Текст книги "Нижний горизонт"

Автор книги: Виктор Зиновьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

– А потом? – спросил Леха.

– Что потом? – Алевтин взял с края скамейки чью-то горящую сигарету и выпустил длинную струю дыма к потолку. – Ночью Коля с ремонтниками заварил бак. Длинного поругали и оставили – не судить же за это…

– Чего же теперь, они в ремцехе?

– Пришли тяжелые бульдозеры, Колю, как опытного, пересадили на новую машину. У него с непривычки от вибрации кровь из ушей пошла, попросился в ремцех. За ним и Длинный заявление подал. А я еще раньше в школу устроился. Работа не пыльная, в тепле. Ты-то кем?

– Нормировщик.

– Как итээровец, ты меня понимаешь. В общем, если потребуется перед кем словечко замолвить – не стесняйся, приходи. Спорт, он, сам знаешь, сближает. Я вон себе пленки полиэтиленовой на теплицу устроил…

– Ясно, – сказа Леха.

Он посидел еще немного. По плану предстояло сходить в клуб за новым номером «Спортивных игр», а потом слушать радиорепортаж о матче «Спартака». Однако идти в пустую комнату общежития желание пропало. И здесь оставаться не хотелось. Как-то искоса на него вдруг посмотрел Длинный. Леха встал и назло ему прошел к окну.

Сквозь железную сетку виднелась распластавшаяся в бессилии изнуренная дорога. За дорогой возвышались сопки – будто сдвинувшиеся голые терриконы. Между бурой сопкой и сухой глинистой дорогой лепились друг к другу домишки. И все. Проруби окно в десять раз шире – в него ничего больше не увидишь. А перемытые за поселком пески и вовсе сливались в одно туманное пятно без цвета, начала и конца.

Стены в спортзале покрывала темная масляная краска. И хотя в окно еще струился дневной свет, здесь наступили сумерки.

Кроме Лехи, никто не скучал – оживленный разговор прыгал с рыбалки на охоту, с начальства на новые землесосы. Потом обсудили футбольное первенство района в прошлом году. Коля вспомнил футболистов прошлых лет – Шандыбу, Вову Сикушина, слева по краю Леди… Эх, игроки были, таких теперь в районе нет! Старики, вроде Коли И Пушкаря, неторопливо рассказывали, а молодежь молчала – слушала.

Незаметно разговор перешел на ребят, которые не смогли прибыть на тренировку. Они сейчас кто где – дежурят в ремцехе, стоят за гидромониторами, кто в бульдозере рычаги дергает. Не пошел бы ночью дождь – затопит полигоны, тогда общий аврал, как в прошлом месяце. Наконец Пушкарь встал и сказал:

– Ну, братцы, завтра с утра на смену… Спасибо, Коля.

Тут только все опомнились – в самом деле, засиделись. По одному поднимались, отряхивались, разминали ноги. Степа собрал мусор на газету, свернул ее и сунул в сумку. Объяснил:

– Выброшу по дороге. А то попадет этому, – показал на Алевтина.

Кто забрал мяч, Леха снова не заметил – вспомнил о нем возле самой двери. Обернулся и услышал, как Пушкарь уговаривает Колю:

– Поговорим, ребят вспомним! Жена на материке в отпуске, я один, а?

– Не могу, домой надо, – отнекивался Коля.

Леха нарочно задержался, чтобы Длинный не подумал, что он трусит. Однако тот цвикнул зубом и прошел мимо, даже не посмотрев в его сторону. Заперев дверь на замок, Леха собрался было положить ключ за косяк, но подержал его в руке и… сунул в карман.

На улице его поджидал Алевтин. Он широко улыбался, показывая порченые зубы.

– Ну вот, – похлопал он Леху по плечу. – А ты – режим! Футбольная тренировка! Кому она нужна здесь?

Леха хотел возразить Алевтину, но передумал…

Чужая смерть

Глухарь долго шел пешком по снегу. Время от времени он останавливался, оглядывался настороженно, переминался с ноги на ногу и двигался дальше. Было еще темно, но он не сбивался с пути. Проснувшись и выбравшись из лунки, он сразу вспомнил, в какую сторону накануне бросало Светило тень деревьев. Там лежала длинная поляна с ручьем, сейчас он торопился к ней.

