Текст книги "Суд Линча (Очерк истории терроризма и нетерпимости в США)"

Автор книги: Виктор Петровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Глубокой ночью кто-нибудь подъезжал на коне к хижине негра и, постучав в окно, просил воды. Выпив одно за другим три ведра, прямо на глазах у глубоко потрясенного негра – а на деле ловко вылив их в кожаный мешок, – путник благодарил хозяина и небрежно сообщал ему, что за ночь успел проделать тысячу миль, что же касается воды, добавлял он, то ему не приходилось пить лучшей с тех пор, как он был убит под Шилой. Во время подобных бесед куклуксклановец иногда снимал… голову и просил негра подержать её, пока он поправит себе… позвоночник. Куклуксклановцы имели обыкновение возить с собой отдельные части человеческого скелета и часто, приветствуя негра или прощаясь с ним, загадочный наездник протягивал ему вместо живой руки кисть скелета.

Очень впечатляющим зрелищем, хорошо рассчитанным на эффект, были ночные парады Ку-клукс-клана – обряд, унаследованный современным Ку-клукс-кланом. Первый такой парад состоялся в День независимости – 4 июля 1867 г. в Пуласки. Толпы народа, узнав о предстоящем зрелище, ночью высыпали на улицы. По сигналу ракеты на площади неожиданно появились колонны таинственных всадников в плащах и шлемах, на лошадях были яркие попоны. Одни колонны шли навстречу другим и расходились в гробовой тишине, изредка прерываемой условными свистками команды. С медленной, похоронной торжественностью колонны шествовали по одной улице и возвращались по другой бесконечно движущимся кольцом, так что создавалось сильное впечатление огромного множества людей. Два часа длился этот парад, который прекратился так же незаметно, как и начался.

Но если бы деятельность Ку-клукс-клана ограничивалась только психологическими маскарадами, он не снискал бы той мрачной славы, которая позволила ему занять заметное место в истории американского терроризма. В капитальнейшем тринадцатитомном протокольном труде Ку-клукс-клана, созданном корпением его "великих писцов", нет почти ни одной страницы, где не упоминалась бы фамилия черного или белого, получившего столько-то ударов плетью. Пускались в ход также пистолет и петля.

Американский историк Ку-клукс-клана Джон Меклин считает, что деятельность этой террористической организации была немаловажным фактором в событиях реконструкции: "Клан играл весьма видную роль в низвержении власти "саквояжников". Ему удалось обезопасить очень многих негров от влияния юнионистских лиг, особенно тех, что жили на плантациях… Власть "скалавагов" и "саквояжников" [7]7
  «Скалаваги» («прохвосты») – так плантаторы называли своих белых соотечественников, перешедших к северянам; «саквояжники» – презрительное прозвище северян, осуществляющих реконструкцию Юга.


[Закрыть] была сломлена, а те, кто скомпрометировал себя, высланы". Ясно, что одной комедией ужасов дело не обходилось, тем более что негры очень скоро привыкли к трюкачествам куклуксклановцев (чудеса не внушают благоговейного ужаса, если их повторяют слишком часто).

Нужно упомянуть об одном довольно важном обстоятельстве, своеобразно окрасившем историю первого Ку-клукс-клана. Город Пуласки – колыбель "невидимой империи" – был небольшим, но довольно культурным и богатым населенным пунктом, где жили чистокровные аристократы, любившие отождествлять себя с благородными эллинами, знакомые, насколько можно судить по названию клана, с греческим языком. Красноречив высокий слог, каким записаны, например, принципы клана в его уставе; они включают "все, что есть благородного в рыцаре, возвышенного в чувстве, великодушного в мужчине, патриотического в цели"; старая идея рыцарского покровительства звучит в параграфах, излагающих задачи клана: "Защищать слабых, невинных, беззащитных от поругания, обид и оскорблений тех, кто попирает закон и творит жестокое насилие; облегчать жизнь обиженных и угнетенных, утешать страдающих и несчастных, в особенности сирот и вдов солдат Конфедерации".

