Текст книги "Нижний горизонт"
Автор книги: Виктор Зиновьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
Но многое из рассказов Пронькина подтверждалось. Бетон там научились укладывать прямо на мерзлоту – это точно. Впервые гладкое взрывание применили и передвижную опалубку на рельсах – об этом в синегорской газете писали, мол, перенимаем опыт. А про четырехместную амфибию американскую, найденную в тайге, об этом и Петрович вспоминал. Рассказал, что ребята ее почистили, поставили мотор от «Москвича-401» и приспособили вместо вездехода. Что ж, если к хорошим рукам да ум, и не такое в строй вернуть можно.
Пронькин закончил рассказывать и замолчал, Прохор сказал:
– А у нас все – топор да мастерок. В колхозе дома строил и здесь…
Прохор сидел на небольшой табуретке, собственноручно изготовленной, и сам был такой же крепкий и ладный, будто выточенный из цельной сердцевины хорошего дерева. Глаза на его светлом лице смотрели со спокойным прищуром: так смотрит на поплавок бывалый рыболов, которого ничем не удивишь. Когда он брал, к примеру, ложку и неторопливо переваливал ее в белых мозолистых пальцах, она сразу становилась надежным и важнейшим на свете инструментом. И говорил он ровно, основательно —; как работал.
Коляй поднялся на кровати и спросил сразу обоих:
– Женатым быть хорошо?
– Я отец двоих детей, – гордо и с таинственностью в голосе сообщил Пронькин.
Будто все этим объяснив, он пыхнул папиросой и многозначительно откинулся назад. Прохор несколько раз кивнул головой как бы в подтверждение:
– Семья – это все. Бегай не бегай, а к одной придешь – и чтоб семья была и детишки. Свою вон вызову, подкопим, дом купим…
– Я никогда больше не женюсь, – заявил Пронькин. – Ихнюю породу теперь насквозь знаю. И вообще, баба – она тянет, когда в белый халат одета или в военную форму…
Коляй не раз слышал, как мать разговаривала с соседками: «Имеешь угол, зарабатываешь на чашку супа, семья у тебя – и не рыпайся больше никуда! А то обрубят нос по самую шею – лишишься всего…» Он соглашался про себя и думал: правда, чего рыпаться, если жизнь на этом стоит. Вся разница, что у одного угол, а у другого квартира, один из простой чашки пьет, а другой из сервиза. Но смысл не менялся, выходило одно уравнение и шоферу, и повару, и начальнику, и простому рабочему. Но сейчас дело для него поворачивалось так: приехал в Синегорье, женился, получил комнату – и все. Ничего больше не хоти, знай деньги на книжку складывай?
– Или чтоб огонь! Чтоб ты за ее ласку хоть в петлю! – продолжал Пронькин. – Вот с кем жизнь связывать надо. А таких, что ложки моют, миллионы.
Коляй снова представил смуглянку из парикмахерской. Что, она тоже ждет всех северных надбавок и мужа хоть какого? Рубашка-то мужская у нее над кроватью висела? Висела.
На душе стало еще отвратнее. Коляй умом понимал, что напрасно он плохо думает о смуглянке. Ее дело в конце концов кому рубашки стирать. Да и над ее ли кроватью она висела? Но ничего с собой поделать не мог – у него сейчас было полное сердце ненависти ко всему свету. И к Пронькину, и к Прохору, и особенно к себе. За то, что у него всего шесть классов образования и поэтому плохо подвешен язык, за то, что у него нет красивого костюма, за то, что он никому на земле не нужен.
Этого Коляй вслух, конечно, не говорил. Незачем. Люди обращают на тебя внимание, когда ты лишаешься мелочей – волос или очков… Но никто во все века никого не спрашивал: почему у тебя стало другое сердце? А кто пробовал узнать, тот так сильно задумывался, что терял интерес к жизни.
