Текст книги "На всех фронтах"
Автор книги: Виктор Булынкин
Соавторы: Борис Яроцкий,Александр Ткачев,Анатолий Чернышев,Дмитрий Пузь,Юрий Заюнчковский,Иосиф Елькин,Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
Встреча с матерью в июне сорок первого года светила Павлу всю войну. Тот радостный и печальный день он вспоминал часто.
Но однажды – это было зимой в Подмосковье, когда наступательные бои по всему фронту переходили в оборонительные – о той, летней, побывке ему напомнили.
Западней Волоколамска семнадцатая танковая бригада, в которой воевал теперь уже старший лейтенант Гудзь, вышла к горе Лудино и здесь была остановлена противником.
Командование дало танкистам короткую передышку. Ужинали в уцелевшей избе. Хозяев не было. Командир батальона Хорин, произведенный в майоры за бои под Москвой, неожиданно вспомнил, как еще в начале войны лейтенант Гудзь получил увольнительную.
– Представляю, как бегал ты, Паша, с кавалерийской шашкой по огородам.
– Было такое, – неохотно отозвался Павел.
– Неосторожный ты, – продолжал Хорин, – того гада следовало сдать в СМЕРШ – и дело с концом… Впрочем, времени у тебя не было. С матерью небось и наговориться не успел.
– Я больше спал.
– А мать возле тебя сидела?
– Сидела.
– И на прощанье просила возвращаться скорей?
– Просила.
– Вот видишь. Все матери такие. Моя мама пишет, чтоб я берег себя. Я у нее тоже, как и ты, один.
В печи с треском горели сосновые поленья. В избе еще царил запах эрзац-кожи. Несколько часов назад здесь немцы сушили сапоги, спали, ели. На затоптанных половицах валялись обрывки пакетов, газеты с готическими буквами. Сержант, сидевший у печки, при свете пламени вертел в руках пропитанную парафином обертку.
– Один кг. Тысяча девятьсот тридцать семь, – вслух произнес он и тут же спросил: – Товарищ майор, а при чем тут тридцать седьмой год?
– Считать умеешь? – отозвался Хорин. – Вот и соображай.
– Выходит, эти буханки они заготовляли за четыре года до войны?
Старший лейтенант Гудзь понимал, что Хорин завел разговор о матерях не случайно. Восемь месяцев они с Хориным воюют вместе. В батальоне уже никого не осталось, с кем они начали войну. Павел чувствовал, что комбат все еще его опекает, там, где можно не рисковать, держит в резерве.
– Мне на душе легче, когда я в бою, под огнем, – напомнил он комбату.
А тот за привычное:
– Ты считай.
– Что считать? Люди смотрят.
– Правильно. Если я держу в резерве Гудзя, значит, самое трудное впереди. Ты же помнишь, пятого декабря в решающий момент кого я послал?
– Завтра тоже меня посылай. Предвидится прорыв.
– Не испытывай судьбу дважды, так говорили древние, – с невеселой улыбкой напомнил Хорин. – Тебе сегодня ночью приказано убыть в штаб бригады. Ждет тебя новая должность.
– Разумеется, по твоей инициативе?
От прямого ответа Хорин уклонился. Но Гудзь допытывался:
– Признайся, по твоей же?
– Не совсем так… Приказ комбрига.
Покидая теплую избу и прощаясь с другом, Павел высказал сомнение в целесообразности прорыва. Было известно: артиллерия не подтянута. Авиации нет. Пехота надеялась на танковый батальон. А в батальоне оставалось три танка.
– Сможете ли?
Хорин усмехнулся:
– Танковый батальон даже без танков остается танковым.
– Известно…
– Ну вот, а мне известно, что оттуда мы не выйдем. Поэтому… давай попрощаемся. – Хорин крепко обнял друга, сказав: – Будешь жить – считай. На войне без математики – напрасная кровь.
