Текст книги "На всех фронтах"
Автор книги: Виктор Булынкин
Соавторы: Борис Яроцкий,Александр Ткачев,Анатолий Чернышев,Дмитрий Пузь,Юрий Заюнчковский,Иосиф Елькин,Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
Успокоив Верочку, Михеич долго молчит, поглядывает по сторонам, присматривается. На лесной опушке заметил большую яму, наполненную водой. Сивый уже не бежит рысью, а устало плетется по дороге.
– Вот туточки и передохнуть можно, – определил Михеич. – Вода есть и трава добрая.
Он повернул Сивого в лес и недалеко от дороги остановился.
Верочка с трудом поднялась, осторожно выбралась из повозки. Нога болит. Ступишь на нее – бьет, словно током, и ломит выше колена. Но Верочка ходит возле повозки, осторожно ступает на больную ногу, старается ее размять.
По дороге теперь все чаще проходят на запад машины. Лес оглашается шумом моторов. Потом все смолкает. Раздаются лишь негромкие разноголосые птичьи песни. Даже слышно, как Сивый шумно рвет зубами траву, позванивает удилами.
В тени повозки Верочка разостлала плащ-палатку, а Михеич достал из передка хлеб, сало, консервы, кружку, баклажку и плоский флакон со спиртом. Все это свалил кучей на плащ-палатку, подумал и снова направился к повозке. Долго копался под сиденьем и вытащил бутылку, завернутую в бумагу. Это, наверно, и есть та бутылка с тем самым вином, что «цари да короли пьют только по праздникам». Он прихватил еще раздвижной стаканчик.
– Ой, да у нас совсем как в ресторане! – воскликнула Верочка.
– До ресторанов не охотник. В жизни не бывал ни в одном, – почесал в затылке Михеич и лукаво улыбнулся. – Не знаю, бывают ли там баклажки на столах, но вилки, наверно, должны быть. А у нас на двоих одна вилко-ложка имеется.
Он подал Верочке складную ложку, у которой на другом конце – вилка. Себе достал из кармана нож, торжественно распечатал заветную бутылку, налил Верочке в стаканчик. Но она отказалась пить.
– Э-э, доченька, много никогда не пей. В ресторанах, чтоб их век не було́, можно и совсем не пить. А теперь пригуби трошки да усни покрепче. Глядь – и здоровой проснешься.
– Никогда не пила, – сказала Верочка, зажмурилась и опрокинула разом всю рюмку.
– Я ж до победы берег эту «бонбу», – показал на бутылку, выпил и, кашлянув, провел кулаком по усам. – Недели три возил с собой.
– Гадость какая! – сморщилась Верочка, поспешно закусывая. – Так и берегли бы. Зачем распечатали?
– А на тебя, голубонька, посмотрел, да и распечатал. Чуть-чуть не была тебе сегодня с утра «победа»… Отвозил я двоих раненых. Одного живого довез, а другой молоденький такой, як ты, дорогой скончался. Галю какую-то все поминал, заверял, что вернется к ней… Ты б, наверно, и доси там отдыхала, когда б лейтенант не вынес.
– Он что, меня на руках нес?
– А как же? Нес. А потом я подвернулся. Он меня покликал.
– Леша… Уехал, – вздохнула Верочка, – обиделся, наверно.
Она давно замечала за собой, что смотрит на Батова не так, как на других, при встрече с ним как-то по-особенному волнуется, но считала – все душевные дела не для фронта. Вот кончится война, тогда другое дело.
Однако сегодняшний случай совершенно повернул ход ее мыслей. Ведь могло же случиться так, что для нее война закончилась бы утром. И никогда бы не узнал Алексей, сколько хорошего хранит ее сердце для него. Он и сейчас не знает…
– Михеич, – вдруг спросила она, – а что, если эта война – последняя?
– Как это – последняя?
– Ну, самая-самая распоследняя. Неужели у тех, кто начинает войну, совсем нет никакого сердца?
Старый солдат молча пощипывает ус и не находит прямого ответа.
– Того не можно сказать, голубонька, что будет. Может, и последняя это война… Не знаю, дочка, а только не такой человек буржуй, чтобы без чужой крови прожить мог. В ту войну тоже миллионы поклал. Думалось, что и война последняя, и России конец. Трудно было поверить, что снова жизнь возродится. Выжили. Да еще как жить стали! И дома поотстроили, и могилы позарастали…
Верочка уже не слушает Михеича. Она думает о том солдате, что дожил только до сегодняшнего утра и поминал перед смертью о какой-то Гале. Снова мысли возвращаются к Батову. И чудится: она называет его только по имени, очень ласково – Лешенька. И ей кажется, что с ним что-то случится.
