Текст книги "На всех фронтах"
Автор книги: Виктор Булынкин
Соавторы: Борис Яроцкий,Александр Ткачев,Анатолий Чернышев,Дмитрий Пузь,Юрий Заюнчковский,Иосиф Елькин,Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
И мне теперь ясно, почему свой выбор командование остановило тогда, в феврале 1944 года, именно на этих людях.
Потому что они были самыми настоящими героями, теми чудо-богатырями, которыми никогда не была скудна держава наша. Никто из них не воевал ради орденов, воевали за Победу, за Родину.
А слава, как в песне поется, нашла их в свой час сама.
Петр Смычагин
ЗА ОДЕРОМ
На Одере все гремел бой. Только теперь он отдавался глухими ударами в густом воздухе жаркого дня, поэтому не был так слышен, как утром.
Сразу после ужина офицеров вызвали к командиру полка.
Солдаты, уже готовые к выступлению, сидели в ожидании приказа. Вначале никто не обратил внимания на Орленко, лежащего вниз лицом в сторонке от своих. Потом Чадов присмотрелся и заметил – с товарищем творится что-то неладное: уткнулся в ладони, сложенные лодочкой, плечи едва заметно вздрагивают.
Чадов перестал слушать болтовню друзей и все пристальнее следил за Орленко. Но время шло, а тот лежал, не меняя положения. Тогда Чадов подобрался к нему и повернул его на спину.
– Ты чего?
– Не мо́жу! – сдавленным голосом простонал Орленко.
– За воротник, поди, плеснул какой-нито гадости! – набросился сержант.
Орленко не отвечал. Закрыв глаза руками, попытался отвернуться, но Чадов крепко держал его за плечи. Солдаты окружили их.
Кто-то предположил, что Орленко серьезно болен.
– Та никакой я не хворый! – обозлился Орленко и сел в кругу солдат, обведя затуманенным взглядом товарищей. – Я так не мо́жу.
Он сдернул с головы пилотку, вытер слезы.
– Постойте, постойте! – вдруг догадался о чем-то Жаринов и, приблизившись каштановыми усами к уху Орленко, негромко спросил:
– Да неуж правда, Сема? Ведь вместе сколько прошли! В Висле купались…
– Отстань, Ларионыч! – отодвинулся от него Орленко. – Все прошел, а теперь…
– Брось дурочку валять! – прикрикнул Чадов. – Вон смотри, Усинский – и тот каким героем держится.
– Я, по-вашему, товарищ сержант, трус? – обиделся Усинский.
– Да нет, – поправился Чадов, – но ты ведь не столько воевал, сколько он…
– Вот именно, – согласился Усинский, – поэтому у меня нервы целее. Видите, скис человек.
– Не мо́жу, хлопцы! – снова взмолился Орленко, оттягивая ворот гимнастерки, будто он давил ему шею.
– Не можу́, не можу́, заладил, – передразнил его на свой лад Крысанов, сидевший дальше всех от Орленко. – Баба ты, что ли? Фриц-то уж полудохлый стал, в чем душа держится, а ты струсил! Еще из боя побеги попробуй – влеплю я тебе по затылку, и знай наших!
– Ну, ты полегче, – вмешался Милый Мой. – Пошто ты его так-то стращаешь? Ты, Сема, иди-ка лучше сам в санроту. Нервы, мол, ходу не дают. Отсидись там, а придешь в себя и к нам воротишься.
Ни уговоры солдат, ни угрозы Крысанова не повлияли на Орленко так, как эти простые слова, таившие в себе скрытую иронию, хотя сказаны они были, казалось, вполне доброжелательно. А Боже Мой, закадычный друг Милого Моего, добавил для ясности:
– Ну а уж если и тогда не заможешь, то сиди в санроте до конца войны. А мы поймаем последнего фрица, свяжем его и доставим тебе на растерзание.
