Текст книги "Нижний горизонт"
Автор книги: Виктор Зиновьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
В конце концов приехал к ней из обкома Петров, язык он их знал. Зашел прямо в чум, сел, начал чай пить. Тунгусы, якуты любят, когда по-свойски с ними себя ведешь – значит, обычай уважаешь. А в чуме грязь, духотища! Потому среди них раньше туберкулез и трахома развиты были.
Шофер через пятнадцать минут на воздух выскочил, не выдержал, а Петров с ней долго сидел. Вылез из чума потный весь, в шерсти оленьей. «Да, – говорит, – восемь человек я уговорил, а эту не смог». Наши шутят: «Тросом зацепить да утащить в поселок!» – «Нет, ребята, вы ее не обижайте. Тоже понять надо – все ее горести и радости под этими шкурами прошли!» Смеялись мы, а сами понимали – сломать легко, а сколько лет потом родичи обиду помнить будут!
Уезжая, Петров наказал: куда ни попросит – подвозить ее, а в магазине завести спецсчет, за шкурки ей выдавать и патроны, и продукты.
Вот она тем и жила – сама охотилась, сама дрова носила. Но не может человек один долго жить. Однажды весной ребята мимо проходили – чум дырявый, вода кругом. Заглянули – мертвая лежит. Сообщили в милицию, конечно, те установили – замерзла. Так дело было. Ты на Мулгаче бывал?
– Нам там делать нечего, – ответил Коля.
– Рудник строить собираются, – сказал Петр. – И здесь госдобычу расширяют. Я и дизелист, и электрик, и плотник – может, сгожусь. Хватит удачу искать…
Пока Петр рассказывал, Коляй внимательно осматривал комнату. Наконец увидел, что искал, – из-под топчана выглядывал угол серой собачьей шкуры.
– Ну, понятно, – сказал Коляй и поднялся.
Он вышел на улицу, сел на завалинку. Дом был его и не его. Чучело утки, прибитое над столом, висело на тех же гвоздях, дощатая дверь, в которую он в детстве метал ножи, скрипела так же, на саманных стенах проглядывали коричневые пятна глины, которой он замазывал трещины. Но в доме жили другие люди. Люди – вот главная примета места, где ты родился и вырос.
Коляй знал, что он привыкнет к Петру. Верно, человек не может жить один. Мать еще не старая, правильно поступила. Но пока со своей грустью ничего он поделать не мог.
Мать вернулась, присела рядом. Коляю показалось, что она снова постарела: морщины из глаз побежали, шея съежилась… Настоящий мороз щеки сушит, а не румянит.
– Сынок, Чауна-то я убила… Петр грудью мается, собачий жир только и поможет. Чаун не охотник, не сторож, а – корми…
Коляй смотрел, как она кутается в свой драный платок, и думал: «Дребедени навез, а человеку всего и нужен простой теплый платок!»
Ему стало ясно вдруг, что мать не от холода кутается, нет. Она привыкла ждать холода, жить с оглядкой на людей, на небо, на ветер! Поэтому платок днем и ночью на ней, спасти не спасет, а чуть-чуть поможет. Не себе, так другому. Как ее от этой привычки избавить, вот задача…
Потом он вспомнил, как принес Чауна в рукавице домой – морда орешком, сам трусится. Мать пощупала у него под шеей и сказала: «Ничего, держи».
– Ладно, – сказал он, – человек есть человек. А что собака…
– Жену не привез… Страшная, что ли? Или холоднее у нас?
– Привезу, – сказал Коляй. – В Усть-Среднекане поселимся, рядом с работой. А теплее там – это точно.
Сразу вспомнилось Синегорье. Коляй подумал, что Пронькин обязательно дождется своего часа – поставят его приваривать закладные детали в машинном зале. И супертяжеловоз с первым агрегатом кому везти найдется – шоферов теперь на стройке много. Скоро среднеканские мосты начнут под тяжелую технику перестилать, за «тещины языки» уже взялись. А возьмутся за саму плотину – из Синегорья Пронькин приедет, Петрович, Прохор. Корни там, в Синегорье, пустят, значит, другие приедут, такие же хорошие ребята. Возле плотины рудники, фабрики, теплицы построят – это обязательно, иначе зачем огород городить. Много чего и кроме золота Колыма дать может. Сделаем, все сделаем, коли народом взялись!
У самого дома росла лиственница, Коляй с детства привык смотреть на нее. Была она, как и ее подруги, чахлая, сутулая, похожая на тень человека, пережившего бог весть что и уже не надеющегося на счастье: не рубят – и то хорошо. Как лиственница сохранилась посреди поселка, неизвестно, потому что вся растительность за тысячи метров кругом пошла на дома или на растопку. Думалось, все деревья на свете такие, тощие, полуживые. Теперь Коляй знал: здесь же на Колыме растут высоченные деревья, которые ветер не гнет и топор не берет.
С ветки на руку Коляю упал маленький паучок, серенький, словно комочек земли.
Коляй осторожно стряхнул паучка на землю. Рядом закашлял Петр.
– Люблю такое время. Тепло, комаров еще нет.
– Точно, – сказал Коляй.
Петр как-то особенно поглядывал на него. Наконец спросил:
– Николай, сколько тебе лет?
– Сколько и Магаданской области, – засмеялся Коляй. – С пятьдесят четвертого я.
– Молодой совсем, – оказал Петр и начал закуривать, ломая спички о коробок.
Коляй по поведению матери начал догадываться кое о чем. И отчество свое припомнил тоже. Жизнь есть жизнь. Он не знал, чего Петр хочет от матери, и раньше времени обниматься не спешил. Однако заранее считать незнакомого человека плохим тоже не хотел. Всяко складывается. И он от Валентины собирался хвостом крутануть, но перебесился, и все без глупостей в колею вошло. Верил – и вошло. Теперь жить они будут долго, терпеливо – он так решил.
Чтобы приободрить замолчавшего Петра, Коляй пошутил:
– В Сусумане мамонтенка нашли молодого. А подсчитали – сорок тысяч лет!
Петр все же закурил, Затянулся несколько раз глубоко и оказал:
– Коля, ты нас с матерью не того… Все у нас нормально будет, слово даю. А что пес этот твой – знал бы, голову себе разводником разбил бы. Я тебе лайчонку у ребят возьму – вот такую!
– Шкуру квашней натри, чтоб не пропала, – сказал Коляй и похлопал его по плечу. – Иди, замерзнешь. Я сейчас.
Солнце заходило за сопки. В вечерних тенях уже нельзя было разобрать их цвета. Снизу доверху они казались одинаково бурыми: ведь деревья в тайге только-только начали покрываться нежными иголками и листочками. Колымская тайга осторожная – уже лед с рек сошел, снег только на гольцах остался, а она все медлит – вдруг снова мороз ударит? Зато когда поверит в тепло, решится открыть себя – за одну ночь покроются все деревья, все ложбины и склоны гор, насколько видит глаз, нежной зеленью. Ходит, шатается тогда по тайге пьяный от запахов медведь, носятся по стволам ошалевшие белки и бурундуки. А больше всех радуется человек – чужой жизни радуется и своей. По правде, редко такое с ним бывает – чаще одолевают его заботы, горести, от которых трудно поднять голову. Но бывает, и в такие минуты понимает он, ради чего живет.
Коляй обвел взглядом темные сопки вокруг, потом скучковавшийся в голом распадке, словно стайка куропаток, поселок – в домах зажигались маленькие оконца. Шумно втянул носом воздух: тайга уже ощутимо благоухала распускающейся хвоей, а от печного дымка над трубами пахло едой и теплом.
Он открыл дверь и сказал:
– А что, мать, может, ты уже бабкой стала?
– Да ну, – охнула мать, чуть не уронив дымящуюся миску. – Уже?
– Ты как думала, – по-хозяйски усаживаясь, сказал Коляй и подмигнул Петру. – Мы, колымские, не хуже других!
Татарский танец
Первое начало. Собрание…Переговорили обо всем, каждый вспомнил обиды, накопленные за год. Здесь и неправильные наряды, и старые линотипы, и лыжи кому-то не выделили, и разряд не повышают… Лена не участвовала в дебатах, слушала вполуха. Остался самый последний вопрос – по нему начали говорить и, как всегда, ушли далеко в сторону.
Паневич дышала прямо в затылок. Лена сидела спокойно и не обращала на нее внимания, как и на остальных. Вдруг Паневич закричала так, что в ушах зазвенело:
– На голосование! Пожалуйста, прошу! Кому ж это надо – она опять прогуляет, и мы опять останемся без награждения! Я пятнадцать лет без замечаний, и руки у меня не отмываются, прошу заметить… А из-за несознательной девушки…
Паневич перекрыла гвалт – все оглянулись на нее и вспомнили, что обсуждается поведение Элки Сайфуллиной. Та уже было вытащила зеркальце из сумочки, но снова пригнула голову. Предместкома Сычева постучала карандашом по графину:
– Итак! Перед избранием нового состава остался вопрос: дисциплина переплетчицы Сайфуллиной. Кто еще хочет высказаться?
Теперь все молчали – это не из-за спины кричать, когда и не разберешь, чей это голос, а говорить в глаза.
Паневич затыкала пальцем в спину:
– Скажите, скажите! Ведь вы с ней в одном общежитии живете!
И, не дождавшись ответа, громко объявила:
– Лена Маркелова скажет, откуда она в общежитие молодых людей водит! Пудру себе вытащила! Знает, что в типографии рабочих не хватает!
Элка покраснела, потом вскочила и тоже закричала:
– Маркелова твоя сама водит! Ну увольняй, увольняй, сегодня же заявление напишу! Дура старая!
Она выбила по дороге у кого-то сумку – клубки с шерстью так и покатились – и выбежала, громко хлопнув дверью.
До этих пор Лене было совершенно безразлично, кого там разбирают. Норму она выполняла, и раз уж попросили прийти – посидит, только в дрязги не впутывайте. А тут вон как. За Элку некоторые подняли было голос, но она сама все испортила. Теперь все шумели и оглядывались – обиделись за «дуру старую», ведь многим из них под пятьдесят. Сычева снова стукнула по графину костлявым пальцем:
– Тише! Маркелова, ты подтверждаешь аморальный облик Сайфуллиной?
Что ей оставалось делать? Оказать «нет», значит, все станут думать: ага, ворон ворону глаз не выклюет! А парни к Элке наведывались, это правда, и в ресторан она похаживала. Потом Лена себя ругала, но в тот момент решила – Элка не подруга, чего ее выгораживать. И сказала:
– Бывало за ней и такое. Ей скажешь, а она на тебя… Сами же вот слышали.
Потом все же Элку ей стало жалко. Добавила:
– Ну хорошо, а куда же нам, молодежи, по вечерам деваться? Танцев нет – ансамбль на гастроли уехал, кино – надоели эти ковбои и поцелуи. Вот и идешь в ресторан…
Сама она в ресторан ходила всего раз – с горя, в день рождения. Ей хотелось оправдать Элку, вернее, самой перед ней оправдаться. Сычева даже будто обрадовалась:
– Товарищи, вот и начнем избрание нового месткома с сектора досуга! Мне понравилась в этом вопросе заинтересованность и напористость Маркеловой. И по работе у нее нет нареканий – бумагу режет без брака, качественно. Предлагаю в заведующие культмассовым сектором ее кандидатуру.
Лена начала, конечно, отказываться. Но все торопились домой – навалились дружно и проголосовали единогласно. С остальным составом тоже чикались недолго.
Когда Лена пришла в общежитие, в комнате сидела Алевтина. Она жила неподалеку и забегала часто – чинно садилась за стол, брала булочку и обязательно говорила: «Девочки, мне нельзя мучное!» Не в пример своей сестре, Алевтина очень любила, чтобы за ней ухаживали. Лена всяких «чайных» церемоний терпеть не могла. Но Машу она любила, и приходилось мириться с ее чересчур интеллигентной сестрой.
Лена стала рассказывать про свое избрание – Алевтина, оттопырив мизинец, поставила чашку на блюдце и заметила как бы между прочим:
– Ты зря отказывалась. Выступила против коллектива – теперь все будут думать, что общественные поручения ты выполняешь с неохотой.
– А я и не скрываю, – сказала Лена. – Почему я должна думать одно, а говорить другое?
– Никого не интересует, что ты думаешь, – снисходительно улыбнулась Алевтина. – Нужно говорить то, что нужно. Разумеется, нелегко угадать, когда можно надерзить немножко, когда нужно глупым показаться… Да-да, начальнику надо иногда дать почувствовать себя и снисходительным, и умным, – он ведь тоже человек, не машина. А угадаешь – будут тебе и премии, и рекомендация.
– Обязательно рекомендация? – сказала Лена.
– А как же! – удивилась Алевтина. – Какой рост без рекомендации? Ты же не собираешься всю жизнь в резчицах фигуру уродовать…
Алевтина работала в банке – и Машу туда перетащила. Конечно, там работу с типографской не сравнишь – и чище, и деликатней. Маша никогда этого не подчеркивала, а сестра уже который раз… И Лена сказала резко:
– Не обращай внимания, пусть болтает!
Она сразу догадалась, в чем дело, и, чтобы разрядить обстановку, весело сказала:
– Рано о росте думать! Пусть жениха найдет, замуж выйдет – вот и будет рост!
Чудесный человек – Маша. Сестра ее еще что-то говорила: мол, при общественной работе на конференции посылают, а на людях жениха найти легче, но злость у Лены уже прошла. Есть такие люди на свете – и это счастье, – что услышишь их голос даже по телефону, или закрутит он у тебя пальцами пуговицу на одежде, – и на душе становится легко. Вот из таких Маша. В человеке все можно со временем воспитать – смелость, вежливость, упорство и даже честность. Только искренность, как и любовь, не прививается со стороны – это внутри человека. Когда смотрят на тебя глазами, как у Маши, – стоишь насквозь прозрачный, будто перед своей совестью. Такие глаза природа дает только детям, и сохранить их такими всю жизнь удается не многим…
В Аксу Маша приехала к Алевтине. Но та привыкла жить одна, поэтому поселила ее не у себя, а в общежитии.
До появления Маши лишь в кино Лена немного оживала. В общежитии не дружила ни с кем – молоденькие все, глупые. А в типографии у женщин одни магазины да семьи на уме – молча за станком стоишь, молча тиражи увязываешь, только когда бумагу подносишь, скажешь: «Посторонись!» да утром: «Здрасьте». Вдруг месяца два назад стучится в дверь комендантша и вводит в комнату девушку – белые локоны до плеч, фигурка изящная… Лена подумала: задаваться начнет. А она улыбнулась, поздоровалась с достоинством, и стали они лучшими подругами.
* * *
Из дневника Лены Маркеловой
В ранней юности, в возрасте, когда за всеми девушками на свете начинаются ухаживания, ее сторонились. Она могла объяснить все поступки человека, перевести в словесную форму мысли, которые есть у каждого, но о которых каждый думает, что их больше нет ни у кого. И вот когда она начинала беспощадно переводить в слова чьи-то тайные, тихенькие мыслишки и желаньица (считается, что их никто не должен иметь, но имеют-то все!) – ее называли «бестактной» и «солдафонкой». Разумеется, не вслух, а шепотком по углам – иначе это было бы признанием ее осведомленности о всех нехитрых хотеньицах собеседника. Сторонились – зато она была независима!
* * *
В детстве я записывалась в танцевальный – очень понравились серебряные «налобни» и ярко-красное платье в удмуртском танце «Я-лыке». Но ходила недолго – в фигуре «пыдчинись – пыдбере» надо было из пятой позиции начинать подскоки боком на полупальцах, а я не смогла. Плакала – но что поделаешь, раз не дано.
Деревня возле речки ИкЗайтуна сначала сказала: «Исанмэсэз!», потом сразу поправилась:
– Здравствуйте!
Девушки посмотрели на нее, переглянулись и только потом поздоровались. Обе они были красивыми и очень хорошо одетыми. Зайтуна в таких платьях только на комсомольские собрания ходила, да на танцы, когда Фарид на тальянке играл – в другие вечера все равно в темноте не видно, движок в деревне рано выключают.
Одна из девушек, которая через очки смотрела строго, показалась своей. И когда она сказала, куда чемоданчик поставить, Зайтуна развязала теплый платок и нарочно по-татарски переспросила:
– Кая?
Девушка тоже по-татарски ответила, что в левый шкафчик, но по ее выговору Зайтуна поняла, что ошиблась. И по глазам увидела – обычно, когда два земляка на родном языке говорить начинают, глаза их теплыми становятся.
Девушка с белыми волосами, очень красивая, увидела, что Зайтуна стесняется, и сказала:
– Иди, помогай картошку чистить. Как тебя зовут?
Зайтуна с радостью начала им помогать, потому что ничто так не сдруживает людей, как работа. В деревне они всегда всем классом на прополку выходили, поэтому после школы многие поженились и остались в колхозе. Одна Зайтуна отбилась…
Маша сразу ее из Зайтуны в Зою переделала, а Лена сказала:
– Давайте чайку попьем!
Они начали пить чай, Зайтуна вытащила из сумки вяленого гуся, ичпичмаки, чак-чак, мед – все ей бабушка в белые тряпочки завязала, ехать-то в Аксу далеко и дорога плохая. В общем, ей Лена и Маша очень понравились – веселые и не задаются, что Зайтуна из деревни. Потом, когда они ее в душ сводили, Лена сказала:
– Погоди ты со своим курьером. У нас место переплетчицы освободилось.
Легли спать, и они начали ее расспрашивать. Зайтуна рассказывала и про деревню, которая очень красиво расположена – с одной стороны горы, а с другой река Ик, – и про семью, и про бабушку. Так ей все хорошо вспомнилось, что она даже заплакала. Представила, как в летний, теплый вечер бабушка уже подоила корову и во дворе кизяки разжигает, чтобы комаров отогнать. Вот папа в рубашке навыпуск с крыльца спускается и первым за стол садится. Мама с земли на стол самовар поставила и маленьким говорит нарочно строго: «Кычкырма!» – «Не галдите!» – оба братишки сразу глаза таращат, а сестренка руки под стол спрятала. И во всей деревне уже тихо-тихо – слышно, как где-то на берегу Ика в черемухе лягушки квакают… А Зайтуны там нет – и посуду бабушка без нее вымоет, и двор подметет… А кто весной наличники у окон и зубчики на крыше раскрашивать будет?
Вся в слезах заснула.
В переплетном цехе, куда Зайтуну привела Лена, шума не было, не то что в печатном – там три больших машины грохочут, да еще маленькая неожиданно лязгает. Конечно, сначала Зайтуна присматриваться начала – как клей разводить, как тряпочки для корешков нарезать, как листки сшивать… Сшивательная машина ей самой сложной показалась. Там и кнопку включать надо, и педаль нажимать, и винтик какой-то сбоку Анна Андреевна все время трогает. Но оказалось все просто. Лена резала бумажки для мороженого и, чтобы складывать, попросила сшить на машине пакеты. Зайтуна сказала, что боится. Лена засмеялась, перегнула пополам лист коричневой бумаги, села за машинку – чик! чик! – и одна сторона уже сшита, как тетради скрепками сшивают. Тогда Зайтуна тоже попробовала – оказывается, главное надо педаль быстро отпускать, а если продержишь, сразу две скрепки в одном месте пробьются. Зайтуна десять пакетов сшила и еще хотела, но больше не понадобилось.
Про то, что в типографии требуется курьер-уборщица, Зайтуна в районной газете прочитала. Увидела объявление сначала по-русски, а потом по-татарски – семья обе газеты выписывает, папа любит на родном языке читать, особенно Мусу Джалиля и Габдулу Тукая, поэтому и Зайтуну с первого класса в группу родного языка записал.
Прочитала, сразу начала проситься в Аксу. В районный центр ей давно хотелось – посмотреть, как люди живут. А в объявлении работу предлагают, место в общежитии тоже – и знакомств никаких не надо. Конечно, стать уборщицей не самое большое достижение. Но что делать, если Зайтуна ни в буровики, ни в шоферы, ни в слесари не годится, а в нефтяном краю первым делом они требуются.
Мама ехать разрешила, а вот папа с бабушкой – никак. Папа Зайтуны хоть и не родной, но очень ее любит. Про бабушку и говорить нечего – другого слова как «минем кызым» – «моя дочка» – и не говорит. Но все-таки Зайтуна их уговорила, хоть и боялась немножко – одно дело в кино про путешествия смотреть, другое самой к чужим людям ехать.