Коляй вытащил папиросу, закурил и кивнул Прохору:
– Дай, что ли, картишку…
Каждый колымчанин знает: быстрый век у здешней весны, а еще быстрее у лета. Не успели одуванчики белым пухом запрудить просохшие кюветы, как их уже сменила северная роза – шпалерами вдоль дороги вспыхнули бордовые кусты шиповника. Неделя, другая, и на месте нежных пятипалых цветов появились зеленые пупырышки завязи. А бордовый с малиновой искрой цвет перекочевал с дорог – целыми озерами разлился по еланям да болотам между сопками, – это распустился иван-чай. Однако и ему недолго удивлять тех редких шоферов, что останавливаются на перевале полюбоваться открывшейся внизу картиной. Там, в тундре, снова главным цветом становится белый – распускается кашка, а вместе с ней и пушица. Чуть погодя зацветет редкими желтыми головками ползучий хвощ, который за тяжелый запах называют еще дурникой. Так и торопится каждая травка, пока оттаяли ее корни, успеть прожить свой век.
А в начале августа подернутся сединой сопки – побелеет мох; потом вдруг взмоют по скалам желтые и красные языки, запламенеют вдоль дорог лиственницы и карликовые березки, загорятся последней краской всякие кусты и кустики – все, кончилось лето. Однажды ночью дохнет с севера холодом, пообрывает жухлую одежонку с лесов, кое-как прикрывавших летом хлябистые мшаники, – зима.
Однако когда это еще будет…
Левая рука у Коляя загорела до красноты, и кожа на ней облезла по второму разу. Он все равно клал локоть на боковое стекло – шоферская привычка. Такая же, как слушать, думать о своем и смотреть на дорогу. Известный всему поселку Поросятник, которого он посадил на Левом берегу, никак не мог кончить жаловаться на жизнь:
– Мы же Север покоряем, здоровье тратим! А они такую цену за комбикорм дерут? Не было на свете справедливости и никогда не будет!
– М-м, – сказал Коляй.
Ему было не до разговоров —. желтая легковушка так и норовила проскочить вперед. Сначала Коляй подумал, что это «чаевой» – таксист, но оказался частник. Впрочем, это почти равносильно.
Каждый раз на расширении дороги он выходил влево, мигал фарами, гудел по-комариному. Коляй чуть трогал рукой руль, и «жигуль» снова скрывался в густом шлейфе пыли. Кто ездил летом по колымским дорогам, знает эту пыль, она пеленой укрывает придорожные кусты и деревья на десятки метров. За несколько километров по пылевому смерчу, вздымающемуся к небу, можно узнать, вон по трассе катит машина. Порой после прошедшего тяжело груженного дизеля, да еще с прицепом, на дорогу опускается кромешная тьма; включай фары и становись у обочины, если не хочешь лобового удара встречного грузовика.
Коляй шел без прицепа, но с грузом – деревянными щитами, взятыми на уптарской перевалбазе, где скапливались все грузы для плотины, и пыли за ним поднималось достаточно. А что скажешь – не вижу, и все. Поросятник тоже заметил в зеркало «жигуль» и сказал:
– Да пусти ты его!
– Это же частник! – удивился Коляй.
– Купи ее и ты частником станешь. Скажешь, нет?
Отвечать не хотелось, потому что Поросятник был прав. Уважай его не уважай, резон в словах имелся – Коляй давно уже в глубине души подумывал о своей «баранке». Да и какой шофер об этом не думает?
Он взял машину вправо, сбросил газ и пояснил, чтобы Поросятник ничего не строил насчет советов:
– Сыпун, тут медленно надо…
Полоса сыпуна шла действительно. Издалека было видно, как с бревенчатого бункера на обочине бульдозер наваливает грунт в самосвалы, а те насыпают кучи по дороге. Тут же грейдер разравнивает их по полотну. Грунтовые колымские дороги размываются паводками и дождями, покрываются выбоинами под многочисленными, колесами, а на крутых прижимах и просто осыпаются. Для их постоянной подсыпки, подтрамбовки, укатки нужно много грунта, который без бульдозера и самосвала не возьмешь. Потому и нарублены бункера, изобретение колымских дорожников, по всем дорогам и веткам Северо-Востока.
Подъезжали к поселку. Здесь пыль исчезла, курсировали поливальные машины. По мокрому сыпуну ехать было еще опасней – он, словно масло, сносил машину то к одному кювету, то к другому. Поросятник этого не понимал и все настойчивее приставал с рассказом о том, что мужикам надо держаться друг за друга. Коляй давно понял – это чтобы понравиться. Не выйдет, дорогой, отдашь сполна. С людей по двенадцать рублей за килограмм драть, это как? Наживаешься, гад, на северянах!