По интонации, фразеологии и словарю эти тексты не имеют ничего общего, скажем, с клятвой "Черного легиона", обнаруживающей поразительное и неожиданное сходство с заклинаниями средневековых попов, изгонявших бесов из одержимых. Психологические методы воздействия на сознание негров, к которым широко прибегали вначале куклуксклановцы, были довольно тонкими для того времени. В них видишь предопределение коварного культурного ума, отдающего в нужных случаях предпочтение "высоким" формам насилия. Но чистокровные аристократы старой школы составляли к этому времени тончайший глянцевый слой плантаторского класса. Движение куклуксклановцев, начатое с этого высочайшего уровня, стало после учредительного конвента быстро расширяться и углубляться, захватывая малокультурные слои как самого господствующего класса, так и многочисленных йоменов и "белых бедняков".

Этой среде были чужды тонкости психологических приемов, здесь стал царствовать дружный триумвират ножа, револьвера и петли. Аристократы, хотя и предпринимали попытки контролировать движение, не имели успеха, и, предоставленное самому себе, оно принимало крайне террористические формы. Натан Форрест в конце концов решил распустить клан, что он и сделал в 1896 году. Роспуск этот, однако, был формальным, террористические акты на местах продолжались. Еще в 1871 году, 18 марта, сенатор от Огайо Джон Шерман, выступая на заседании сената, счел нужным обратить внимание своих коллег на бесчинства южан:

"Если кто-нибудь из сенаторов, оглянувшись назад на многие века преступлений, сможет указать мне примеры убийства, заговоров или деятельности шаек людей, которые были бы более дьявольскими, чем Ку-клукс-клан, я бы охотно послушал его. Это секретная организация, спаянная клятвой; она убивает, грабит, ворует, истязает плетью и бичом и к тому же вершит свои преступления над бедняками, слабыми мужчинами и женщинами, совершенно беззащитными людьми".

Судьба негра в Америке

Культивируемое уходящими с исторической арены классами неверие в потенциальные способности человеческой личности все еще остается широко распространенным предрассудком на земле. Его масштабы иногда преуменьшаются, потому что этот скептицизм мы привыкли относить в одну только область межрасовых отношений. История полна не только примеров унижения одних рас другими, но и самоунижения, когда значительные массы людей самоотверженно и самоотреченно повиновались короткому жезлу вождя или объявляли себя рабами божьими.

Ползучий скептицизм проникает даже на профессорские кафедры, превращаясь в псевдоэлегическое философствование о том, что человеческий род исчерпал себя – породил технические средства, которые выходят из его повиновения.

Обладает ли человек, сравнительно недавно сбросивший шкуру варварства, нужным умом и характером, чтобы разумно управлять своим техническим достоянием? Буржуазный социолог Р. Фосдик дает отрицательный ответ:

"Мы исходим из предпосылки, что способности человека идут в ногу вместе с его изобретениями… Мы не можем быть такими догматиками, чтобы считать, что человеческая природа существенно улучшилась со времен древних египтян или греков… Современная наука революционизировала не человека, а его окружение. Она сделала его прежние представления бесконечно более опасными… Но она не изменила самого человека. Он остался тем же, чем был – существом, исполненным страстей, с отблеском древних пожаров в глазах, наложившим руку на новейшие средства, с помощью которых его свирепый характер и эгоизм могут найти выход в катастрофической бойне".

Здесь уже всему роду человеческому, без различия рас, предъявлено унизительное обвинение в неполноценности, научная мысль протянула руку грубому предрассудку – вполне логичный финал буржуазного способа мышления.

Нет! Человеческий род обладает колоссальной потенцией прогресса, его ум всеобъемлющ и может усвоить все богатство современной культуры без остатка. Страдает же он не от собственного несовершенства, а от несовершенства отношений, в которые его поставил капиталистический способ производства.

Африканский тип

В Соединенных Штатах, стране, которая вынуждена была в свое время отказаться от старой культурной традиции Европы и предоставила широкий простор фантазии народного ума со всеми его положительными и отрицательными сторонами, предрассудок расизма так глубоко проник в сознание белых американцев – бедных, средних и богатых, – что метастазы его с удивлением порой обнаруживают в себе даже те, кто выступает за интеграцию двух рас. Предрассудки отвратительны вообще, здесь они омерзительнее, чем где-либо, и в философии, и в поведении американцев. Удивительно ли, что в стране, где не так давно были возможны «обезьяньи» процессы над пропагандистами эволюционной теории Дарвина, толпы расистов жгли негров на кострах, точь-в-точь как это практиковали в средневековье фанатичные инквизиторы?

