Текст книги "Нижний горизонт"
Автор книги: Виктор Зиновьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)
Анвар поднес что-то к губам. Зайтуна подумала – кубыз, на каких мальчишки играют, – и рядом сказали: «Да это зубанка!», а кто-то поправил: «Кобас!» Но Анвар вдруг засвистел, и она поняла, что в губах у него береста. Он щелкал, свистел, журчал, как ручей, – в общем, получалось здорово, будто пел настоящий соловей в кустах за домом. Люди хлопали и говорили: «Ай, сандугач!» И Зайтуна хлопала громче всех. Анвар поклонился и сказал:
– А эту песню я посвящаю всем девушкам, которые ждут любимых из армии.
Входишь ли ты в сад,
Входишь ли ты в сад,
Срываешь ли там цветы?
Расстаемся мы, как сорванные цветы,
Чувствуешь ли это ты?
Осыпаются на ветру цветы,
Сердце разрывается от тоски.
Анвар пел без сложности – не играл голосом, и мелодия проще, чем у деревенских песен, – но от его пения щемило сердце. И вдруг Зайтуне стало стыдно. Как она может веселиться, когда Фарид там даже в кино не ходит – не хочет без нее? Пишет, хорошо, что вино не продают, а то бы напился с тоски: на работе бетон носит – о Зайтуне думает, в столовую идет – ее вспоминает, вечером на курсах – ей письма сочиняет. А она?
Вернулись к родителям, и Анвар снова пел и играл на гармошке, но все уже было по-другому. Зайтуна поняла: пора уходить. Черные глаза Анвара стали совсем грустные, он сказал:
– Видишь, нет справедливости… только встретились… Возьми мой адрес – друзьям пригодится, а может, и тебе. Я знаю, у тебя что-то случилось.
Анвар хотел помочь от всего сердца, но адрес она не взяла. Он хотел проводить ее, но она тихо и серьезно оказала:
– Не нужно…
Из окна автобуса Зайтуна смотрела на бесконечное, большое поле и ни о чем не думала. Сабантуй закончился, никого она не нашла, а завтра надо снова идти на работу. Навстречу по дороге машины везли столы, бензин, сваи, овец, тракторы, какие-то фанерные декорации… Потом автобус надолго остановился – желтый иностранный грузовик с двумя трубами на носу перетаскивал через шоссе высоковольтную опору. Очень многое надо человеку, чтобы счастливо жить, подумалось Зайтуне…
Лена не стала ничего слушать. Посмотрела, как Зайтуна клюет носом, и уложила в постель. А на другой день уже в цехе сказала:
– Дуры мы. Ведь ее адрес в листке учета есть. Я в банке объяснила, в чем дело, мне даже их бугульминский телефон назвали. Не приезжала она домой.
– Как же теперь? – спросила Зайтуна.
– Ее ровесницы на фронте немецкие самолеты сбивали, – вместо ответа сказала Лена.
Зайтуна хотела возразить, что на войне – там люди точно знали, чего от них требуется каждый день. Но тут неподалеку раздался голос директора:
– Ты бы взял и сколотил сам тележку, раз руками тяжело!
– Оно-то, конечно, – раздался в ответ голос Юхана, – да чего сам, если всегда вы решаете…
– Никто за вас Не решает, – быстро сказал директор. – Коллективу предоставляется полная творческая инициатива. Действуй!
Лена кончила работу раньше Зайтуны, но не стала помогать – видно, торопилась куда-то. Только рукой возле двери махнула. Зайтуна продолжала клеить переплеты.
– Как настроение?
Она обернулась, рядом стоял директор.
– Спасибо, хорошее.
– Ты не знаешь, Маркелова у нас еще долго работать собирается?
– Не знаю, – удивилась Зайтуна. – Она разве уходить хочет?
Рашид Олегович пробурчал что-то непонятное и ушел. Все казалось странным – перемена с Леной, вопросы Рашида Олеговича…
В ноги ткнулось что-то мягкое – уборщица Раиса уже начала орудовать шваброй.
– Импорт-экспорт? – кивнула она на босоножки.
– Наши, – ответила Зайтуна, – фабрика «Парижская коммуна».
– Умеют же, черти, когда хотят! Не тужи, – выжала тряпку в ведро Раиса. – Вздрючили его в райкоме за дробление заказов, вот и бросается, ровно цепной пес. Мне говорит: «Почему карболки мало в ведро льешь?» Кто в нашем деле не понимает, тот, может, и ливнет со всей руки. Сожгу я пальцы, а завтра на больничный садись? Может, государству лечение мое в десять раз дороже обойдется, чем вся эта… химия!
…Прошло несколько дней. Зайтуна сидела дома, за окном лил дождь. Уже стемнело – Лена не появлялась. Она убрала со стола посуду, укутала полотенцем чайник и решила прибраться. Когда с веником полезла под кровать, наткнулась на деревянную клетку. Сразу вспомнилось, как еще весной в ней умер голубь. Если по правде, девушки сами его погубили – не подумали, чем для голубя явится их забота. Иногда самая лучшая жалость – предоставить самому выбирать, в клетке хочешь жить или на крыше. Потом все боялись вытащить его, мертвого, и только шмыгали носами.
– Поломойничаешь? – под кровать заглянула Элка. – А мы по субботам… Смотри, что я тебе принесла!
– Ой, – сказала Зайтуна, вытирая руки. – «Фауст», мое любимое произведение!
– Я и говорю-то плохо, а тут еще читать! – махнула рукой Элка. – Девчонки по знакомству оставили. Раньше, говорят, на русском свободно стояла, а теперь на татарском – и к прилавку не протолкнешься! Денег, что ли, девать некуда…
– Хочешь, я тебя татарской грамматике научу? – спросила Зайтуна. – Она легкая.
– Ты меня знаешь чему научи, – Элка легла грудью на стол, танцевать! Не думай, я способная! Сейчас я свой альбом принесу…
Она исчезла и через минуту вернулась с толстой общей тетрадью, обклеенной переводными картинами.
– Так, подожди. Здесь я в детском саду на утреннике… родители в день получки…
– А это кто?
– А вот как раз я, – с гордостью сообщила Элка. – В школе на вечере дружбы исполняла танец «Пхулкари». Показать?
– Покажи.
– Нет, я лучше «Бхарат натьям» станцую – по книжке учила, он мне больше нравится. Сейчас «тилак» сделаем…
Элка ткнула себе в лоб палочкой помады, перевесила клипсу с уха на ноздрю, повела плавно рукой и… перед Зайтуной уже не Элка, а иноземная красавица… Черные глаза из-под выгнутых бровей смотрели с гордым прищуром, губы словно налились соком… Она вкрадчиво начала приближаться, потом неожиданно отпрыгнула, почти распластавшись на полу, и снова гордо выпрямилась. Спина ее изгибалась как у кошки, а ступни непрерывно отбивали такт.
У Зайтуны прошло первое впечатление, что Элка представляется, как иногда маленькие дети представляются взрослыми, красивыми людьми, все было всерьез. Элка в такт приговаривала: «Така-тика, така-тика, та-а, та-а!», и Зайтуне казалось, что она понимает эти слова, так же, как игру бровей, чуть заметные приседания, – Элка разговаривала движениями! Она начала медленно, раскачиваться, протягивать к кому-то руки, будто в забытьи зовя: «О! О-о!» Но этот кто-то не приходил, и она изгибалась спиной и бедрами, проводила руками по своей полной груди, а глаза ее наполнялись слезами… И вдруг словно музыка оборвалась на высокой ноте – Элка резко опустила руки, глаза ее гневно сверкнули – она проснулась! Сначала одна ее нога начала отсчитывать такт, потом другая, потом руки, потом все тело ее зашлось в бешеном ритме – так бьется сердце, когда целуешься в первый и последний раз в жизни! Она кружилась, прыгала вверх, в стороны, белые ладони мелькали в воздухе – казалось, вся комната наполнилась бьющимися птицами… Элка вдруг перестала танцевать – рукава ее халата сразу смялись и опали.
– Ну как? – спросила она, тяжело дыша. – Вообще-то его девадаси танцуют…
– Здорово, – призналась Зайтуна, – ты же сама кого хочешь научишь!
– Все же учить-то придется тебе, – раздался голос с порога.
– Ленка! – ахнула Зайтуна. – Ты все время здесь стояла?
– Не стояла, а смотрела, – сказала Лена и села прямо в пальто на кровать.
– Я пойду, девочки, – хотела прошмыгнуть в дверь Элка.
– Погоди, – остановила ее Лена и повернулась к Зайтуне. – Я про обучение серьезно. Разговаривала сегодня с директором Дома культуры – он не против, чтобы ты стала вести кружок.
– Как вести? – не поняла Зайтуна. – А Ильгиз?
– Его сняли, сама знаешь, за что. Я, я постаралась, не смотри. В типографии уже знают – махнешь в Елабугу, в культпросветучилище, и через год станешь в Доме культуры методистом.
Сначала Зайтуна испугалась и хотела отказаться. Потом подумала – уж если устройство клепальной машины сама освоила… А в Елабуге ведь преподаватели! И с Фаридом совсем рядом, можно к нему каждый выходной ездить. Она спросила только:
– Почему меня, а не тебя?
– Ты – национальный кадр и танцуешь лучше, – сказала Лена. – А я тоже скоро уезжаю. С мужем, вот!
–. С каким мужем?! – раскрыли рты девушки.
– Замуж я выхожу, за Гену, – спокойно сказала Лена. – Их бригаду в Тюмень переводят, вот мы и решили вместе. Правда, не расписались еще, но это не самое важное.
– Ленка! – прыгнула к ней на кровать Зайтуна.
– А моего оболдуя фиг сдвинешь, – печально сказала Элка.
Лена встала с кровати, вытащила из тумбочки завернутую в прозрачную пленку тетрадь и сказала Элке:
– Хочу тебе подарок сделать – Зойке-то она ни к чему, а тебе может пригодиться. Сейчас допишу последнюю страницу…
Лена раскрыла тетрадь и прямо стоя стала что-то писать.
* * *
Из дневника Лены Маркеловой
Последняя запись
Элла, любой человек, взрослея, мир для себя открывает заново – каждый день, каждый час. Поэтому не пугайся, если не сразу увидишь то, о чем пишут и говорят. Настоящие люди есть, и от тебя зависит – станет их на свете больше или меньше. Честные, хорошие люди не появляются «откуда-то», не берутся от природы – все самое хорошее на земле делается самим человеком. Но и разрушается, конечно, тоже им, запомни это.
На добрую память. Может, прочтешь мой дневник и скажешь: «Теперь я знаю, почему мне не везло».
Л. М.
Подлинное начало* * *
Говорит Лена Маркелова
С того дня, когда Гена сказал мне: «Давай это… поженимся», прошел год. Я была уверена, что он хотел отомстить Маше – вот, мол, и без тебя не пропаду, – но ничего с собой поделать не могла. Потом у нас родился сын – Витя, Виктор, «Победитель» – втроем стало жить гораздо легче. И Гена перестал утыкаться чуть что в разобранный транзистор или утюг – приходит теперь с работы и сразу к кроватке, как там сын? А тому и горя мало – пузыри пускает и не знает, хулиган, сколько хлопот матери в роддоме доставил. Повезу их летом в Удмуртию, с отцом познакомлю, наши буровые посмотрим – пока я «в чужих краях» блуждала, у нас тоже начали нефть добывать. С яслями здесь трудно – поселок едва начал строиться, доски, цемент и прочее – только вертолетом. Лишь для делегации из Техаса специальные мостики до самой буровой настелили, не пожалели – иностранцев на Руси всегда с почетом встречают.
Сижу пока дома, письма перечитываю. Интереснее всех Зойкины читать. Сначала она писала, как в музей художника Шишкина ходила в Елабуге; потом как на баяне играть учится, как режиссуру танца изучает. Потом про училище свое – как к ним на танцы ребята из милицейской школы приходят, и она сразу всем фотокарточку жениха показывает. А перед самым окончанием учебы Зойка к Фариду на сабантуй поехала и на конкурсе выступила. В разгар праздника объявили конкурс на лучшее исполнение танца. На эстраде наперебой танцевали и шейк, и лезгинку, и гопак, и барыню, и цыганочку – со всей страны ведь молодежь съехалась. Кто-то даже «Последнюю пляску шамана» показывать взялся. Друзья Фарида уже знали, что Зойка – танцорша, и пригласили ее на эстонский танец, где нужно четное число участников. А она пошла и станцевала соло из своего танца, который к диплому готовила. Начальство ее тут же приметило и предложило работу – организовать в ДК студию национального танца, ведь на КамАЗе кроме казанских татар работают и сибирские, и астраханские, и мещеряки, и тептяри… Зойка пишет, что особенности в танцах у каждых свои, но объединить всех в ансамбль – можно. А потом и о КамАЗе стоящую вещь написать, и вообще…
Но самое главное – знаете кого Зойка там встретила? Машу! Та сама к ней подошла, когда Зойка с Фаридом возле общежития гуляли. Обнялись, всплакнули, конечно, потом ей Маша обо всем рассказала. В этот злосчастный день она была у врача и ей сказали, что… в общем, она может больше не иметь ребенка. У какой женщины от этого сердце не содрогнется? Не заезжая домой, поехала она к своей подруге детства в Малую Бугульму – село неподалеку – та ее в контору зверосовхоза устроила. Сменила Маша потом еще несколько мест – на частных квартирах старухи косятся, живот-то не спрячешь. Невмоготу стало по углам скитаться. Решила ехать на КамАЗ – строительство идет большое, может, комнатенку выделят, да и от глаз прятаться не нужно. Там и родила, дали ей место в семейном общежитии, а ребенка комитет комсомола в ясли устроил. Где все делается заново, где комсомольцы, молодежь – пропасть никому не дадут! Маша очень любит своего маленького – да и какая мать не любит свое дитя?
Зойка пишет, что в будущем ее к себе в Дом культуры перетащит – нельзя такой талант в землю закапывать. Я показала письмо Гене, он ничего не сказал, только пожал плечами…
В письмах, что лежат в моем столе, есть все – и смешное, и грустное, и умное, и наивное. Как, наверное, в жизни каждого из нас – всего понемножку. Ведь ни об одном человеке нельзя категорично сказать – абсолютно он плохой или исключительно хороший. В нем есть и то, и другое. По-моему, и о любви, как о человеке, невозможно сказать двумя словами – настоящая она или нет. Между этими двумя полюсами огромное расстояние, и каждый человек занимает там особое место. К какому полюсу зашагает – зависит от него и от его избранника.
Работать здесь я собираюсь оператором – ходить от «качалки» к «качалке» и проверять показания приборов. Но к тому времени, когда я выйду из декретного отпуска, повсюду завершится внедрение автоматики – диспетчер, не выходя из комнаты, сможет следить за давлением в скважинах. Значит, я стану лаборанткой, буду брать пробы нефти из резервуаров – тоже нужное дело. Работы я не боюсь, с Геной мне ничего не страшно. Я ему завидую. Придет со своей буровой, весь промасленный, а глаза… Как устроим сына в ясли, обязательно в нефтяной техникум поступать поедет – мы так решили…
Я стою у окна и смотрю на небо – там, глубоко во тьме, пылинками мерцают звезды. Исчезнет одна – этого и не заметишь, останутся миллионы других – холодных, как вечный лед, или раскаленных, как тысяча ядерных взрывов. И среди них крошечная точка тепла, маленький вздох жизни – наша Земля. Я одна лицом к лицу с этим огромным пространством… Нет, не одна – рядом тихонько сопит во сне мой сын, из-за крыш виднеются огни – там сейчас работает мой любимый человек. Где-то ходят по земле, трудятся, а может быть, танцуют мои друзья… Как хорошо жить, какое это счастье – жить!