Поросятник долго рылся в кармане, выбрасывал какие-то крошки, ниточки, бумажки, шептал что-то, Коляй терпеливо ждал. Тот наконец протянул горсть медяков, потом, насупившись, полез в кузов. Так же молча скинул мешки и, не оборачиваясь, поволок их в «нахаловку».
Через два месяца все Синегорье судачило о Поросятнике. По первым заморозкам, когда скотину готовят к забою, кто-то ясным днем умыкнул у него оба десятка поросят. Никто не услышал ни визга, ни писка. Рассказывали, что возле загона на несколько секунд останавливалась неизвестная крытая машина. Поросятник, его фамилия Алексеев, вернулся вскоре с ведром объедков из столовой, обнаружил пустые сараи в загоне и закричал тонким женским голосом. Потом он хотел повеситься, ему не дали, и он еще долго бродил по подъездам домов, растрепанный, с пустым взглядом.
Да, такие умельцы только на Колыме и сохранились.
Ходит в скромном вытертом пиджачке, еще, может быть, и передовик, а лет сорок назад такие номера в Ростове или Одессе делал, что поросята – просто тьфу!
…В общежитие Коляй не опешил. На него там накатывала тоска. Не помогали вилюйские рассказы Пронькина, перестали давать успокоение рассудительные разговоры Прохора. Почему так случилось, Коляй знал.
Еще зимой каждый свободный вечер он словно ненароком прохаживался возле вагончика-парикмахерской. Зорко наблюдал, кто вокруг трется, по какому делу. Потом сообщили, что она уехала в отпуск. Стало вроде бы легче: что в глазах не стоит, то на сердце не ложится. Однако тревожила мысль – вдруг не вернется? Мужчины с опытом и высокими разрядами не выдерживали колымского мороза с ветром, чего с девчонки спрашивать?
Но смуглянка вернулась веселая, еще сильнее загорелая; ребята от своих девчонок слыхали – неделю фруктами весь вагончик кормила. А Коляю ее веселье – как отверткой в сердце, уж лучше бы она ходила злая и в грязном ватнике, чтобы на нее никто внимания не обращал, потому что приехала она вместе с мужем. Коляй раньше боялся встретить ее одну – вдруг спросит: «Что вы здесь ходите?» Еще страшнее стало увидеть двоих…
В гараже было оживленно. Он подсел «забить козла» – за столом, как всегда, собрались кто перед рейсом, кто после, кто из стоящих на ремонте.
– На перевалах снег выпал, – удачно отдуплился «баяном» Коляй. – С Дедушкиной Лысины спускался, аж занесло два раза.
– Это что, – сказал Колбасин. – Вот на Арманском по первому ледку тормоза дымятся…
Колбасин был среднего телосложения, но казался толстым из-за мясистого лба. Слова он произносил вроде обычные, но получалось по-особому, солидно. Квадратный подбородок при этом выдвигал вперед так, что Коляй чувствовал себя мокрогубым щенком, который боится не угодить сильной, ощерившей зубы собаке.
Коляй еще не ходил ни на Арманский перевал, ни на Аркагалинский, ни на Капрановский, где, по рассказам, даже среди лета случались метели. Раньше за Стрелку ему выезжать не приходилось. Но он знал уже Дедушкину Лысину, Дунькин Пуп, Бархалинский. Знал также, что не количеством пройденных перевалов измеряется класс шофера. На ровном месте может произойти такое, что внушит страх к обочинам на всю жизнь.
…И снова всплыло перед глазами Коляя, уже который по счету раз, как это было. В тот день он шел порожняком к себе в Аннушку. Спешить было незачем, стояло лето, а летом и за полночь светло. Не остановись он тогда в ручье, проскочил бы мосток и ничего не случилось. Да уж больно жара доняла. Он свернул с дороги, въехал прямо в воду и крякнул – своим телом почувствовал, как прохладная вода омыла раскаленные пыльные колеса. Ночью здесь останавливался – ватник набрасывал, от мерзлоты холодом тянуло. А солнце в пик поднялось – от жары осоловел. Колыма…
Коляй не торопясь вымыл ноги, умылся и двинулся дальше. Подъезжая к «тещиному языку» – двойному повороту по карнизу, – заметил, как по противоположному склону сопки навстречу мелькнула бортовушка. Еще пронеслась мысль – притормозить, пропустить ее, все равно торопиться некуда. Но он хорошо помнил: за мостиком на «тещином языке» стоит знак, что остановиться должна встречная.
