Текст книги "На всех фронтах"
Автор книги: Виктор Булынкин
Соавторы: Борис Яроцкий,Александр Ткачев,Анатолий Чернышев,Дмитрий Пузь,Юрий Заюнчковский,Иосиф Елькин,Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
Триммер не может заменить руля высоты, на его перемещение самолет реагирует медленно, с запозданием, стремясь продолжать начатую эволюцию. Нужно успеть упредить это стремление машины вращением маховичка триммера в обратную сторону, и так без конца через каждые одну-две секунды.
Большой мастер ночных полетов в сложных метеорологических условиях, Алексей Боровской в совершенстве владел искусством вождения самолетов вслепую по приборам, и эти качества помогали ему удерживать машину от опасных бросков к земле.
Но все же самолет, хотя и по какой-то волнистой линии, с постоянными нырками то вверх, то вниз, как будто по бугристым ухабам, движется вперед к желанной спасительной цели.
Вот уже где-то вдали на горизонте появились еле заметные мерцающие точки огоньков.
Приближаясь к первым партизанским кострам, Боровской отдает приказание: «Приготовиться к прыжкам. Будем покидать самолет только на втором заходе, первый заход – пристрелочный. Самолет покинуть всему экипажу и пассажиру. На борту остаюсь я один. Буду прыгать на третьем заходе…»
Однако дальнейшие события, связанные с выполнением боевого задания экипажем Боровского, развивались по другому, совершенно необычному пути. Обстоятельства так сложились, что экипаж сознательно не покинул неуправляемую машину над первыми партизанскими кострами, встретившимися на его пути к цели.
Боровской даже в этой опасной ситуации помнил и заботился о пассажире, которого он был обязан доставить строго по назначению, и о грузе, предназначенном партизанам.
Вроде бы и дошли: на земле ярко пылают пять костров, выложенных «письмом», средний костер – «марка» – самый крупный, самый яркий.
Алексей осторожно ведет машину к цели. Пассажир покидает самолет.
– Буду делать второй заход, – говорит Алексей. – Попытаемся сбросить хотя бы пару мешков. Посмотрим, как машина отзовется на изменение загрузки.
Вновь самолет описывает большой круг над партизанской площадкой, вот снова вышли на цель и сбросили две упакованные «сигары».
– Заходим еще разок. Готовьте к сбросу сразу четыре упаковки! – командует Боровской.
Маневр вновь повторяется, еще четыре мешка покинули борт самолета. А машина по-прежнему «ныряет» так же, как и ныряла на первом заходе.
– Будем заходить на цель еще два раза, – решает Алексей, – готовьте к сбросу по пять упаковок на каждый заход…
Так все 16 упаковок, предназначенных отряду, доставили на место назначения.
Люди ликовали, поздравляли друг друга, как будто позабыв о тяжких секундах смертельной опасности.
Подошло время и экипажу покидать свой поврежденный, искалеченный самолет. Застегнули карабины, помогли друг другу отладить привязанные парашютные фалы. Согласовали порядок покидания самолета: кто первый, кто последний…
Но командир корабля отлично понимает, что, попав к партизанам, боевой слаженный экипаж летчиков-новичков на много месяцев выбывает из строя.
И это в то время, когда в полку не хватает опытных ночников, когда без экипажей стоят на приколе новые самолеты…
Но для возврата домой на свою базу нужно не сорок минут, а долгих три с половиной часа полета.
«И не выдержишь ты такой нечеловеческой нагрузки, – будто кто-то говорит Алексею. – Не испытывай вновь судьбу, не рискуй безрассудно своей жизнью и жизнью товарищей. Ты и так уже совершил невозможное. Отдавай приказание экипажу покинуть безнадежно неисправный самолет, прыгай сам и сохранишь жизни своих подчиненных. Ну, проживешь у партизан 3—4 месяца, но наверняка вернешься в свой полк. Никто тебя не осудит, не скажет худого слова, ты честно выполнил свой долг».
И опять сознание командира будоражит магическое «надо».
Объективные факторы подтверждают, что это возможно.