Мысли постепенно затухают. Она лежит на солнце и чувствует, как теплые лучи прогревают сомкнутые веки. Сквозь полудрему слышит мерное похрапывание Михеича в траве под телегой. В ветвях, невидимые, перекликаются пичужки. Изредка переступает копытами и звякает удилами Сивый. С трудом верится, что где-то совсем недалеко – война, бой…
5На танках пехота настигла противника и после короткого боя остановилась в деревне на ночь.
Утром снова в путь. Старший лейтенант Сорокин, командир стрелковой роты, ведет головную походную заставу. С ним его взводные и младший лейтенант Дьячков с пулеметчиками. Замыкает колонну противотанковая пушка.
Колонна идет спокойно, без помех. Передовой пост обследует путь и, убедившись, что он совершенно свободен, сообщает об этом сигналами заставе. Ни на дороге, ни по сторонам от нее, ни в деревнях не встречается ни единой живой души.
Возле крутого поворота направо в густой лес солдат из дозора подает сигнал «путь свободен». Но дальше дорога идет по прямой всего каких-нибудь метров полтораста. И снова крутой, под прямым углом поворот – только теперь налево. С правой стороны к самой дороге подступают густые заросли кустарника, растущего на низком болотистом месте. Слева не очень густой сосновый лес. Дорога попадает в тень и стрелой убегает метров на триста. А там снова поворот, но теперь направо. Словом, если посмотреть на дорогу сверху, то форма изгибов напоминает последнюю букву немецкого алфавита или одну загогулину фашистской свастики.
Застава только вошла в мрачную, затененную низину, а дозор уже скрылся за последним поворотом, там много солнца и света. Голова колонны спокойно перевалила половину низкого места.
И вдруг…
С правой стороны из густых зарослей кустарника в упор на плотно идущую головную заставу обрушился сплошной шквал пулеметного и автоматного огня, посыпались гранаты. Никто не только не успел опомниться или предпринять что-либо – некоторые не повернули головы навстречу смерти, а иные даже не услышали выстрелов.
Немногие уцелевшие от первых вражеских пуль бросились врассыпную, устремились в лес. Но попали под двойной автоматно-пулеметный обстрел: с противоположной стороны открыла встречный огонь другая группа гитлеровцев.
Кони, запряженные в сорокапятимиллиметровую пушку, были подорваны гранатами. Еще живые, они дико кричали и бились в постромках, в предсмертной агонии нанося удары друг другу и обильно расплескивая кровь по всей ширине асфальта.
Из кустов выскочили эсэсовцы. Они с остервенением добивали раненых, стреляли даже в убитых. Несколько гитлеровцев окружили пушку, отцепили ее от передка. Передок столкнули в канаву, а раздвинутые станины пушки подвели вплотную к лошадиным трупам, употребив их вместо упора при стрельбе.
Самый бой, вернее расправа над десятками людей, занял всего несколько минут.
Основная колонна полка, как только впереди послышалась стрельба, броском двинулась к месту боя, на ходу развертываясь в боевой порядок. Из леса навстречу цепи бежал солдат. Когда приблизился, в нем узнали Жаринова. Гимнастерка разодрана в клочья, лицо и руки окровавлены. Он упал, не дотянув несколько шагов до бегущего навстречу Батова. Опершись на руку, Жаринов показал автоматом в сторону леса, с трудом выговорил:
– Т-там смерть!
В это время один за другим на дороге и возле нее стали рваться снаряды. Это стреляли эсэсовцы из нашей сорокапятимиллиметровой пушки. Они уже заняли оборону параллельно изгибу дороги, расставили свои силы и ждали подхода полка. Но с артиллерийским огнем они просчитались, потому что вся боевая часть колонны броском проскочила вперед и ушла от огня. А тылы полка еще не подошли к этому месту и, встретив огонь, остановились. У гитлеровцев совсем не было корректировщика или он сбежал: их «слепой» огонь не причинил наступающим никакого вреда.
Взвод Батова, продравшись через лес, где между старыми соснами теснились густые заросли цепкого кустарника, вышел к дороге. В нескольких десятках метров угрожающе зияла черным отверстием ствола пушка, но она молчала. Под ней обосновались фашистские пулеметчики и без передышки поливали цепь наступающих.