Он шел на «Захаре» с мотором от ЗИЛ-130. Это значит, на сорок «лошадей» больше, но устойчивость хуже. Не сбавляя хода, он вышел к мосту и тут увидел, что навстречу летит бортовушка. Он ударил ногой в тормоз и почувствовал, как «Захар» разворачивается поперек дороги. В голове пронеслось что-то вроде: «Разобьюсь, так один…» Он отпустил тормоз и вывернул руль вправо, по краю моста, надежда все же теплилась, что уцелеет. Затрещали и полетели перила, содранные капотом, Коляй увидел перед стеклом вздыбившееся зеленое, в уши ударил скрежет. И все…
Потом он понял, почему остался жив: сначала машина ударилась крылом и только потом перевернулась, а кустарник еще больше смягчил удар и помешал кабине сплющиться в блин… Он очнулся от жжения на шее и спине: электролит из разбитого аккумулятора капал прямо за шиворот. А сам он лежал кверху ногами, сдавленный со всех сторон железом. Почувствовав запах бензина, испугался, что от замыкания возникнет искра, и попробовал шевельнуться. Получилось, но дальше не пошло. Он ждал, что сейчас прибегут люди и вытащат его отсюда. Он долго ждал, громко стонал, но никто не приходил. Тогда впервые в жизни он заплакал.
В гараже и в поселке никто не мог поверить, что он без чужой помощи вылез из сплющенной кабины. Из мастерских пригнали кран, на месте определили: машина лежит к обороту знака, – перевернулась через нос, шофер был трезвый, значит, не виноват. Среди ремонтников были ребята, которые хорошо знали Колыму. Но Коляю не стало легче. Все дни в больнице и потом дома он раздумывал – тот с бортовушки, ведь он видел его кувырок и понял, что это из-за него! И не остановился, не подошел…
Коляй покрутился еще по гаражу. В углу слесари разбирали автоматические тормоза новенького КамАЗа. Мало изобрести и сделать, надо предвидеть, как и где механизм работать будет. А у Колымы свои законы, не каждая машина выдержит. Некого тут винить и незачем. Засучивай рукава и делай дело, так больше толку. Бывалые шоферы это знают, потому и опрокидывают кабины новых машин, не красотой любуются, внутрь заглядывают.
Потом он поинтересовался, как выправляют наливняк. Балда шофер забыл открыть вентиль, когда сливал топливо, и цистерну смяло вакуумом. Коляй и здесь помог.
Только взял протянутый кем-то домашний пирожок, чтобы подкрепиться, как сверху, с галереи, крикнули:
– Зубков не ушел еще? К начальнику!
Когда он проходил мимо завскладом Егорова, переливавшего в банку вонючий антифриз, тот показал железные зубы и сказал:
– И до тебя очередь дошла…
Егоров был прижимистым, шутил редко, но мог для гаража достать все, что пожелает душа. В другой час Коляй воспользовался бы случаем и попросил бы лампочек для подфарников, новые сальники или нитроэмаль. Но начальство ждать не любит, и Коляй успел только подумать, не обиделся бы Егоров за то, что он ему не ответил.
На пороге он столкнулся с одним из новых шоферов. Тот больно ушиб Коляю пальцы дверной ручкой и зло прошагал мимо. Коляй посмотрел ему вслед.
– Ну, что скажешь? Как дела идут? – начал разговор Петрович.
На широкое лицо его свесилась прядка седых волос. Петрович не замечал ее. Коляй кожей чувствовал буравящий взгляд из-под нависших, тоже седых бровей. Поэтому смотрел не в лицо, а ниже. Кадык у Петровича, как у всех очень пожилых людей, глубоко спрятан в складках. Когда кадык дернулся и вспух острым углом в воротнике цветастой домашней рубашки, Коляй поднял глаза.