Каково же происхождение мифа о расовом превосходстве белых американцев над черными? Для всякого народного мифа характерно то, что он зачинается не словом, а делом, то есть возникает отнюдь не на пустом месте. Это блестяще открыл в свое время Эдуард Тейлор, и мы показали это уже на примере "великого американского мифа". С течением времени первичное реальное зерно обволакивается тысячью ярких нитей народной интерпретации, и найти его зачастую бывает нелегко.

Вооружившись аксиомой Тейлора, попробуем установить предварительно изначальное зерно, которое дало жизнь буйному древу расистского вымысла. Отметим сразу вздор о биологическом превосходстве, приняв как непререкаемый постулат утверждение Льюиса Моргана, что "человеческий ум одинаков в видовом отношении у всех индивидов, племен и наций человечества"[8]8
  Нельзя не согласиться со шведским ученым Гуннаром Мюрдалем, который в своем капитальном труде «Американская дилемма» строго предупреждает: «Когда мы подходим к этим проблемам с предпосылкой, что различия в человеческом поведении должны быть объяснены главным образом социальными и культурными факторами. мы остаемся на почве науки. Если же мы склоняемся к тому, чтобы объяснить все наследственностью, мы лишаемся всякого научного основания для выводов».


[Закрыть]. Скорее всего речь должна пойти о культурной разнице двух исторических типов личности, о драматическом столкновении доверчивого сына Африки, обладающего моралью преданного коллективиста, и независимой личности американца с его неистовым духом индивидуализма.

В таком случае дело объясняется довольно просто. Сильно развитый в американце инстинкт прогресса был стихийно возмущен видом и манерами этого представителя самых отсталых на планете общественных отношений. С точки зрения американской личности, блестяще подготовленной к поприщу буржуа, негр должен был представляться человеком, с которым "каши не сваришь".

Правильно ли такое объяснение в целом или только в частностях, в этом мы убедимся, если познакомимся с африканским характером в том виде, в каком он сложился прежде, чем негр попал в жадные руки работорговца и был продан американскому плантатору.

Но для этого нам нужно покинуть на время Североамериканский континент и перенестись на африканскую почву, в частности на почву Западной Африки, которая служила главным резервуаром работорговли на заре капиталистической эры.

Прежде всего сделаем несколько беглых замечаний об особенностях психических функций первобытного человека. То, что негры могли сосчитать только до трех, после чего неизменно жаловались на усталость, наряду с другими своеобразными чертами их психики, служило для чуждых историзму идеологов рабства верным доказательством неполноценности этой расы.

Память, мышление, речь и счет современного человека совершили огромную эволюцию со времени первобытной эпохи. Цивилизованный человек, экономящий свою память, все неисчислимое богатство своего опыта аккумулирует в емких понятиях. Но скудный опыт примитивного человека мало нуждался в обобщении и классификации предметов и явлений. Словно жадный ростовщик, хранящий весь свой капитал в кожаном мешке, он держал в своей цепкой памяти все многообразие окружающего мира с огромной роскошью деталей. Поэтому и словарь примитивного человека всегда удивлял исследователей своим богатством. Он был тесно связан с памятью и должен был иметь особое слово для каждой конкретной детали своего окружения.

Первобытный человек говорил живописуя, пользуясь при этом лапидарным до педантизма стилем, в то время как мы стремимся говорить точно, опираясь на классифицированные понятия.

Естественно, что и мышление первобытного человека оперировало кадрами четко отпечатавшихся в мозгу виденных ситуаций. Поэтому логический аппарат его функционировал так, что в качестве причины выступало пре-дыдущее событие, а следствия – последующее. Если разразилась гроза и в это время кто-то умер, немедленно устанавливалась причинная связь между непогодой и смертью.

Первобытные люди и считали иначе, чем мы. Числовые операции им были неизвестны – они требуют высокой степени абстракции. Первобытный человек даже не считал, а опять-таки опирался на необычайную мощь своей конкретной памяти, когда ему нужно было судить о количестве предметов. Пастух на время отлучается от стада. По возвращении одного его взгляда достаточно, чтобы определить, что в стаде из нескольких сотен коров не хватает одной. Это свидетельствует о высокой точности чувства массы, объема. Когда охотники возвращаются с охоты за дикими лошадьми, у них спрашивают не "сколько вы привели?", а "сколько места займет табун лошадей, которых вы привели?".