В лесу пока стояла тишина. Но глухарь хорошо знал Закон леса и не обманывался. Тишина всегда опаснее, чем скрип и шорох, предупреждающие о приближении врагов издалека. Когда Светило становилось холодным, а земля в лесу белой и скрипучей, было легче уберечься. Но в темноте тень врага могла слиться с деревом, за которым он прятался; чтобы не скрипеть на ходу лапами, надо уходить от лунки осторожно.

Место для ночевки он искал перед самым закатом Светила. Медленно летя над лесом, он высматривал полянку без единого следа на снежной белизне и густо окруженную деревьями. Глухарь садился на длинную ветку над полянкой, долго прислушивался и вглядывался вниз, потом взъерошивал перья и нырял с высоты под наст. Он жил в лесу уже долго, часто ночевал вот так и каждый раз, проснувшись затемно, быстрее уходил от лунки – так велел Закон.

Лапы глухаря тонули в мягкой подушке снега, и на тропе после него оставались глубокие кресты, похожие на звериные следы, – этим снег был опасен. Глухарь знал, что по крестам догнать его легко, тяжелого и неповоротливого на земле, поэтому торопился. Чертя по снегу концами больших и путающихся в чащобе крыльев, он вперевалку подныривал под нависшие кусты, перепрыгивал через валежины, спешил к поляне. Зоб его еще не опустел с вечера, но Закон не позволял останавливаться и гнал дальше – не только от опасности, но и к корму. На длинной поляне достаточно места для разбега – там он покинет землю, поднимется над всеми опасностями и полетит спокойно кормиться, чтобы жить дальше. А это и есть главный Закон леса – во что бы то ни стало продлить свою жизнь.

Где-то хрустнула ветка – глухарь замер и закрутил головой. Нет, этот звук не предвещал опасности, таким хрустом и щелчками наполняется лес, когда воздух делается тяжелым и холодным, и надо взъерошивать перья, чтобы не замерзнуть. Скоро взойдет Светило, станет теплее и опасностей убавится – но пока он все быстрее и быстрее уходил от собственных следов.

* * *

Рассвет заставал их обычно на маленькой полянке, каких множество разбросано в лесу. Лыжня начинала мерцать синим светом, темная стена леса распадалась на отдельные деревья с белеющими комьями снега на ветках – это означало, что всходит солнце. Полянка лежала на склоне горы, покрытом слишком высокими елями и соснами – рябчики в таких местах не держатся. Но Мотылю нравилось здесь, и Борис без слов каждое утро делал с ним этот четырехкилометровый крюк.

Мотыль сошел с лыжни, и его лыжи сразу утонули в глубоком сугробе. Оставляя неясные борозды, он подошел к заснеженной, будто укутанной пластами свалянной ваты ели.

– Соболь! – уверенно произнес он, заглядывая под нижние ветви.

Следы были беличьи – цепочкой, а не парами, но Борис промолчал. Мотылю нравится во всем слыть знатоком – пусть думает, что соболь.

А Мотыль тем временем выпростал из-под лыжного крепления валенок, развел в стороны руки и сильно ударил ногой по ближней ветке, обдав Бориса снегом. Потом не удержал равновесия и рухнул в сугроб. Он был длинным и нескладным, таким же, как в детстве, и весь изматерился, пока вылезал из сугроба, – снег набился ему в валенки, в рукава, за воротник…

– Так-то, это не городской сквер, – нравоучительно сказал Борис.

Пока Мотыль вытряхивал валенки и заново обматывал лиловую пятку портянкой, Борис взял его ружье и веткой прочистил ствол. Тулочка была старенькая, но надежная. Уступил он ее гостю только потому, что сам в свой охотничий билет на днях вписал пятизарядную «МЦ».

– Приснилось, что деньги считаю – толстые пачки, – сказал Мотыль. – Это к фарту.

– Опять не подпустит, – возразил Борис. – На рябчиков выходить надо, оно надежней.

– Подпустит, – принялся уверять Мотыль, – сегодня мороз; он подпустит! Смотри, – он вдруг показал рукой. – Будто толчеными алмазами посыпано.