Петрович поинтересовался, нравится ли ему на стройке, долго ли хочет здесь оставаться. Конечно, он знал, что Коляй из местных, но о родителях не спросил. А Коляй и ответил бы не стесняясь. Но оттого, что не спросил, Коляю все же было легче.
Заговорил Петрович о другом.
– Скажи, Коля, – вздохнул он, – куда бегут? В Якутии мы на «четверках» возили. Буржуйку из обрезка трубы поставишь, дымоход через капот – и пошел. Забор вокруг гаража разбирали – нечем кабины топить было. А здесь «магирус» четыре года проработал – списали! На тебе другую!
В гараже знали, что Петрович жизнь провел на колесах. Начинал учеником слесаря в подвижной военной ремгруппе. На фронте же сел за баранку, возил снаряды, цветной лом, продукты – что дадут. Под осколок не угодил, но боевые награды имеет самые настоящие, кто на вечер фронтовиков ходил, рассказывал. После войны Петрович с баранкой не расстался, но всей стране ездил, разруху помогал ликвидировать. Однако осел на Севере. Север большой, стройки на нем от Мурманска до Магадана разбросаны, – вот в этом направлении он и двигался. Лес возил, потом трубы, кирпич, станки для комбинатов, и ГЭС строить пришлось. Кто с Вилюя, помнят его: своим умом, без диплома до завгара дошел. Такой человек работу знает до винтика, потому подскажет не через губу, а по-человечески.
Коляй так и не понял, зачем его вызывали. Только когда уже взялся за ручку дверей, Петрович поднял глаза от бумаг:
– А обгоняющих надо пропускать. Люди специально из Магадана ехали по охране окружающей среды. Да и по другому важному делу торопиться можно…
Начальники, они ими и останутся, – нажаловались все-таки.
* * *
Коляй сидел на стуле и смотрел на будильник. Он смотрел на циферблат и видел сразу весь день: утром столовая, в обед тоже и вечером, а в перерывах он сидит на стуле или лежит на кровати. Так было и зимой, и весной, и сейчас, и вообще все выходные. Не было клуба – хотелось на танцы, а построили – охота пропала одному стенку подпирать.
Он стал крутить транзистор, бросил. Потом, словно нечаянно, уже в который раз подошел к зеркалу. Старые мысли ползли в голову: почему он таким уродился? В природе существует равновесие, понятно, не всем рождаться красавцами. Но почему именно он до самого конца жизни должен иметь скулы лопатой и нос, похожий на кукиш?
Коляй лежал на кровати, и в комнате стояла такая тишина, что было слышно, как где-то далеко хриплый голос кричал: «Пусти, я не пьяный! Открой!» Он отвернулся к стене, начал насвистывать и попробовал даже весело запеть. Но ничего не получалось. Коляю вдруг сильно захотелось на перевал Лачканах. Вчера на самой вершине он вылез из кабины и посмотрел вниз, – машины здесь ходили редко и стоять можно долго. Под ногами лежали сопки, вершины их уже покрыл снег, кругом необычайная красота и простор, как в небе. Коляй не выдержал и крикнул, голос оборвался, словно потонул в вате. Ему показалось скучным стоять в голых камнях – эха и того нету, и он поехал быстрее вниз, где в темном распадке росли деревья. А сейчас хотелось снова вернуться туда, хоть на минуту почувствовать себя на большой высоте, а потом разогнать машину и ухнуть с самого крутого прижима…
Комната находилась на первом этаже, поэтому Коляй увидел, как на бетонное крыльцо поднялся человек в солдатской ушанке, и обрадовался – все не одному сидеть. Это был Романтик.
Не спеша Романтик умылся в ванной – всегда он обтирался водой до пояса – и вышел с вафельным полотенцем на шее.
– А я одного хочу, – сказал он, – чтобы в сутках было двадцать пять часов.
Разговаривать с Романтиком было делом никчемушным и скучным: все ему ясно, обо всем он читал в книжках. Оживал он, лишь когда его спрашивали о смысле человеческой жизни. Коляй соскучился один, поэтому, подумав, спросил:
– Куда такую прорву… ну, я насчет человечества, предназначения эпохи и вообще…
– Мы живем в исключительный период! – охотно отозвался Романтик. – Ты подумай, разве было в истории другое время, так насыщенное героизмом и событиями? Сплошные революции и полеты человека в космос! Потомки нам завидовать будут!
