Текст книги "На всех фронтах"
Автор книги: Виктор Булынкин
Соавторы: Борис Яроцкий,Александр Ткачев,Анатолий Чернышев,Дмитрий Пузь,Юрий Заюнчковский,Иосиф Елькин,Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
Капитан Хорин по-прежнему считал километры, тонны, литры, снаряды, патроны. В знаменателе были люди и танки.
Тогда он знал соотношение: один к двадцати не в нашу пользу. И еще он знал: позади Москва. Последние участники ноябрьского парада на Красной площади завтра утром вступят в бой. Простой расчет был как жестокий приговор: из такого боя мало кто возвращается.
К танкистам пришел Хорин.
– Подвезли боеприпасы, – сказал он. – Их мало. Но вам разрешено взять столько, сколько сможете.
Комбат отвел лейтенанта в сторону.
– Вот, Паша, все, что я могу тебе сделать по дружбе. Не обижайся.
– За что?
– Может, сказал что не так.
– Все было так… Считать научили.
– Я рад. Только помни: не от бедности мы расчетливы. Отвечать умеем – вот и считаем. Забудем считать – погибнем. А пока схожу к артиллеристам. Они с тобой свяжутся. У них остались две гаубицы. Сделают звуковое оформление.
Сопровождаемый автоматчиками капитан зашагал по опушке леса. Он ни разу не обернулся, а уходя, не простился, видимо, не хотел, чтобы в душу друга закралось чувство страха.
Лейтенант Гудзь приказал все лишнее из танка убрать. А лишнее известно – вещмешки, плащ-накидки. Все поснимали с себя портупеи, наганы переложили в комбинезоны, танкисты не любят работать в ремнях – мешают.
Стали грузиться. Подняли сто двадцать пять снарядов – брали преимущественно бронебойные. Татарчук ухитрился втиснуть пятьдесят дисков с патронами для пулеметов. Так еще никогда танк не загружали.
По-прежнему шел мокрый снег. За лесом вспышками взрывов обозначала себя передовая. На малом ходу при тихо работающем двигателе КВ приблизился к переднему краю. Машину окружили пехотинцы. Гудзь выбрался из танка.
– Здравствуйте, товарищи!
– Привет! – ответили из темноты. – Не в Берлин, случайно, путь-дорогу держите?
– В Берлин. И не случайно. А пока нам нужно попасть в Нефедьево.
Раздался сдержанный добродушный смех:
– В Нефедьево? Ну и шутники! Да оно уже у немца в тылу… То-то видим: ползут среди ночи. Вы б еще фары включили.
Веселый и откровенный тон разговора поднимал настроение, и лейтенант Гудзь подумал, что не грех бы переброситься шуткой-прибауткой с пехотой всем членам экипажа.
– Объявите перекур, согреемся немножко, – сказал он механику-водителю Кирину. Голова Кирина в расстегнутом шлемофоне возвышалась над передним люком.
Расчет оказался верным. Танкисты и пехотинцы поговорили о том о сем, да, собственно, ни о чем, а нервное напряжение спало, сознание одиночества стало рассеиваться. Танкисты понимали: завтра утром принимать бой рядом с этими людьми.
Подошел командир стрелковой роты. В сумраке не разобрать, какой он из себя: молод или не очень. Среднего роста, чуть-чуть сутул, а может, это уже была привычка пригибаться.
– Нефедьево, – сказал он глухим, простуженным голосом, – отсюда в двух километрах. Оно действительно в тылу у немца.
– И все-таки нам нужно попасть в Нефедьево, хотя бы на его околицу.
– В деревне полно немецких танков. Подойти не дадут даже в такую темень.
– И все-таки…
Лейтенант Гудзь в который раз мысленно измерял расстояние. Это не полигон, где пристрелян каждый куст. Чтобы выиграть бой, надо бить наверняка, а это значит – в упор или хотя бы на минимальном удалении. Так он и сказал покашливающему в кулак командиру роты. Тот, подумав, ответил:
– У самой деревни речушка. Где берега заболочены, сплошной линии фронта нет. Если танк не завязнет, можно приблизиться. До крайних изб будет еще метров триста.