Оспин стрелял длинными очередями до тех пор, пока его пулемет не замолчал от резкого удара.
Немецкая пуля прорвала ось пулеметных катков, от удара оборвалась шейка гильзы и застряла в патроннике. Это был пулемет системы Горюнова.
– На походе хорош, легок, – ворчал Оспин, вновь и вновь загоняя патроны в патронник и пытаясь таким способом вытащить застрявшую там шейку гильзы, – а в бою что принцесса – не тронь!
– И в бою неплох, – возразил Батов, – пока пуля не коснется.
Мысли взводного метались в поисках выхода. Он вспоминал, что видел извлекатель в сумке у Седых, и во что бы то ни стало решил разыскать ротного. Бывает, что и на патроне вытащится обрывок гильзы, а чаще всего еще больше забивается.
Оспин разрядил уже пол-ленты, а сделать ничего не смог.
– Сейчас я принесу извлекатель! – крикнул Батов на ходу ничего не понявшему Оспину и перебежками пустился на левый фланг, где должен был находиться Седых.
Он совсем не думал тогда, правильно ли поступает, оставив взвод, или неправильно. Им овладело единственное желание: заставить пулемет работать.
Командира роты Батов нашел скоро, но сколько тот ни шарил по карманам – не нашел извлекателя.
– Да ведь был же, был, черт бы его побрал! – ругался Седых. – Вчера он мне в руки попадался. Месяца три с собой таскал. Нету! Хватись, так во всем полку такой штуки не сыщешь, – развел он руками. – Разве что на полковом пункте боепитания, у оружейников…
Но Батов не дослушал его. Он без перебежек, в рост понесся за поворот дороги, так как еще во время разговора с ротным заметил в лесу привязанного к дереву коня, пугливо метавшегося за сосной метрах в ста двадцати от них. В какие-то доли секунды в голове составился план, показавшийся Батову единственно верным.
Он развязал повод, вскочил на шарахнувшегося коня, сдернул с головы пилотку, чтоб не слетела. Сунул в карман.
– Сто-ой! Стой, подлец! – закричал Крюков, только теперь увидевший Батова. – Дезерти-ир! Пристрелю!
И он действительно выстрелил вслед Батову, но тот уже выскочил из леса и вихрем летел по полю, прижимаясь к гриве коня. Возможно, Батов не решился бы на такой поступок, если бы знал, чей это конь. А когда вскочил в седло и услышал вопли Крюкова, им овладел дух бесшабашного, отчаянного лихачества. Он слышал и выстрел. Но только в тишине одиночный выстрел может напугать. А в такой трескотне на выстрел, если он не задел, не обращаешь внимания.
Не прошло и десяти минут, как Батов вернулся на то же место, где взял коня. Майор Крюков встретил его самой расписной бранью, схватил за рукав и, удерживая, допытывал, куда и зачем ездил на его коне лейтенант. Односложные ответы его не удовлетворяли. Крюков не верил ни единому слову насчет какого-то извлекателя.
– Кто ты наконец, – завизжал Крюков, – шпион или дезертир?!
Батов очень торопился и не выдержал. На какое-то мгновение он потерял равновесие духа. В глазах замелькали те самые беспощадные бесики, что управляют человеком без участия разума. И взмахнул рукой как будто для того, чтобы освободить ее от Крюкова, но обнаружил, что тот почему-то уже валяется на земле.
– Из-звините, товарищ майор, – сквозь зубы выговорил Батов. – Идемте к пулемету. Там я вам все объясню. У меня нет времени.
Но у Крюкова никакой охоты идти не было. И Батов бросился к взводу.
…За время отсутствия командира Боже Мой с третьего раза накрыл гранатой фашистского пулеметчика за придорожной канавой.
Достать извлекателем оборванную гильзу из патронника – минутное дело. Батов зарядил пулемет, прихватил коробку с лентой и, прячась за щит, на четвереньках начал толкать пулемет впереди себя. Через несколько метров он остановился, дал очередь под пушку и снова вперед.
– Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! – кричал Боже Мой. – Куда ты?
– Что вы делаете?! – возмущался Оспин.
Но Батов не оглядывался. Он уже перебрался за канаву и находился на ровной, как стол, дороге. Вдруг ощутил, что сзади кто-то задел за ногу. Оглянулся. Это Боже Мой, разгадав замысел командира, сорвал с соседнего пулемета щит, повернул его верхней стороной вниз и, двигая впереди себя по дороге, пополз за взводным.