Двигатели самолета работают отлично – как хорошо отлаженные часы, немедленно отзываются на малейшее движение секторов газа.
«Думай, думай, командир, только от тебя зависит окончательное решение.
Ведь четыре часа – это не вечность, а всего 240 минут полета. Ведь ты как-то приспособился, приноровился управлять непослушным самолетом.
Верно, тебе было очень трудно, очень тяжело.
Но все-таки тебе удалось довести самолет до назначенной цели, с трудом и с огромным напряжением сил все же удалось выполнить боевое задание».
После долгих раздумий Боровской принимает окончательное решение: разворачивает машину теперь уже строго на восток, штурман получает задание прокладывать курс поэтапно, в обход укрепленных узлов противника.
Опасаясь перехвата связи вражескими пеленгаторами, Боровской запрещает бортрадисту работать передатчиком.
– До перехода линии фронта сиди смирно, слушай эфир и докладывай мне о каждой новости. Связь с базой установим, только пройдя полосу фронта.
Командир не прекращает борьбу с непослушной машиной. Каждые две-три секунды он вынужден вращать маховичок штурвала управления – триммером вперед-назад, вперед-назад.
Хочешь жить, командир, держи «нос» машины на горизонте, не позволяй самолету «зарываться» и уходить от избранной высоты, в этом твое и экипажа спасение…
…Получив последнее донесение Боровского и утратив связь с экипажем, Московская база отнесла самолет № 821 к числу боевых потерь и доложила партизанскому центру о причинах невыполнения задания.
Нетрудно представить ликование, охватившее людей на Московской базе, когда через пять с половиной часов после последней связи с самолетом Боровского в эфире вновь прозвучал голос потерянного экипажа: «Боевое задание выполнили. Возвращаемся домой, прошли линию фронта… Посадка невозможна, укажите место, где можно покинуть самолет».
Вот это подарок, удача, радость, счастье!
Но как же можно выполнить боевое задание и возвращаться домой на самолете, потерявшем управление? Здесь что-то не вяжется. Какие-то необъяснимые противоречия.
Московская база вновь вызывает машину Боровского: «Доложите подробно, что в вашей машине повреждено, какой остаток топлива, почему невозможна посадка?»
На свой вопрос база получает от командира корабля подробный ответ:
«Полностью оборваны тросы управления рулем высоты и поворота. Сильно повреждена стойка хвостового колеса. С трудом управляю машиной, используя триммер руля высоты, элероны и двигатели.
Силовые установки бензо-гидросистемы повреждений не имеют. Остаток топлива на сорок минут полета. Предполагаю сбросить экипаж в район аэродрома Внуково. Сам доведу самолет до указанного вами места.
Срочно укажите район, где можно оставить машину».
Оказалось не так-то просто отыскать вблизи Москвы такое место, где можно было бы «уронить» с неба многотонную массу металла.
Время неудержимо бежит. Самолет уже на подходе к зоне Внуковского аэропорта…
Полегчало на душе командира корабля, да и весь экипаж после пережитых опасностей и волнений приободрился, повеселел.
Ведь самое трудное, самое страшное осталось где-то далеко позади.
А все ли возможности использованы? Может быть, существует средство сохранить и спасти машину?
Боровской посылает бортмеханика Дмитрия Соснова в хвостовой отсек для выяснения возможностей соединения перебитых тросов управления рулей высоты. Соснов с электрическим фонарем осмотрел и ощупал все концы оборванных тросов.
Соединить их практически невозможно, обрывки расплелись и, как обозленные ежи, ощетинились проволочными прядями.
Однако у бортмеханика мелькнула спасительная мысль, и он спешит поделиться с командиром корабля. Ведь для посадки самолета руль высоты должен отклоняться только в одну сторону. Нужно разыскать или изготовить шнур длиною 17—18 метров и один конец привязать к обрывку троса, отклоняющего руль высоты вверх.
Если протянуть эту веревку через весь фюзеляж в пилотскую кабину, то появится возможность посадить самолет на аэродром, ибо будет возможно отклонять руль высоты до его крайнего положения.