Из скупого неторопливого объяснения Гудзь понял, что с берега днем хорошо просматривается улица, на которой остановилась немецкая танковая колонна.
– Есть еще мостик. Наши его не успели взорвать, а немцы не дают к нему подойти. Берегут, видимо, для атаки.
Татарчук включил рацию. В наушниках послышался голос Хорина:
– Паша… Паша…
– Сейчас, товарищ пятый.
Лейтенант Гудзь пересел к приемнику.
– Слушаю.
– Как устроился?
– Неважно. Далековато.
– Торопитесь. Поспать надо.
– Перед смертью не спят.
– Шутить будем потом.
До слуха командира экипажа донесся звон курантов. Это в штабе, откуда вел переговоры Хорин, был включен радиоприемник на волну Москвы.
– Полночь?
– Да, Паша. Столица о себе напоминает.
– Спасибо ей.
– Будь на приеме.
– Есть.
Казалось, ничего друг другу не сказали. Но звон курантов, как эхо, щемящей тоской отозвался в сердце. Думал о Москве, а видел Стуфченцы. В эту глухую зимнюю пору село продувают мокрые порывистые ветры. Они сменяются морозами, и тогда дороги, крыши хат, деревья покрываются блестящей коркой – начинается унылое царство гололеда.
Поеживаясь, лейтенант Гудзь снова выбрался из машины, огляделся. Внизу стоял командир роты, разговаривал с Кириным.
Темноту кромсали трассирующие пули. Шел не переставая снег, разбавленный дымом. При такой погоде стрелять мало толку. Деревня совершенно не просматривалась.
– Болото здесь проходимое? – спросил командира роты Гудзь.
– Вчера артиллеристам подкидывали боеприпасы – проскочили.
– На чем?
– На ЗИСах.
– А где их огневые позиции?
– За лесом.
– Связь имеется?
– Держим.
Гудзь решил подвести танк к самому берегу реки, откуда, по заверению командира роты, хорошо просматривается вся деревня. Но подойти к реке можно было только, говоря языком воинского устава, используя звуковую маскировку. И тут могли помочь артиллеристы.
А пока нужно было выбрать себе огневую позицию. Командир стрелковой роты с готовностью дал лейтенанту-танкисту двух бойцов, и те по еле приметной автомобильной колее вывели командира экипажа к низкому песчаному берегу. «Песок – это хорошо», – прикинул лейтенант.
Втроем стояли, пристально всматривались в противоположный берег. Отсюда, судя по карте, до деревенской улицы, где притаились вражеские танки, метров двести.
Падал снег, и по-прежнему все тонуло во мраке. Даже если деревню осветить ракетами, прикидывал лейтенант, все равно стрельба не будет прицельной. С этой невеселой мыслью он вернулся к танку. Из окопа командира роты связался по телефону с артиллеристами. Командир батареи доложил, что он уже предупрежден комбатом. Ждет команды.
– Время?
– Через пять минут.
– Продолжительность?
– Четверть часа.
Под «музыку» беглого огня командир экипажа вывел свой танк на песчаный берег, и механик-водитель Кирин заглушил двигатель. Еще минуты три летели снаряды, раскатисто гремели взрывы. И снова наступило затишье. Немецкие танки не ответили ни единым выстрелом. Видимо, как и предполагал генерал Катуков, у танковой группы была более важная задача – прорваться в Москву.
– А теперь немножко разгрузимся, – сказал лейтенант. И танкисты осторожно сняли с брони ящики с боеприпасами и две бочки солярки. Всю эту дополнительную поклажу поместили в ровик.
Татарчук высказал было сомнение:
– Удастся ли воспользоваться?