И по дороге в штаб, и в штабе Павел жил надеждой, что прорыв (предстояло захватить гору Лудино) в ближайшие два-три дня не состоится. Не имея превосходства в людях и в боевой технике, не было смысла наступать. При таком соотношении обороняться еще куда ни шло – нужда заставляла. Но наступать?.. По всему было видно, наше зимнее наступление выдохлось. Давил февральский мороз, и все чаще над полями и лесами черного от копоти Подмосковья мели метели. Сугробы, как запруды, опоясывали дорогу. Из сугробов острыми углами торчала мертвая немецкая техника. Глядя на нее, Павел с гордостью думал: да, мы воевать научились.
Не бездарными школьниками оказались и немцы. На каждом рубеже огрызались огнем из глубоких окопов. Все чаще КВ подрывались на минах. Все чаще их броню кромсали противотанковые снаряды.
Далеко в тылу застряли «катюши» и гаубицы. В стрелковых батальонах людей было до роты. В танковом батальоне Хорина осталось три танка. Но приказ на то и отдается, чтобы его выполнить. Бригада вошла в прорыв. Два дня прогрызала вражескую оборону. На третий батальон Хорина – одним танком – пробился к горе Лудино.
Штурмовали гору ночной атакой. Связь с атакующими батальонами прервалась. Немцы ликвидировали прорыв, восстановили оборону. Еще несколько часов шел ожесточенный бой в окружении. Разрывы снарядов глухо докатывались до переднего края.
В штабе говорили разное: гору взяли, с горы отошли, остатки батальонов пробиваются на восток… Многое прояснилось потом, когда свежие войска двадцатой армии, повторив прорыв, достигли горы Лудино и там прочно закрепились. Слухи оказались верными в главном: при первом прорыве горой Лудино наши овладели, но удерживать ее уже было некому.
Целую неделю из-под снега извлекали тела убитых пехотинцев и танкистов. Нашли тело майора Хорина. Невдалеке застыл его сгоревший танк. Командир, видать, был ранен. Его тащили по снегу в овраг. Здесь танкисты приняли неравный бой и все погибли. Немцы поснимали с них одежду. Тела искололи штыками. Майору отрубили голову. Опознали его по татуировке на правой руке.
К месту неравного боя подогнали танк, погрузили на него павших, похоронили их в ближайшей деревне в братской могиле.
В морозной дымке заходило солнце. Снег казался красным даже там, где чернели пепелища. Кто-то проронил:
– …И от деревни осталось одно название – Снегири.
Горькое письмо предстояло писать матери друга. Ее единственный сын навсегда остался лежать в земле Подмосковья.
Тяжело терять друга, вдвойне тяжелее терять друга фронтового. Майор Хорин был для Павла не просто другом – он учил воевать. «Считай, Паша, – повторял он, – на войне без математики как без боеприпасов…»
Много лет спустя, занимаясь военной наукой, генерал Гудзь понял эти слова как завещание: за каждый просчет командира страна расплачивалась кровью своих солдат.
ПЕРВОЕ РАНЕНИЕУже две недели как Донской и Сталинградский фронты замкнули кольцо окружения, а напряжение битвы не ослабевало.
Мало оказалось окружить. Нужно было раздавить группировку Паулюса. На лезвие немецких танковых клиньев наше командование бросало танковые полки и бригады.
Командующий двадцать четвертой армией собрал командиров танковых полков и их заместителей (к этому времени Павел Гудзь был уже майором, заместителем командира восьмого отдельного гвардейского танкового полка прорыва). Командарм сказал:
– Скоро мы вас введем в бой. Вы знаете: немец силен танками. Прошу, выбивайте их. Чем больше, тем лучше для Сталинграда.
Разъезжались по частям командиры с надеждой, что пришел конец ожиданию боя. Ожидание было тягостным, с каждым днем невыносимей. По этому поводу командир полка майор Разрядов горестно шутил:
– Нет ничего хуже, чем ждать и догонять. И все это худшее, оказывается, приготовлено для нас.
– Ожидание кончилось, – ответил Гудзь, – догонять не придется. Немец пошел остервенелый.
