Текст книги "1 марта 1881 года. Казнь императора Александра II"

Автор книги: Виктор Кельнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

Печатается по: Коваленский М. Русская революция в судебных процессах и мемуарах. Кн. 3. М, 1924, с. 65–67.

РЕЧЬ ЖЕЛЯБОВА

Подсуд, Желябов (не пожелавший иметь защитника):Гг. судьи! Дело всякого убежденного деятеля дороже ему жизни. Дело наше здесь представлено в более извращенном виде, чем наши личные свойства. На нас, подсудимых, лежит обязанность, по возможности, представить цель и средства партии в настоящем их виде. Обвинительная речь, на мой взгляд, сущность наших целей и средств изложила совершенно неточно. Ссылаясь на те же самые документы и вещественные доказательства, на которых г. прокурор основывает обвинительную речь, я постараюсь это доказать. Программа рабочих послужила основанием для г. прокурора утверждать, что мы не признаем государственного строя, что мы безбожники и т. д. Ссылаясь на точный текст этой программы рабочих, говорю, что мы государственники, не анархисты. Анархисты – это старое обвинение. Мы признаем, что правительство всегда будет, что государственность неизбежно должна существовать, поскольку будут существовать общие интересы. Я, впрочем, желаю знать вперед, могу ли я касаться принципиальной стороны дела или нет?

Первоприсут.:Нет! Вы имеете только предоставленное вам законом право оспаривать те фактические данные, которые прокурорской властью выставлены против вас и которые вы признаете неточными и неверными.

Подсуд. Желябов:Итак, я буду разбирать по пунктам обвинение. Мы не анархисты, мы стоим за принцип федерального устройства государства, а как средство для достижения такого строя мы рекомендуем очень определенное учреждение. Можно ли нас считать анархистами? Далее, мы критикуем существующий экономический строй и утверждаем…

Первоприсутств.:Я должен вас остановить. Пользуясь правом возражать против обвинения, вы излагаете теоретические воззрения. Я заявляю вам, что Особое присутствие будет иметь в виду все те сочинения, брошюры и издания, на которые стороны указывали; но выслушивание теоретических рассуждений о достоинствах того или другого государственного и экономического строя оно не считает своею обязанностью, полагая, что не в этом состоит задача суда.

Подсуд. Желябов:Я в своем заявлении говорил и от прокурора слышал, что наше преступление – событие 1 марта нужно рассматривать как событие историческое, что это не факт, а история. И совершенно верно… Я согласен совершенно с прокурором и думаю, что всякий согласится, что этот факт нельзя рассматривать особняком, а что его нужно рассматривать в связи с другими фактами, в которых проявилась деятельность партии.

Первоприсутств.:Злодеяние 1 марта – факт, действительно принадлежащий истории, но суд не может заниматься оценкой ужасного события с этой стороны; нам необходимо знать ваше личное в нем участие, поэтому о вашем к нему отношении, и только о вашем, можете вы давать объяснения.

Подсуд. Желябов:Обвинитель делает ответственными за событие 1 марта не только наличных подсудимых, но и всю партию и считает самое событие логически вытекающим из целей и средств, о каких партия заявила в своих печатных органах…

Первоприсутств.:Вот тут-то вы и вступаете на ошибочный путь, на что я вам указал. Вы имеете право объяснить свое участие в злодеянии 1 марта, а вы стремитесь к тому, чтобы войти в объяснения к этому злодеянию партии. Не забудьте, что вы собственно не представляете для Особого присутствия лицо, уполномоченное говорить за партию, и эта партия для Особого присутствия при обсуждении вопроса о вашей виновности представляется несуществующею. Я должен ограничить вашу защиту теми пределами, которые указаны для этого в законе, т. е. пределами вашего фактического и нравственного участия в данном событии, и только вашего.

Ввиду того, однако, что прокурорская власть обрисовала партию, вы имеете право объяснять суду, что ваше отношение к известным вопросам было иное, чем указанное обвинением отношение партии, в этом я вам не откажу, но, выслушивая вас, я буду следить за тем, чтобы заседание Особого присутствия не сделалось местом для теоретических обсуждений вопросов политического свойства, чтобы на обсуждение Особого присутствия не предлагались обстоятельства, прямо к настоящему делу не относящиеся, и, главное, чтобы не было сказано ничего такого, что нарушает уважение к закону, властям и религии. Эта обязанность лежит на мне как на председателе – я исполню ее.

Подсуд. Желябов:Первоначальный план защиты был совершенно не тот, которого я теперь держусь. Я полагал быть кратким и сказать только несколько слов. Но, ввиду того что прокурор 5 часов употребил на извращение того самого вопроса, который я уже считал выясненным, мне приходится считаться с этим фактом, и я полагаю, что защита в тех рамках, какие вы мне теперь определяете, не может пользоваться тою свободою, какая была предоставлена раньше прокурору.

Первоприсут.:Такое положение создано существом предъявленного к вам обвинения и характером того преступления, в котором вы обвиняетесь. Настолько, однако, насколько представляется вам возможность, не нарушая уважения к закону и существующему порядку, пользоваться свободой прений, вы можете ею воспользоваться.

Подсуд. Желябов:Чтобы не выйти из рамок, вами определенных, и вместе с тем не оставить свое дело необороненным, я должен остановиться на тех вещественных доказательствах, на которые здесь ссылался прокурор, а именно на разные брошюры, например на брошюру Морозова [67]67
  Видимо, имеется в виду брошюра «Террористическая борьба» (Женева, 1880).


[Закрыть]и литографированную рукопись, имевшуюся у меня. Прокурор ссылается на эти вещественные доказательства. На каком основании? Во-первых, литографированная программа социалистов-федералистов найдена у меня. Но ведь все эти вещественные доказательства находятся в данный момент у прокурора. Имею ли я основание и право сказать, что они суть плоды его убеждения, поэтому у него и находятся? Неужели один лишь факт нахождения литографированной программы у меня свидетельствует о том, что это мое собственное убеждение? Во-вторых, некий Морозов написал брошюру, я ее не читал; сущность ее я знаю; к ней, как партия, мы относимся отрицательно и просили эмигрантов не пускаться в суждения о задаче русской социально-революционной партии, пока они за границей, пока они беспочвенники. Нас делают ответственными за взгляды Морозова, служащие отголоском прежнего направления, когда действительно некоторые из членов партии, узко смотревшие на вещи, вроде Гольденберга, полагали, что вся наша задача состоит в расчищении пути через частые политические убийства. Для нас в настоящее время отдельные террористические факты занимают только одно из мест в ряду других задач, намечаемых ходом русской жизни. Я тоже имею право сказать, что я русский человек, как сказал о себе прокурор.

(В публике движение, ропот негодования и шиканье. Желябов несколько мгновений останавливается. Затем продолжает.)

Я говорил о целях партии. Теперь я скажу о средствах. Я желал бы предпослать прежде маленький исторический очерк, следуя тому пути, которым шел прокурор. Всякое общественное явление должно быть познаваемо по его причинам, и чем сложнее и серьезнее общественное явление, тем взгляд на прошлое должен быть глубже. Чтобы понять ту форму революционной борьбы, к какой прибегает партия в настоящее время, нужно познать это настоящее в прошедшем партии, а это прошедшее имеется; немногочисленно оно годами, но очень богато опытом. Если вы, господа судьи, взглянете в отчеты о политических процессах, в эту открытую Книгу бытия, то вы увидите, что русские народолюбцы не всегда действовали метательными снарядами, что в нашей деятельности была юность, розовая, мечтательная, и если она прошла, то не мы тому виной.

Первоприсут.:Подсудимый, вы выходите из тех рамок, которые я указал. Говорите только о своем отношении к делу.

Подсуд. Желябов:Я возвращаюсь. Итак, мы, переиспытав разные способы действовать на пользу народа, в начале 70-х годов избрали одно из средств, именно положение рабочего человека, с целью мирной пропаганды социалистических идей. Движение крайне безобидное по средствам своим. И чем оно окончилось? Оно разбилось исключительно о многочисленные преграды, которые встретило в лице тюрем и ссылок. Движение совершенно бескровное, отвергавшее насилие, не революционное, а мирное, было подавлено. Я принимал участие в этом самом движении, и это участие поставлено мне прокурором в вину. Я желал бы выяснить характер движения, за которое несу в настоящее время ответ. Это имеет прямое отношение к моей защите.

Первоприсут.:Но вы были тогда оправданы.

Подсуд. Желябов:Тем не менее прокурор ссылается на привлечение мое к «процессу 193-х».

Первоприс.:Говорите в таком случае только о фактах, прямо относящихся к делу.

Подсуд. Желябов:Я хочу сказать, что в 1873, 1874 и 1875 годах я еще не был революционером, как определяет прокурор, так как моя задача была работать на пользу народа и для пропаганды социалистических идей. Я насилия в это время не признавал, политики касался я весьма мало, товарищи – еще меньше. В 1874 году по государственным воззрениям мы в то время были действительно анархистами. Я хочу подтвердить слова прокурора. В его речи есть много верного. Но верность такова: в отдельности, взятое частичками – правда, но правда, взятая из разных периодов времени, и затем составлена из нее комбинация совершенно произвольная, от которой остается один только кровавый туман…

Первоприсут.:Это по отношению к вам?

Подсуд. Желябов:По отношению ко мне… Я говорю, что все мои желания были действовать мирным путем в народе, тем не менее я очутился в тюрьме, где и революционизировался. Я перехожу ко второму периоду социалистического движения. Этот период начинается… Но, по всей вероятности, я должен буду отказаться от мысли принципиальной защиты и, вероятно, закончу речь просьбою к первоприсутствующему такого содержания: чтобы речь прокурора была отпечатана с точностью. Таким образом, она будет отдана на суд общественный и суд Европы.

Теперь я сделаю еще попытку. Непродолжительный период нахождения нашего в народе показал всю книжность, все доктринерство наших стремлений, а с другой стороны – убедил, что в народном сознании есть много такого, за что следует держаться, на чем до поры до времени следует остановиться. Считая, что при препятствиях, какие ставило правительство, невозможно провести в народное сознание социалистические идеалы целостью, социалисты перешли к народникам… Мы решились действовать во имя сознанных народом интересов, уже не во имя чистой доктрины, а на почве интересов, присущих народной жизни, им сознаваемых. Это отличительная черта народничества. Из мечтателей метафизиков оно перешло в позитивизм и держалось почвы – это основная черта народничества.

Дальше. Таким образом, изменился характер нашей деятельности, а вместе с тем и средства борьбы, пришлось от слов перейти к делу. Вместо пропаганды социалистических идей выступает на первый план агитационное возбуждение народа во имя интересов, присущих его сознанию. Вместо мирного слова мы сочли нужным перейти к фактической борьбе. Эта борьба всегда соответствует количеству накопленных сил. Прежде всего ее решались попробовать на мелких фактах.

Так дело шло до 1878 года. В 1878 г. впервые, насколько мне известно, явилась мысль о борьбе более радикальной, явились помыслы рассечь гордиев узел, так что событие 1 марта по замыслу нужно отнести прямо к зиме 1877/78 г. В этом отношении 1878 г. был переходным, как видно из документов, например брошюры «Смерть за смерть». [68]68
  Речь идёт о брошюре «Убийство шефа жандармов генерал-адъютанта Мезенцова» (Спб., 1878), которая начиналась словами: «Смерть за смерть!».


[Закрыть]Партия не уяснила еще себе вполне значение политического строя в судьбах русского народа, хотя все условия наталкивали ее на борьбу с политическою системою.

Первоприс:Вы опять говорите о партии!..

Подс. Желябов:Я принимал участие в ней…

Первоприс:Говорите только о себе.

Подс. Желябов:Все толкало меня, в том числе, на борьбу с правительственною системою. Тем не менее я еще летом 1878 года находился в деревне, действуя в народе. В зиму 1878/79 года положение вещей было совершенно безвыходное, и весна 1879 года была проведена мною на юге в заботах, относившихся прямо к этого рода предприятиям. Я знал, что в других местах товарищи озабочены тем же, в особенности на севере, что на севере этот вопрос даже породил раскол в тайном обществе, в организации «Земли и воли», что часть этой организации ставит себе именно те задачи, как и я с некоторыми товарищами на юге. Отсюда естественно сближение, которое перешло на Липецком съезде в слияние.

Тогда северяне, а затем и часть южан, собравшись в лице своих представителей на съезде, определили новое направление. Решения Липецкого съезда были вовсе не так узки, как здесь излагалось в обвинительной речи. Основные положения новой программы были таковы: политический строй…

Первоприс.:Подсудимый, я решительно лишу вас слова, потому что вы не хотите следовать моим указаниям. Вы постоянно впадаете в изложение теории.

Подс. Желябов:Я обвиняюсь за участие на Липецком съезде.

Первоприс.:Нет, вы обвиняетесь в совершении покушения под Александровском, которое, как объясняет обвинительная власть, составляет последствие Липецкого съезда.

Подс. Желябов:Если только я обвиняюсь в событии 1 марта и затем в покушении под Александровском, то в таком случае моя защита сводится к заявлению: да, так как фактически это подтверждено. Голое признание факта не есть защита!..

Первоприс.:Отношение вашей воли к этому факту!..

Подс. Желябов:Я полагаю, что уяснение того пути, каким развивалось мое сознание, идея, вложенная в это предприятие…

Первоприс.:Объяснение ваших убеждений, вашего личного отношения к этим фактам я допускаю. Но объяснение убеждений и взглядов партии не допущу.

Подс. Желябов:Я этой рамки не понимаю.

Первоприс.:Я прошу вас говорить о себе, о своем личном отношении к факту, как физическом, так и нравственном, об участии вашей воли, о ваших действиях.

Подс. Желябов:На эти вопросы кратко я отвечал в начале судебного заседания. Если теперь будет мне предоставлено говорить только так же кратко, зачем тогда повторяться и обременять внимание суда?..

Первоприс.:Если вы более ничего прибавить не имеете…

Подс. Желябов:Я думаю, что я вам сообщил скелет. Теперь желал бы я изложить душу…

Первоприс.:Вашу душу, но не душу партии.

Подс. Желябов:Да, мою! Я участвовал на Липецком съезде. Решения этого съезда определили ряд событий, в которых я принимал участие и за участие в которых я состою в настоящее время на скамье подсудимых. Поскольку я принимал участие в этих решениях, я имею права касаться их. Я говорю, что намечена была задача не такая узкая, как говорит прокурор: повторение покушений и, в случае неудачи, совершение удачного покушения во что бы то ни стало. Задачи, на Липецком съезде поставленные, были вовсе не так узки. Основное положение было такое, что социально-революционная партия – и я в том числе, это мое убеждение, – должна уделить часть своих сил на политическую борьбу. Намечен был и практический путь: это путь насильственного переворота путем заговора, и для этого организация революционных сил в самом широком смысле. До тех пор я лично не видел надобности крепкой организации. В числе прочих социалистов я считал возможным действовать, опираясь по преимуществу на личную инициативу, на личную предприимчивость, на личное умение. Оно и понятно. Задача была такова: уяснить сознание возможно большего числа лиц, среди которых живешь; организованность была нужна только для получения таких средств, как книжки, и доставка их из-за границы, печатание их в России было также организовано. Все дальнейшее не требовало особой организованности. Но раз была поставлена задача насильственного переворота, задача, требующая громадных организованных сил, мы, и я, между прочим, озаботились созданием этой организации в гораздо большей степени, чем покушения. После Липецкого съезда, при таком взгляде на надобность в организациях, я присоединился к организации, в центре которой стал Исполнительный комитет, и содействовал расширению этой организации в его духе, и старался вызвать к жизни организацию централизованную, состоящую из кружков автономных, но действующих по одному общему плану, в интересах одной общей цели.

Я буду резюмировать сказанное. Моя личная задача, цель моей жизни – было служить общему благу. Долгое время я работал для этой цели путем мирным и только затем был вынужден перейти к насилию. По своим убеждениям, я оставил бы эту форму борьбы насильственной, если бы только явилась возможность борьбы мирной, т. е. мирной пропаганды своих идей, мирной организации своих сторонников. В своем последнем слове, во избежание всяких недоразумений, я сказал бы еще следующее: мирный путь возможен; от террористической деятельности я, например, отказался бы, если бы изменились внешние условия…

Первоприс.:Более ничего не имеете сказать в свою защиту?

Подс. Желябов:В защиту свою ничего не имею. Но я должен сделать маленькую поправку к тем замечаниям, которые я делал во время судебного следствия. Я позволил себе увлечься чувством справедливости, обратил внимание гг. судей на участие Тимофея Михайлова во всех этих делах, именно, что он не имел никакого отношения ни к метательным снарядам, ни к подкопу на Малой Садовой. Я теперь почти убежден, что, предупреждая гг. судей от возможности поступить ошибочно по отношению к Михайлову, я повредил Тимофею Михайлову, и если бы мне вторично пришлось участвовать на судебном следствии, то я воздержался бы от такого заявления, видя, что прокурор и мы, подсудимые, взаимно в своих нравственных побуждениях не понимаем…

Затем первоприсутствующийобратился к подсудимым с вопросом, не желают ли они воспользоваться правом последнего слова…

Печатается по: Коваленский М. Русская революция в судебных процессах и мемуарах, кн. 3, с. 83–89.

ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА ПОДСУДИМЫХ

Подс. Рысаков:Я пользуюсь словом для того, чтобы сказать, что я не принадлежу к террористической фракции так всецело, как указано г. прокурором. Я отрицаю свою принадлежность всецело к террористической фракции, так как партия «Народной воли» не есть террористическая партия. Я отрицаю свое соучастие с этой фракцией на следующих основаниях. Террору, как постоянному средству борьбы, я не сочувствую. Я только здесь услышал и узнал о систематической террористической борьбе, об ее организации, против чего я в настоящую минуту протестую. Я не сочувствую террору, даже исходя из интересов социально-революционной партии, потому что известно, что террор лишает почвы умеренных социалистов.

Первоприс.:Это не имеет отношения к делу. Вы объясняете значение террора, что представляется совершенно излишним.

Вы объясните нам свое отношение к делу. Вас обвиняют в принадлежности к террористической фракции. Вы и объясните, почему вы находите, что не принадлежите к этой фракции, но в изложении относительных достоинств того или другого взгляда, той или другой фракции не представляется надобности.

Подс. Рысаков:Я иначе не могу объяснить… Следовательно, я не могу воспользоваться предоставленным мне правом…

Первоприс.:О себе, о своем убеждении вы можете сказать… Вы говорите, что не принадлежали к этой фракции.

Подс. Рысаков:Но это будет голословное заявление.

Первоприс.:Впрочем, говорите так, как знаете, я вижу, что вы затрудняетесь, а это ваше последнее слово.

Подс. Рысаков:Я могу указать на то, что говорилось в номерах «Народной воли», что говорилось в последнем, 5-м номере о террористических действиях, о враждебном отношении верховной власти. Этому положению, по моему убеждению, по моему взгляду, я тоже не сочувствую. Я убежден, что явное восстание не может привести к цели… Террористические действия, систематизированный террор я всецело отрицаю. Затем относительно речи прокурора я высказать ничего не могу. Прибавлю только, что мой голос против террора не один – второй голос Гольденберга.

Подс. Михайлов:Так как мое развитие недостаточно, то я могу указать на заявление г. прокурора, что он показывает, что я принадлежу к социально-революционной партии… Я сознаюсь, что я принадлежу, но к той партии, которая защищает среду рабочих, а не к той, которая достигает цели переворота, потому что, если я недостаточно развит, я даже не имел об этом никакого понятия. Я это отрицаю. Кроме того, я могу сказать г. прокурору одно: он заявил, что эта идея – заблуждение. Но я не могу разъяснить ее, потому что я не могу ее определить по недостатку образования.

Подс. Гельфман:В защиту себя я ничего не желаю говорить. Но я хочу исправить некоторые указания защитника, в которых он высказал как будто бы мои слова. Он действительно рассказал мою прошлую жизнь, объяснил, почему я была арестована, сколько лет просидела. Это верно. Но он сказал, что после ареста я была сослана в Старую Руссу, и только вследствие преследования полиции я должна была оставить Старую Руссу и примкнуть к партии «Народной воли». Я только рассказала ему о своей прошлой жизни, о прошлом аресте, что действительно я была арестована в 1875 году за то, что на моей квартире были получены письма, что у меня, по показанию хозяйки, собирались молодые люди. Вот те улики, которые существовали против меня в 1875 году. Я была арестована, просидела до 1879 года, я была сослана в Старую Руссу. Он меня спрашивал: почему я после тюремного заключения поспешила в Петербург? Я ему говорила, что, когда я была освобождена от тюремного заключения и когда меня привезли в Старую Руссу, я несколько времени пробовала жить; после 4-летнего заключения я хотела несколько осмотреться, но никакой возможности не было жить. Через три месяца после освобождения я уехала и приехала в Петербург, но не потому, что полиция преследовала, а потому, что, когда меня освободили, я задалась целью служить тому делу, которому служила.