Психические функции первобытного человека обусловлены историческим уровнем его культуры и лишь в ее пределах служат ему наилучшим образом. Не подлежит сомнению и то, что механизм нашей памяти, мышления, речи и счета не является венцом возможностей человеческого мозга. Что в нем вечно – так это неослабевающая потенция изменения.

Организация психической деятельности у западноафриканских негров к моменту их вынужденного контакта с американцами обладала существенными отличиями, определявшимися тем, что негр представлял собой субъект первобытных общественных отношений.

Почти всех этнографов, предпринимавших путешествия по ту сторону цивилизованного мира, неизменно поражала атмосфера веселья, радости, настоящего счастья, которая окружала первобытные племена.

"Эскимос, собственно, очень счастливый человек. Нрав у него беззаботный, и он обыкновенно бывает весел, как ребенок", – писал Ф. Нансен. Немецкий этнограф К. Штейнен находит ту же черту у одного из бразильских племен – бакаири: "Бакаири приветливы, словоохотливы и доверчивы как в обращении с чужеземцами, так и друг с другом. В этой деревушке я смеялся так же часто и так же часто слышал чужой смех, как и под кокосовыми пальмами Самоа и Тонга". О кафрах Ф. Ратцель писал: "Пока его страсти не возбуждены, южный кафр детски весел, безобиден, склонен к пению и пляскам и общителен, как муравей".

Та же атмосфера царит среди негров. "Негры не могут сдерживать смех, – сообщает Ливингстон. – Какое бы ничтожное обстоятельство ни случилось на пути, если, например, ветка заденет груз носильщика или он что-нибудь уронит, все видящие это разражаются хохотом…" Мария Кингсли, путешествовавшая по Западной Африке, была ошеломлена неумолчным гамом, стоявшим над деревнями негров: "Горе тому в Африке, кто не выносит непрерывного оглушительного гвалта. Немногое здесь поражало сильнее, чем редкие моменты тишины, а также ее впечатляющая мощь, когда она все-таки устанавливалась".

Источником этой радости безусловно являются справедливые установления первобытной общины. "Хорошей стороной африканской системы является то, что она никого не оставляет без внимания; здесь нет безработных и голодных, каждый отвечает за своих сородичей и несет перед ними ответственность". Эта черта общинного быта, подмеченная Марией Кингсли, бросается в глаза и Нансену: "Единственное, что нарушает радостное настроение эскимоса, это вид чужого страдания. Поэтому эскимос всегда охотно делится с бедняком до тех пор, пока у него есть чем делиться".

А в своей теории родового быта выдающийся советский этнограф Л. Я. Штернберг исходит именно из этого фундаментального принципа древней общины: "Независимо от типа хозяйств, социальный строй рода совершенно отличен от социального строя современных обществ. Родственные и религиозные узы, соединяющие членов рода, создают без всякой формальной организации социальную атмосферу, гарантирующую каждому – сильному и слабому, талантливому и убогому – возможность жить и пользоваться всеми благами общежития".

Это неподдельное веселье и пленительная непринужденность, царящие за пределами цивилизованной ойкумены, – отнюдь не признак инфантильной психики первобытных народов. Дотошная Мария Кингсли изучала жизнь негров не в тиши кабинета, она много дышала натуральным воздухом Африки, признана большим знатоком своего дела и поэтому знает, что пишет: "Прежде чем вы вступаете с ними в контакт, вы уже признаетесь себе, что африканцы нередко отличаются большой остротой ума и изрядной долей здравого смысла, что в складе их мышления в действительности нет ничего детского вовсе".

В этой части Африки во всех племенах господствовала коллективная собственность на землю и соответствующий ей суверенитет членов общины. Крайнее исключение составляет Дагомея, в которой свирепая диктатура короля торжествовала над волей соплеменников и их собственностью. Однако эта монархическая власть скорее была здесь одной из аномалий социального развития, скорее продуктом фантастической религии, чем порождением экономической потенции[9]9
  «Главное, – замечает М. Кингсли, что следует иметь в виду, когда пытаешься понять любой из западноафриканских туземных институтов – это религию туземца, ибо эта религия так крепко сидит в его голове, что руководит всеми его поступками. Она не есть нечто отдельное от него, как это бывает у европейцев. Африканец не скажет: „Ну, все это верно с точки зрения религиозной, но ведь нужно быть и практичным человеком!"»