Командир корабля одобрил предложение бортмеханика. Начали осматривать закоулки самолета в поисках веревок, шнура, тесемок и других подходящих материалов.
К счастью, на борту отыскали несколько парашютных фалов, однако их общая длина оказалась явно недостаточна.
– А ну, братцы, снимайте свои поясные ремни! – предложил кто-то из экипажа. И пять брючных ремней восполнили недостающий кусок веревки.
Когда вся подготовка самолета была завершена и протянутый конец веревки, связанный с обрывком троса руля высоты, оказался в руках второго пилота Кирилла Гаввы, самолет как бы почувствовал руку хозяина и резко сократил свои ныряющие движения.
Боровской запросил диспетчера и руководителя полетов освободить полосу и разрешить произвести попытку посадить самолет на летное поле.
Получив разрешение, Алексей завершил широкий круг, развернул машину и издалека начал подводить ее к аэродрому. Работая двигателями и триммером руля глубины, командир корабля выходил на нужный курс посадки.
Второй пилот Кирилл Гавва покинул свое пилотское кресло и, держа конец веревки на левом плече, стоял рядом с командиром и выполнял его команды. Подходя к летному полю, Боровской положил свою руку на плечо второго пилота и, толкая его вперед, управлял отклонением руля высоты.
Дежурный персонал авиатранспортной дивизии и Внуковского аэропорта, зная о попытке экипажа произвести посадку тяжело поврежденной машины, с тревогой готовился к этому завершающему этапу полета.
На поле в готовности стояли пожарные и санитарные машины. Аварийно-спасательные команды заняли установленные для них места…
К всеобщему удивлению и радости, самолет № 821 на рассвете 21 сентября произвел благополучную посадку на летное поле аэродрома Внуково.
Этой неповторимо удивительной посадкой и завершился полет-подвиг экипажа Алексея Боровского.
Самолет был спасен и после ремонта до конца войны работал в составе 1-го полка 10-й гвардейской авиатранспортной дивизии.
Дмитрий Пузь
ДОРОГИ ВОЙНЫ
Светлой памяти моего отца – Петра Еремеевича, коммуниста, почетного железнодорожника…
Декабрь сорок второго года. Саратов. Коротки зимние дни: четвертый час пополудни, а на улице сумерки. Мы, курсанты специальной школы, свободные от нарядов, собрались в классе нашей радиороты на самоподготовку. Тренировались в приеме на слух азбуки Морзе, изучали схему партизанской радиостанции…
Я сидел за зуммером и отрабатывал четкость передачи цифр и букв на телеграфном ключе.
Учеба в спецшколе была напряжена до предела. За короткое время мы должны научиться передавать на ключе со скоростью не менее семидесяти пяти и принимать на слух девяносто знаков в минуту. Нужно выучить наизусть и знать как устав – даже если тебя разбудят и спросят в двенадцать часов ночи – несколько сот служебных сокращений из международного радиокода и любительского радиожаргона. Но этого мало. Каждый радист-партизан обязан знать основы электрорадиотехники в таком объеме, чтобы смог без посторонней помощи отремонтировать свою радиостанцию и использовать самые разные батареи или аккумуляторы для ее питания.
В нелегких условиях партизанской жизни каждый из нас мог быстро связаться с Центром, передать свои радиограммы и принять радиограммы радиоузла при плохой слышимости и сильных радиопомехах. Кроме того, радист должен выполнять любое другое задание, если этого потребует обстановка.
Нас учили стрелять из пистолета, автомата и ручного пулемета, бросать гранаты, подрывать с помощью толовых шашек рельсы и мосты. Мы ходили на местности по азимуту. Осваивали другие премудрости военного дела с учетом особенностей партизанской войны.
При такой учебной нагрузке почти не оставалось свободного времени. Собственно, и свое так называемое личное время мы посвящали тренировкам и зубрежкам.
…Увлеченный занятием, я не сразу сообразил, что дежурный по роте мой земляк Анатолий Стебловский вызывает именно меня:
– Дмитрий… на выход!