Подсуд. Кибальчич:О своем фактическом отношении к событию 1 марта я говорил раньше. Теперь, пользуясь правом слова, мне предоставленным, я скажу о своем нравственном отношении, о том логическом пути, по которому я пришел к известным выводам. Я в числе других социалистов признаю право каждого на жизнь, свободу, благосостояние и развитие всех нравственных и умственных сил человеческой природы. С этой точки зрения лишение жизни человека, и не с этой только, но и вообще с человеческой точки зрения, является вещью ужасною. Господин прокурор в своей речи, блестящей и красивой, заявил сомнение на мое возражение, высказанное ранее, что для меня, лично и для партии вообще желательно прекращение террористической деятельности и направление силы партии исключительно на деятельность другую; он выставил в частности меня и вообще партию лицами, проповедующими террор для террора, выставил лицами, предпочитающими насильственные действия мирным средствам, только потому, что они насильственны. Какая это странная, невероятная любовь к насилию и крови! Мое личное желание и желание других лиц, как мне известно, – мирное решение вопроса.

Первопр.:Я приглашаю вас касаться только вашей защиты.

Подсуд. Кибальчич:Господин прокурор говорил, что весьма важно выяснение нравственной личности подсудимого. Я полагаю, что то, что я говорю, относится к характеристике моей нравственной и умственной личности, если я заявлю свое мнение об известных существующих вопросах, которые теперь волнуют всю Россию и обращают на себя внимание. Я внимательно следил за речью г. прокурора и именно за тем, как он определяет причину революционного движения, и вот что я вынес: произошли реформы, все элементы были передвинуты, в обществе образовался негодный осадок, этому осадку нечего было делать, и, чтобы изобрести дело, этот осадок изобрел революцию. Вот отношение г. прокурора к этому вопросу! Теперь в отношении вопроса о том, каким же образом достигнуть того, чтобы эти печальные события, которые всем известны, больше не повторялись, как верное для этого средство им указывается на то, чтобы не давать никаких послаблений, чтобы карать и карать; но, к сожалению, я не могу согласиться с г. прокурором в том, чтобы рекомендованное им средство привело к желательному результату. Затем, уже по частному вопросу, я имею сделать заявление насчет одной вещи, о которой уже говорил мой защитник. Я написал проект воздухоплавательного аппарата. Я полагаю, что этот аппарат вполне осуществим. Я представил подробное изложение этого проекта с рисунками и вычислениями. Так как, вероятно, я уже не буду иметь возможности выслушать взгляды экспертов на этот проект и вообще не буду иметь возможности следить за его судьбой и, возможно, предусмотреть такую случайность, что кто-нибудь воспользуется этим моим проектом, то я теперь публично заявляю, что проект мой и эскиз его, составленный мною, находился у г. Герарда.

Подсуд. Перовская:Много, очень много обвинений сыпалось на нас со стороны г. прокурора. Относительно фактической стороны обвинений я не буду ничего говорить – я все их подтвердила на дознании, но относительно обвинения меня и других в безнравственности, жестокости и пренебрежении к общественному мнению, относительно всех этих обвинений я позволяю себе возражать и сошлюсь на то, что тот, кто знает нашу жизнь и условия, при которых нам приходится действовать, не бросит в нас ни обвинения в безнравственности, ни обвинения в жестокости.

Подсуд. Желябов:Я имею сказать только одно: на дознании я был очень краток, зная, что показания, данные на дознании, служат лишь полем прокуратуры, а теперь я сожалею о том, что говорил здесь на суде. Больше ничего…

Печатается по: Коваленский М. Русская революция в судебных процессах и мемуарах, кн. 3, с. 89–92.