спокойно ответил я, возвращаясь к карте. – Мы сообщим партнеру по торговле, что наши общие конкуренты пытаются его ограбить. Это не союз воинов, а сделка купцов.

Взяв грифель, я превращал геополитику на карте в бухгалтерскую ведомость.

– Англичане и голландцы объявили наши векселя мусором. Почему? Потому что это – кровь нашего нового южного торгового пути, который лишает их монополии на торговлю с Востоком. Они бьют по самому этому пути. Ведь наши деньги в руках турок стали ничем.

Петр склонился над картой, и гнев на его лице уступил место напряженной работе мысли.

– А кто главный выгодоприобретатель от этого пути после нас? Османская империя. Для них это – золотая жила. И тут они узнают, что англичане пытаются обрушить всю систему. Как, по-вашему, отреагирует на это Великий Визирь? Они думают, что душат нас, а на самом деле объявляют войну кошельку султана. А Восток, Государь, такого не прощает. Оскорбление веры стерпеть можно. Убытки – никогда.

– Хитрый ты змей, Смирнов, – наконец выдохнул Пётр. – Но как? Гонца в Стамбул? Его перехватят.

– Гонец не нужен. Враг нашего врага уже здесь. Остерман!

Генрих Остерман возник на пороге так беззвучно, что казалось, материализовался из тени.

– Генрих Андреевич, – обратился я к нему. – В Амстердаме сидит глава османского торгового представительства? Серый кардинал, держащий в руках всю торговлю шелком и пряностями в Северной Европе. Мне нужно с ним поговорить. Тайно. Сегодня же.

Остерман даже не удивился.

– Юсуф-бей. У него есть слабость, господин генерал. Он страстный коллекционер старинных карт. Особенно карт Московии.

– Прекрасно, – усмехнулся я. – Значит, мы продадим ему очень редкую карту.

Лагерь замер в угрюмом молчании, и к вечеру напряжение стало совсем тяжелым.

Встречу назначили на полночь, в пустом пакгаузе на окраине портовой зоны. Ушаков со своими людьми оцепил квартал. Внутри, при свете одного масляного фонаря, пахло смолой. Невысокий, полный турок Юсуф-бей прибыл один. Ни посол, ни купец. Паук, затаившийся в центре своей паутины.

Я разложил на бочке карту – подлинную, XVII века, из архивов Петра. Он склонился над ней, и его пальцы с неестественно длинными ногтями благоговейно коснулись пергамента.

– Красивая вещь, – прошипел он. – Но я пришел не за картами, гяур.

– Вы пришли за деньгами, Юсуф-бей. Как и я. – Я убрал карту, положив на ее место вексель нашей «Общекомпанейской Казны». – Вот это, – я постучал по нему пальцем, – англичане и голландцы сегодня объявили мусором.

Он равнодушно пожал плечами.

– Ваши проблемы, генерал.

– Нет. Наши общие. Этот вексель – ключ к новому торговому пути, который сделает вас самым богатым человеком в Европе, а вашего султана – хозяином всей восточной торговли. Атакуя этот вексель, англичане атакуют ваше будущее. Они хотят, чтобы ваши караваны снова шли через их фактории в Леванте, оставляя им половину прибыли. Но это не самое главное. Наши векселя в ваших руках обесценились. А ведь мы с визирем договорились вести честную торговлю.

Что-то вроде интереса мелькнуло в его мертвых глазах.

– Докажи.

Я выложил перед ним бумаги, подготовленные Остерманом: анализ биржевых сводок, донесения людей Анны. Цифры, факты. Он долго, безэмоционально изучал бумаги, лишь уголки его губ изредка кривились в презрительной усмешке.

– Они считают нас варварами, Юсуф-бей. И вас, и нас. Думают, что могут безнаказанно грабить.

Он поднял на меня взгляд.

– Что ты хочешь, Смирнов?

– Чтобы вы напомнили им, кто хозяин на этом рынке. Я не прошу вас объявлять войну. Я предлагаю нанести удар. Точечный, болезненный. Удар, который заставит их одуматься.

– И что я получу взамен?

– Долю, – сказал я. – Десять процентов от всех прибылей по новому пути в течение первых пяти лет. И монопольное право на транзит персидского шелка.

Он молчал, взвешивая. Предложение было убойным.

– И еще, – добавил я, выкладывая на бочку последний козырь. – Нам нужен уголь. И овес. Много. Завтра. В обмен на вот это.

Я протянул ему чертежи нашего нового прокатного стана.

Он долго смотрел на чертежи, потом на меня. Вряд ли он понял что это. Но общее представление должен был иметь.