Я неохотно оторвался от ключа, подошел к Анатолию. Сам думал: «Наверно, хотят вместо кого-то послать в наряд по роте или на кухню».
– Чем недоволен, земляче? Радуйся! – возбужденно и нарочито громко произнес дежурный. – Иди скорее на проходную, там твой отец!
Это прозвучало настолько неожиданно, что я растерялся.
– Что?! Чей отец?! Что ты меня разыгрываешь?!
– Да не тяни ты!.. Там с ним уже разговаривает Толька Кобец…
– Толька?! – Вот теперь я поверил, что это правда. Толька мой друг детства, отца он знает хорошо…
Я сорвался с места, побежал вниз по лестнице: наша рота находилась на третьем этаже. И вдруг резко остановился… Вспомнил: «Я ж не одет, а на улице тридцатиградусный мороз. Да и разрешение ведь получить нужно…» Быстро вернулся, постучал в дверь кабинета командира нашего взвода лейтенанта Молоканова.
– Товарищ лейтенант! Там мой отец… Разрешите?..
– Знаю, знаю… – очень спокойно ответил лейтенант. – Разрешаю на два часа выйти в город! Да оденьтесь потеплее!
– Хорошо, спасибо… – выпалил я от радости не по-уставному и, как мальчишка, выскочив из кабинета, через три ступеньки помчался вниз.
Когда оказался на морозе, сразу сбавил темп и пошел шагом, чтобы немного унять волнение. Пока шел через большой двор школы, на меня лавиной нахлынули воспоминания об отце, о маме…
Мама!.. Добрая, нежная, заботливая, она всегда была в движении. Вставала в четыре-пять утра (до самой войны родители держали корову), успевала сбегать на базар, кое-что из огорода продать, что-то купить и приготовить завтрак. Мы просыпались от аппетитных запахов, которые разносились по хате. Мама была совершенно неграмотной. За пределы Кировоградской области, где она родилась, и Днепропетровской, где мы жили последние девять лет перед войной, никуда раньше не выезжала. И вот теперь мама жила где-то в далекой Тюмени вдвоем с пятилетней моей сестренкой. Как они там?..
Оба старших брата на фронте. Самого старшего, Николая, мы еще в сороковом году проводили служить в авиацию. Второй брат, Иван, после окончания десятилетки за несколько дней до начала войны поехал учиться в военное артиллерийское училище.
По письмам, которые писала хозяйка квартиры под мамину диктовку, я знал, что отца как железнодорожника тоже мобилизовали. Но где он сейчас? На каком участке фронта?
И вот у проходной меня ждет отец, мой батько, как у нас на Украине называют отца взрослые сыновья.
Я вышел через проходную на улицу…
– Здравствуй, батько!
– Здравствуй, Митя! – Обнялись, расцеловались…
Когда улеглось первое, самое сильное волнение, начался немногословный мужской разговор. Расспросы о здоровье, о маме, о наших хлопцах…
Прошло почти полтора года, как разлучила нас война. В августе сорок первого мы, ремесленники, копали противотанковые рвы в степи, в нескольких километрах на запад от Кривого Рога. Враг подходил все ближе. Ежедневно, методично, в одно и то же время он бомбил металлургический завод и прилегающие к нему рудники. По распоряжению Наркомата путей сообщения все железнодорожники срочно эвакуировались на восток. Желающие могли забрать с собой свои семьи. Подали эшелон. Это оказался последний эшелон, который должен был увезти эвакуированных со станции Долгинцево. Время на раздумья и долгие сборы не было. Отец прибежал из кондукторского резерва, где он последнее время дневал и ночевал, и без особого вступления объявил:
– Собирайся, мать, уезжаем! Только поживее, у нас времени всего один час, можем опоздать.
– Куды уезжаем?! Ты шо, не в своем уме?! Хозяйство, хата, корова – на кого все це я покину? Никуда не пойду! – запротестовала мама. – Митя на окопах, да и я с маленьким ребенком… Куды я… по чужим людям таскаться? Уезжай один, я тут останусь, – настаивала она на своем.