[Закрыть].

Социальной единицей и действительным центром общественной жизни в большинстве африканских племен оставалась родовая община, пока прочным фундаментом ей служила коллективная собственность на землю. Присутствие "королей" – должностных лиц, названных так по ошибочной аналогии с европейской монархией, – не должно вводить в заблуждение. "Многие из так называемых королей, – пишет М. Кингсли, – ни в коем случае не самодержцы, они всего лишь старейшины в их собственном племени и во всем остальном имеют ровно столько власти над соплеменниками, сколько им позволяют их богатство и репутация мудрых " справедливых людей". Ни один король не может отчуждать чью-либо собственность к своей выгоде, вот почему нередко даже раб, а не только свободный, может быть здесь назначен королем.

В гражданской жизни общины на М. Кингсли наибольшее впечатление производит суверенитет ее членов. Любой из них, будь то мужчина или женщина, богатый или бедный, может в любое время призвать к ответу вождя племени и повергнуть его, если он превысил свои полномочия. Например, человеку, каким-либо образом ущемленному, достаточно выбежать на улицу, найти одного из служителей культа духа законов, ударить его ладонью по груди или спине, чтобы тот моментально оставил личные дела, созвал остальных служителей и приступил вместе с ними к обсуждению дела.

В племени йоруба существовал такой обычай: если король обнаруживал малейшую склонность к независимости, совет старейшин посылал ему яйца попугая. Это значило – "отправляйся спать", то есть "ты нам больше не нужен".

Особый интерес представляет мировоззрение первобытных народов. Цивилизация начинается там, где гипербола человеческого прогресса устремляется вверх и человек все более возвышается над животным и растительным миром земли. Но прежде этого решающего пункта, когда она еще низко стелется по горизонтали, практически сливаясь с нею, в мозгу примитивного человека нет и проблеска идеи исключительности своей судьбы. Более того, он даже не считает себя равным многим животным, в особенности хищным. Он преклоняется перед их грозной силой и ловкостью, завидует им и поклоняется, как божествам.

Он не делит природу на живую и неживую. Он так наивно щедр, что каждый предмет одухотворяется им, наделяется великим даром жизни. Ведь он обо всем судит на собственный аршин. Если в его груди клубится дыхание жизни, значит все вокруг него дышит, осязает, видит, переживает, трепещет! Правда, его представление о принципе жизни крайне примитивно. В сущности, как собственная его личность, так и все прочие элементы окружающего мира – не что иное, как простые носители духов.

Духами кишит весь мир, и первобытный человек из кожи лезет вон, чтобы ублажить их, не прогневать, умилостивить, умиротворить. Перед тем как пойти на охоту, он втирает в лук снадобья, чтобы укрепить его духов, и между тем вежливо беседует с ними; он сообщает им, что не забывает их и заботится о них, нескромно напоминает о принесенных дарах, с которыми ему и самому-то нелегко было расстаться, и просит не подвести его при случае. Вот, наклонившись к реке, он ведет разговор с ее духом, бормоча необходимые заклинания, и просит его опрокинуть лодку врага и утопить его или послать с ним проклятие его деревне.

Замечательно, что духи не внушают дикарю суеверного ужаса. Он полагает, что с ними можно договориться на взаимовыгодных условиях. Это вытекает из его демократического быта. Для него не существует единого всемогущего духа. Он знает, что окружен целым сонмом их и влияние каждого из них имеет свои пределы. Другое дело, если принцип мирного сосуществования нарушен. Тогда жди худа.

История первобытной религии знает примеры мужества и трагедии совести первобытного человека. Мария Кингсли была свидетельницей одной такой драмы в Онобо. Там жил великий врачеватель, который всех восхищал, как чудо; соплеменники верили в него больше, чем в самих себя. Но неожиданно чудесного мага и чародея самого свалила болезнь. Пришлось ему приготовить фетиш, чтобы прогнать ее. Но больному стало еще хуже. Тогда он приготовил второй фетиш, наделив его еще большей силой. Неудача постигла его и на этот раз. Наконец, был изготовлен фетиш чудовищной силы. Увы, и он не дал исцеления. Больной понял, что дни его сочтены. Тогда, собравши последние силы, он встал на ноги и один за другим сломал свои фетиши – обиталища предательских духов – и, швырнув их в волны, умер. Умер как подобает мужчине, замечает Мария Кингсли с чисто женским восхищением.