– Да, не из трусливых, – согласился командир полка. – И все же догонять будем. К тому идет. Упустим такую победу – нас не простят не только Верховный, но и потомки.
Разрядов был прав. Еще не так давно, когда майор Гудзь формировал полк, танкисты укреплялись в мысли, что там, под Сталинградом, они сделают больше, чем под Москвой.
Вернувшись в полк, они узнали горькую весть: накануне на танковый клин, нацеленный на Сталинград, был брошен шестнадцатый танковый корпус. За сутки встречного боя от корпуса практически ничего не осталось. Майор Разрядов – высохший от холода и забот, думая о скором предстоящем бое, выронил:
– Сгорел корпус.
Это не полк, не одна сотня танков. Над необъятной сталинградской степью всю ночь полыхало зарево пожаров. В двадцати-тридцати километрах от дислокации восьмого отдельного гвардейского танкового полка прорыва полыхали танки, наши и немецкие.
На далекое зарево сурово смотрели танкисты. Друг с другом говорили мало. Все жили близким боем. Никто не спал. В том нервном возбуждении было не до сна.
Перед рассветом в полк приехал командующий бронетанковыми войсками армии полковник Чернобай. Он взял с собой на рекогносцировку майора Разрядова.
– А вы, товарищ Гудзь, ведите полк следом, – сказал заместителю командира полка и добавил: – Будьте в готовности к атаке.
На рассвете полк проходил по вчерашнему полю боя. Как древние языческие памятники, пестрели закопченные остовы танков. Их было так много, что невольно закрадывалась мысль: какими же надо быть людьми, чтобы устоять перед океаном огня, устоять и не дрогнуть, сгореть, но не отступить!
На коротком привале майор Гудзь с группой офицеров штаба подошел к тридцатьчетверке, вчера принявшей на себя удар. Пламя на броне съело всю краску,, жалюзи оплавились. Огонь, конечно, проник и внутрь танка. Но почему же тогда танк не взорвался? Достаточно детонировать одному снаряду, пусть даже бронебойному. Гудзь поднялся на танк, заглянул в темный овал верхнего люка, посветил фонариком. Да, огонь никого и ничего не пощадил. Экипаж не покинул танк, от всех четверых остался только пепел.
– Удивительно, что машину не разворотило, – произнес кто-то.
Гудзь тихо ответил:
– Ничего удивительного. Экипаж расстрелял все боеприпасы.
И люди посмотрели вперед, туда, куда указывал замерший ствол танковой пушки. На склоне оврага стояли, словно споткнувшись, немецкие танки. Вокруг, как гигантские оспины, виднелись воронки. Сгоревшие немецкие танки в своей угрюмой каменной неподвижности были так похожи на те, которые Гудзь со своим экипажем остановил под Москвой.
Жалко было неизвестных ребят. Может, это был их первый бой, он же стал и последним. Боевая жизнь танка и боевая жизнь экипажа, судя по характеру дуэли, вместилась в несколько минут. Но для этого быстротечного боя требовались годы, а то и десятилетия подготовки.
Где-то в городках и селах рождались мальчишки, росли-вырастали, садились за парты, учили таблицу умножения, восхищались смелостью Владимира Дубровского, переживали трудную одиссею Григория Мелехова, радовались триумфу чкаловских перелетов, влюблялись в школьных подруг и в грозу переплывали бушующую Волгу или ночной Днепр. И все это для того, чтобы потом, когда потребуется, стать солдатом и встретить свой звездный час – свои десять-пятнадцать минут боя – на крыльях мужества.
Такое красивое поэтическое сравнение пришло Павлу не случайно. В те декабрьские дни сорок второго года в их полк привезли много писем от школьников. Ребята просили красноармейцев не выпускать фашистов из сталинградского кольца окружения. При этом они ссылались на Пушкина, Лермонтова, Шолохова, Николая Островского. Великие писатели верили в свой народ. Ребята верили в свою родную Красную Армию.