Борис перестал ощипывать еловую ветку – хвою они жевали по утрам вместо чистки зубов – и посмотрел. Действительно, похоже. И даже представить трудно, что в этих мириадах переливающихся снежинок не существовало двух похожих друг на друга. Борис читал об этом еще в техникуме.

Совсем рассвело. Скоро свет зальет вершины деревьев, засверкают все встречные опушки, только проходящая через них лыжня так и останется темной матовой лентой. Тени деревьев будут изламываться в странные зигзаги, ложась на лыжню, – она нарушила их порядок и прямоту. Когда ломается порядок, всегда получается что-нибудь странное и неожиданное.

Борис опасался, что неудачная охота снова вернет Мотыля к его унылым мыслям. Но тот держался молодцом – не хандрил. Ежедневно двадцать километров с полной выкладкой – от этого у любого человека появятся светлые мечты и живые желания. Случаются в жизни вещи и похуже, считал Борис, и то, что произошло недавно с Мотылем, – еще не самое страшное. У него есть на что надеяться, а вот когда надежду уничтожаешь собственными руками – вот тогда страшно. Люди устроены по-разному, и осуждать Мотыля было без толку, а значит, оставалось смириться с очередным поворотом его судьбы. Просто надо помочь, раз у него самого пережить и забыть случившееся сил не хватало. А не помочь – не даст покоя собственная совесть.

Они прошли перелесок и вышли к полю. На нем не было ни морщинки, как на новой байковой портянке, лишь в центре возвышалась копна с темным обрезом по низу. По всему видать, стояла она давно, всеми забытая, – даже лисы ее обегали стороной, так как не находили мышиных ходов возле прогнившего сена. А кому-то, может быть, как раз этого центра не хватило, подумал Борис.

Мотыль лихорадочно принялся перезаряжать ружье – вставлял патрон с картечью.

– Твоя меха любит – подарю ей лису на шапку! Может, и на воротник хватит – небольшой такой.

Борис, подавил улыбку, сказал:

– В голову бей, чтобы шкуру не попортить.

– Что я, лис не стрелял? – важно произнес Мотыль.

Лис Мотыль видел только по телевизору – даже в зоопарк сходить ему было лень. А охотничье ружье он держал в руках первый раз в жизни. Но Борис не стал подшучивать над Мотылем – у каждого свое оружие, люди бывают сильны словом, мыслью… И своей преданностью тоже. Борис снова вспомнил жену, и у него стало спокойно на душе.

Они ночевали в избушке на берегу замерзшей реки уже несколько дней. Он часто вспоминал жену – почти каждый вечер, когда ложились спать. Раскаленная до прозрачности железная печка жаром наполняла «второй барак», как звали избушку жившие в ней раньше лесорубы. Жар уходил в многочисленные дыры по углам часа через три, но в это время они с Мотылем дружно стаскивали с себя грязную одежду и лежали нагишом. Тело согревалось, приходило томление – Борису вспоминалось, как жена, присаживаясь на кровать, вопросительно глядит на него, потом, выгибая спину, расстегивает бюстгалтер, он протягивает руку… Закон природы, ничего не поделаешь… Разумеется, есть на комбинате более красивые женщины, некоторые даже дают понять, что… Но это не для него. Нельзя! Как говорится, жребий брошен – таков супружеский долг и уже, видимо, до конца жизни.

Ветер в поле свистел в ушах, будто они мчались на велосипеде с горы. Колючий поток бил в лицо, не давал вздохнуть, и щеки, губы, подбородок постепенно потеряли чувствительность. Как в теплую квартиру вошли они под деревья. В поле, хоть и было холодно, Борис не опускал шапку на уши, чтобы можно было различать звуки – мало ли что. В резкой безветренной тишине у него сразу пропал слух и стало щипать в глазах. Проморгавшись от слез, Борис перешел на лыжню впереди Мотыля, так как тот был выше ростом. Теперь они могли стрелять в два ружья, не мешая друг другу, и вероятность попадания увеличилась.

Начинался район, где они почти ежедневно вспугивали глухаря. Тот любил сидеть на самых высоких деревьях, где удобно, кормиться и одновременно обозревать округу. Издалека силуэтом глухарь напоминал упитанного домашнего гуся – гусиной у него была и странная привязанность к одному участку. От поля через лес шла старая просека, соединяющая несколько полян, – такой коридор давал глухарю удобную возможность взлетать, наверное, поэтому он и не бросал здешние места.