– Что тебе космос, – сказал Коляй. – Ты крутишь баранку, и крути…
– А как же! И мы причастны к мировым проблемам! – увлеченно продолжал Романтик. – Ведь ради нас они и возникают! А мы строим ГЭС наперекор трудностям… – Тут Романтик посерьезнел: – Каждый человек должен совершить в жизни хотя бы два подвига. Один для себя, второй для общества. Первый, допустим, я уже совершил – материальное благосостояние и сейчас многое значит. А вот второй…
Коляй уже слышал от Романтика, что тот самовольно уехал от отца профессора и матери народной артистки, которые слезно умоляли его не лететь на Север. Он даже не пишет им, чтобы снова не выслушивать предложений забрать трехкомнатную квартиру в Ленинграде и машину.
Коляй спросил:
– Что у тебя на руке, слово «зло»?
Романтик съел к этому времени ровно полбанки «Завтрака туриста», спрятал ложку и хлеб в тумбочку, попил воды из-под крана и ответил:
– Родители меня избаловали, вот я и попал под влияние улицы.
Коляй это спросил от нечего делать. Знал, что «зло» означает «за все легавым отомщу». У него самого такая на плече вытатуирована, рядом с буквами «слон» – «с малых лет одни несчастья». Им с Васькой-якутом лет по пятнадцать было, когда старатель наколол. Дурью маялись, отдали взамен болотные сапоги, что Ваське от отца остались – новые, литые, теперь таких не делают. У Романтика татуировка совсем поголубела, будто кололи ее в глубоком детстве.
Романтик пришел в комнату вместо Прохора, который переехал с прибывшей семьей в щитовой коттедж по специальному разрешению начальника стройки. Пронькин на пороге оглядел его внимательно и спросил, не играет ли тот, случайно, на гитаре. Романтик ответил, что играет, по только «восьмеркой». А потом гордо заявил, что приехал на Колыму не за деньгами. Коляю было до лампочки, кто за чем приехал. Хороший человек – ладно. Слабак долго здесь не задержится – или сбежит, или сопьется. Пронькин почему-то обиделся и, размахивая кулаками, начал перечислять ГЭС, которые строил. Коляй разнял их и подумал, что новенький или бич, или жулик, каких мало. Однако тот оказался шофером, хоть и третьего класса, и возил грузы честно. По вечерам он приносил из библиотеки книги и выписывал из них что-то в особую тетрадь. Смешно было слушать, как он по-книжному рассуждает обо всем. Но потом Коляй подумал: вот нигрол – он черный и густой, автол – синий и не такой густой, дизельное масло – коричневое и вовсе жидкое, однако все свое назначение в машине имеет. Живой человек, почему он обязательно на Коляя или Пронькина похожим быть должен? Раз живет – значит, нужен, надо его принимать как есть. У каждого своя линия.
– Ты подумай! – сказал Романтик. – Толстой не любил Шекспира, и тем не менее оба гении! – И он снова уткнулся в свою тетрадь.
Васька-якут тоже много читал, но с ним было интересно, он часто рассказывал о путешествиях, войнах, больших городах; А стрелял как! Короче, свой парень. С этим же на охоту не пойдешь, там не языком, а головой и руками шевелить надо. Пронькина тоже на сопку Чиганью не вытащишь, где на лыжах катаются, однако и он свой. Скорее бы с работы пришел.
Пронькин явился тут как тут. По обыкновению споткнулся о порог и беззлобно выругался.
– Милое дело вагончик – удобство, спокой! Братскую в палатках начинали, Вилюйскую в тепляках, а тут дома подавай!
Он сел с размаху на кровать и поинтересовался у Коляя, ткнув через плечо грязным пальцем:
– Пишет все наш писатель? Я с ребятами-подземщиками разговаривал…
Пронькин всегда первым узнавал новости на стройке. Коляй считал: работают люди – нечего к ним соваться, свое дело сначала сделай. Пронькин думал иначе. Каждый вечер он с жаром сообщал, что Гидроспецстрой снова получил втык за повреждение электролинии взрывом, что мост на тот берег Колымы будут монтировать зимой по грунтовой насыпи, что в туннеле временной деривации укладывается сегодня самый лучший бетон. Он метался со сварочным аппаратом с одного конца стройки на другой, поэтому знал все.