– Та вже проходит, хлопцы, – под смех солдат жалобно объявил Орленко. Он передвинулся с середины круга, желая скорее прекратить этот самодеятельный, стихийно возникший суд.
– Все боятся, – задумчиво поглаживая ус, проговорил Жаринов. – И герои, и генералы, когда смерть-то в душу заглядывает. Никому умирать неохота. Не чурка ведь человек-то! Да только одни умеют взять верх над страхом, а другие – нет. Потеряет человек силу над страхом – и не солдат он – трус. А уж коли и страх потеряет, обезумеет, то и не человек он, а вроде бы самоубийца.
Страшно это – совсем потерять страх, ребята. Помню, отступали мы под Вязьмой, и народ с нами. Детишки с матерями идут, старики, старухи. Бредут, сердешные, всю дорогу на версту запрудили. А как налетели фашисты – и давай бомбить, и давай месить добрых-то людей с огнем да с землей. Что там бы-ыло! А самолеты развернулись да из пулеметов лупят. Проскочат да снова зайдут…
Из толпы-то почти никого не осталось. Которые, правда, побежали. А остальной народ потерял страх. Идут себе в рост, будто никто в них не стреляет, не бомбит. Гибнут матери, плачут грудные детишки, а живые перешагивают через все это, как не видят, как через валежник в лесу. Не торо-опятся… Жуть меня взяла, – глаза Жаринова мутью подернулись, он протер их заскорузлой рукой. – Как вот сейчас вижу: идет одна молодая, а волосы, как у столетней старухи, побелели. Держит в руках ножонку ребячью, прижала к груди, а ребенка-то нету. Глаза у нее будто распахнуты на весь мир, слезинки единой нет, да не видят они ничего. Идет, как слепая… Вот, Семен, – доверительно обратился он к Орленко, – с тех пор ни разу страх не мог надо мной взять силу. Только он, подлый, станет шевелиться в печенках, вспомню я эту молодуху-то – все как рукой снимет.
– Да оно и мне, Ларионыч, помогло… – отозвался притихший Орленко.
– И подумал я, – уже как бы для себя продолжал Жаринов, – если дойду живой до Германии, никого у них не буду жалеть. Да нет, душа-то наша не так устроена. Пусть немецкая девчушка, а все равно жалко – дите ведь! Под Вязьмой-то я думал, что до конца раскусил фашиста. Ан, выходит, не до конца…
– Рота, строиться! – скомандовал Грохотало, быстро подходя к солдатам.
Все поднялись, каждый занял место в строю. Об Орленко никто больше не говорил. К нему относились как к человеку, только что перенесшему тяжелую болезнь, когда кризис уже миновал, но больной еще слаб и восприимчив к заболеванию.
Солнце скатилось за Одер. И теперь над рекою повисли красно-розовые полосы, изуродованные устоявшимися дымовыми стрелами.
Полк выстроился на опушке и двинулся в сумерках по открытой местности параллельно Одеру на юг.
В низине, у переправы, можно различить большое темное пятно – если присмотреться – то вытягивалось постепенно и делалось у́же, то раздавалось вширь и укорачивалось. Это было большое скопление пехоты, артиллерии, обозов у входа на понтонный мост через Ост-Одер.
Скоро колонна полка присоединилась к частям, ожидавшим переправы.
К пулеметчикам пришел комсорг, младший лейтенант Юрий Гусев.
– Ну, братцы, – ликовал он, – еще рывок, а там и Берлин рядом. Гитлеру полный капут!
Гусев знал, что делал. Известно: лучше беспрерывно шагать несколько часов, чем стоять на одном месте. А здесь и присесть негде – кругом песок мокрый да ил, размешанный тысячами ног. Комсорг ходил по ротам и там, где люди угрюмо молчали, заводил разговоры, чтобы убить время.
Среди пулеметчиков он услышал голоса известных балагуров Чуплаковых, шутки, смех… «Порядочек!» – отметил про себя Юра и пошел дальше. Он знал всех весельчаков в батальоне и ценил их.