Но убить глухаря шансов мало – «зимний», очень осторожный, он слышал и видел необычайно далеко. Борис рассчитывал только на свое терпение и свое ружье. Мотыль – тот не в счет, хотя именно он и не дает оставить этого глухаря в покое. Он не понимает, что одного хотения мало, думал Борис, что многое в жизни решают обстоятельства. Становится больно, когда вдруг сталкиваешься с такой простой истиной, но чем раньше это произойдет, тем полезнее. И то, что случилось с Мотылем, явится для него хорошим уроком. Не заявись к нему Мотыль собственной персоной, Борис бы и вмешиваться не стал, в таких делах с самого начала третий – лишний. В конце концов, если не можешь ничего придумать, то прояви силу воли – так нет, подобные люди надеются не на разум, а на чудо, на случай! А случайности жизнь не поворачивают – она управляется логикой, которая потому обладает силой, что предвидит роль и случая, и даже обстоятельств, и которая следит, чтобы удобно жилось всем, а не кому-то одному, причем всегда, а не одно мгновение.

Последний раз перекурили.

– Стреляй через мою голову, но только после меня, – строго предупредил Борис, пряча окурок в пачку.

Шли долго – час или два. Борис здесь не бывал давно и теперь удивлялся – под самым боком вымахал отличный лес. При молевом сплаве много бревен погибает, как и те, что сейчас торчат изо льда реки – подгнившие и насквозь мерзлые, непригодные даже на дрова. Можно расчистить просеку и возить лес на комбинат ЗИЛами. Только где раздобыть аммонит для выкорчевки пней? – думал Борис.

Когда подошли к ручью, окутанному паром и воняющему сероводородом, Борис снял лыжи и с трудом перепрыгнул его. Ниже по течению ручей все же перемерзает, и его можно перейти по лисьему следу, лисы чутьем выбирают самые прочные места. Но лыжи все равно надо снимать, чтобы разбить ком льда, наросший под валенком. Мотыль посмотрел и тоже старательно сбил лед с лыж.

Борис еще раз проверил работу отражателя – патроны исправно выщелкивались из казенника. Если бы сейчас в стороне вдруг засвистел рябчик, он бы плюнул и пошел за рябчиком. Лучше, как говорится, синицу в руки. Мясо рябчика вкусно пахнет земляникой и навозом, как и у каждого живого существа в лесу. Оно белого цвета, а когда снимаешь шкурку – для экономии времени Борис никогда не ощипывал дичь, – в глаза бросаются темные дырочки от дроби с нежно-розовыми расплывчатыми краями. У глухаря все мышцы красные, кисловатый запах его грубее, а втянутый, словно у гончей собаки, живот покрыт прочным хрящом. Рябчика можно сравнить с очень глупым человеком – его вспугиваешь несколько раз подряд, и все равно через десяток метров с ним, успокоившимся, столкнешься снова. А глухарь… Некоторым охотникам за всю свою жизнь так и не выпадает удача – убить глухаря, настолько тот стал редким… Но когда в животе урчит – не до охотничьей романтики. У Бориса даже зубы заныли, так захотелось ощутить под ними горячее, тугое мясо.

А припасы кончились, и после хандры Мотыля это была вторая забота Бориса. Он считал смешным изводить себя голодом, когда в километре от лыжни раскинулся светлый березнячок – там обязательно кормились рябчики. Но Мотыль упорно держался лыжни сам и никуда не отпускал его. Еще одно подтверждение, что с поэтами приятно, лишь беседовать о проблемах жизни, везти же воз в одной упряжке – не дай бог. Но приходилось терпеть – раз, назвался чьим-то другом, то оставайся им до конца, даже когда тот этого не захочет.

Если дела не переменятся, через день-два Борис собирался возвратиться домой в Новую Лялю. Его цех, правда, не лихорадило, месяц только начался – как раз в то время, когда можно без ущерба научить зама отвечать за свои поступки. И за дерзость проучить бы не мешало. Бумажные мешки – продукция нехитрая, но раз берут ее на экспорт, значит, мировым образцам отвечает. Революции в технологии пока устраивать ни к чему, есть проблемы поважнее – взять тот же лес, подумал Борис. Дадут сверху директиву – вот под нее и делай хоть консервацию, хоть революцию.