Предстоящий бой для него был не первым. Редко воевал он в составе батальона, чаще – в составе роты, а на Московском направлении танки распределяли поштучно: на стрелковый батальон – танк. Так, бывало, начинали бой на сотом километре, а заканчивали на семидесятом. От батальона оставался в лучшем случае взвод, а от машины – ходовая часть. До сегодняшнего дня Татарчуку везло – за два месяца трижды выбирался из горящего танка. Любил утверждать, что веселей танкисту воевать не поодиночке. Есть кому выручить.
В предстоящем бою, как и в большинстве предыдущих, была надежда только на самих себя. Такая перспектива танкиста не радует.
Конечно, сомневался не один Татарчук. У Саблина на этот счет тоже имелось свое мнение, но он молчал. Промолчал и лейтенант Старых. От него, наводчика, будет зависеть, как долго они продержатся. А продержаться он был настроен как можно дольше, точнее, до победного часа.
Бой предстоял необычный. Лейтенант Старых попросил для себя скромную должность – наводчика. У каждого человека есть самолюбие. Было оно и у лейтенанта Старых. Как-никак он командовал ротой, взводом, экипажем. И вот теперь наводчик. Как офицер, он чувствовал себя неловко. В армии такое продвижение по службе в обычной, невоенной обстановке вызвало бы только насмешки.
Но это было начало декабря сорок первого года – самое тяжелое время войны, и настоящие коммунисты принимали те должности, где они могли трудиться с наибольшей пользой. Старых вступил в партию, как только началась война.
К утру снегопад приутих. Стало подмораживать. Из танка улетучилось последнее тепло. От брони веяло сухим холодом, который пробирал тело до костей.
Никто не спал, хотя командир разрешил вздремнуть наводчику и механику-водителю. В ответ лейтенант Старых мягко усмехнулся, усмешка получилась кроткой и снисходительной: какой уж тут сон, через час-полтора бой. Лучше поговорить с ребятами, перекинуться шуткой. Сон – это, пожалуй, прошлое…
Совсем недавно они еще не знали друг друга, а в эти минуты казалось, что дружат, по крайней мере, лет десять, а может, с детства.
Разговаривали тихо, словно боялись спугнуть тишину. Вспоминали довоенную жизнь, посматривая в сторону Нефедьева. Деревня лежала с наветренной стороны, и оттуда доносились громкие отрывистые голоса, переборы аккордеона, песня с непонятными словами, с незнакомой мелодией.
Для фашистов эта небольшая, зажатая лесом подмосковная деревня была уже тылом. И они отдыхали в теплых бревенчатых избах. Слабый ветер доносил запахи паленых перьев. Далеко за полночь стихли голоса. Видимо, фашистов одолел сон.
– Вот сейчас бы ударить! Было бы в самый раз, – рассуждали танкисты.
Заговорили о немцах. Лейтенант Гудзь вспомнил, что на эту тему он беседовал с Хориным еще в начале войны. И Хорин, как сейчас Саблин, отвечал на недоуменные вопросы командира взвода.
Татарчук среди немцев, взятых в плен, искал капиталистов и не нашел, Кирин видел трагедию Германии в страхе немецкого обывателя. Обыватель, чтоб сберечь свою шкуру, готов убивать каждого. У Саблина была еще надежда, что немцы не все плохие, где-то должны быть порядочные. Понятливей всех, как считал командир экипажа, был лейтенант Старых: побеждают, ненавидя врага.
Слушая товарищей, лейтенант Гудзь невольно думал: «Любопытно, кто они, те танкисты, которые завтра ринутся в Москву?»
Своя была правда у Саблина. Но сейчас, перед боем, она не годилась.
1 БОЛЬШЕ 18Забрезжил рассвет. Появились смутные очертания деревьев, крыш, заборов. И вот они, чужие, ненавистные танки, с короткими, как будто обрубленными, стволами, угловатыми крыльями, узкими гусеницами. У каждого слева на борту фара. Старые знакомые – T-III.
Лейтенант Гудзь про себя повторяет заученную еще в училище техническую характеристику:
«Немецкий танк – T-III. Принят на вооружение в 1937 году. Пушка – 50-миллиметровая. Масса – 23 тонны, скорость по шоссе – 56 километров в час, броня лобовая – 50 миллиметров, бортовая – 20. Экипаж – 5 человек. Проходимость по грязи и бездорожью недостаточная».
Деревня растянулась вдоль Волоколамского шоссе, в деревне – немцы. В стороне от Нефедьева в снежной дымке лейтенант вдруг заметил еще одну группу танков. Они казались каменными глыбами, принесенными не иначе как ледником. Гудзь успел сосчитать, вблизи – одиннадцать, в отдалении – семь, итого – восемнадцать.
– Начнем, пожалуй, – сказал он товарищам и неторопливо, по-хозяйски, будто дверь избы, закрыл за собой люк. В танке стало совсем темно, лишь крохотная лампочка синеватым светом выделяла шкалу прицела: при таком скудном освещении глаза наводчика лучше видели местность.
– Заряжай!
Саблин выполнил команду. Звонко щелкнул затвор полуавтомата-пушки. И снова напряженное ожидание. Время, казалось, остановилось. Слышалось только учащенное дыхание заряжающего, да каждый ощущал биение своего сердца.
Почему-то, подумал лейтенант, мгновения перед боем представляются вечностью, успеваешь о многом вспомнить и многое загадать. Но такое обычно бывает, если ты рядовой и тебе надо точно и быстро исполнять команды, да еще если командир предупреждает быть предельно внимательным, ни о чем не думать. Вот именно тогда в голову приходят разные, часто посторонние мысли.
За те секунды, как щелкнул затвор и наступило ожидание, лейтенант Гудзь прикинул: «Восемнадцать на пять – девяносто».
Татарчук, словно угадывая ход мысли командира, хмыкнул:
– Вот житуха! Всем батальоном сидят в тепле, лопают тушенку.
– Татарчук!
– А что, разве не так?
И опять напряженное ожидание. Пока немцы не заводят машины, можно повременить, рассвет запаздывает.
Когда ты командир в бою, некогда предаваться размышлениям. Весь мир сужается до размеров поля боя. И тут главное одно: во всем опережай противника. За первой целью поражай вторую, и так до последней. Наверное, подобным образом действует альпинист, шаг за шагом преодолевая крутизну: ему некогда соображать, сколько секунд он будет падать, если вдруг сорвется, он весь занят своей рискованной работой – продвижением вперед.
И все же танкист от альпиниста отличается: альпинист, если не хочет, может не подниматься в гору и не испытывать себя риском. Танкист обязан вступить в бой там, где прикажут. Здесь свой суровый расчет, своя безжалостная тактика. По тактике у курсанта Гудзя была отличная оценка.
– По головному!..
А как же иначе, отметил про себя лейтенант Старых, слушая команду. Если поджечь головной, стоящий при выходе на дорогу, он загородит всю улицу. Пусть тогда они попробуют развернуться, придется рушить избы.
– Огонь!
Вспышка вырвала из полумрака речку, схваченную морозцем топь, ближние оголенные осины. Бронебойный снаряд, прочертив багровую трассу, врезался под гусеницу головного танка.
– Левее…
Наводчик и сам заметил промашку. Чуть заметное движение маховиком горизонтальной наводки – и треугольник прицела снова на середине контура неподвижного танка. От второго снаряда танк вспыхнул, пламя осветило улицу.
– По замыкающему!..
Башня дернулась… После пятого или шестого выстрела в люк ударили прикладом. Гудзь выглянул наружу. Близко перед собой увидел конопатое улыбающееся лицо знакомого пехотинца, того самого, что показывал дорогу.
– Нормально! Уже три горят. А вот два за овином разворачиваются. Глядите, это дальние подходят…
И верно! Те видневшиеся, как валуны, семь танков, уже были на окраине Нефедьева, они спешили прикрыть свой стоявший на улице и застигнутый врасплох батальон.
Только пехотинец хотел еще что-то сообщить – поднял руку, видимо, показать, – как из-за овина вырвался конус пламени, и над КВ пронесся снаряд. Пехотинец слетел с брони. Лейтенант резко захлопнул люк. И вовремя: в следующее мгновение словно небо раскололось – удар в броню был оглушительной силы. Заряжающий повалился на днище.
– Саблин! Саблин! – кричал наводчик. После команды «огонь» он нажал педаль спуска, пушка молчала.
– Саблин! Заряжай!
Лейтенант Гудзь встал на место заряжающего. От боеприпасов было тесно. Под ногами жаром дышали стреляные гильзы. Они мешали упереться, скользили, наконец нога нашла опору.
Выстрел… Еще, еще… Надо же наблюдать за полем боя, давать наводчику целеуказание. Но как отойдешь от пушки? Лейтенант Старых в азарте старался перекричать грохот разрывов:
– Заряжай! Саблин!.. Заряжай!..
От пороховых газов не продохнуть. Такое ощущение, будто чьи-то по-удавьи сильные руки сдавливают горло, еще полминуты – и тогда… Татарчук догадывается включить вентилятор. Струя морозного воздуха обдает губы. Воздух попадает в легкие. Новый удар сотрясает машину. Немцы очухались и теперь стреляли в упор. Дуэль была неравная. Но сознание, что эту дуэль немцам навязал экипаж, укрепляло уверенность в благоприятном исходе боя.
– Будем живы – не помрем! – кричал лейтенант Старых. Грохотал выстрел за выстрелом.
Вскоре лейтенант Гудзь почувствовал, что ответный огонь слабеет. Значит, там, за рекой, на узкой улице Нефедьева, ад.
Воспользовавшись паузой, командир склонился над заряжающим, дал ему глотнуть воды. По тому, как Саблин схватил зубами горлышко фляги, Гудзь определил: ничего страшного – контузия. Саблин пришел в себя, снова встал у пушки. Гудзь смотрел в перископ, не забывая, как учил Хорин, считать. Красовались пять подбитых танков. Остальные расползались по деревне, искали укрытие за сараями, за избами, даже за крохотными баньками.
К лесу, сигая через жердевые изгороди, кто в чем, бежали немецкие солдаты. Лейтенант прикидывал: тут их было не девяносто и не сто. Пока КВ стоял в засаде, в деревню под прикрытием снегопада стягивалась вражеская пехота. Убегающих немцев огнем из пулемета косил Татарчук.
МУЗЫКА БОЯПоединок увлек, захватил, как может захватить страсть, сильная и неотступная. Других мыслей не было, кроме той, которая движет человеком, одержимым одной-единственной целью, – не дать врагу уйти живым. Это был бой на истребление.
А немцы, вот они, за речкой, уже пришли в себя, ведут огонь из пушек, и снаряды ложатся кучно, прицельно. Броня не гудит, а кажется, стонет, и каждое попадание в танк отзывается жестокой болью, как будто гвоздем прокалывают барабанные перепонки.
Тогда Гудзь думал, пожалуй, как и все остальные члены экипажа: «Выбить как можно больше танков». Он следил за машинами, которые быстро исчезали с деревенской улицы. Эти танки представляли наибольшую опасность. Чувство опасности перебивалось радостью: добрая половина машин уже полыхала. От их жаркого пламени вспыхивали избы, и не столько дым, сколько пар от таявшего снега заволакивал деревню.
Не сразу дошло, что по танку бьют со стороны леса.
– Левее! Левее! Еще левее!
Башня метнулась влево. Понял наводчик. Эти, как показалось командиру экипажа, девять, а может, и десять машин вели себя нагло. Били по советскому танку в полной уверенности, что ответа не последует. Слишком уж увлекся экипаж танками, что стояли на деревенской улице.
Лейтенант Старых кинул ствол влево. Слава богу: башню пока не заклинило. Секунда-вторая…
– Огонь! Огонь!
Надо спешить, но не торопиться. У наводчика завидная выдержка. В бою секунда может показаться вечностью: это когда в тебя бьют, а ты не можешь ответить тем же.
Наконец вздохнул танк. Командир делает для себя открытие: своего выстрела он не слышит! Зато видит, как пехота поднимается в атаку и бежит, бежит по уцелевшему мостику, по серому снегу, издали пехотинцы, как дробинки на белом госпитальном столе, катятся в Нефедьево. Значит, пехота заметила что-то такое, чего не заметили танкисты.
Ах вот оно что! Немцы отходят! Танки, стреляя по КВ, отползают к лесу.
– Кирин! Заводи!
Механик-водитель включает двигатель. Работы двигателя не слышно.
– Кирин!.. Почему не заводишь?
– Порядок, товарищ лейтенант!
В Нефедьеве, куда ворвалась наша пехота, творится невообразимое.
Внимание лейтенанта Гудзя приковано к танкам, которые отходят к лесу. Туда же из деревни бегут немцы, бегут среди взрывов. Гудзь догадывается: это бьет батарея, видимо, та, которая ночью помогала танкистам выдвинуться к речке. Теперь батарея своим огнем сопровождала пехоту. Дым закрыл отползающие танки, и для КВ наступила пауза.
– Попить бы, – попросил Саблин.
– Поищи там флягу, – сказал Кирин, – где-то около тебя.
Лейтенант Гудзь вспоминает, что какую-то воду он лил на Саблина, приводя его в чувство. Фляга валялась под ногами среди гильз. Но она была пуста. Пить вдруг захотелось всем. Бой, судя по разрывам снарядов, перемещался на западную, отдаленную окраину деревни.
– Командир, командуй, – напомнил лейтенант Старых.
– Выгрузим гильзы.
Враз открыли три люка. Черными от копоти руками танкисты жадно хватали снег, запихивали в рот, жевали.
Лейтенант Гудзь первым принялся выбрасывать гильзы. Их подавал ему Саблин. Гильзы были горячие, как из печки. Не чувствуя ожогов, лейтенант хватал их и бросал на вспаханную снарядами луговину.
– Все! Загружаем! – крикнул Саблин.
Теперь они втроем – Гудзь, Саблин, Татарчук, – передавая друг другу, грузили боеприпасы, предусмотрительно спрятанные в ровике. По счастливой случайности ни один снаряд не угодил в боеприпасы, хотя слева и справа от ровика зияли дымящиеся воронки. На подмогу пытался было выбраться лейтенант Старых, но командир остановил его:
– Отдыхай.
Бой откатился, но не утих. Над головой оранжевыми шмелями летели трассирующие пули.
– По местам!
– А бочки, командир?
– Потом!
Лейтенант Гудзь хвалил артиллеристов. Это они дали возможность загрузиться и передохнуть.
Нефедьево пылало. По реке стлался тротиловый дым, забивал дыхание. Танкисты невольно думали: каково пехоте? Пехотинцы брели по мокрым снегам, простуженными глотками кричали «ура». За речкой их голоса сливались в протяжное эхо. А пушки били и били.
– Вперед!
КВ дернулся и, словно согревая себя после холодной ночи, пошел тяжело, как мамонт. Вот и деревня. Улица идет вверх, на площадь. По ней Кирин ведет машину, как по танкодрому, – здесь сплошные препятствия. Дым отлетает в сторону. Танк выскочил в поле. Немцы ударили из пушек.
От прямых попаданий снарядов КВ споткнулся, но не остановился. Обычно после удара снаряда двигатель глохнет. Но сейчас машина вела себя как живое существо, казалось, она понимала людей, и люди называли ее самыми нежными и ласковыми именами.
Машина тоже любит ласку. Никогда Павел Гудзь не слышал от танкиста бранного слова, обращенного к танку.
– Торопись, милая, – просил механик-водитель Кирин, и машина брала подъем, который не взять ни на каком танкодроме.
– Наш КВ не оплошает, – заверял Татарчук.
– Не наш, а наша КВ – «Красавица Вера», – по-своему расшифровал начальные буквы заряжающий Саблин.
Преодолев препятствия, Кирин подвел машину к деревянному строению. Это был овин. Отсюда сквозь пламя просматривались немецкие танки. Лейтенант Старых один за другим выпустил четыре бронебойных снаряда. Два танка задымили. Из них выпрыгивали немцы, бежали к лесу.
– Кирин, вперед!
Крутой косогор – не разгонишься. И КВ на малом ходу выдвигается из укрытия. Татарчук бьет из пулемета короткими очередями.
– Полный вперед!
Отсюда, из-за высокого тополя, видно, как немцы уводят свои целые машины в лощину. Там угрюмо темнеет густой осинник.
Саблин кричит:
– Последний!
Гудзь напоминает наводчику:
– Последний.
– Понял, – отвечает Старых.
Кирин остановил машину. Пусть ударит с места. На этот раз наводчик целится дольше обычного. Снаряд последний, 125-й. От выстрела машина вздрагивает. Лейтенант Гудзь до боли в глазах всматривается туда, где в осиннике скрываются немецкие танки.
– Есть попадание!
Догонять удирающих нет смысла: кончились снаряды. Иссякли патроны. Да и двигатель работает на честном слове.
Бой кончился. КВ разворачивается. Кирин подводит машину к двум пылающим танкам. На снегу, словно вдавленные, застыли в неудобных позах немецкие танкисты…
Кирин выключил двигатель. Вслед за командиром члены экипажа выбираются из машины и долго рассматривают убитых. Немецкие танкисты в черных кожаных тужурках, и, что удивительно, в парадной форме. Предположение высказывает Татарчук:
– Это они, чтобы не переодеваться. Прямо из боя – на парад.
– Расчетливы сволочи. Во всем у них порядок, – тихо смеется Кирин.
– Только лежат в беспорядке, – съязвил Саблин.
Обращая внимание на парадные мундиры, заправленные под комбинезоны, наши танкисты недоумевали: нормальному солдату в бою не до парада. И все же… в связи с холодами генерал Гудериан разрешил своим солдатам надеть обмундирование, которое они везли с собою для парада в Москве.
– И у каждого где-то есть мать, – вдруг скорбно произнес Кирин.
– Вряд ли, – ответил Татарчук.
Лейтенант Гудзь подумал: «Звери не звери, но и людьми не назовешь». В чем-то прав Татарчук. А в чем?
К танку по вспаханному снегу, подняв полы шинелей, брели пехотинцы. Среди них – знакомый старший лейтенант, командир роты.
Гудзь повернулся к Татарчуку:
– Передай в штаб. Приказ выполнен…
Командир прислонился к броне: от усталости ноги подкашивались. Вскоре вслед за пехотинцами подошел командир батальона. Хорин обнял друга.
– Спасибо, Паша.
– Не за что.
– Ты что, еще не подсчитал?
– Не до счета…
– Чудак. Пока будем воевать, будем подсчитывать. И потери и победы.
Ответил командир стрелковой роты:
– В деревне – семь, два – под лесом, и один – на дороге, у шоссе. Итого – десять.
– А сколько всего?
– Восемнадцать, – хором ответили пехотинцы.
Приехала кухня. Из одного котла ели и танкисты и пехотинцы. Люди ставили котелки на гусеницы танка, как на стол. Стучали ложками.
На танке было голо: ни крыльев, ни зипов, ни запасных траков. Знакомая картина. Всем своим видом танк просился в ремонт, и танкистам было грустно, что предстояло расставание с «Красавицей Верой».
Не запоздал с визитом корреспондент фронтовой газеты. Он привез прекрасную новость: утром весь Западный фронт перешел в наступление. Капитан Хорин, гордый за своих подчиненных, потащил корреспондента считать вмятины на броне КВ. Их оказалось двадцать девять.
– Так и напишите, товарищ корреспондент: уральская броня крепче рурской.