Никакие объяснения, уговоры, убеждения, что оставаться нельзя, так как немец совсем близко, до матери не доходили. Она не допускала мысли, что уедет неизвестно куда, а ее младший сын, Митя, останется «под нимцэм» один. А что будет с хатой, коровой?.. Все это с таким трудом наживалось!.. И все вдруг, в один миг бросить?.. Ни за что!! Мать умоляла отца оставить ее, сильно убивалась навалившимся на нее несчастьем. Но он молча, хотя ему тоже было нелегко, собирал в дорогу вещи. Он и мысли не допускал, чтобы оставить маму с пятилетней девочкой. Потом, много лет спустя, он расскажет:
– Я вижу, что уговаривать мать дальше бесполезно – она так сильно плакала и причитала, шо ничего не понимала, – поэтому решил увезти их силой. Побросал на тачку кое-как собранные пожитки, посадил сверху Лиду и повез на станцию. Долго не оглядывался, а сам все думал: «Идет наша мать или не идет?» Все-таки не вытерпел, оглянулся – смотрю, плачет, но бежит за нами. От сердца немного отлегло. А до отхода эшелона оставалось всего несколько минут. Только успел с помощью хлопцев из нашего кондукторского резерва побросать вещи в теплушку и посадить мать с Лидой, как поезд тронулся…
Случилось так, что я пришел с окопов повидаться с родителями только на второй день после их отъезда. Застал пустую хату. На дверях висел, как всегда, незапертый замок. У нас до войны хаты не принято было запирать. Замки если и висели, то, как говорят, для честных людей.
Подошел ближе к двери, слышу: жалобно кричит в хате кот. Он, видимо, случайно оказался там, когда мать закрывала хату, и больше суток просидел взаперти голодный. Когда открыл дверь, кот как ошалелый выскочил на улицу. Затем вернулся ко мне, стал ласково тереться о мои ноги.
…Очень ясно, до мельчайших подробностей вспомнился мне теплый, солнечный, с утра радостный, воскресный день двадцать второго июня. Мы, ремесленники, получили увольнение до понедельника. В двенадцатом часу, пока еще не наступила жара, прохаживались в шахтерском парке культуры и отдыха рудника Вечерний Кут. Одеты были в новенькую парадную форму, с иголочки: гимнастерка подпоясана новеньким блестящим ремнем с большой бляхой, на которой виднелись крупные буквы РУ; брюки навыпуск отутюжены так, что можно, как мы шутили, руки порезать о складки; черные хромовые ботинки надраены – смотрись в них, как в зеркало; форменная фуражка, наша гордость, натянута пружиной, как барабан.
А когда мимо нас проходили девчонки, мы «несли себя», не чуя под собой ног, почти не дышали и краснели, как вареные раки. Из репродукторов парка лилась бодрящая музыка: марши и военные песни сменяли друг друга. Народ, беззаботно-спокойный, проводил свой выходной день. И вдруг умолкли все репродукторы… А через некоторое время, заглушая шорохи и трески далеких грозовых разрядов, послышался голос московского диктора:
– Товарищи! В двенадцать часов дня будет передано по радио важное правительственное заявление!.. – Диктор еще и еще раз повторял эти же слова.
Со всех концов парка к репродукторам стала стекаться гулявшая публика. Поспешили и мы. В образовавшейся довольно большой толпе люди строили разные прогнозы, терялись в догадках. Но когда начал говорить Молотов и произнес слова: «…Немецко-фашистская Германия, нарушив пакт… вероломно напала…» – всем стало ясно – война!! В толпе воцарилась тишина. Это было настолько ошеломляюще-неожиданным, что люди оцепенели. Нет!.. Советские люди, конечно, знали, что обстановка в мире очень сложная, даже тревожная. Фашистская Германия покорила почти всю Европу. О войне говорили, к ней готовились. Были уверены: сейчас враг не осмелится… Завтра, а то и… послезавтра фашист полезет, однако мы успеем подготовить ему достойную встречу… Но чтобы сегодня, в это солнечное воскресенье!.. Это был гром среди ясного неба.