Сейчас он начал рассказывать о проходчиках, вырубающих в Черном гольце подземный зал для агрегатов будущей электростанции. Хотя зимой туда устроиться от желающих отбоя нет – от ветра подальше, – работа там мерзлотная, вредная и сложная, и знают ее не многие. Подземщики обиделись, что их посылают в помощь совхозу косить сено – стоило ли из-за этого ехать сюда с Ингурской ГЭС, набивать синяки и шишки, учиться правильной проходке?
– Таково требование времени, – оторвался от книжки Романтик.
– Ты меня доведешь! Ох, он меня доведет! – подскочил к нему Пронькин.
Они были почти одного роста, оба щуплые, но Романтик казался более робким. Правда, у него были здоровые красные кулаки, но этого обычно не замечали.
Однако сейчас он встал и сказал твердо:
– Из-за таких безграмотных, как ты, Пронькин, у нас и запущено сельское хозяйство. Надо литературу читать, а не водку пить!
От такой неожиданной смелости Пронькин опешил, замотал, как лошадь, головой и, не найдя что ответить, сел на кровать, сделав вид, что чистит ногти. Коляй ничего не сказал, но про себя согласился с Романтиком, Он тоже специалист, однако не отказался возить грунт на ручей Анманычах для экспериментальной плотины. Работа есть работа – куда пошлют. А без этих опытов настоящую плотину опасно возводить – вдруг не выдержит.
Пронькин мирным голосом сообщил:
– Мимо парикмахерской шел, смотрю – опять к этой… твоей, муж лезет. Салажонок, а пьяный в дым…
– А я при чем? – не повернул головы Коляй.
– Ну, стричься бегал, – смутился Пронькин, – говорил, что питаешь…
– Надо решать без нерешительности! – снова вмешался Романтик. – Скажи, чтобы брала развод, и женись!
Коляй вздохнул. Он вспомнил нежные руки, которых и коснуться было страшно, представил смуглянку уже с большим животом, ее мужа, плюгавого и вечно пьяного бетонщика… Из всех его знакомых взял бы ее такую только Леха-косой, жалостливая и безъязыкая размазня. А ему она не нужна, он гордый. И Коляй повторил:
– Ну, а я-то при чем?
…Не всякому приходилось ездить по горящим торфам. Вокруг, на дороге и дальше, разноцветные пятна, словно лоскутами заштопана земля. Белый цвет – здесь торф давно сгорел, поверхность успела седой золой тронуться; красный – огонь совсем недавно под землю ушел, сюда не наступай; черные заплатки на мху – жар у самого верха идет, глубоко земля еще не прогорела. Коляй выруливал на черные пятна, где грунт крепче. Он знал торфяные пожары, видел однажды, как бился лосенок, по самую шею провалившийся в раскаленный пепел.
Поэтому вздохнул с облегчением, когда машина захлябала по лужам, а опаленные дымящиеся кустики на обочине сменились лохматыми болотными кочками. Будто нечесаные, немытые лешие выставили вдоль дороги свои волосатые макушки. Как ни в чем не бывало расхаживали по ним вороны с переливающимися перьями. Все же спокойнее живет тундра, когда человека рядом нет.
Коляй вез на своем МАЗе, только что вышедшем из ремонта, груз для электромонтажников-лэповцев: несколько ящиков, бухту провода, какие-то железки. Что именно, он не знал, для чего – понимал хорошо. Что толку от плотины, если никуда не поступает электричество, – каменная стена в тайге – и только. Видел он под перевалом Бутугычаг, у брошенного рудника, здание бывшей теплоэлектроцентрали – будто череп выглядывает из травы.