Тогда, в морозное декабрьское утро, срочная радиограмма отвлекла майора Гудзя от раздумий. Смысл радиограммы был таков: в связи с тем что майор Разрядов не сможет своевременно возвратиться в полк, майору Гудзю надлежало возглавить ввод в бой двух танковых полков – пятого и восьмого.
Танковая атака в открытой, продутой ветрами степи – бой не из легких. Вместо лесов и перелесков балки и овраги. Словно клиньями, они рассекали вытянутый в линию по фронту поток машин.
За спиной всходило багровое, прикрытое копотью солнце, оно скупо освещало гребни высот, откуда уже била вражеская артиллерия.
Вводя батальоны в бой, майор Гудзь понимал, что немец под Сталинградом уже не тот, что был под Москвой, тот – самоуверенный и напористый, этот – фанатичный и осмотрительный. Стальной хваткой немец вцепился в гребни высот, сбить его было невозможно, только по мертвым могли пройти наши танки.
Обоим полкам дорого доставался каждый метр сталинградской степи. Осмотрительность немцев была поразительной: они били только по тем танкам, которые выходили на дальность прямого выстрела и подставляли свои борта под стволы пушек.
Тротиловый дым мешал видеть панораму боя. Выручала рация. Доклады из батальонов поступали непрерывно. Доклады были неутешительны:
– Второй (позывной майора Гудзя), я – двенадцатый, подавил противотанковое орудие, потерял три машины.
– Второй, я – одиннадцатый, потерял две машины, прошу прикрыть левый фланг.
– Второй, я – пятнадцатый, преодолеваю минное поле, потерял одну машину.
Слева, справа, впереди – всюду горели наши танки. Сюда бы эрэсы! Ударить по высотам!
Недавно, чуть больше месяца назад, в этой самой степи был праздник нашей артиллерии. Тогда впервые Павел позавидовал артиллеристам: такого океана огня еще не знали войны.
Календарь показывал двадцать четвертое декабря. И артиллерия была переброшена куда-то к Дону. Оттуда на Сталинград все еще пытались прорваться немецкие танковые дивизии.
– Второй, я – одиннадцатый, слева танки, прикрой.
Майор Гудзь приказывает механику-водителю остановить танк. Разогретый КВ на несколько минут замирает у заросшей терновником балки. Через открытый люк дневной свет падает на карту. Взгляд прикован к участку местности, где батальон соседнего полка наскочил на немецкие танки.
Широкий овраг слева от наступающего батальона. Значит, немцы ударили оттуда, прижимая батальон к высоте, к ее крутому гребню. Майор Гудзь вслух читает:
– «Высота «Золотой Рог».
Действительно золотой, только не для нас. Батальон соседнего полка, уклоняясь от танкового удара, невольно попадал под кинжальный огонь немецких противотанковых пушек. Они стояли в окопах по всему северному склону высоты.
Немцы контратаковали танками. Значит, сбить их можно было только встречной танковой атакой. И майор Гудзь лично возглавил атаку батальона КВ. Он давно уже взял за правило: в своем командирском танке на время боя занимать место наводчика. Еще ни разу глаз его не подводил.
И этот бой не был исключением. При атаке КВ требует простора, достаточного для ведения прицельного огня с дальних дистанций.
Проверенная в боях схема годилась и сейчас. Овраг, откуда выползали немецкие танки, тесня батальон тридцатьчетверок, не давал возможности развернуть КВ так, чтобы все машины одновременно вели огонь. Крутые меловые склоны глубокого оврага диктовали многоэшелонный боевой порядок. А это значило, что головной машине доставались и пышки и шишки.
Головной была машина командира. В окуляр прицела майор Гудзь отчетливо видел немецкие танки. Это были высокоманевренные, но слабые в броневой защите T-IV. В долю секунды командир вспомнил их тактико-техническую характеристику:
«Масса – 24 тонны, экипаж – 5 человек, мощность двигателя – 300 лошадиных сил, скорость – до 40 километров в час, лобовая броня – 50 миллиметров».
