Текст книги "Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину"
Автор книги: Виктор Эмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
До сих пор не пойму, чего они там делали, в кустах, втроем, да еще в парадных мундирах! Когда я высунулся, все трое – товарищ майор Лягунов, товарищ лейтенант Скворешкин и товарищ старшина Сундуков – стояли как громом пораженные, застывшие в тех позах, в которых застигло их несчастье...
Глава четвертая Синклит бессонных "стариков"
О нет, это уже не таинственный, взявший в осаду наше подразделение, туман, не парная мгла гарнизонной бани и даже не занятия по химзащите это опять он – злополучный, сгубивший мое здоровье и блистательную воинскую карьеру, табачный дым – волокнистыми слоями, пластами, сизыми извивами, артистическими кольцами, господа!
– Колюня, а ну покажь нам дембельный паровоз!
И Артиллерист заглатывает сигаретину огнем в пасть – ам! багрово тужится и – о чудо! нет вы глядите, глядите! – точно пар из-под колес, дым уже источается тонкими струйками из обоих его ушей. Э, он еще и не на такое способен, наш днепродзержинский Колюня, ефрейтор наш Пушкарев!
Темная ночь. Семеро нас на "коломбине" – Отец Долматий, Боб, Митька Пойманов, Колюня, Ромка, сержант Филин и я. Весь старослужащий цвет нашей БУЧи боевой и кипучей – доблестной Батареи Управления Части. Курят все. Даже я, не вытерпев, толкаю в бок Митьку:
– Оставь дернуть!
– Тю! – деланно удивляется сумской. – Дернуть гуторишь? Гы!.. Эй, питерский, дай пассатижи!
И мой сменщик, земеля мой закадычный – Боб, вынимает из ящика инструмент и они, садисты, дружно гогочут. Вот здесь, на этом из-под аппаратуры бардачке, Митька Пойманов выдернул из моей пятки совершенно фантастическую, никакому изводу не поддававшуюся, до хромоты, до слез доведшую меня бородавку. Только искры из глаз да его, Митькино: "Тю! На-кося держи, нам чужого не надо." И вот он опять, как царь-зубодер, пощелкивает пытошным орудием, лыбится, щурясь от махорочного дыма:
– Ну чо, дернем, тюха-матюха?..
– "Подернем, поде-ернем!.." – открывая канистру, пьяновато запевает Ромка Шпырной.
По кругу идет эмалированная, с оббитыми краями кружка, ночной совет старослужищих продолжается.
– Гуси совсем, сукаблянафиг, обнаглели! – сурово констатирует старший сержант Филин. – Вчера один, бля, подходит: фуе-мое, разрешите обратиться: а почему это, говорит, солнце, блянафиг, все не всходит и не всходит?..
– Ну...
– Ну и ответил: а потому, мол, что у товарища, бля, майора в последнее время по утрам плохое, сукабля, настроение...
– Гы-гы-гы!..
– Круто!
– Ништяк! А он?
– А он, нафиг, опять за свое: а как же, мол, физика, гениальные, бля, парадоксы Эйзенштейна? Все почему, бля, да почему?..
– А ты?
– А я ему: рядовой Гусман, от лица помкомвзвода объявляю вам один наряд, сукаблянафуй, вне очереди! Еще вопросы есть?.. "Никак нет!"
– У-ху-ху!.. Сре... срезал фитиля! Ишь ты – почему солнце!..
– Га-га-га!.. Гу-усь, вот гусь!..
– Гусь, да еще и – Гусман!
– Гы-гы-гы!..
– А вы заметили – солнышко-то наше ненаглядное – прямо расцвело! Это Борька Т.
– Виолетточка?
– На щеках румянец, на губах улыбка. С чего бы это, а, мужики?..
– Тю! Дык у них же с товарищем старшим лейтенантом любовь! Она к нему в санчасть в окно лазит, сам видел...
Я увлеченно кручу ручку вариометра, перещелкиваю тумблер переключателя диапазонов – везде, на всех, елки зеленые, частотах сплошные помехи, как будто где-то рядом, под боком врублен на всю катушку сверхмощный на весь эфир – глушак.
– Виолетточка – это что! Сундук втрескался! Ей Богу, не брешу, – бухает кулачищем в грудь Митька. – Вчера иду за аккумуляторами, а он перед столовкой стоит – хвуражка на затылке, буркалы на лбу, челюсть отпавши! Он стоит, а она наверху поет, ну прямо аж заливается... Не, землячки, я правду гуторю: ну чистый соловей!
– Виолетточка? – это я.
– Тю! Бери выше, питерский, – сама Христина Адамовна Лыбедь, кормилица наша...
– Белобедрая, – уточняет Боб.
Все одобрительно гыкают.
– Не, я точно правду кажу! – заводится Митька. – Вон и Колюня видел. Колюня, а ну – подперди!
И Колька-Артиллерист – вот уж воистину уникум! приподнимается и, оттопырив казенную часть, издает звук, и никто этому особо не удивляется, заметьте, потому как все знают, что таковой фокус Колюня способен повторить, хоть просто так, хоть на спор, в любое время дня и ночи!
Я встаю, я высовываю голову в окошко – глотнуть свежего воздуха. Темень. Светятся фонари над спецхранилищем, где, по слухам, содержатся наши грозные ядерные боеголовки. Тихо. Только тополь за полосой препятствий шелестит листвой, высоченный, еще выше, чем та моя злополучная береза у КПП. "Вот бы на него антенну закинуть!" – думаю я.
– Отбой газовой тревоги! – объявляет Боб. Заседание продолжается...
На часах без пяти три. Последние капли выжимает Ромка из канистры с пивом:
– Одиннадцать... двенадцать... тринадцать... Кажется, все, Гитлер капут!
И тут Ромка-цыган обводит всех своими масляными конокрадскими глазищами и, заговорщицки подмигнув, интригует почтеннейшую публику:
– Есть свежая дембельная параша!
– Тю, трепло! Сейчас, небось, скажет – "приказ" в октябре!..
– И не в октябре!
– Перед ноябрьскими?
– И уж точно – не перед ноябрьскими!
– Ну чего, бля, томишь, заикнулся так выкладывай, сукаблянафиг!..
И Ромка Шпырной глубоко, аж до всхлипа, затягивается и, давясь дымом, с трудом, чужим сдавленным голосом говорит:
– А "приказа", чавэлы, теперь вообще не будет...
Сказал, и перевел дух, и глядит, скотина, исподлобья: как среагируем. И хотя оно конечно – клейма на этом проходимце ставить негде: прохвост, балаболка, брехун, патологический прибиратель – чуть не сказал "приватизатор"! – всего плохо лежащего, но сказанное, господа, – это уже не по правилам, это уже за пределами, перебор: дембель тема святая: ерничества не терпящая!..
Отец Долматий, хмуря брови, сдувает пепел с "козьей ножки":
– Ты, цыганерия, говори, да не заговаривайся!..
– Совсем, бля, салага обнаглел!
– Так ведь я что, – вздыхает Ромка, – за что купил, за то и продаю...
– Откуда, блянафиг, дровишки, от Кочумая?
– И не от Кочумая, – еще тоскливей вздыхает Ромка, и снова затягивается и говорит, – Это не Кочумай, это... это ч е р т мне сказал!.. Вот...
– Кто-кто?!
– Че-орт!.. Повторить по буквам?.. – он вскидывает девичьи свои ресницы, – Не, кроме шуток! – для достоверности он даже крестится, скотина. – Во, гадом буду, век свободы не видать!.. Да вы че?! Вы че и не знаете, что у нас черта задержали?
– Тю! Когда?
– А когда Тюха с дерева сверзился... Не, вы чо – правда не знаете?! Да он же у нас на "губе" сидит! Гадом буду! Сам навроде козла, только голый, как негра, черный, с бородкой...
– С рогами, с хвостом, – это, конечно, Боб.
– Насчет хвоста не знаю, а то что у него к мозгам проводочек подключен – это точно, сам видел!..
– Ну бля, вааще! Ты, Роман, сукабля, ври...
– Не любо – не слушай! – не на шутку обижается Шпырной. – Я ж это, я выводящим был на той неделе. Захожу в камеру с харчем, а он, падла, как вскочит – буркалы белые, будто дури нанюхался, руки вот так вот вытянуты, как у Тюхи, когда он по ночам ходит...
– Че, че?! Ты чего несешь-то, дефективный?!
– Руки, говорю, вот так вот вытянуты. "Ви-ижу! – говорит, третьим глазом, – говорит, – вижу предначертанное! Сквозь туман, – говорит, сквозь мглу, – говорит, – времен! Не хотите ли, Роман Яковлевич, – говорит, – приподнять занавес, узнать, то есть, про свое светлое будущее. Что вас, Роман Яковлевич, интересует, вы спрашивайте, я отвечу!..
– Ну?
– Что – ну? Вот я и спросил: а не сможете ли, – спрашиваю, сказать, когда наконец "приказ" нам будет?..
– А он что?
– Вот он и ответил мне: "приказа", друг мой, – говорит, теперича и не ждите, потому как "приказа" теперича, не будет вам никогда!..
– Тю-у... Это как это – никогда?
– Ну откуда ж я знаю, – вздыхает Ромка, – это ты у него спроси...
– А ты чего же не спросил?
– Почему не спросил? Спросил...
– Ну?..
– Гну!.. Я спросил, а он мне и отвечает: "Да какой же, Роман Яковлевич, может быть "приказ", когда мировой порядок кончился?!"
– Как наше пиво, – говорит Боб.
И все, конечно, смеются, только как-то на этот раз не шибко весело, недружно как-то, елки зеленые.
Я все шарю и шарю по эфиру – пусто, как шаром покати. Сплошной рев, треск да вой: улла! улла!.. А тут еще компас. Передо мной на столе лежит компас, и сколько я на него ни смотрю, стрелочка мечется, как безумная. Я снимаю наушники. В "коломбине" тихо. Мужики сосредоточенно смолят, стараясь не глядеть друг на друга. Сегодня с вечера не трясет. Не чешется лоб, не зудят последние зубы. Тишина какая-то странная, непривычная.
– Ну, с чертом, похоже, ясно, – говорю я, – а солнце-то, почему все же солнце-то не всходит, господа присяжные?
И они молчат. Все молчат, молчат. А потом Боб гасит окурок о каблук и кладет мне руку на плечо:
– Как говорит наш дорогой старшина: значыть так нада, Витюха...
Глава пятая От рядового М. – рядовому запаса Мы.
Письмо второе
Мотто:
О, дайте мне хоть разок посентиментальничать! Я так устал быть циником. В.Набоков "Лолита"
...Вопросы, вопросы – их с каждым днем все больше – и на все, или почти на все, у меня, сокол ты мой ясный, ответов нету! Что это – ядерная война?.. космический катаклизм?.. международная провокация?.. где стартовики?.. куда подевалась соседняя часть прикрытия?.. где наш начальник связи подполковник Штефан?.. где все остальное человечество?.. Вопросы, вопросы, вопросы! Вот и твой среди них – самый, пожалуй, больной, самый, не побоюсь этого слова, русский: почему не говорит Москва?..
Только сейчас, когда мрак и туман отрезали нас от мира не хуже гулаговского забора с вышками, только сейчас, Тюхин, я оценил чего стоят такие, казалось бы, простые, с детства до дрожи памятные, голосом Левитана, слова: "Внимание! Говорит Москва! Передаем важное правительственное сообщение..." Или такие вот, еще проще, человечнее, но все равно, друг мой, с каким-то скрытым, только нам, советским людям, доступным подтекстом: "Говорит Москва! Передаем сигналы точного времени..."
Да, да – ты опять не ошибся, со свойственной всем истинным лемурианцам прозорливостью угадал – у меня, действительно, перемены, и какие! Чудесное возвращение в ряды наших доблестных Вооруженных Сил благотворно повлияло на меня как на личность. В считанные дни вернулась былая уверенность в себе, возрос дух, окрепла дисциплина, коренным образом улучшилось политико-моральное состояние! Снова, как в юности, в тумбочке у меня Карл Маркс, а в сердце беззаветная сыновняя преданность своему народу, строю, Коммунистической – и оставь эти свои кривые ухмылочки! партии и ее авангарду – ленинскому ЦК и ЦКК. А пропо: в жизни не забуду, как ты, мерзавец, осклабился, когда твой товарищ и коллега, поэт-пародист и парторг К. Комиссаров, Царствие ему Небесное! – негодуя, воскликнул: "Но ведь ты же наш человек, Тюхин!.."
Тьфу!.. Дай дух перевести...
Ну, так на чем мы?.. Ах, да – но это еще не все, не все, друг мой! Однажды ночью на "коломбине", пялясь в инфернальную тьму за окном, я вдруг с какой-то вспышечной, ослепительной ясностью осознал, что все случившееся со мной в пост-армейской жизни – это вовсе не случайность, не прихоть Рока, не игра чьей-то не шибко здоровой, а подчас прямо-таки извращенной фантазии, я понял, Тюхин, что это головоломное мое возвращение в молодость, в милые сердцу наши с тобой шестидесятые – это знак, это мягкий, но решительный шлепок руки Провидения по моему дурацкому затылку, Тюхин! И если ответ на этот вопрос – так что же, о что же, что же все это? – мне неведом, то на вопрос зачем? – на этот вопрос, Тюхин, я могу ответить четко, как на политзанятиях: строго засекреченным способом я переброшен (вариант: передислоцирован) в воинскую часть п/п 13-13 для выполнения спецзадания, суть которого, Тюхин, заключается в том, чтобы со свойственным мне талантом, ярко, вдохновенно, предельно правдиво описать (не путать ударения!) на бумаге самый главный, самый впечатляющий, самый счастливый, кривоухмылец ты злокачественный, этап своей не очень в общем-то замечательной жизни! Речь идет о двух с гаком годах нашей с тобой действительной службы, Тюхин. И чтоб – от первого дня – до последнего, в деталях, в до слезы в носу трогательных подробностях – о спасибо, спасибо тебе за идею, вечное тебе спасибо Кондрат Всуев, комиссар и человек! – чтоб, как в жизни, как в песне, как в жизни-песне – от дверей Сестрорецкого райвоенкомата (помнишь, ты, гад, изловчившись, харкнул на них!) и дальше, дальше! Как привезли нас на Финляндский, как засунули нас в автобусы и три часа катали по Питеру, запутывая следы, дезориентируя провожающих, как потом снова привезли на Финляндский и снова засунули в поезд, но теперь уже в другой – на Приозерск и дальше, дальше, но этого ты, пьяница проклятый, уже не помнишь, разумеется. Как торчали потом два месяца в карантине, в лесу в тринадцати – обрати внимание, Витька! – километрах от населенного пункта с нечеловеческим наименованием Куохоокоонмякки, где под ноябрьские и приняли присягу – помнишь: "Я, гражданин Союза Советских..." ...Господи, аж комок в горле... Как ехали потом – через Питер, через Псков, через Вильнюс, а как доехали, бля, до Бреста, тут и поняли: значит, точно – за кордон, хорошо хоть не в Монголию! Эх, гудбай, родина-Россия, ариведерчи, белые березы!.. Помнишь, жидомасон, серенький, мышиный какой-то рассветец за Познанью? Сральники в вагонах были закрыты, на станциях нас, шпану, категорически не выпускали и вот эшелон тормознул у тридевятого столба и по вагонам разнеслось: "Все, кому невтерпежь, а-аправиться!" О, какой это был порыв, ты помнишь, Тюхин? Но и тут начальник эшелона товарищ полковник Беднев не растерялся. "Эшело-он, ра-ассредото-оочиться!" громовым голосом скомандовал он и через минуту две тысячи соколиков уселись орлами на частнособственнической пахоте. И было утро, и ошарашенный поляк на всхолмье, сорвавший зачем-то с головы картуз, не знал что и делать – то ли на чем свет стоит крыть нас по-русски в Бога и в душу, то ли дзенковать по-польски свою Матку Боску ченстоховску! "Ничего-ничего, органика основа урожая!" шурша газеткой, заметил оказавшийся рядом со мной рядовой Т., а когда залезали в вагон, он оглянулся и, присвистнув, воскликнул: "О поле, поле, кто тебя?.." Вот после этого мы с ним и скорешились, Тюхин... И вот уже Германия, которую мы и видели-то разве что из окна боевой машины да с караульной вышки... Ты помнишь свой первый в жизни караул, Тюхин? "Стой, кто идет!.. Разводящий, ко мне! Остальные, на месте!" Помнишь рассвет за капустным полем, ежики в ежевике, первая пичужка – Господи, да неужто наш русский воробей?! – и такая тоска, такая тоска на душе, когда только представишь себе, сколько их впереди, таких же бессонных рассветов! И такие мысли, такие слова, Тюхин, – даже Борьке нельзя их доверить, одной лишь бумаге – она, как известно, все стерпит... А старшина Сундуков! Помнишь, как ты с разбегу столкнулся с ним в коридоре? Как он рявкнул: "Хвамылия!" И ты, как завороженный, вперясь в его лобную бородавку, пролепетал: "Никак нет, не Хвамылия, я рядовой М.!" "Ну ту, шу ты "эм" – это и невууруженным глазум выдно!" – зловеще проскрежетал старшина и вдруг взял тебя за бляху и крутанул ее: "Р-раз!" И еще разок: "Два-с". И еще: "Тры-с!.." Тринадцать нарядов вне очереди накрутил он тебе, кособрюхому! И это было начало, только начало – помнишь?! А как провожали демобилизованных! Как они неловко становились на одно колено и целовали красное знамя, и глаза у них после этого становились красные... А как мы, идиоты, все гадали перед сном: подсыпают или не подсыпают? Ну, разумеется, подсыпают, только вот куда: в суп, в чай?.. И почему тогда совершенно почему-то не действует?.. А как ты на учениях принес шифровку в штабной фургон! Там у них была такая карта Европы, вся в кружочках и крестиках, черных, синих, красных, вся в цифрах, бля, помнишь, Витька? 5 – клт (килотонн), 10 мгт (мегатонн)... А в кружочках с крестиками города, на фиг: Мюнхен, Дюссельдорф, Прага, Париж... Эх!.. Но зато, как наш батя, полковник Федоров, водил колонну по автобанам, как он матом, елки, по рации, на весь земной шар!.. Та-ти-ти-та!.. Короче, схватываешь: обо всем, что было, от первого дня до последнего, и как на исповеди – ты хоть раз был на исповеди, нехристь? – как на духу, дружок ты мой разъединственный, распоследний, тюха ты этакий – сечешь?.. И чтоб все и радости, и огорчения, и ложки, и Матильдины мандавошки, кроссы, марш-броски, письма от мамы, занятия строевой, чистка картофеля – помнишь, подлец, как ты накормил родную бригаду картофельным пюре? Ну как же – терпеливо выколупывать глазки это не для нас, не для Тюхиных, вот ты и подбил меня, провокатор, прокрутить все три тонны в машине до полного их – червоточин и глазков – исчезновения, и картошечка, Тюхин, получилась хоть и с виноград величиной, зато такая, бля, диэтически чистая!.. "От лица командира батареи – пять, бля, нарядов вне очереди!" "Есть, бля, пять, на фиг, нарядов!"... А как вы с Борькой назюзюкались, когда дневалили по офицерскому клубу! Как тебя Сундуков раздевал, как с тебя, трупа, сапоги стягивал: "Ну хту ж так пьют, хту ж так пьют?! Зукусывать нада, рудувуй Мы!"... Нет, и все же – как наш батя водил колонны! Сто машин, как по ниточке, со строго выдержанным интервалом, со скоростью 90 км в час – класс, елки зеленые! Йех, с ветерком! Ты в голове колонны, я, как всегда, в хвосте: "Дуэль, Дуэль – я Сатисфакция. Как слышите меня?.."
К слову сказать, товарищ Бдеев из санчасти еще не выписался, но, говорят, пошел уже на поправку... Как поняли меня? Прием.
Короче, Тюхин, обстановка у нас тревожная, предгрозовая. Спим как в октябре 62-го, снимая только сапоги, с "калашниковым" в обнимку. Остатки боевой техники, в том числе один тягач с ракетой, то есть, извиняюсь, с "изделием", выкатили на плац. Разве что патроны пока что не раздают... А тут еще вчера на построении подходит ко мне лейтенант Скворешкин и, тяжело вздохнувши, говорит вполголоса: "А вы бы, рядовой М., шли бы лучше к себе на станцию." "Это, – спрашиваю, – почему? Это как это?" – спрашиваю. А он глаза отводит и говорит: "А вы бы, говорит, – пошли бы, посмотрели на себя в зеркале..." Ну и пошел, и посмотрел. Видок, конечно, не очень чтобы очень – харя старая, голова седющая, вся в шрамах, зубов нет, но ведь я и тогда, в юности, уж никак не красавцем загремел под фанфары: гастрит, дуоденит, плоскостопие, истощение на почве сексуальных излишеств, тахикардия, грыжа, лунатизм, прогрессирующее слабоумие по причине алкоголизма... А-а, и продолжать тошно! Короче, уж не шибко я и изменился за эти годы, а потому только плюнул в сердцах салаге-дневальному на сапог и потопал к себе на "коломбину", а пока шел, вот о чем думал, Тюхин. "Ничего случайного в жизни, конечно же, нет, – шагая, думал я, – и если я вернулся в Армию, значит, так надо, елки зеленые! Кому? вот это уже другой, более сложный вопрос, но лично я думаю, – сам с собою беседовал я, по-старчески шаркая ногами, – лично я полагаю и даже, в некотором смысле, убежден в этом – сие даже не знак, сие, Тюхин, ПРОВИДЕНЦИАЛЬНАЯ МИССИЯ!.. Ю андестенд ми?.. И – о нет, не упаднические стишки, каковых по логике вещей следовало бы ожидать после моего падения с березы, но героический эпос, эпохальную поэму (лучше в прозе) о службе и дружбе заповедано сотворить мне, пребывающему в светлой своей молодости! Тем паче, что связи нет и делать на "коломбине" вроде как и нечего. О, это шанс, шанс! Может быть, единственный и неповторимый, солнышко ты мое ненаглядное – а ну как после нее, после этой моей Главной Книги, непроворный инвалид по фамилии Фарт подвысит шлагбаум и я, Тюхин, войду наконец-то в большую литературу! А то чушь какая-то получается, минхерц: мы ведь с тобой, как наши, извиняюсь, эти самые – они, как известно, в половом акте участвуют тоже, но, увы, не вхожи... Вот и бьемся, Тюхин, как придурки об дверь!.. Эх!" – думал я, всплескивая руками.
Что-то я заболтался тут с тобой, сколько у нас, на Ромкиных? Как, уже без тринадцати 13?! Пора, пора, Тюхин, закругляться: минут через десять в фанерную стенку фургона осторожно постучат и я, щелкнув задвижечкой, впущу их: рядового Гибеля и еще троих гусей – Петренко, Сидоренко и Гусмана – новых моих учеников, друг мой! В свободное от литературных занятий время, как правило, перед обедом, я щедро делюсь с ними своим жизненным опытом, и скажу тебе честно, Витек, более внимательных, более благодарных, елки зеленые, слушателей у меня вроде и не было! Потрясенный монологом, который я произнес во время мытья коридора, рядовой Гибель привел своих, разумеется, проверенных, товарищей и вот они, в свободные, само собой, от службы часы, разинув рты, слушают мои вдохновенные рассказы "о времени и о себе": о благословенных годах так называемого "застоя", о Меченном, о Пердегласе, о талонах, гуманитарной помощи и "секонд-хэндах"; о коварных гэкачепистах, строптивых хохлах, организованной преступности и мелких рекетирах, о биржах, брокерах, маклерах, дилерах, фермерах, крекерах, памперсах, сникерсах и, конечно же, о "баунти", которого я, бля, так и не успел отведать; о монетаризме, парламентаризме, плюрализме и харизме; об Алле Пугачевой и ее дочке Кристине – не путать с Христиной Адамовной! – жене Преснякова-младшего, о некоем веселом композиторе, который назвал одного великого деятеля "грибом", а другого не менее выдающегося тележурналиста, и вовсе чуть ли не матом, и это не где-нибудь, а все в том же, некогда почитаемом тобой, Тюхин, "Огоньке"; попутно пришлось просвятить их на тему контрацепции и СПИДа и тут, господин Хихикалкин, я даже процитировал для убедительности вашу похабиозную, псевдонародную частушечку:
Опосля Петровой Клахи все про СПИД отпали страхи! Опосля Наталии Отпали гениталии!..
Да-а... Ну что я тебе могу сказать – вообщем-то, смеялись. Растерянно, правда, как-то, с переглядочками, но смех, чего скрывать, был. Так что – гордись, тебе ведь, паяцу, только бы поерничать!
Между прочим, тут со мной опять, бляха муха!.. Короче, не давала мне все эти дни покоя одна плодотворная идейка с антенной. "А что если, подумал я, – зафигачить ее повыше, вон на тот вон тополь у спецхранилища!.." Ты меня, Тюхин, знаешь: мне ведь ежели что втемяшится – ни колом не вышибить, ни топором не вырубить! Одним словом, надел на шею моток провода и опять, опять – полез. Ничего такого особенного с высоты, как ты догадываешься, я не увидел: та же темень, туман, слышно, как в клубе крутят кино – у нас теперь это удовольствие каждый день, правда, фильма одна и та же – "Применение индивидуальных средств защиты в условиях ядерного, химического и бактериологического нападения". Слышно еще, как тарахтит движок у КТП, как Филин на плацу орет, как в "коломбине" храпит мой сменщик Митька Пойманов. И только это я привязал конец антенны к ветке, слышу – внизу голоса. Бухает дверь спецхранилища, под лампой над входом топчутся трое, все те же – товарищ Хапов, товарищ Кикимонов и товарищ Копец, три наших последних высших военачальника, три подполковника. И выходят они, Тюхин, через калитку со спецтерритории – на калитке, между прочим, табличка: "Стой! Опасно для жизни!" – и, подсвечивая себе фонариками, идут в мою сторону. "Ну, – думаю, сейчас опять встанут под деревом и закурят!" Хочешь – верь, хочешь – не верь, но так оно и случилось! И вот, что я услышал, елки, бля, зеленые:
К и к и м о н о в (волнуясь). Что делать, что делать?! Просто голова кругом, ума не приложу!.. Ужас, у-ужас!..
Х а п о в. Говоришь, и сумму назвал?
К и к и м о н о в. Копеечка в копеечку, Афанасий! И то, что я тебе давал, и эти... ну, помнишь?..
Х а п о в. Помню, голуба, еще как помню...
К и к и м о н о в. Хорошо, хоть кто-то помнит... А ведь я еще жене шубу к годовщине, инструмент беккеровский, ковер... Что будет, что будет?!
Х а п о в. Да полно тебе, Аркадий, паниковать, может, он тебя, на хрен, на пушку берет?..
К и к и м о н о в (чуть не плача). Но ведь копеечка в копеечку. Откуда такая точность, а?
Х а п о в. А ты что думаешь, Кузьмич?
К о п е ц (задумчиво). Уникальный случай... Субъект с ярко выраженной патологией: скошенный подбородок, шишки на лбу, речевые дефекты. Вы обратили внимание, какие у него глаза?
К и к и м о н о в. Он, мерзавец, при мне очков не снимал, а что страшные?
К о п е ц. Мертвые, как у покойника!
К и к и м о н о в. Ужас, ужас...
Воцаряется тишина. Хапов снимает фуражку и вытирает розовую лысину платком.
Х а п о в. Слышите, как храпит?
К и к и м о н о в (вздрагивая). Кто?.. Где?..
Х а п о в. Бром пей, Аркадий!
К о п е ц. Лучше спирт.
Х а п о в. Солдатик храпит на радиостанции. Слышите?.. Между прочим, на войне бы за такое дело шлепнули, на хрен, без суда и следствия!
К о п е ц. Э-э!.. Связи-то все едино – нет.
Х а п о в. А дисциплина?! Распустились, понимаешь! Вчера этот, ну который с дерева стебанулся, подходит и говорит: "Вы, товарищ подполковник, курить лучше бросьте, а то чего доброго, говорит, – помрете еще в 78 году, как раз перед чешскими событиями!" Ну не идиот ли?..
К о п е ц. Травма черепа, нервное потрясение.
К и к и м о н о в. Кошмар, просто кошмар! Денег фактически нет, продовольствие, кажется, тоже на исходе... Так, Афанасий?
Х а п о в (мрачно). Вчера последнего кабанчика прикололи. Картошка, капуста – это еще, на хрен, есть, а хлеб – йек!..
К и к и м о н о в. И что же прикажете делать?!
Х а п о в. Ждать, Аркадий, ждать...
К и к и м о н о в. А если не дождемся?
Х а п о в. Ну а я откуда знаю? Я тебе гадалка, на хрен, что ли?! Ты вон лучше у этого, у прорицателя у своего спроси. Откуда он, кстати, взялся-то?
К о п е ц. С трубы пищеблока сняли.
Х а п о в. С трубы?! Как он туда попал?
К о п е ц. Говорит, не помнит. Шок. Амнезия, то есть потеря памяти. Весь какой-то закопченный, обгорелый...
Х а п о в. Черт знает, что такое! Один – на березе, другой, на хрен, на трубе!..
К о п е ц. Клиника!
К и к и м о н о в. Поверите, я уже деревьев бояться стал! Даже сейчас вот такое подлое ощущение, будто подниму голову, а он там, на ветке!
К о п е ц. Кто?
К и к и м о н о в. Да этот...
Ну и, как ты, должно быть, догадываешься, Тюхин, тут дорогой наш товарищ подполковник Кикимонов, начальник финансовой части бригады, светя фонариком, задирает повинную головушку и видит на вершине тополя странное человекоподобное существо с круглыми, как у лемура, глазами!..
Чу! Шуршит бурьян, умело используя для маскировки складки местности, к "коломбине" подползают мои юные вольнослушатели. Ого, кажется, нашего полку прибыло!.. Эй ты, ушастенький, попку подбери! Задницу, говорю, подбери, молодой, необученный, отстрелят!..
Засим – ГБ энд СК. Твой – В.М.
Глава шестая От рядового М. – члену редколлегии Т., лауреату премий
Письмо третье
Вдруг стало темно, но совсем не так, как от облака, когда оно закрывает солнце. Дж.Свифт "Путешествие Гулливера"
Сэр!
Вы не поверите, но эпическое повествование, замыслом которого я поделился с Вами в прошлом письме, претворяется в жизнь! Да-да, друг мой! героически переборов свойственную нам обоим неуверенность в себе – качество, кстати сказать, присущее только истинным талантам – я, с Божьей помощью, приступил к воплощению задуманного. Ровно пять минут назад, потея от волнения, я сел за рабочий столик радиооператора и написал первую фразу: "Давным-давно, так давно, что и перезабылось уже все за давностью, в некотором царстве, в несуществующем уже государстве, в одной сугубо секретной части служил солдат-первогодок по имени Витюша Эмский..." Написавши вышепроцитированное, я впал в такую буйную радость, что пошел вприсядку по "коломбине", выкидывая коленца и приговаривая: "Ай да рядовой М., ай да поэт, понимаешь, Пушкин!" Когда первая волна эйфории прошла, я снова сел за стол и, отложив в сторону тетрадь, предназначенную для эпопеи, принялся писать письмо Вам, мэтр. К этому меня побудило следующее. Как Вы догадываетесь, друг мой, прежде чем записать что-то на бумаге, я предварительно выстраиваю это свое неописуемое написуемое в голове. Я слышал, что некоторые герои некоторых сочиняемых книг ведут себя порой весьма своеобычно, подчас даже вопреки воле сочинителя. Как то: выдрючиваются, выкобениваются, вытворяют несусветные глупости. Не избежал этой участи и я, грешный. Знаете, что вытворил мой так называемый рядовой Витюша Эмский? Едва приняв присягу, он вместо того, чтобы крепить дисциплину ратным трудом и упорно готовиться к весенней проверке, взял и полез опять на крышу родной казармы!.. То есть я не могу сказать, что это вышло совсем уж ни с того, ни с сего. Вышеупомянутому деянию кое-что предшествовало. Ну, в частности, – поощрение за образцовое поведение в виде наряда по офицерскому клубу, находившемуся, как известно Вам, за пределами опутанного колючей проволокой забора с вышками. Так вот, едва переступив порог КПП, два землячка, два отличника боевой и политической подготовки – рядовой Борис Т. и рядовой Виктор М. – два этих выродка остановили первого попавшегося гражданина несуществующего уже ныне государства и, сказавши по-немецки: "Камрад, коуфен ур?", "толкнули" ему Ваши личные, мэтр, марки "Москва", часы. Разжившись таким образом энной суммой, солдатики прямым ходом направились вместо клуба в гаштет небезызвестного Пауля. Потом в другой, потом в третий, потом вообще черт знает куда, оживленно при этом дискутируя, размахивая руками, задевая прохожих. Очнулись они уже утром, на гауптвахте. Но это еще полбеды. Вернувшись в батарею через десять суток, солдатики предстали перед старшиной. "Трыдцать тры нарада унэ учэредь и тры гуда нэувульнэния!" скрежетнув челябинскими челюстями, объявил безжалостный Сундуков. И начался ад, коллега, самый натуральный, беспросветный, изо дня в день, из месяца в месяц, заурядный, до боли знакомый чуть ли не каждому военнообязанному, наш родной армейский ад. Отпахав на кухне, злосчастные салаги подшивали свежие подворотнички, готовясь к караулу, а откараулив, заступали дневальными по батарее. Вам когда-нибудь приходилось, коллега, драить водой с мылом белый ребристый стометровый кафельный пол казармы? О, это незабываемое удовольствие!.. Короче, недели через две после начала "полосы" рядовой Эмский еще больше похудел, приуныл, совершенно утратил чувство юмора, а когда однажды вечером обнаружил, что у него необъяснимым образом пропали все четыре бережно хранимых под матрасом вафельных полотенчика, без которых, как Вам известно, мэтр, качественно вытереть ребристый кафельный пол задача практически невыполнимая, когда он, похолодев, обнаружил эту роковую пропажу – нервы его не выдержали. В ту же ночь, прислонив половую щетку к коридорному, с надписью "Солдат, заправься!", зеркалу, Витюша Эмский, в расстегнутой гимнастерке, без ремня, без головного убора, потащился на чердак вешаться...