– Давай коробку-то сюда, товарищ лейтенант, – потребовал он, когда поравнялся. – Ложись ниже: чиркнет ведь по спине-то!..
Теперь они вдвоем ползли прямо на пушку. С тыла не только солдаты взвода, но и соседи помогли огнем, оберегали их с флангов. Батов хлестнул очередью, а Боже Мой, лежа на боку, метнул гранату. Фашист замолчал, и они поспешили под пушку. Тут же послышалось дружное «ура». Немцы пустились наутек.
– Дураки мы, товарищ лейтенант, – объявил Боже Мой, поднимаясь в рост.
– Это почему же?
– А пошто на рожон лезли! Они все вон и так бегут.
Он не придал значения тому, что именно их поступок намного ускорил развязку.
Эсэсовцы метнулись за поворот дороги: там у них, оказывается, стояли грузовики с работающими моторами. Шоферы сидели на своих местах и только ждали сигнала к движению.
Солдаты взвода Батова, прочесывая лес, шли слева от дороги.
Крысанов заметил, как из-за старой сосны показались поднятые вверх руки, потом – голова в пилотке.
– Ну, вылезай весь! – крикнул Крысанов. – Какого черта загнулся там, за сосной-то!
Немец покорно вышел из-за дерева, держа вверх трясущиеся руки. Это был не эсэсовец, а самый настоящий «тотальный» старик, не успевший убежать к машине. Во время прочесывания выяснилось, что и эсэсовцам не всем удалось удрать. Фашисты прятались за соснами, а некоторые даже пытались прикинуться убитыми.
К Батову уже привели четырех пленных, Боже Мой вел пятого. За исключением одного, это были здоровяки с наглыми и в то же время какими-то виноватыми или испуганными глазами. Батов приказал Чуплакову отвести их в штаб полка.
– Слушаюсь! – бойко ответил Боже Мой. Он осмотрел пленных, махнул рукой на восток, скомандовал: – Ну, ком, пошли, звери-курицы!
По лесу в разных местах еще слышалась стрельба, а на бугорке у первого поворота дороги, где зеленела небольшая полянка, солдаты молча копали большую братскую могилу.
Батов закурил и пошел туда, где собирались все.
Полк оставался полноценной единицей. Батальоны, роты и взводы – все было на своих местах, но едва ли насчитается теперь хоть третья часть личного состава, положенного по штату.
– Батов! – увидев взводного, позвал командир батальона. – Принимай роту.
– Как так? – удивился Батов.
– Святая наивность! – вмиг ощетинился Котов.
Встав на свободное место около могилы, Батов не нуждался больше ни в каких объяснениях.
На краю могилы рядом с Дьячковым и Сорокиным, будто задремав на минутку, лежал старший лейтенант Седых. Лицо чистое, строгое, чуть подернутое бледностью. Вася Валиахметов хлопотал около него: поправлял гимнастерку, разглаживал погоны ладонью, укладывал светлые волосы, словно собирал его на последний парад, и все это имело какое-то очень важное значение. Потом он повернулся к Дьячкову и с ним начал проделывать то же самое.
Батову стало трудно дышать, горло сдавили спазмы, вот-вот покатятся слезы. Отвернулся и лицом к лицу столкнулся с Грохотало.
– Осиротели мы, Алеша, – выговорил он, плохо владея голосом. – Целый взвод вместе с командиром… И ротный наш, Иван Гаврилович…
Грохотало сжал зубы так, что на щеках резко обозначились желваки, шагнул к краю могилы.
…Отзвучали короткие прощальные речи, грохнул троекратный залп – знак особой воинской почести. И снова полк выступил на запад, оставив красноглинистый холм земли.
6– Эй вы, славяне! – крикнул Боже Мой из соседней пулеметной ячейки. – Кто знает, какое завтра число?
– Первое, – послышалось оттуда.
– То-то вот и есть, что первое. Праздник великий, а у нас никто и в ус не дует.
Боже Мой заметно изменился: шутить стал редко, посуровел.
– Ты давай закапывайся поглубже, – посоветовал ему Оспин, – если не хочешь, чтобы к празднику тебя самого закопали.
Еще солнце не закатилось, когда полк, выбив из небольшой деревушки фашистов, занял ее. Эта убогая деревня стояла на совершенно голой местности. С юго-запада на северо-восток за окраиной протекала крошечная речка. Гитлеровцы отступили за нее. На противоположном берегу начинался густой лес. В нем-то и закрепился противник, поливая оттуда пулеметным и автоматным огнем.