– Ты опасный человек, Смирнов, – наконец произнес он. – Торгуешь будущим?

– Я покупаю настоящее, Юсуф-бей.

Он медленно кивнул.

– Уголь будет.

Он ушел так же беззвучно, как и появился, оставив меня одного. Поверил ли он до конца? Неизвестно. Зато я был уверен: жадность – самый сильный мотиватор.

Развязка грянула на следующий день, с открытием Амстердамской биржи. Без всяких видимых причин на рынок вдруг выбросили огромную партию акций английской Ост-Индской компании. Десятки тысяч. Паника вспыхнула мгновенно. Курс полетел вниз, увлекая за собой весь лондонский рынок. За час Ост-Индская компания, становой хребет британской колониальной мощи, потеряла треть своей стоимости. Никто не понимал, что происходит.

Зато я знал. Это был привет от Юсуф-бея. Он не стал бить по всей Англии, ударил по кошелькам тех людей, которые стояли за Харли. Лично.

А потом началось второе действие. Турецкие и персидские торговые дома объявили о «временной приостановке» закупок английского сукна и голландского оружия, ссылаясь на «необходимость пересмотра контрактов». Цены на эти товары на европейских рынках упали. Харли хотел устроить нам экономическую блокаду, а получил торговую войну на два фронта.

К вечеру в наш лагерь потянулись первые подводы. Обычные, грязные баржи, нанятые людьми Юсуф-бея, привезли уголь и овес. Сделка была выполнена.

В штабной фургон вошла Анна. В руках она держала свежую сводку.

– Ну что, Петр Алексеевич, – на ее губах играла улыбка. – Похоже, у наших друзей начались проблемы. Серьезные.

Одного взгляда на цифры было достаточно. Харли, пытаясь накинуть на нашу шею удавку, не заметил, как сам сунул голову в петлю, которую держал в руках хитрый турок.

Победа в финансовой войне не принесла облегчения, скорее наоборот. Она оставила после себя тишину, в которой каждый шорох казался началом новой атаки. Мы отбились, однако враг никуда не делся.

Все началось с Лейбница, который ввалился в мой фургон без стука – взбудораженный, с горящими глазами, в которых плескался мальчишеский азарт. От его обычной академической отстраненности не осталось и следа.

– Генерал! Вы должны это видеть! – выпалил он. – Это… это гениально! И трагично одновременно!

С ним был человек. Пожилой, в потертом, но чистом камзоле, с лицом, на котором разочарование прорезало глубокие борозды. Однако в его глазах, под нависшими бровями, еще тлел уголек – упрямый, неугасимый огонек идеи.

– Позвольте представить, – Лейбниц говорил с придыханием, – месье Дени Папен. Величайший механик нашего времени, непризнанный гений!

Молча я протянул Папену руку. Его ладонь была сухой и горячей, пожатие – нервным, порывистым. Имя мне было знакомо. Паровой котел, первые опыты с двигателем. Один из отцов-основателей. И, судя по всему, новая пешка в игре Харли.

– Месье Папен прибыл в Гаагу в поисках покровителя, – продолжал Лейбниц. – Его идеи слишком смелы для косных умов европейских монархов.

Услышав это, Папен горько усмехнулся.

– Мои работы… они никому не нужны, – произнес он с хорошо поставленной хрипотцой. – Я пытался доказать, что сила пара может двигать корабли… Но они видят в этом лишь забавную игрушку.

На моем столе развернулся свиток чертежей. Изящные линии, продуманная до мелочей конструкция – дьявольски красивая работа. Паровой котел, который обещал быть вдвое мощнее и легче всего, что мы создавали до сих пор. Но, глядя на это кружево из меди и стали, я нутром чуял подвох. Я ощущал в этой схеме невидимую трещину: маленькую, почти незаметную ошибку в логике, которая в нужный момент превратит шедевр в осколочную гранату. Где-то здесь, в этом изяществе, была запрятана смерть.

– Поразительно, – выдохнул я, и в голосе прозвучало неподдельное восхищение красотой замысла Харли.

Шум привлек в фургон Нартова и Дюпре. Увидев чертежи, они остановились. В глазах Нартова вспыхнул огонь узнавания – он увидел родственную душу, гения, говорящего на одном с ним языке. Дюпре же, напротив, чуть сощурился, его циничный взгляд тут же начал искать подвох.

– Месье, – Нартов подошел ближе, его пальцы почти благоговейно коснулись бумаги. – Это… это же революция! Ваша идея… она позволит увеличить мощность вдвое!

Папен скромно потупил взор.

– Увы, это лишь теория. У меня нет ни средств, ни мастерской, чтобы воплотить это в металле.

Он смотрел на Нартова, но вопрос был адресован мне. Наживка брошена. Теперь он ждал, что мы, ослепленные гениальностью идеи, вцепимся в нее, не заметив мины замедленного действия.

Выдержав паузу, пока в наступившей тишине было слышно лишь возбужденное дыхание Нартова, я повернулся к нему.

– Андрей Константинович, что скажешь? Есть слабые места?

Нартов на мгновение задумался, вглядываясь в чертеж.

– Ну… – протянул он, – вот здесь, у фланца, я бы добавил ребра жесткости. И крепление к станине кажется слишком жестким, не дает металлу «дышать» при нагреве. Но это мелочи, доработки… Сама идея безупречна!

– Хорошо, – кивнул я и повернулся к Папену. На его лице мелькнуло торжество.

– Месье Папен, – сказал я с самой радушной улыбкой. – Ваша гениальность не должна пропасть втуне. Мы не можем позволить, чтобы величайшее изобретение нашего века осталось на бумаге.

Я положил руку ему на плечо.

– Мы не будем воровать вашу идею. Это было бы бесчестно. Вместо этого… мы поможем вам построить вашу машину. Здесь. В нашей походной мастерской. Под вашим личным руководством.

Улыбка на лице Папена застыла и медленно сползла.

– Но… я… у меня нет… – залепетал он, отступая на шаг.

– У вас есть мы, – перебил я его. – У вас есть лучшие в мире механики, – кивок в сторону Нартова, – лучшая в мире сталь. Считайте это не заказом, месье. Считайте это инвестицией в будущее. Мы хотим, чтобы вы работали с нами.

– Я… я почту за честь, – выдавил он наконец, и капелька пота медленно поползла по его виску.

– Превосходно! – я хлопнул в ладоши. – Нартов, Дюпре! Вы поступаете в полное распоряжение месье Папена. Выполнять все его указания. Но, – я поднял палец, – с одним условием. Вся работа протоколируется. Каждый шаг и чертеж, каждый спор. создаем историю.

Папен получил доступ к нашей мастерской и нашим людям, но и мы получили тотальный доступ к его методам и образу мыслей.

Работа закипела в тот же день. Наша передвижная мастерская превратилась в театр одного актера. Папен, осознав, что пути назад нет, с отчаянием обреченного бросился в работу. Он был гением, и его гений, лишенный необходимости притворяться, расцвел. Спорил с Нартовым до хрипоты из-за толщины заклепок, чертил, считал, снова чертил. Нартов, по моему указанию, не оспаривал его основную, порочную концепцию. Напротив, с энтузиазмом ее «улучшал», предлагая новые, еще более изящные и еще более опасные решения, усугублявшие скрытый дефект.

Дюпре, в свою очередь, взял на себя роль адвоката дьявола, с самой невинной улыбкой сея сомнения.

– Месье, – говорил он Папену, – а не боитесь ли вы, что при таком давлении вот этот медный патрубок просто вырвет? Может, стоит укрепить?

– Ерунда! – отмахивался Папен, увлеченный своей идеей. – Мои расчеты верны!

Они подталкивали его к краю пропасти, а он, ослепленный тщеславием и возможностью наконец-то доказать свою правоту, этого не замечал. Уверенный, что водит нас за нос, он не понимал, что сам стал марионеткой в более сложной игре.

Харли ждал взрыва в нашем лагере. Что ж, он его получит. Только не тот, на который рассчитывал. Он думал, что мы украдем чертежи и построим бомбу для себя. А мы строили ее для него. Под присмотром его же собственного агента. И когда она взорвется, грохот будет слышен по всей Европе.

Пока в механическом цехе разыгрывался спектакль с Папеном, а финансовый мир Европы приходил в себя после турецкого демарша, меня не отпускало ощущение незавершенности. Мы отбивали атаки, отвечали ударом на удар, однако все это было лишь реакцией. Я плясал под дудку, которую, пусть и фальшиво, пытался настроить Харли. Но в этом оркестре был еще один, самый тихий и самый опасный дирижер. Людовик XIV. Старый версальский лис.

Его посол, маркиз де Торси, рассыпался в любезностях, однако держался в стороне от интриг, занимая позицию благородного наблюдателя. Это молчание было показательным. Он не нападал. Не помогал. Он ждал пока два пса, английский и русский, сцепятся в смертельной схватке, чтобы потом без помех забрать добычу у ослабевшего победителя. Его нейтралитет был самой враждебной позицией из всех. И именно по этому нейтралитету я решил нанести удар. Не сталью, не золотом. Тем, что эти напудренные аристократы ценили превыше всего – символами.