Такую броню пушка КВ гнула и ломала без особых усилий. Опасение вызывало другое – семидесятипятимиллиметровая пушка с длинным, похожим на копье стволом.
Немцы заметили КВ, стали торопливо перестраивать свои боевые порядки, прекратили огонь по тридцатьчетверкам. С берега оврага было видно, как тридцатьчетверки, огибая высоту «Золотой Рог», скрывались за гребнем. Вражеские пушки теперь их не доставали.
– Второй, – услышал Гудзь знакомый голос командира батальона, – я – одиннадцатый. Спасибо. Что у тебя?
– Все в порядке.
– Хорошо. Я отрезаю опорный пункт. Он у меня в тылу, слева.
– Не останавливайся. Вперед!
Батальон тридцатьчетверок набирал скорость. На душе становилось спокойней. Батальон прорвал оборону. Другие батальоны этим похвалиться не могли. Наши танки всюду натыкались на организованное сопротивление.
Да, немцы под Сталинградом были не те, что под Москвой. Битые, а значит, ученые. Воевать умели. И зима им досаждала точно так же, как и нам. Немецкие танки шли на КВ в лоб. Такое на войне случается не часто.
– Короткая!
КВ замирает. Со второго выстрела головной немецкий танк задымил.
– Вперед!
Сложное чувство ожидания первого выстрела проходит, словно улетучивается. Теперь бой как работа, расчетливая, сосредоточенная до самозабвения. Ничего лишнего, даже мыслей.
Первый удар по броне. Голова, до боли стянутая шлемофоном, звенит. Дело привычное. Второй удар. Броня держит.
– Короткая!
КВ замирает. Второй немецкий танк оставляет за собой густой шлейф дыма, ползет по инерции. Из раскрытого люка, словно большие тараканы, выскакивают немцы.
Снова удар по броне. Немцы бьют болванками. От болванки броня колется, превращается в осколки.
Третий немецкий танк разматывает гусеницу. Четвертый и пятый были расстреляны почти в упор.
– Командир, под гусеницами дорога, – раздался в шлемофоне голос механика-водителя.
– Что за дорога?
На карте она не обозначена.
– Дорога из оврага.
– Вперед по дороге!
С надрывным ревом КВ преодолел крутой подъем, выскочил на гору и вдруг оказался в тылу немецкой артиллерийской батареи.
– Пушка! – кричит механик-водитель.
– Дави!
Танкисту далеко не часто удается пройтись по вражеским пушкам гусеницами. Машины выходили из оврага, спешили разделить удачу командирского танка.
Морозное солнце высветило поле боя.
– Короткая!
Команда слилась с оглушительным ударом о каток. Танк повело в сторону.
– Командир, гусеница!..
КВ невольно подставил себя под удар противотанковой пушки. Немцы ждать себя не заставили. Их бронебойные снаряды кромсали броню, как молотом. И вот огненная струя срывает майора с сиденья. Легкие словно забиты железной стружкой. Каждый глоток воздуха сопровождается жестокой болью. Боль в груди нарастает. Слышно, как гудит пламя. Майор Гудзь догадывается: это на броне в бочке вспыхнула солярка. Через сколько минут взорвутся боеприпасы!
Еще можно отбежать. Можно, если, конечно, он дотянется до люка. Краем глаза замечает бездыханные тела товарищей.
Боль разливается по телу, как горящий бензин, и уже кажется, мозг – еще мгновение – от напряжения взорвется, как граната. Рука нащупала кобуру, хватило силы вынуть пистолет, поднести к виску. Пальцы словно веревки. Спуск тугой-тугой. А ведь только вчера чистил, механизм работал как часы.
Момент отчаяния проходит, его оттесняет жажда жизни. Двадцать один год и тысячи километров оставленной врагу территории.
– Мамо! – Это был не крик, это был стон. Он вырвался впервые за все полтора года войны. Отсюда, от степи под Сталинградом, до родного села на Украине сейчас было дальше, чем от Земли до Солнца…
Вытаскивали ремонтники. Подцепили танком, оттащили в укрытие, открыли люк, а танк все горел, и огонь подбирался к боеприпасам. Майора поднимали, передавали с рук на руки и даже пытались бинтовать.