Командир батальона приказал Батову занять позиции на пологом склоне открытого берега. Пришлось выкатывать пулеметы по-пластунски, лежа копать ячейки, а потом углублять их. До заката солнца солдаты успели закопаться в полный рост.
Земля здесь влажная, мягкая. Режется, как масло. Ни камушка, ни гальки – только копай. И солдаты так усердно занялись окопами, что даже на сильный огонь немцев отвечали редко.
– Давай, фриц, вваливай в белый свет, как в копейку, – приговаривал Боже Мой, старательно выгребая землю из ниши, – все равно патроны девать некуда. Утром бежать легче будет.
Батов решил прощупать фашистов и приказал открыть огонь из всех пулеметов. Шуму наделали много, немцы несколько приутихли. А минут через десять оттуда опять поднялась отчаянная трескотня.
Так продолжалось часов до одиннадцати. Потом стрельба затихла и в половине двенадцатого прекратилась вовсе. Стало тихо. Ни огня, ни звука на том берегу.
– Небось натешились, – говорил Крысанов. – Чать и поспать маненичко надо.
Пулеметная рота одна охраняла полк с этой стороны. Батов, назначив часовых, остальным разрешил спать. Привалившись к сырой стенке окопа, он уткнулся лицом в ладони и тоже попытался задремать.
– Ну, чего ты тут маешься, товарищ лейтенант? – увещевал командира Боже Мой. – Шел бы к старшине, отдохнул бы как следует в деревне. Делать тут нечего.
Батов лег на дно траншеи и задремал, как иногда человек дремлет на посту – при малейшем тревожном звуке он будет на ногах…
Немцы молчали. Батов все-таки уснул и не заметил, как наступил рассвет.
Утром обстановка совершенно изменилась, как может она меняться только на фронте. Из-за речки немцы ушли, зато в тыл полка с юго-запада прорвалась другая группа. Там ее встретили пулеметчики третьего батальона.
Володя Грохотало бежал из деревни по скату берега к позициям роты и чем больше приближался к ним, тем больше недоумевал: все как на ладони видно, пулеметы стоят по местам, а людей ни одного. Загадка объяснилась, когда он заглянул в окоп. Солдаты чинно сидели в ячейках и, налив вино во что только можно налить, поздравляли друг друга с великим праздником.
– Прекратить безобразие! – закричал сверху Грохотало.
Батов, услышав его голос, вскочил и тоже увидел картину празднования Первого мая. Солдаты поспешно свернули свой праздничный «стол». Грохотало передал приказ командира батальона – немедленно менять позиции, выходить на юго-западную окраину деревни.
Пулеметы на катках двинулись на новое место. Грохотало бежал впереди, указывая путь расчетам. Батов помогал солдатам выбираться из траншеи и отправлял их вслед за бегущими по косогору. Последний пулемет подхватили Чадов и Усинский. Чадов вполголоса ругался. Батов не сразу понял, чем он недоволен. Но, когда заглянул на дно крайней ячейки, все прояснилось.
Там, немного побледневший, спокойно спал Боже Мой. Лейтенант спрыгнул в окоп, толкнул его. Боже Мой повернулся со спины на бок, сладко причмокнул губами, для удобства подложил под щеку ладонь и снова закрыл приоткрывшиеся веки. Батов начал сильно трясти солдата за плечо. Не помогло. Приподнял, посадил, привалил, как плохо связанный сноп, к стенке окопа. И это не помогло. Голова валилась набок, ни руки, ни ноги не повиновались.
В нише для пулеметных коробок стояла каска, наполненная водой. Батов снял пилотку с пулеметчика и окатил его. Боже Мой поежился, чихнул несколько раз кряду, приоткрыл глаза. Однако двигаться не мог, а только промямлил какое-то невразумительное ругательство.
Тогда Батов подхватил солдата и, напрягшись, выкинул из окопа. Потом выбрался сам, взвалил его, как мешок, через плечо и зашагал туда же, куда ушла вся рота.
– Вася! – позвал Батов и свалился в яму у крайнего пулемета.
– Я, товарищ лейтенант, – отозвался Валиахметов. – Чего надо?
– Беги к старшине – пусть заберет этого черта на повозку… Еле донес… В глазах темно…
– Слушаюсь, – вскочил Вася и побежал по открытому месту в деревню.
Бой был коротким. Основные силы фашистской группы, наскочив на шестьдесят третий полк, повернули на северо-запад и поспешно отошли, оставив небольшой заслон для прикрытия. Через полчаса, частью уничтожив, частью рассеяв врага, полк был снова в пути.