Иногда слишком «серьезному» человеку солдатский треп мог показаться пустым и ненужным. Но шутки и пустяковые рассказы не только помогают скоротать время – они согревают весельем, раскрывают души солдат, их мечты и настроения.
Масса людей, техники и лошадей медленно, по-воробьиному шажочку, подвигалась к мосту. С кручи били наши тяжелые орудия. Несколько южнее переправы выстроились гвардейские минометы и открыли огонь.
Потом выехала на берег крытая машина с огромными раструбами на крыше, подкатилась к самой воде, и из труб полилась немецкая речь, обращенная к фашистским солдатам.
Трудно сказать, слышали ли эту речь гитлеровцы – там шел бой, но на этом берегу она заглушала все. А немцы за Одером, видимо, лучше понимали голос нашей артиллерии.
Передние подразделения шестьдесят третьего полка, плотно сжатые с обеих сторон, вошли на низкий наплавной мост. Справа у входа на понтоны стоял здоровенный полковник, такого роста, что возвышался над колонной, как верховой среди пеших. Он размахивал пистолетом и могучим басом перекрывал все другие звуки, наводя порядок на переправе; пропускал нужные части. Люди, стиснутые возле заветного входа на мост, толкались в темноте, ругали вполголоса друг друга.
– Капитан! Капитан! – закричал полковник. – Куда ты лезешь, прохвост, со своей батареей?!
– Отстал. Вы понимаете – отстал! – прохрипел капитан и вместе с батареей ринулся прямо в идущую колонну шестьдесят третьего полка. Кони всхрапывали, вертели головами и грудью давили на людей.
– Куда нахалом прешь, сто чертей тебе в лоб! – загремел полковник и двинулся к батарее. – Я т-тебе покажу! Я т-тебя приведу к христианской вере, сопляк!
Он бросился было к лошадям, но они успели перегородить въезд на мост, и мгновенно создалась пробка. Завизжали кони, их лупили и сзади, и спереди, и с боков. Кому-то отдавили ноги. Нажимали со всех сторон так, что повернуть батарею было уже немыслимо.
– Пристрелю-у, щенок! – взревел полковник и выстрелил вверх.
Пробка угрожающе росла. Мост очистился чуть не до другого берега. Все стремятся на него, но никто не может пробиться, а сзади нажимают так, что вот-вот все полетят в воду. Кто-то из стоявших ближе к краю уже успел искупаться. Полковник приказал:
– Батарея, вперед! Капитан, ко мне!
Полковник силился перебраться на левую сторону, где, по его мнению, должен быть этот зловредный капитан. Но даже его силы не хватило на то, чтобы хоть сколько-нибудь податься вперед. А капитана и след простыл.
Батарея разорвала шестьдесят третий полк, пропустив вперед лишь полковые подразделения и штаб. Батальоны остались на берегу. Но когда кони выбрались из толчеи и пошли на рысях по мосту, пробка быстро рассосалась. Солдаты побежали, чтобы освободить место следующим за ними и догнать своих.
Чем ближе полк подходил к Вест-Одеру, тем больше ощущалась напряженность. Снаряды падали все ближе. И пойму до второй переправы через Вест-Одер полк преодолел быстро. Здесь, у понтонов, стоял коренастый майор инженерных войск, но движение в основном регулировал, пожалуй, не он, а противник.. Сюда, в пойму, летели вражеские снаряды, поэтому подразделения приостанавливались, не доходя до переправы, и, выждав момент броском брали опасный участок.
Приблудная батарея 76-миллиметровых орудий рванулась вперед. Ездовые гнали коней галопом и с ходу влетели на мост.
Комбат Котов, крикнув: «Батальон, за мной!» – устремился к переправе. По берегу проскочили удачно и бежали уже по мосту, когда фашистский снаряд впереди угодил в стык между понтонами. Мост начал расходиться. Кто-то перекинул веревку – на другой стороне ее подхватили.