– Оставьте… Полтужурки в груди застряло…
Кто-то невесело пошутил:
– Набило товарища майора хромовой кожей и шерстью.
Люди стояли близко, а голоса казались далекими, словно говорили на большом расстоянии. Как сквозь сон, майор ощущал, что его несут по оврагу. Ветки оголенных кустов терновника били по лицу. Но этой боли он не чувствовал, тяжелыми судорожными глотками хватая морозный воздух, он никак не мог избавиться от присутствия тротилового дыма и горевшей резины.
Потом была открытая степь. Ветер гнал поземку. После удушливой тесной коробки танка воздух был терпким, как недозревший терн. Слышались голоса:
– Покормить бы…
– Нельзя… Шесть проникающих ранений…
Голоса возвращали майора к действительности. Его куда-то донесли и теперь, оказывается, везут на танке.
Рядом лежит в неудобной позе механик-водитель. Он стонет. Значит, в живых они остались вдвоем. А до слуха уже доносятся автоматные очереди. Кто-то кричит:
– Немцы! Разворачивай пушку!
Танк наклоняется. Майор открывает слипшиеся от крови оледенелые веки, замечает: наперерез танку бегут автоматчики.
Танкисты, сопровождающие раненых, прыгают с брони, занимают круговую оборону. Майор Гудзь удивляется: неужели забыли о них, раненых? И он себя мысленно ставит на место сопровождающих, подсчитывает секунды: пока они снимут раненых, немцы всех перебьют. Чуть замешкайся – не помогут ни пушка, ни танковый пулемет.
Зато, пока раненые лежали на броне, а остальные стреляли из автоматов, танк успел развернуться и теперь уже из пулемета поливал свинцом подбегавшую немецкую пехоту.
С брони майору было видно, как в него, раненного, торопливо целился небритый немецкий автоматчик. Выстрелы не слышались, но звонко у самого уха щелкали по металлу немецкие пули. В каких-то сантиметрах от лица пули рикошетили, и майор улавливал запах окалины. Немец был настырным: стрелял короткими прицельными очередями.
– Теперь все, – подумал вслух майор. Оставалось только считать очереди, какая из них смертельная.
Немец, занимавший позицию в довольно глубоком кювете, конечно, видел, что на броне раненые, и все же бил по ним, как в тире по мишени. После пятой очереди механик-водитель дернулся, и это судорожное движение майор заметил сразу: «Пропал товарищ…»
Скоротечный бой кончился, как и начался, внезапно. Откуда-то подошли танки, ударили из пушек – и в степи снова воцарилась тишина.
Опять вспомнили о раненых. Перевернули механика-водителя: он был мертв. Растормошили майора. Гудзь незлобиво ругнулся. Танкисты обрадовались: живой, значит!
– Ру… не могу…
За одно утро к шести ранениям прибавилось седьмое. Пуля пробила правое плечо. Немец, расстреливавший раненых, так и остался в памяти Павла со щетиной на впалых щеках, с заостренным обмороженным носом. И еще не ускользнуло от майора, что немец был голоден. Потом, когда уже танк мчался к черневшему на склоне оврага сараю, кто-то из танкистов бросил:
– А у них, ребята, в карманах кукуруза.
– Довоевались…
Раньше в карманах находили стреляные гильзы. Так сказать, вторсырье, цветной металл… Немцы народ экономный и запасливый. Пока у него отыщешь солдатскую книжку, на что только не наткнешься: и на серьги, и на браслеты, и на золотые коронки. Жаль, что историки не изучают карманы немецкого солдата. Сколько бы сделали открытий!
Пересилив боль, майор Гудзь усмехнулся. Прав танкист: вся политика фашиста в его карманах.
Наконец довезли до сарая. Здесь до войны, видимо, был полевой стан. Теперь в плетеных, обмазанных глиной стенах тесно, как снаряды в ящике, плотно лежали раненые.