Враз кончился для нас чудесный день, померкло солнце, хотя небо было все такое же безоблачное. Забыв о своей парадности, о том, что собирались ехать на побывку домой, мы заторопились в училище. На душе было еще до конца не осознанное щемяще-тревожное чувство, новое для нас, пацанов, чувство чего-то чрезвычайного и страшного.
Заявление по радио взбудоражило, взволновало, потрясло… Оно в считанные часы подняло весь рудник. Во второй половине этого же дня мы уже разносили повестки призывникам первой очереди. А в военкомате выстроилась и быстро росла очередь добровольцев.
Да!.. В этот день война круто, вмиг повернула судьбы миллионов людей, закрутила ими, завихрила, разбросала… Это вплотную коснулось и нашей семьи. Думая обо всем этом, мне захотелось что-то оставить оккупантам… И я придумал: «Напишу фашистам «пламенный привет!».
У нас дома было много разных красок и кистей. Мы со старшим братом увлекались рисованием, одно время даже посещали изостудию при железнодорожном клубе, где нас учил рисовать, и не только учил, а и воспитывал замечательный человек, художник-самоучка Майденов. Он нам прививал любовь к живописи, ко всему прекрасному.
Нашел я лист чертежной бумаги, взял черную краску и большими буквами написал: «Враг будет разбит! Победа будет за нами! Смерть немецким оккупантам!» Приколов лист на стене, я остался доволен этой первой «диверсией», устроенной мною на полном серьезе.
– Пускай немчура знает наших! – сказал я вслух, хотя в хате никого не было. Даже кот упрямо не хотел входить, боялся, видимо, снова оказаться взаперти.
Вышел я на улицу, закрыл дверь и повесил замок. Постоял, мысленно прощаясь с хатой, вишневым садом, где знакома была каждая ветка, огородом, который каждую весну приходилось перекапывать лопатой, поднимая тяжеленный мокрый жирный чернозем, и быстро пошел пешком по выжженной летним зноем южной украинской степи на рудник Вечерний Кут. Там находилось мое ремесленное училище, в котором проучился уже целый год. Не ведал я тогда, что навсегда покидаю родное гнездо моего детства.
…И вот я снова рядом с отцом. Смотрел на дорогое мне лицо, лицо, на котором были знакомыми и родными и каждая морщина, и эта щетина, уже двое суток не видевшая бритвы, и большой шрам чуть ниже левой щеки. К шраму я привык с самого детства, как только начал помнить себя. Без него не представлял своего отца. Шрам был большой, с грубыми узлами. Брился отец только «опасной» бритвой. Я всегда переживал, мне казалось, что он обязательно срежет эти узлы.
Нас разлучила и свела военная судьба. Отец и сын. Оба в серых солдатских шинелях, шапках-ушанках, кирзовых сапогах. Правда, как курсант военной школы, я был подпоясан кожаным ремнем, а отец – брезентовым.
Когда мы задали друг другу первые вопросы, когда несколько улеглось волнение от неожиданной встречи, я предложил отцу пойти в город. У меня ведь было в распоряжении почти два часа. В то же самое время мы оба понимали, насколько этого мало… Мне хотелось, чтобы отец где-нибудь перекусил, ведь он со вчерашнего дня ничего не ел. Но вблизи школы ни столовых, ни буфетов не было, а далеко в город мы уходить не могли. В одном из ближайших ларьков, на нашу удачу, были бутерброды из зачерствевшего, замерзшего иссиня-черного хлеба с ломтиками соленой-пресоленой селедки. Но и эти бутерброды продавались только в «комплекте» с брагой. Брага – это напиток, как говорили в городе, среднего рода: что-то между пивом и квасом. Вот так, стоя на морозе за стаканом этой сомнительной жидкости, мы и провели оставшееся время моего увольнения.
– Где же ты, батько, сейчас воюешь и как оказался здесь, в Саратове? – стал расспрашивать я.