Религия первобытного человека, как справедливо считал Л. Я. Штернберг, служит ему орудием в борьбе за существование. Хотя проблема существования представляется ему в невероятно упрощенном виде, как проблема поддержания миролюбивых отношений с сонмом духов, такой взгляд он считает наиболее удовлетворительным, ибо с его помощью обеспечивает себе душевное равновесие. Он должен хорошо знать антологию духов. Все его обычаи и церемонии происходят из представлений о наилучших способах воздействия на них. Вот почему первобытному миру известна существенно иная комбинация праздника и труда, чем та, которая знакома цивилизованному миру. Само значение праздника для примитивного человека полно гораздо более глубокого смысла.

"Танцы, – писал Эдуард Тейлор, – могут казаться нам, людям нового времени, легкомысленной забавой. Однако в детский период культуры пляска была полна страстного и торжественного значения. Дикари и варвары используют пляску как выражение своей радости и печали, любви и бешенства, даже как орудие магии и религии… Дикарям пляска представляется чем-то столь реальным, что они ждут от нее воздействия на внешний мир".

Знаменательно то, что праздник у примитивных народов, подобно науке в современном мире, играет роль производительной силы, по крайней мере они придают ему именно это значение. Поскольку здесь нет еще мощной жреческой касты, то есть не существует соответствующего разделения труда, то и трудовая деятельность, как форма бессознательного воздействия на окружающую среду, так и праздник, как форма "сознательного" воздействия, являются результатом коллективных усилий целого племени. Вот почему праздник занимает так много места в жизни первобытного человека. Вот одна из причин того, почему на труд негры тратили не больше, если не меньше, времени, чем на культовые пляски.

Населив мир мириадами духов, первобытный человек почил от трудов своих в блаженной вере, что постиг абсолютную истину. "Дух истины необычайно мало развит у первобытных народов", – замечает Ф. Ратцель. Многие путешественники наблюдали, что любому явлению примитивный человек дает моментальное объяснение; он всеведущ, ибо никакая загадка природы не может поставить его в тупик. Воистину, ум его переживает упоительное состояние равновесия, видя во всем простую игру духов, с которыми можно поладить.

И если верно было бы основное положение идеализма, что история есть не что иное, как последовательное саморазвитие духа, то человечество так и не вышло бы из первобытного состояния.

Негритянский блюз

Итак, страна, в которой так свободно развивался предприимчивый дух энтузиастов буржуазного века, была с самого начала осуждена на то, чтобы также стать грубо сколоченной клеткой для черных сыновей Африки. Первые, прокляв европейское рабство, совершили смелый бросок в Новый Свет в поисках свободы, вторые, не менее любившие свободу, были бесцеремонно лишены ее и обращены в рабов. Новый Свет для них оказался тьмой рабства. «Именно они – Трудолюбие, Свобода и Справедливость – пересекли в давние времена неведомые водные пространства, чтобы найти убежище в Америке, – писал Уильям Дюбуа. – И все-таки они опоздали, потому что их опередила Алчность, которая и привезла с собой в Америку черных африканских рабов».

Первобытная общественная организация негров отличалась гармонией свободы и равенства именно потому, что алчность – эта пагубная страсть европейской цивилизации – была ей неизвестна. Но буржуазная личность, ступившая твердой ногой на землю Нового Света, была уже обуреваема ею. И если на севере молодой страны она проделывала свою разрушительную работу медленно и незаметно, то на юге и свобода и равенство были с самого начала решительно распяты на ее кресте.

Происхождение рабства на Юге – один из ярких примеров того, как природная среда может продиктовать человеку определенную систему отношений в первоначальной стадии колонизации, когда его технические средства незначительны. Здесь с самого начала было открыто, что местная почва более всего пригодна для хлопковых культур. Опыт хлопководства открыл новую истину – оно могло быть рентабельным и конкурентоспособным только как крупное плантационное производство, требующее такого количества рабочих рук, которое превышало бы возможности семейной фермы.