Ребята-лэповцы молодцы – тянут линии одну за другой, скоро весь район проводами опутают и дальше двинутся. А условия здешние любому в задачу: вчера им груз под облака на хребет возил, сегодня по мшанику к самой топи доставить надо. На Вилюе места ровнее, правда, техники там не хватало, об авиации и не мечтали. Да что толку от тьмы машин, если прыгают они с камня на камень в час по чайной ложке? Вы шоферу дорогу хорошую дайте, и он костьми ляжет, чтобы до последнего гвоздя в срок привезти. Хорошая прямая дорога – вот самое большое счастье для шофера.
Пикет издалека угадывался по кружащему над ним вертолету. Шоферы да вертолетчики – всему Северу хозяева, ни одно дело без них не обходится. В тридцатых годах первым десантам на побережье с материка везли и яков высокогорных, и ишаков, да не пошла работа. Без техники Север можно открыть, но не освоить.
Вертолет то зависал на одном месте, то разворачивался и делал круг, то опускался и исчезал за взгорком, поросшим деревьями. Путь туда лежал через заболоченную ложбину. Вот из такой же прошлый раз машина отправилась прямо в ремонт. Как за ней ни следи, а от неожиданностей не спасешься.
Однако теперь все кончилось благополучно. МАЗ взревел и вывез Коляя на взгорок. Отсюда стало видно: под вертолетом на тросе висит квадратная решетчатая балка – часть высоковольтной опоры. Несколько человек ставили опору лапами на штыри и не могли никак попасть болтами в отверстия. Один из них махнул Коляю рукавицей:
– Кури! Вертолет отпустить надо…
Видно было, что наверху ветер крепко набрасывается и летчик не может подгадать – опору дергало то вверх, то в стороны. А однажды вертолет перекосило и он чуть не чиркнул хвостовым винтом по верхушке вагончика.
Коляй хотел подойти к монтажникам, но послушал, как они азартно кричат «взяли», и решил покопаться в моторе: хорошо, если каждый делает на совесть свое дело. Но сначала он осмотрел машину со всех сторон, чтобы душа была спокойна. Увидел прилипшие к радиаторной решетке перышки в запекшейся крови и хлопнул себя по лбу – совсем забыл!
Он вскочил на заднее колесо, перегнулся в кузов и вытащил из-за ящика пуховый ком – куропатку. Он сбил ее, когда сворачивал с трассы на дорогу к пикету, – из кустов веером поднялся целый выводок, и одна с разлету врезалась прямо в капот. Такие случаи часты ранней весной, когда куропатки выходят к оттаявшей трассе поклевать камешков, – там и сям на дороге можно увидеть укатанные тяжелыми баллонами лепешки перьев. А это, видать, поднялись напуганные глупые птенцы.
Раз так вышло – значит, вышло. Не пропадать же дичи.
Наконец вертолет заревел довольно, дал победный круг над пикетом и исчез за сопкой. Монтажники с прибаутками начали вытаскивать из кузова груз. Но никто не суетился и не спешил: оно и понятно, еще всю жизнь работать.
Дождавшись, пока перетащат в сторону от дороги ящики, Коляй показал куропатку:
– Зажарим? Бью без ружья!
Белозубый парень в ответ улыбнулся во весь рот и сказал:
– Понял, а я из ружья! Пошли передохнем.
Коляй пошел вместе со всеми к костру, его усадили за пустой барабан из-под кабеля, дали в руки миску. Он подцепил кусок мяса, начал жевать, почувствовал тугие крупные волокна и посмотрел на парня.
– Думаешь, баран-полкан, а? – подмигнул тот. – Не сомневайся!
Коляй наелся, но не выбросил куропатку, а ободрал и начал жарить над углями. Вертел ее на палочке, следил, чтобы не капал на землю сок, а сам думал, вспоминал, как ходил на охоту с Васькой.
…В то утро они спозаранок пошли на ручей Омчагалах. Тогда мать Васьки еще не переехала в оленеводческий совхоз, и его отец был жив. Как всегда, до осеннего перелета предстояло запастись мясом и Васькиной семье, и Коляю с матерью. Весна пришла рано, вокруг ручьев натаяло много озер, на которые любили садиться при перелете гуси. Погода стояла самая охотничья: внезапно пошла снежная крупа, тучи прижали гусиные косяки низко к земле. Они взяли побольше патронов с дробью-нулевкой, положили в особый карман, конечно, и по жакану.