– Паша, ты?
Голос знакомый, с хрипотцой, прокуренный.
– Паша… Это я, Разрядов.
Верно, командир полка. В бинтах, но двигается сам, опираясь на самодельный костыль.
– Что с полком?
– Известно… – ответил Разрядов. – Кое-кто здесь… Остальных перевязывать не придется.
– А знамя? Знамя как?
– Цело… Так что, Паша, полк живой. Еще повоюем… Что у тебя?
– Пробоины. Целых семь.
– А у меня две. И обе пули прошли сквозь грудь навылет.
– Не повезло, значит.
– Наоборот, – возразил Разрядов. – Резать не потребуется… А ты держись. Скоро пришлют санитарную авиацию. Полетим.
И верно, к вечеру в степи стали приземляться У-2. Грузили раненых, сколько могли. С легкими ранениями помещали в кабину второго пилота, а тех, кто не мог шевелиться, клали в «корыто». Для перевозки тяжелораненых авиационные умельцы изобрели приспособление – дюралевые лодки, их подвешивали под крылья самолета. У-2 поднимал одновременно два «корыта». Разрядов, взявший шефство над своим заместителем, настоял, чтобы его и майора Гудзя перебросили в тыл одним самолетом.
В сарае было затишье, а в небе ветер пронизывал до костей, но почему-то полет воспринимался менее болезненно, чем езда на танке по ухабистому бездорожью. Выгружали раненых в степи под Камышином, километрах в десяти от железнодорожной станции.
Заходило солнце, когда – теперь уже на санках – снова тронулись в путь. Майор Разрядов от санок отказался, пошел пешком.
– Я сам, – сказал он девчонкам, прибывшим за ранеными, – а вот этого майора, – показал он на Гудзя, – доставьте в сохранности.
Вместе с группой легкораненых майор Разрядов ушел на станцию погрузки. Павел, полузамерзший и недвижимый, поступил в полное распоряжение двух камышинских девчонок. И в самом деле это были девчонки, ученицы восьмого или девятого класса. Они уложили майора в санки и потащили в ночную степь. По их голосам майор догадался, что дорога им мало знакома. Крепчавший к ночи мороз заставлял девчонок бежать.
Над степью плыло огромное звездное небо. Дорога все не кончалась. Слух обострился. Снег скрипел под ботинками и полозьями. Жгучий ветер доносил запах прелой соломы. Где-то недалеко была скирда, а может, жилье. На пригорке девчонки остановились, отдышались. И тут до слуха майора донеслось:
– Молчит, даже не стонет.
– Неужели умер?
– Окликнем?
Одна из девушек подошла поближе.
– Дядя…
– Какой он дядя? – возразила вторая. – У него в петлицах две шпалы.
– Товарищ майор.
Гудзь попытался шевельнуться – не смог. Девчонки наклонились. Павел сомкнул отяжелевшие веки.
– Я же говорила.
– Да нет, вроде дышит.
Майор почувствовал на губах мягкую шерсть вязаной варежки.
– А как же санки?
– Да ну их…
Девчонки в нерешительности топтались на месте. Мороз давил. И скрип снега под ботинками казался все пронзительней. «И кто их выпустил на ночь глядя в такой обувке?» – сокрушался раненый, не в силах сказать, что он уже согласен умереть в этой пустынной огромной степи.
Девчонки постояли еще немного, переминаясь с ноги на ногу. По скрипу снега майор догадался: бросили. Шаги стихли, но вскоре послышались опять.
– Товарищ майор, ну, отзовитесь… Товарищ майор!
Он уже различал голоса напарниц: у одной звонкий, певучий, у другой – приглушенный, грудной. Та, у которой звонкий, певучий голос, видимо, никак не могла примириться с мыслью, что раненый умер. Она-то, по всей вероятности, и заставила напарницу вернуться.
– Я говорила, он уже…
– Ну а санки?
– Дались тебе санки? Завтра еще выдадут. А веревки, разве их развяжешь? У меня руки как ледышки.