Здесь-то и возникло противоречие, которое, не будь оно разрешено, могло бы сыграть роковую роль для плантационного хозяйства. Крупный плантатор не мог рассчитывать на необходимый производственный контингент, который был бы составлен из белых американцев. В этом отношении его положение было таким же затруднительным, как положение капиталистических предпринимателей на Востоке. Но если последние могли себе позволить платить своим рабочим высокую заработную плату, чтобы погасить в них пионерский пыл и удержать у машин, то первые не могли пойти на эту меру – такое расточительство угрожало им немедленным банкротством. Оставалось единственное средство – внеэкономическое принуждение, голая механическая сила, рабский труд вместо наемного.

Смешно было и думать о том, чтобы обратить в рабство людей с белой кожей на территории Нового Света. На шкале прогресса рабство символизирует самые отсталые отношения, и обратить в него такого выкормыша буржуазного века, каким был белый американец, было полнейшим абсурдом. Следовало найти такой тип личности, который был бы сам продуктом отсталых отношений. Эксперименты на американских индейцах разочаровали: их психическая структура оказалась настолько жесткой и негибкой, что не способна была нормально функционировать в новых условиях, возникших внезапно. Индейцы умирали в неволе, как это бывает с орлами, посаженными в клетку.

Негр был счастливой находкой для южных плантаторов. В нем была заложена достаточная потенция приспособления к новым условиям. "Негры, – заметил Гегель, – гораздо более восприимчивы к европейской культуре, чем индейцы".

В капитальном труде "Народоведение", принадлежащем перу Ратцеля, мы находим эту характеристику: "Среди их (негров. – В. П.) умственных способностей особенно выдается талант подражания, что весьма важно для суждения как о нынешнем культурном состоянии их, так и об их дальнейшем развитии. Они в высокой степени способны к выучке. Почти все наблюдатели сходятся в мнении, что они с замечательным искусством подражают европейским произведениям. Они быстро усваивают иностранные языки и в короткое время выучиваются читать".

Помимо этой потенции к прогрессивному развитию, негр, как и всякий первобытный человек в новом социальном окружении, обещал южному плантатору быть также достаточно беспомощным. Ведь важное с точки зрения плантатора различие между негром и янки, как гипотетическим кандидатом в рабы, состояло в том, что негр был лишен накопившихся в янки историческим развитием известной суммы ценностей, позволявших ему самостоятельно ориентироваться в Новом Свете.

Психическое состояние негра, неожиданно, словно посредством машины времени, переправившегося через пару тысячелетий в буржуазное общество, можно себе представить лишь при достаточной силе воображения. Отправим же силой нашего воображения миллиона четыре рядовых землян (помимо их сознания) на обитаемую планету какой-нибудь далекой звезды, намного превосходящую нашу по уровню цивилизации. Каждый согласится, что жертвы нашего невинного произвола, очутившись среди обитателей высококультурной планеты с иными антропологическими признаками, психическими функциями, формами взаимных отношений, почувствуют себя потерянными в странном для них мире. Можно представить себе также трагедию этих людей, испытывающих смертельную тоску по родине, отдаленной от них страшным расстоянием космической пустыни.

Южный плантатор воспользовался гибкостью негритянской натуры ровно настолько, чтобы обучить негра самым необходимым трудовым операциям, а отсутствие ясных социальных претензий цивилизованного человека позволило ему легко защелкнуть на негре кандалы рабства. После этого он набрался наглости, чтобы объявить о своей культурной миссии и разработал соответствующую идеологию, полную отвратительной лжи, в то время как на деле он только и заботился о том, чтобы превратить негра в безотказный биологический механизм.

Загадка свободы

История раннего плантационного хозяйства на Юге была свидетельницей яростных попыток негров сбросить с себя рабское ярмо. В Южной Каролине они восставали дважды, и лишь из-за предательства оба восстания были жестоко разгромлены.

В этот период судьба рабов была достаточно безнадежной и без предательства. Их свобода осталась в Африке вместе с бытом родовой общины. Свобода, которую ценили янки, была для них невозможной. К этой буржуазной свободе они не могли даже стремиться; они не чувствовали бы себя свободными даже не будучи рабами; буржуазные общественные связи были им чужды и непонятны, они не смогли бы воспроизвести полностью и привычные им отношения, будучи лишены материальных признаков собственной культуры.

Негры могли бы получить свободу, присоединившись в результате победы к индейцам, быт которых был им близок. В таком случае они обрели бы новую родину, которая, правда, была бы иной в географическом отношении, но зато в большей мере отвечала бы их гражданским и религиозным представлениям.