– Отож… как отвез мать с Лидой в Тюмень, меня вместе с долгинцевскими железнодорожниками направили под Сталинград, – начал рассказ отец. – Были сформированы отряды от нашего наркомата. Нам сказали, что будем обслуживать воинские перевозки для Сталинграда. Но прежде чем водить поезда, нас послали на прокладку новых веток: Кизляр – Астрахань, Иловля – Петров Вал, Ахтуба – Причальная. Говорили, что старая сталинградская дорога не обеспечивала быструю переброску войск и техники. А когда начались бои в самом Сталинграде, я обслуживал поезда на ветке Ахтуба – Причальная. Доставалось нам!.. Особенно трудно было в октябре и ноябре. Фашистские самолеты охотились за каждым нашим поездом. Бомбили нас, обстреливали из пулеметов… Повидал я, Митя, убитых и покалеченных!.. Фашист проклятый разрушал бомбами пути, расстреливал паровозы. Мы тут же восстанавливали дорогу, заменяли паровозы на резервные, ставили соскочившие вагоны на рельсы… Случалось так, что не успевали восстановить поезд, как новый налет. А тут еще ветры в степи пронизывают до костей! В ноябре прибавились морозы и колючая снежная пыль пополам с песком, страшно вспомнить!..
– А что это у тебя с рукой? – обратил я внимание на его неестественно прямой безымянный палец правой руки.
– Та это… Ставили на место вагон после бомбежки, и, сам не пойму как, немного прижало мне руку… Но ездить сейчас стало намного легче, – продолжал отец. – После окружения немцев они почти перестали нас бомбить. Не до нас им теперь. Поэтому и отпустили меня на денек в Саратов, а то бы и не встретились.
– Ну а как же ты меня, батько, все-таки нашел? – поинтересовался я. Этот вопрос у меня возник сразу же, как только сообщили, что на проходной ждет отец. Ведь наша школа была закрытым учебным заведением особого назначения, одним словом, спецшкола.
Отец ответил в свойственной ему манере:
– Нашел, и вся недолга… Язык до Киева доведет.
Я ему возразил:
– Ничего себе, язык доведет!.. Полевая почта не Киев, очень немногие знают, где она находится. И эти немногие не скажут: не положено раскрывать ее дислокацию. Разве что сам военный комендант…
– Вот как раз твой комендант и не захотел помочь! – с обидой в голосе ответил отец. Он замолчал, и я понял, что настаивать на своем бесполезно, да и выглядело бы это по-детски.
Рассказал мне отец подробно о своих похождениях в поисках нашей спецшколы лишь спустя два года и четыре месяца, но об этом разговор впереди…
Стоя с отцом и беседуя у ларька, я, понятно, не мог рассказать ему, что изучаю в спецшколе и кем буду. Да он и сам, умудренный жизненным опытом, все понимал и никаких лишних вопросов не задавал, чтобы не ставить меня в затруднительное положение. Он только беспокоился о том, когда мы заканчиваем учебу и куда меня могут направить, на какой фронт. И тогда я решил ему на всякий случай сказать, что после окончания курса обучения меня могут выбросить в тыл, на оккупированную немцами Украину, для выполнения задания.
– Представляешь, батько, ведь меня могут послать даже в наши родные края! – с радостью, но тихо, почти шепотом говорил я ему. – Конечно, заранее никто не скажет, в какой конкретно район и на какой срок… Так что, если долго не будет от меня писем, не беспокойся. Знай, что мне нет возможности их посылать.
Говоря все это своему отцу, я наивно думал, что успокаиваю его. Отец, слушая меня, молчал. Он никак не разделил мою радость, стал еще мрачнее. Мне тогда еще не дано было понять почему…
На протяжении всей встречи отец сильно кашлял.
– Ты где так простудился? – с беспокойством спросил я. – Тебе бы нужно полечиться. Вернешься, сходи в санчасть!
– Ерунда, пройдет! У меня было воспаление легких. Сейчас уже все позади, – был его ответ. – Да и некем заменить меня в поездной бригаде.