В типографии ее сначала не оформляли на переплетчицу – Зайтуна и не настаивала, уборщицей легче, полы мыть она хорошо умеет. Но Лена сходила к директору, и Зайтуну оформили учеником. Лена в типографии – самый добрый и отзывчивый человек. А держит она себя строго – чтобы никто этого не увидел. Оказывается, Зайтуну приняли на место девушки, которую уволили за прогулы и опоздания. Но все равно Лена добилась, чтобы ее восстановили. Лену спросили: «Вы – ее подруга?» А она ответила: «Вы привыкли, что наш местком только друзей защищает, особенно когда курсовки распределяет?» Маша рассказала, что Лену хотели из состава месткома вывести, но Анна Андреевна, председатель, заступилась.
Потом Лена с той девушкой, Эллой, поговорить хотела. Но та пренебрежительно фыркнула: «Мне в магазине нравится – приходи, подкину чего-нибудь, как активистке!» – и ушла, сумочкой помахивая. Ей, наверно, передал кто-то, что Лена на собрании против нее выступила. Есть такие люди – все передают. С Зайтуной, например, училась в классе одна девчонка – Ландыш. Однажды на уборке овощей мальчики стали на колхозных лошадях кататься – распрягли их, сделали из веревок уздечки и прямо без седел начали наперегонки скакать. Фарид на своем Бока лучше всех сидел и быстрее всех скакал. Другая девочка первой успела ему цветок бросить – Зайтуна ее поколотить хотела, глупая была… Вреда мальчики никакого не сделали, просто без спросу. А на другой день учительница уже родителям про лошадей сообщила, и мальчиков здорово ругали, а некоторым и посильней попало – Фариду, например. У него отец нехороший, иногда пьяный, и мать бьет. Папа говорил, что, когда они еще были комсомольцами, отец Фарида ленился работать и девушки про него сочиняли такмак:
Смотри, идет телега,
Лопухами нагружена.
У Валея лихорадка,
Если на работу с утра.
Он обиделся и перестал дружить со всеми, и даже женился нарочно на девушке из другой деревни. С тех пор и стал злым.
Зайтуна с подругами хотела ту девочку, Ландыш, на комсомольском собрании разобрать. Но учителя запретили – сказали, что на собраниях обсуждаются только поступки, направленные против нашей жизни и законов общества. А разве предательство друзей – не против нашей жизни и законов советского общества? Ведь и Фарид, и Ренат, и другие мальчишки на этих самых лошадях все лето и навоз, и молоко, и воду, и сено возили – неужели не заслужили немного покататься? И если Ландыш считала, что они поступают неправильно – должна была остановить их и сказать об этом на поле, а не докладывать тайком.
Потом Ландыш простили. Оказывается, она не со зла это сделала, а просто хотела, чтобы ее похвалили. Ее раньше никогда не хвалили, а дома родители ей даже подарков на день рождения не покупали.
И в типографии женщина есть – уборщица Раиса. Она новенькая и хочет со всеми дружить, особенно с Анной Андреевной, и поэтому ей про всех рассказывает. А другим – про Анну Андреевну. Зайтуна сама слышала, когда готовую продукцию в склад относила. Раиса – добрый человек. Когда у наборщицы Паневич сын после лыжной прогулки воспалением легких заболел, она ему пирожков с малиной приносила. Но она не знает, как стать уважаемым человеком, – сердцем хочет, но не знает.
* * *
Из дневника Лены Маркеловой
Отвратительнее всего на свете, когда говорят: «Все мы человеки…» Значит, снова оправдывают чью-то бесхребетность, слабость или заранее – заручаются оправданием своей нечестности. Вот человек видит летящий в небе самолет и думает: «Взорвался бы, что ли, для интересу», – неужели ему можно простить эти мысли? Если простить, значит, он в знак благодарности и тебе простит, и другому, и третьему. А ведь грани между мыслью и действием нет – каждая мысль уже поступок! И чувство – тоже поступок! Почему мы прощаем человеку его равнодушие, хитрость и даже подлость, стоит нам только убедиться, что толкнуло его на это влечение к лицу противоположного пола? Разумеется, любовь иногда заставляет делать и хорошие поступки, но не значит ли, что совершают их просто-напросто ради выгоды, чтобы понравиться и быстрее добиться своей цели?