Опять шаги удалились. Майор открыл глаза, с трудом повернул голову, пробитое пулей плечо отозвалось острой саднящей болью. На фоне далекого зарева смутно виднелись две девичьи фигурки.
– Вот теперь все, – сказал себе вслух майор и стал пристально всматриваться в небо.
Прямо горела Полярная звезда. Она сверкала, переливалась. Нетрудно было догадаться, что это на реснице замерзла слеза, и свет звезды дробился, играл в ее кристаллах. Мозг работал предельно четко. Пожалуй, так обстоятельно, без спешки не думалось в бою. Последние часы, а может, и минуты жизни, такие, как сейчас, бывают не у каждого.
Странное чувство испытывает человек, когда знает, что минуты сочтены и смерть наступит скоро. Хотя бы заснуть. Во сне замерзать легче. По крайней мере, умрешь без чувства страха. Но сон не брал. И думалось не о скорой смерти. Вспомнился разговор с майором Разрядовым. За весь день он один внес в душу успокоение: знамя полка уцелело! Значит, полк возродится. Будут люди. Будут танки. Будет полк освобождать Родину.
Уже под Сталинградом в полку почти никого не оставалось, кто начинал войну в июне сорок первого. Гвардейцы полка – таких было большинство – лежали в братских могилах. «Любопытно, тут меня зароют или отвезут в Камышин?» – пришла в голову мысль, она показалась вздорной: не все ли равно?
За всю свою жизнь Павел не видел на небе столько звезд, сколько здесь, в степи, в ожидании неминуемой смерти. Звезды плыли. И Млечный Путь казался пылью, поднявшейся над полем боя. Звезды, как трассирующие пули, были красные, синие, желтые, белые. Тишина морозной ночи закладывала уши, и в них явственно слышался легкий звон.
Это были шаги. Кто-то не раньше, как вчера, говорил, что по степи группами и в одиночку бродят немцы. Рассеянные советскими танками, они ищут спасения в лесистых балках и глубоких оврагах. Они пробираются на запад, к своим. В основном это эсэсовцы. Не в пример отчаявшимся итальянцам, в плен эсэсовцы сдаются без охоты. И то, когда заставляет их голод и холод. «Ну что ж, если убьют немцы, не обидно: враги все-таки».
К санкам шли двое. Теперь майор их узнал: девчонки! В тех же ботинках и в тех же телогрейках.
– Товарищ майор, – певуче позвала звонкоголосая. – Вы живы?.. Товарищ майор…
– Жив…
От радости девчушки дружно заплакали и тут же принялись растирать раненому лицо и руки. А потом, не выпуская лямок, бежали до самого города. Утром были на эвакопункте. «Чудо – не чудо», – терялся в догадке майор, понимая, что чудес не бывает.
Ясность внес майор Разрядов. Ночью он не ушел спать, пока не дождался девчонок.
– Где майор?
– Умер, – ответила одна.
– Почему не доставили мертвого?
– Мы сами чуть не замерзли.
Разрядов привык иметь дело с мужчинами. И то, что перед ним были шестнадцатилетние девочки, его не смутило, не разжалобило. На фронте все солдаты, значит, все должны исполнять свой долг с честью. Майор выхватил из кобуры пистолет, повелительно скомандовал:
– К стенке!
Девчонки – в слезы. Слезы обезоружили майора.
– Вот что… Если к утру не привезете раненого, расстреляю.
Майор Разрядов, потеряв много крови, валился с ног, но в ту ночь так и не уснул, пока не увидел Гудзя живого. Уже в санитарном поезде Разрядов упрекнул:
– А ты тоже хорош. Когда тебя окликают, отзывайся. Откуда им знать, что ты еще не на том свете.
– Я слушал.
– Что?
– Бой московских курантов.
Разрядов, удивленный до изумления, приподнялся с полки.
– Откуда они в степи?
– Я вспомнил, как мы готовились к параду. Стояли в Москве на Песчаной улице.