Мотыля везти назад было тоже рановато. В поселке он жить не станет, сразу уедет к себе в город, а отпускать его туда, пока не утихнут страсти и сам он не протрезвеет, опасно. Дров наломает, еще Борису и распутывать придется. Борис думал, выбирая решение, устраивающее всех, и им могло быть одно – дюжина рябчиков или глухарь. При экономном расходовании мяса хватит на неделю – достаточный срок, чтобы остыл и начал рассуждать здраво Мотыль. Да и его поездке оправдание – добыча все-таки есть. Охота без добычи – безделье, самый страшный грех. Считай, столько дней, и вспомнить будет нечего. Только разве как на лыжах целый день ходил – просто, без мыслей…

Глухаря Борис заметил, когда тот замахал крыльями и, неуклюже взлетая, сорвался с ветки вниз. На открытых местах он обычно сразу обшаривал взглядом все вершины, но сегодня глухарь сидел на нижней ветви и слился с деревом. Ружье само взмыло к плечу, но Борис опустил ствол – расстояние слишком велико.

Глухарь полетел от них к противоположному концу поляны, но, не успев подняться, уперся в стену деревьев. Уже в следующий миг он развернулся и по периметру поляны полетел прямо в их сторону. Пуховые подмышки его мелькали, как белые яблоки.

Прицельная планка закрыла половину туловища глухаря – Борис ощутил, как дернулось в руках ружье, – и тут же в голове вспыхнуло: забыл про опережение! С досадой Борис направил ствол далеко впереди глухаря – ружье повторно содрогнулось, исправно выбросив гильзу. Глухарь, видимо, почуял движение воздушной волны, резко нырнул вниз и опять остался невредим.

Он теперь летел так близко, что видно было, как судорожно сжались в щепоть его вытянутые под животом сучковатые лапы. Борис поймал над планкой остекленевший глаз глухаря, снова плавно повел стволом… и в это время над ухом раздался грохот – выстрелил Мотыль. Бориса оглушило. Он тряхнул головой, чтобы пропал звон в ушах, потом спохватился, нажал курок, но было поздно. Последние два заряда Борис выпустил вслед глухарю, заранее зная – дробь в полете не пробьет толстую спинную кость. И все же червячок надежды шевелился – вдруг одна, случайная дробина, срикошетив от ветки, войдет в мягкий бок? Но счастливой случайности не произошло, и глухарь благополучно скрылся за верхушками елей. Даже в таком пустяке Борису не повезло. А вот какой-нибудь… впервые вышедший в лес, зажмурившись от страха, дернет обеими руками за курок, а потом будет час пялить глаза – попал!

Оставалось лишь опуститься на четвереньки и подобрать разбросанные гильзы.

– Сумасшедший какой-то, – тяжело дыша, сказал Мотыль. – Прямо на нас, г-гад!

– Все верно, – две лопнувшие гильзы Борис отбросил подальше от лыжни, а остальные сунул в специально пришитый карман с внутренней стороны фуфайки. – С нашего края просека просторнее, вот он и повернул для взлета. Дуракам везет.

Мотыль вдруг выпучил глаза, ткнул ружье прямо в грудь Борису и сказал:

– Снимай мешок!

Борис вспомнил, какой легкий спуск у тулочки, поморщился и хотел отстранить ствол рукой.

– Пушку убери, шутник.

Но Мотыль отскочил, продолжая дурачиться:

– Снимай, и будем пить чай! Ну?

Такие вот шутники и убивают людей. Не по злобе – нечаянно. Потом они плачут, мучаются, но мертвого нельзя поднять даже самыми искренними слезами. Борис повернулся спиной к Мотылю в уверенности, что, лишившись единственного зрителя, тот прекратит паясничать. Так и произошло – Мотыль потоптался и начал сбивать ножом сучки с деревьев.

Чай они кипятили всегда на одном месте, на участке сухостоя. Когда-то обгоревшие, голые стволы не укрывали, правда, так хорошо от ветра, как зеленые, мохнатые ели, зато давали отличные дрова. Мертвые деревья человеку чаще нужнее и полезнее живых, это тоже закон жизни.