Смертельно раненный конь, впряженный в переднее орудие, лежал у самого развода, дико визжал и бил ногами, готовый свалиться в холодную черноту реки. А ездовой тянул его за повод от пучины и приговаривал:
– Зонтик! Зонтик! Да как же это тебя!
– Отцепи его! – кричал с противоположной стороны офицер. – Отцепи, говорю! Оглох ты, что ли!
Но отцеплять постромки было уже поздно. Конь в предсмертной агонии могучими ногами ударил копытом о настил моста и ухнул передней частью с понтона. Увлекая за собой упряжку, он медленно стал сползать в воду. Другие кони упирались, пятились, храпели, тревожно взвизгивали.
– Да режь постромки, раздолбай!! – заорал на ездового Котов. Но тот совал руки в карманы и растерянно хлопал себя по бедрам.
Котов подскочил к батарее и начал честить нерасторопных артиллеристов. Выхватив у одного из них топор, оттолкнул солдата, ближе всех стоящего к натянутым, как струна, постромкам, рубанул по одной, потом по другой. Конская туша плюхнулась в воду.
– Разиней мать тебя родила! – зло сказал Котов растерянному ездовому, сунул кому-то топор и вернулся к своему батальону.
Обе переправы через Одер, как настоящие кровеносные артерии, питали огромное сердце армии, бьющееся на только что завоеванном плацдарме. Передовые части отогнали фашистов от реки и продолжали с боями продвигаться вперед. Отойдя от переправы, полк попал в спокойную зону. Далеко на северо-западе и на юге гремели бои, сзади на переправе тоже, хотя и нечасто, ухали взрывы.
Весенняя ночь давно перевалила за половину. Всегда в таких случаях чувствуется утомленность, успокоенность, и постепенно солдата начинает одолевать дрема. Умолкают в строю разговоры, мысли незаметно затухают.
Дорога вошла в небольшой лес, рассекая его прямой просекой.
– Слева – к бою! – загремела в тишине команда.
Солдаты, еще не понимая, в чем дело, бросились в канаву и залегли, спешно приводя оружие в боевую готовность.
Свет зари все настойчивее пробивался из-за Одера. Приглядевшись, в редком лесу можно было заметить фигуры фашистов. Никто из офицеров не подавал команды «огонь», потому что враг вел себя довольно странно: бежит прямо на наш боевой порядок редкой цепью – и ни единого выстрела. Уж не сдаются ли? Но тогда почему не бросают оружия, не поднимают рук?
А немцы между тем перешли с бега на шаг, перестали прятаться за деревьями и шагали в полный рост. Они были вооружены автоматами и ручными пулеметами. Взводный, младший лейтенант Батов, разглядел заросшее лицо ближнего немца.
– Приготовиться! – негромко скомандовал старший лейтенант Седых. Но команда оказалась излишней. Все наблюдали за фашистами с таким напряжением, что достаточно было первому из них вскинуть автомат, как с обеих сторон будто лопнул воздух – раздались сотни выстрелов.
Гитлеровцы падали и отползали за деревья, не приостанавливая огня. Через несколько минут перестрелка начала стихать, потом прекратилась. Потянулись долгие секунды… И вдруг вражеская цепь снова поднялась, правда, теперь она стала реже. Гитлеровцы дружно выкрикнули: «Штеттин!» – и рванулись вперед. Чего хотели они достичь своей выходкой – трудно сказать. Ответить на этот вопрос было уже некому: после прекращения стрельбы никто из них не поднялся.
– И откуда они тут взялись? – громко рассуждал Чадов. – Да ведь ошалелые какие-то: прут прямо на рожон – и все тут!
Фашисты, видимо, хотели пробиться к Штеттину. Но почему они с таким отчаянием бросились на полк, когда можно было переждать и свободно продолжать путь? Правда, без помех они прошли бы лишь до следующей дороги, а там столкнулись бы с нашими войсками.
Но на войне как на войне. Иногда трудно бывает понять не только действия противника, а и ближайшего соседа.
Когда солдаты поднялись, Батов увидел, что на дне канавы остался Боже Мой. Поперек его коленей недвижно лежал неразлучный друг – Милый Мой. Батов подошел к ним. У раненого из виска сгустками падала кровь. Сдернув с головы пилотку, остановился возле них.
– Да как же это так-то? – твердил Боже Мой с дрожью в голосе. – Берлин уже почти на виду, домой скоро, а ты нас покинул…
Недалеко от дороги, у крайней сосны, Верочка Шапкина пыталась поднять кого-то. Батов поспешил ей на помощь. Но ни его, ни ее помощи там уже не требовалось. Верочка щупала пульс, держа безжизненно вытянутую руку Юры Гусева. И как ни пыталась она уловить биение жизни в еще теплой руке – жизни не было…
2За Одером наши войска сломали последнюю, хорошо организованную оборону фашистской цитадели. Всюду бродили остатки разбитых подразделений и целые части фашистской армии, оторванные от своих соединений. Шагая по дорогам, солдаты видели по дорожным указателям, как сокращается расстояние до Берлина.
* * *
Пулеметчики обзавелись импровизированными тачанками, используя рессорные пролетки, на которых сзади, выше сиденья, укрепляли широкую доску, ставили на нее два пулемета и пристегивали их за катки ремнями. Расчеты ехали на тачанках. В ротах осталось совсем немного людей. Пополнения никто не ждал, да оно и не требовалось.
Лес возле дороги часто сменялся полями, а поля – снова лесом. Трава на обочинах и на межах зеленая, свежая, шелковистая. Ветра нет. Жарко. Душно. Весна в полном разгаре. Земля томится в ожидании человеческого труда, ждет сеятеля. Но его нет.
Впрочем, вон, далеко впереди, у лесной опушки, трудится одинокий пахарь. Гнедые упитанные кони дружно шагают вдоль борозды, помахивая короткими пушистыми хвостами.
Но вот пахарь закончил борозду, развернулся и увидел колонну солдат. Он поспешно выпряг лошадей, вскочил на одну из них, а другую взял за повод, галопом поскакал вперед и скрылся в лесу.
Когда полк поравнялся с полоской земли, где остались брошенные хомуты и плуг, кто-то из солдат не выдержал. Выскочил из строя, подбежал к хомутам, пощупал потники подхомутников, крикнул весело:
– Тепленькие! А зачем это он хомуты-то бросил! Вот чучело!
И в самом деле, можно было отстегнуть постромки, оставив лошадей в хомутах, и уехать от плуга. А лучше бы всего продолжать работу: никто бы его не тронул. Но уж так ведется с незапамятных времен: на войне есть только свои и чужие. Видимо, велика была тяга к земле у этого пахаря, коли выехал в поле один в такое время.
Головная походная застава двигалась быстро, но соблюдала предосторожность. По бокам дороги – лес. Асфальтовая полоса уходит на запад, то спускаясь с лощины, то поднимаясь на пригорки. Впереди стало светлее. Там оборвалась полоса густого леса. На пригорке, посреди дороги, ясно очерченный на фоне голубого неба, остановился солдат передового дозора и подал сигнал. Он что-то заметил.
– Батов, разберись, в чем там дело, – приказал старший лейтенант Поддубный – начальник походной заставы.
Придерживая рукой пистолет, чтобы не бил по бедру, Батов помчался к дозорному. Тот сошел с дороги в канаву и пристально смотрел в бинокль.
– Что заметил? – спросил Батов, подбегая к нему.
Лесная стена обрывается здесь же. Отсюда дорога скатывается вниз, в лощину. Далеко тянутся не засеянные в этом году поля. А дальше как на ладони небольшой городок. Видны улицы, площади.
– А вы сами побачьте, – усмехнулся солдат и подал бинокль.
Даже простым глазом Батов заметил на ближайшей площади большой темный четырехугольник, а когда поднес к глазам сильный бинокль, разглядел, что квадрат этот состоит из немецких юнкеров. В полной форме, со знаменами. В первых шеренгах стоят офицеры. Перед фронтом знамен растянут огромный белый флаг, закрывший весь угол каре. Радостно екнуло сердце. Неужели опомнились, не хотят напрасного кровопролития?
– Никогда такого не бачил, – говорил солдат. – Аж не верится, чтоб так организованно сдавались!
– Доложи Поддубному, что гарнизон города выбросил белый флаг, – приказал Батов, не отрываясь от бинокля и продолжая «прощупывать» улицы. Ни машин, ни людей – пусто. Если бы не было на площади этого живого темного квадрата, можно подумать, что город вымер.
Юнкерский квадрат стоит спокойно. Перед рядами одиноко прохаживается офицер…
Батов не сразу заметил, что сюда, на опушку леса, подтянулась вся застава. Скоро здесь появился командир полка с группой офицеров. Слух о предполагаемой сдаче гарнизона распространился моментально по всему полку, и каждому хотелось узнать подробности.
Комполка подполковник Уралов внимательно смотрит в бинокль, офицеры перекидываются репликами…
– По-моему, можно подавать, так сказать, команду к движению? – не то спросил, не то предложил майор Крюков, пытаясь заглянуть в глаза командира, прикрытые биноклем.
– Не верится, чтобы они так поумнели, – проговорил Уралов, не обращая внимания на Крюкова. – Батов! Поедете к ним парламентером. Возьмите Гециса переводчиком и кого-нибудь из своих для связи.
Батов хотел взять с собой Чадова или Оспина, но Поддубный запротестовал:
– Да ты что? Самого не будет и младшего командира забираешь! Так же не можно, чтоб взвод совсем без командиров остался.
Пришлось взять Крысанова.
Подъехал Гецис на рыжем низкорослом коньке, ведя еще двух оседланных. Вид у него никак не боевой и вовсе не бравый. Пилотка, чтоб не слетела при езде, натянута почти на уши. Гимнастерка спереди сбилась складками, брюки из широких голенищ подались кверху. А щеки, как ни часто брил их Гецис, все же покрыты густой черной щетиной.
– Гецис, Гецис, – раздраженно процедил Крюков. – Ну, приведи же себя в порядок! Ведь тебя немцы испугаются.
– Скорее всего, – улыбнулся командир полка, – раздумают сдаваться, когда увидят такого победителя.
Гецис спешился. Переобулся, заправил брюки в голенища, разогнал складки на гимнастерке. Крысанов проверил подпруги, укоротил стремена, чтоб Гецису удобнее было сидеть.
Наконец все готовы, в седлах. Батов в середине, Крысанов и Гецис по бокам.
С пологого ската поехали легкой рысью, а в лощине пустили коней галопом. Встречный ветер бьет в лицо. Город вырастает перед глазами. Уже не видно ни улиц, ни площадей – все загораживают дома окраины.
– Стойте! – закричал приотставший Гецис. – Подождите!
Батов придержал коня, оглянулся. На горе – группа людей. Сверкнул луч, отраженный от линзы бинокля. Оттуда за ними наблюдают свои.
– Парламентерам, наверное, тоже полагается иметь белое знамя, – сказал, подъезжая, Гецис.
– Это зачем?
– Ну, показать им, что у нас… что мы едем договариваться…
– Поедем немного потише, – сказал Батов, – надо держаться вместе, не отставать.
– Хорошо, я постараюсь, – скорбно пообещал Гецис. Бедняга с трудом держался в седле. Вид у него мученический. Он с горечью признался, что никогда раньше не ездил верхом.
Но трястись неспешным аллюром пришлось недолго.
Въехали в улицу. Справа, где-то в другом конце квартала, ухнул одиночный выстрел, настороживший всадников. В мертвой тишине гулко цокали конские копыта, и выстрел прозвучал непривычно громко. Надо проскочить до площади по возможности скорее.
– Гецис, не отставать! – крикнул Батов и пустил коня галопом.
Слева, совсем недалеко, раздались две короткие автоматные очереди. В нескольких шагах впереди на мостовой мелькнули дымки рикошетов. Крысанов выдернул из-за спины автомат.
– Не стрелять! – предупредил Батов и, оглянувшись, увидел в руке Гециса трепещущий белый платок. Заметив сердитый взгляд офицера, тот торопливо засунул платок в карман.
Наконец показался угол площади. Батов осадил коня, приказал товарищам привести себя в порядок.
На площади, как только всадники выехали из-за угла, произошло движение. Старший офицер подал команду – ряды выровнялись, каре застыло. Древки знамен замерли, полотнища чуть шевелятся от ветра. Парламентеры подъехали шагом в ряд. Наступила торжественная тишина.
От строя отделился седой, еще стройный, но с дряблым лицом полковник. Он пошел к Батову строевым шагом, смешно напружиниваясь, вскинул руку под козырек фуражки с высокой тульей и, не дойдя до парламентеров добрый десяток шагов, начал докладывать.
Батов на секунду растерялся: отвечать или не отвечать на приветствие фашистского полковника? Как в этом случае должен поступить парламентер? Но рука, будто сама собой, повинуясь воинским правилам, поднялась к виску. Сверху глядя на полковника, Батов слушал доклад, показавшийся ему очень длинным.
Гецис добросовестно переводил:
– Юнкерское училище германской армии в полном составе, н-да, за исключением бежавших – как он выразился – начальника училища, двух офицеров и четырех юнкеров, сдается на волю и милость победителя.
Батов опустив руку, спросил:
– Какие войска, кроме училища, находятся в городе?
– Никаких войск в городе больше нет.
– Предлагаю лично связаться с нашим командованием.
Батов приказал Гецису спешиться и отдать коня полковнику. Один из офицеров выскочил из передней шеренги, чтобы помочь полковнику сесть на лошадь, но тот досадливо отстранил офицера и не по годам легко вскочил в седло.
Сопровождать немецкого полковника к Уралову Батов послал Крысанова. Солдат было взял автомат на изготовку, но, увидев осуждающий взгляд взводного, неловко поправил ремень автомата и опустил его на грудь.
– Тебе приказано со-про-вож-дать, а не конвоировать полковника, – строго сказал Батов. – Понятно?
– По-онятно, – протянул Крысанов. – Его пришибут дорогой-то, а мне отвечать за него?
– Переведи ему, – сказал Батов Редису, кивнув головой на полковника, – что дорога небезопасна, нас обстреляли.
Гецис перевел это и добавил, где и как обстреляли.
Полковник обратился к своим офицерам, и человек десять с пистолетами бросились прочесывать улицу.
– Ну, ком, ком! – пытался объясниться Крысанов на понятном полковнику языке, и кивнул головой в сторону улицы, по которой предстояло им ехать, и по-русски добавил: – Поехали, говорю, нечего тут прохлаждаться-то!
Полковник прекрасно понял его, и они шагом тронулись.
Батов не мог положиться на эту мирную тишину, довериться ей. Впервые пришлось ему находиться среди такого количества врагов, не желающих воевать. Он спрыгнул с седла, отошел к зданию училища.
Офицер, только что пытавшийся помочь своему полковнику, завел разговор с Гецисом…
– Товарищ младший лейтенант, они спрашивают, м-м, что их ожидает с приходом нашего полка? – спросил Гецис и сам же предположил: – Я думаю, всем им сохранят жизнь, н-да. Ну, может, возьмут в плен…
– Ни черта их не ожидает, – сердито бросил Батов, – кроме вольной воли. Кто сейчас возиться с ними станет!
Он прошел к воротам училища, привязал коня за железную решетку и сел на невысокую мраморную тумбу, с которой был сброшен бюст Гитлера, валявшийся тут же, под парапетом ограды.
Ряды и шеренги в каре постепенно перепутались, юнкера оживленно заговорили, заспорили.
У ворот появился пожилой немец в смятой старенькой кепке и черном рабочем пиджаке. Немец обошел вокруг коня, погладил его по крупу, потом звонко хлопнул по седлу и что-то сказал Батову.
Пришлось позвать Гециса.
– Чего он толкует?
– Н-да. Он говорит, что лошадка у вас неплохая, а седло для офицера такой победоносной армии, как он выразился, не годится.
Седло действительно было старое, облезлое. В нескольких местах обшивка протерлась до дыр.
– До конца войны недолго, – безразлично ответил Батов, – дотерпит.
– Зачем дожидаться конца войны, – удивился немец, когда седла вот здесь, рядом!
Он, оказывается, работал дворником в этом училище и знает, где что хранится.
– На чердаке вот этого здания целый склад новеньких седел и всякого обмундирования. Немецкой армии ничего не надо. Ее нет!
Последние слова Батов хорошо понял и без переводчика, а узнав о складе седел, заинтересовался. Он еще раздумывал, сходить ли посмотреть, или доложить командиру полка, а там и без него разберутся, но дворник настойчиво звал его за собой. Батов пошел за ним.
Вестибюль. Коридоры. Распахнутые двери учебных классов. Гулкая пустота и тишина.
– Вот здесь, здесь! – показывает немец на лестницу.
Батов не торопясь полез по крутой широкой лестнице вверх, а немец вернулся во двор.
В нос ударило стоялым чердачным воздухом. Тишина. Полумрак. Остановился на предпоследней ступеньке, всмотрелся в мрак чердака. Недалеко от печной трубы, между подстропильными балками, – гора седел. В дальнем углу, упираясь под самый скат крыши, высятся два одинаковых штабеля. Кажется, обмундирование. Перевел взгляд направо и заметил, что за другой трубой тенью мелькнуло что-то. Стало жутко. Положил руку на пистолет, не вынимая из кобуры, замер. Прислушался. «А не устроил ли немец западню?»
– А ну выходи, кто там прячется?
Он поднялся на последнюю ступеньку лестницы, взял пистолет на изготовку.
Из темноты вдруг раздалось жалобное мяуканье… Алексей чертыхнулся.
С улицы донесся шум команд, подаваемых на русском языке. Это подошел полк.
Когда он выскочил из дома, полк уже прошел площадь и в конце ее остановился на привал. Подполковник Уралов, стоя впереди группы своих офицеров, заканчивал краткую речь, обращенную к юнкерам и их командирам.
– …Предоставляется полная свобода, – донеслось до слуха. – Будем надеяться, что честные немцы извлекут из этой войны полезный урок и впредь никогда не допустят в своей стране фашизма, который принес человечеству неисчислимые бедствия и привел Германию к катастрофе. Желаю вам вернуться к мирному труду, обдумать случившееся и правильно понять его…
Древко с белым знаменем еще покачивается сбоку каре. А другие знамена до земли склонились по команде немецкого полковника, а затем начали падать одно за другим у ног командира полка. Из строя цепочкой стали выходить немецкие офицеры. Каждый бросал свое оружие в кучу рядом со знаменами, а пройдя дальше, срывал погоны и петлицы с мундира. Полковник подает команду, и юнкера с треском рвут с себя знаки различия. Каре рассыпается по площади. Военного училища гитлеровской армии больше не существует.
Наконец белое знамя тоже падает в общую кучу и прикрывает краем оружие, брошенное немецкими офицерами.