Шагая в строю, Батов все еще не мог уразуметь, как случилось, что солдаты устроили выпивку в окопе. Когда они ходили за вином, когда принесли воды?.. Вернее всего, что вино заранее с собой захватили.
Подумав об этом, Батов забеспокоился о состоянии Боже Мой и толкнул в бок шедшего рядом Грохотало.
– Сходи, Володя, посмотри, что с ним там делается. Может, у Верочки попросить какого-нибудь снадобья.
– Нет, – засмеялся тот, – уж к Верочке ты обращайся сам. Что-то, я замечаю, последнее время она возле тебя так и тает. Да и ты перед ней вроде как перед иконой, только не крестишься… А посмотреть – это я сейчас, мигом.
Ничего не таил от Володи Алеша, но о Верочке пока не заговаривал, потому что и сам не понимал толком своего отношения к ней.
Боже Мой, развалившись в повозке, издали увидал Грохотало и виновато запел:
Напился я, нарезался
В приятельском кругу,
Свалился там под лавочку
И больше – ни гугу…
– Замолчи! – цыкнул на «его Владимир, увидев, что от хвоста обоза едет Крюков. Хотел было накинуть на Боже Мой брезент, чтобы спрятать от глаз начальства, но было поздно.
– Что, ранен? – спросил, подъезжая, Крюков. – Почему не направлен в санбат? Почему…
– Да не ранен я, – ляпнул заплетающимся языком Боже Мой, хотя майор обращался не к нему. – Так я просто… хвораю.
– Что-о? – всполошился Крюков, догадавшись о причине «болезни» пулеметчика, и, спрыгнув с коня, приблизился к повозке, потребовал:
– А ну-ка дыхни на меня, любезный!
Это его «любезный» прозвучало оскорбительно, как ругательство.
– Не стану я на тебя дышать, товарищ майор.
– Это почему же, позволь узнать?
– Скоро домой поедем, женюсь – на родную жену надышаться успею…
– Праздничек справляете, так сказать! – грозно прикрикнул Крюков. Грохотало, шагая возле повозки сзади Крюкова, подавал Чуплакову знаки, чтобы тот не болтал лишнего.
– Старшина! – позвал Крюков. – Где старшина пульроты?
– Я – старшина пульроты, – отозвался Полянов с повозки, идущей впереди по соседству.
– На кухню его, так сказать, на ночь! Слышите?
– Слушаюсь.
– В этой роте всегда больше всего безобразий, – ворчал Крюков, ставя ногу в стремя. – Распустил вас комбат!
– Вот как ловко девки пляшут – по четыре вряд! – хохотнул Боже Мой вслед Крюкову. – Я напился, а он комбата виноватит.
– Да, маловато наболтал ты на свою шею, – усмехнулся Володя. – А нам с Алешей он при случае обязательно припомнит.
– Да ведь навоз-от, он шибко долго горит, ежели его поджечь, – глубокомысленно изрек Боже Мой. – Чадит здорово, а сталь на нем не сваришь – жару-то нету!
– На кухне тебе делать нечего, – сказал Полянов, – а вот отсыпайся-ка лучше да ночью на пост.
– Мне хоть куда, – беспечно согласился Боже Мой (однако после разговора с Крюковым он заметно протрезвел). – Мне хоть куда, только бы не от этого майора наказание принимать: у него желчь во рту, ему все горько, куда ни глянет. Знал бы он, что хуже всякого наказания совесть грызет меня перед товарищами, а пуще всего – перед лейтенантом нашим: ведь моложе всех он нас, а ему же и воспитывать таких дураков, как я, выпадает.
– Раньше надо было об этом думать, – недовольно заметил Володя.
– Да я что, нарочно, что ли, напился-то? – горячо оправдывался Боже Мой. – Вот хоть убей, – не знаю, как это вышло. Пил, будто воду, ее, проклятую. Ни в одном глазу вроде не замутило… После дружка, понятно, затужил я во все эти дни. И побасенки немилы мне стали. А тут ребята говорят, будто я вновь народился. Наплел им столько, что животы у которых заболели со смеху.
– Хватит, – оборвал Грохотало. – Спи, да еще не вздумай чего-нибудь отмочить. – И пошел, обгоняя повозку.
– Что-о ты! – протянул вдогонку Боже Мой. – Да скажи лейтенанту-то, извиняется, мол, в глаза глянуть стыдно.