Борис набил котелок снегом и повесил над огнем. Потом поискал и подбросил ветви лиственницы – она дает больше жара. Когда снег в котелке растаял, добавил еще. Подойти к костру мешали образовавшиеся от жара проталины, поэтому Борис предпочитал стоять поодаль – в холоде, зато ноги не промокнут.

Чай заварился, и оба плеснули из фляжек в мутный коричневый кипяток. После первого же глотка в груди потеплело, еще сильнее захотелось есть. Борис долго размачивал во рту кусочки сухаря, чтобы почувствовать вкус, и только потом жевал. Мотыль свою долю проглотил в одно мгновение. Борис посмотрел на его обмороженные уши, вспомнил, как растирал их вытопленным из тушенки жиром, и ему стало жаль истраченной банки. Но он отогнал от себя это чувство, потому что Мотыль был его давнишний друг. Он спросил:

– Ты что сильнее всего любишь?

– Колбасу, – ответил Мотыль, катая в руках горячую кружку. – Только чтоб побольше и одним куском.

– Подавишься! – усмехнулся Борис и неожиданно для себя пожалел: – Сидели бы сейчас в тепле, ели пельмени. Не пацаны вроде, а понес черт…

Он не ожидал даже, что Мотыля так заденут его незлые слова. Но это урок – и с лучшим другом не спеши откровенничать. А в Мотыле будто прорвалась долго копившаяся злость:

– Насильно я тебя в лес тащил? Что ты ко мне привязался? Сам лыжи принес, самому нравилось! Старый он! Только и осталось пельмени есть. Мне-то давно надо трудоустраиваться, за квартиру год не платил! А я торчу здесь…

– Да это я с голодухи, – пытался оправдаться Борис. – Конечно, шанс до конца использовать надо. Вот завтра…

– ! А ни фига мы не убьем, – отмахнулся Мотыль, – счастье один раз выпадает. Мне, может, тоже хочется сидеть возле жены, попивать нормальный чай, а не эту бурду…

–: Вот и женись, кто тебе запрещает! – брякнул Борис и тут же понял, что дал маху – теперь по законам психологии разговор примет самый конкретный характер. Мотыль снова начнет нести околесицу, но что самое печальное – вспомнит о всех своих несчастьях. Так и вышло, Мотыль загрустил и сказал серьезно:

– Нельзя, закон не велит.

– Ну и правильно, – сказал Борис как можно суровее, задавая тон разговору – от твердых слов у людей иногда появляются твердые мысли. – Ты в своей школе, кроме глобуса, не видел ничего. Ишь, школьница ему записку написала, он и… А поболтай тебя по свету – романтическая дребедень из головы и выскочит. На Колыме, помню, в семидесятом году…

– Понял, – усмехнулся Мотыль. – Живу я неправильно, Потому что в землянке не ночевал, а хочу слишком многого – мерзлую картошку не ел.

– Жил ты правильно, – сказал Борис, – честно учил детей. Но обезьяна потому стала человеком, что захотела определенности, надежного жилища. А тебе взбрела в голову дурь. Тем, что человек переносит в шестнадцать лет, ты заболел в тридцать, может, и от безделья, – и кричишь: «Конец света!» Пройдет, как и у других!

– Правильно ли жил – мне виднее, – сказал Мотыль. – Посмотрел я на твою жену, на твою кислую морду – сам-то, что, Татьяну забыл?

Он вдруг зашарил у пояса и опустил глаза:

– Черт, где-то нож потерял…

– Моя жена – хороший товарищ. И любовница, – раздельно и твердо произнес Борис.

Он имел право так сказать, хотя, когда думал о близких женщинах, испытывал два рода чувств. При мыслях о жене всегда трогательные, как и полагается. Когда вспоминалась та, из прошлого, – будто тревожил старый рубец перед непогодой. Хорошо, что человек несовершенен и забывает прожитое. Он всегда отгоняет это ощущение заросшей раны, отогнал и сейчас. Но пояснил, чтобы у Мотыля больше не оставалось сомнений по этому поводу:

– Мы не подходили друг другу, ты прекрасно знаешь…

– А вот не хочу знать! «Не подходили», «не пара…». – Мотыль вновь начал махать руками. – Нет такого закона, если двое хотят жить парой! Нет!

– Ты с этим законом уже столкнулся, – криво усмехнулся Борис, и Мотыль исподлобья, посмотрел на него. – Любовью можно оправдать все, что угодно, – вредное, опасное и ненужное! И люди простят – все понимают, что любовь, как говорится, зла. Ты считаешь, счастье двоих дороже несчастья десяти? Забудь на минуту о себе, о том, что твое горе самое главное! Ведь вот, глядя на тебя, все мужчины-учителя станут провожать десятиклассниц домой. А последствия? И правильно, что тебя наказали!

– Дать тебе волю – ты показательные казни на площадях устраивать начнешь, – тихо оказал Мотыль.

Он бросил немытую кружку в мешок, встал на лыжи и обронил:

– Поищу нож.

Борис ничего не ответил. Они и так наговорили много лишнего. А был ли в их споре смысл, если признаться честно? Разве могут разговоры что-либо изменить в уже случившемся?

Человек слаб и то, чего не понимает, чаще всего отвергает, думал Борис. С ним жизнь не церемонилась, почему же он должен жалеть Мотыля? Горькие слова, обидные, но ведь это – правда. Вот про Колыму действительно зря упомянул. Мотыль знает, что он туда не за подвигами, а подзаработать ездил. Ничего, время, как всегда, сгладит углы, и все наладится. А если они подстрелят глухаря – раньше помирятся. Мир, как и жизнь, прост, если хорошо усвоить, что все в нем – материально. Но выбирая между этим всем и другом, надо, конечно, выбрать человека – такой закон людей. Об этом и в газетах пишут.

* * *

Большую часть жизни ему приходилось жить одному. Врагов среди собратьев он не имел, потому что место для обитания всегда выбирал вдали от них, и никто не пытался занять его территорию. Ручей давал ему воду – она была невкусной, но зато не исчезала даже тогда, когда лес становился белым, а болото твердым. На берегу всегда лежали камешки, дающие приятную тяжесть желудку, и росли ягоды. Когда внизу начиналась суета и шум Бескрылых, глухарь бросал свое дерево и улетал подальше, где их звуки уже не грозили опасностью. Потом снова возвращался к ручью.

Так чередовались для него ночи, полные врагов, потому что в темноте он плохо видел, и дни, когда можно склевывать хвою и видеть опасность издалека.

Перемена в жизни глухаря наступила во время Поры. Снег становился в это время мокрым, зернистым, в нем плохо делать лунку, и на ночь он забивался в кусты. Но задолго до наступления света глухарь просыпался. Нет, теперь его будил не страх. Беспокойство зудело в его теле – оно билось, гудело где-то внутри под горлом, откликалось на полный острых звуков лес. Глухарь забывал об опасности – здесь же, возле места ночевки он взлетал на сук и начинал усмирять себя. Сначала он тер половинками клюва друг о друга, время от времени издавая звуки и прислушиваясь. Потом закидывал голову назад, изо всех сил напрягал горло, и вдруг все вокруг становилось расплывчатым – он уже ничего не видел и не слышал. Родившийся зов таким волнующим эхом отзывался в крови, что все тело начинало дрожать. Глухарь в беспамятстве крепче и крепче напрягал горло – снизу и до самого верху – пока силы не оставляли его. Тогда он отдыхал, внимательно вглядываясь в темноту. Из темноты всегда вылетала копалуха и садилась на соседнее дерево, выгибая шею. Иногда вдалеке начинал петь его собрат, и глухарю приходилось сильнее расправлять хвост и напрягать горло, чтобы копалуха пришла на его призыв. И она приходила – чтобы, дразня и маня рыжими перьями, увести за собой.

Так происходило всегда, когда лес наполнялся лужами и не надо было подходить к ручью. Но в последнюю Пору глухарь волновался меньше, и зов его не был самым громким, как в прежние времена. Наверное, поэтому копалуха долго не приходила на его призыв, а когда появилась, он утомился лететь за ней, лавируя между ветвями. Копалуха долго не садилась – то подпуская его, то почти исчезая из виду, а глухарь терпеливо летел позади, ибо это тоже было Законом. Потом она, удовлетворенная, – улетела, а глухарь, тоже успокоившись, вернулся на сбое дерево. До самого конца Поры он больше не пел.

Когда деревья вновь стали голыми и вода в лесу за одну ночь затвердела, на глухаря вдруг снова нашло беспокойство. Неясное, расплывчатое воспоминание гоняло его с места на место, и он несколько раз порывался запеть. Он ничего не нашел, а запеть не смог, потому что кровь не разогрелась в его горле, и в конце концов успокоился. Снова началась его однообразная, одинокая жизнь. Сначала он кормился на лиственницах, где в это время закисла хвоя, а когда ударили морозы – как всегда, вернулся на сосну возле ручья. Хотелось ему есть – он ел, хотелось пить – слетал вниз. Этим он следовал Закону леса, а значит, предназначенному смыслу жизни.

Бескрылые нарушили его размеренное существование, они раскололи своим грохотом лес на две половины – одна, как обычно, защищала и прятала его, другая – выдавала даже на высоких сучьях, потому что эти Бескрылые сильно отличались от других, им подобных.

Впервые при встрече с этими Бескрылыми глухарь не рассчитал сил, и крылья вовремя не подняли его над лесом. Чтобы спастись, ему пришлось полететь навстречу страшным Бескрылым, и по его перьям било вскользь что-то тяжелое и непонятное. Но у него еще имелись силы выполнять Закон леса, и он спасся. Он не знал, что будет впереди в его жизни, но хорошо запомнил, что Бескрылые могут нападать, оставаясь далеко.

…Внизу дымящимися разводьями чернел ручей. Сделав широкий круг и никого не обнаружив, глухарь повис над сосной на берегу, часто замахал крыльями и сел на вершину. С недавних пор у ручья появилась непонятная полоса на снегу. Глухарь переступил несколько раз на корявой вершине, уложил плотнее крылья и стал зорко всматриваться вниз.

* * *

Игорь шел по лыжне, ритмично передвигая лыжи, и в нем кипела и пузырилась злость. Она была равнодушной и холодной, как нарзан в бутылке из холодильника. На дне ее болталось что-то темное – причина злости. Игорь не мог сказать точно, что это за причина, но ощущал ее надоедливую тяжесть. Чтобы темное исчезло, надо нащупать его – и Игорь принялся думать, почему он злится.

Сначала пришла догадка – промахнулся по глухарю, которого никогда в жизни больше, может быть, не увидит. Но тяжесть не исчезла, значит, не то. Холодно.

Тогда Борода, старый друг – он поругался с ним. Борода – тело жизни, живет прочно и надежно, а он – щупальце, извивающееся и безмозглое, которое постоянно натыкается, обжигается, но лезет наудачу вперед. Борода стал его учить: надо желать только того, что можешь, ведь смысл жизни – достигать, а не хотеть ради хотения. Он злится на него, потому что себя считает самым мудрым? Уже ближе к истине – тепло!

Или причина другая – персональное дело, вызов в гороно и итог: без права дальнейшего преподавания? Любовь, увы, разбита… Но что он мог поделать? Подняться против всех? Лет десять назад, быть может, энергии на это и хватило б.

Игорь шагал по лыжне, не останавливаясь, и рассуждал дальше: и все же, если размышлять здраво, так ли у него изломана судьба? Он – не гений, как и большинство людей, – зачем же ему страдать от непризнания, если признавать в нем, собственно, нечего? Ведь мог «непонятый и оскорбленный» пойти, к примеру, натаскивать за солидную мзду абитуриентов – где много народу, не пропадешь, – но поехал к Бороде. Тот халтуру презирает, и в письмах у него ни страданий, ни тумана – все по-деловому. После многолетнего молчания посетил друга детства, чтобы узнать, как жить? Интересно, долго он решал на своей Колыме, возвращаться или нет? – подумал вдруг Игорь. В Томске – томички, в Магадане – магаданки, а в Новой Ляле – «новые ляльки»? Вот тоже названьице… Нет, на это ему порыва не хватит. Любить со школы и разойтись, уйти потому, что она – будущая аспирантка, а он – лесоруб? Воля – даже противно, какая она у него сильная. Братишки-сестренки, семья без отца – все это понятно. Но заботясь о родственниках – о ней он подумал? Ведь он себе хлопот не захотел – за одну семью отвечать легче, чем за две, да еще за себя впридачу. Уж лучше жертвой стать, зато ни беспокойства, ни сомнений…