Мое время увольнения подходило к концу. Надо было прощаться. Мы снова подошли к проходной…
– Ну, батько, до встречи!..
– Удачи тебе, Митя…
Я открыл дверь проходной, оглянулся. Отец все так же стоял и смотрел мне вслед повлажневшими глазами. У меня подкатил к горлу комок, на душе было очень тяжело. «Когда мы теперь снова увидимся, и увидимся ли вообще? Идет такая война! Впереди – неизвестность…»
…Только спустя много лет, когда у меня самого стали взрослыми дети и мы в семье познали горечь расставаний и боль потерь, я понял всем своим существом, всем сердцем, что пережил тогда, в декабре сорок второго года, отец, прощаясь со мной у проходной саратовской партизанской спецшколы! Он-то лучше меня понимал, что оттуда, куда должны забросить его сына, далеко не все вернутся.
…После окончания спецшколы мне дважды довелось выполнять задания в глубоком тылу врага: первый раз в сорок третьем – сорок четвертом годах на территории западных областей Украины и Белоруссии, второй раз – летом сорок четвертого года на территории Польши. Оба раза выбрасывался из самолета с парашютом, оба задания были связаны с обеспечением радиосвязи между польскими партизанскими отрядами и партизанскими штабами, находившимися сначала в Москве, а затем в Киеве и Ровно.
Находясь на оккупированных врагом территориях в общей сложности больше года, я не мог посылать и получать письма. Мама не знала, где я и что со мной… Отец хотя и догадывался, но ему от этого было не легче.
Однако счастье нам сопутствовало. Все мы остались живы.
…Шел второй месяц сорок пятого года. По всему было видно, что это победный год. Но еще в конце сорок четвертого, после выполнения второго задания, я со своей группой приехал в Люблин, в распоряжение Польского партизанского штаба. С радостью вскоре узнал, что мама и сестренка вернулись из эвакуации в Долгинцево почти вслед за нашими войсками и теперь опять живут в родной хате. Сообщила мне мама номер полевой почты отца, и я ему тут же написал. Но где она находится, эта полевая почта?.. На войне такие вопросы не задают…
…Семнадцатого января мы услышали по радио приказ Верховного Главнокомандующего об освобождении войсками 1-го Белорусского фронта совместно с главными силами 1-й армии Войска Польского столицы Польши – Варшавы. С особым подъемом и радостью восприняли это известие в нашем штабе. И вот прошло немногим более месяца после этого события, а мы уже перебазировались в польскую столицу.
Въезжали в Варшаву через ее пригород – Прагу. Это старинный район столицы. Он показался мне однообразно серым, не выделялся никакими достопримечательностями. Большинство домов здесь уцелело.
Первое, что нас поразило, – широченная река Висла. Она еще была покрыта льдом. Из Праги в Варшаву наши саперы успели построить деревянный мост и навести понтонную переправу. По этим артериям, связывающим восточный и западный берега, сплошным потоком двигались войска и техника.
Подъехали к мосту. Далеко впереди нас шла колонна тяжело нагруженных, натужно и монотонно гудящих моторами грузовиков с плотно закрытыми брезентовыми тентами на кузовах. Вслед за грузовиками ехали шагом, с трудом сдерживая сытых коней, кавалеристы Войска Польского, за ними – разнобой повозок и автомашин. Разнобой замыкала колонна машин нашего партизанского штаба.
Сбоку сплошного потока транспорта, параллельно ему, в том же направлении полз другой поток – людской. Выделялись военные: советские солдаты и польские жолнежи. Но преобладала все же темно-серая, цивильная масса. Это возвращались в свой родной город варшавяне. Одни шли с чемоданами, другие – с узлами, а некоторые толкали впереди себя тележки, нагруженные каким-то домашним скарбом. Люди были уставшие, озябшие – на мосту дул сильный, сырой и пронизывающий холодный ветер, – но неунывающие. В их глазах светилась радость. Кто-то из толпы замахал нам рукой и закричал:
