Текст книги "На всех фронтах"
Автор книги: Виктор Булынкин
Соавторы: Борис Яроцкий,Александр Ткачев,Анатолий Чернышев,Дмитрий Пузь,Юрий Заюнчковский,Иосиф Елькин,Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
Было восемь часов, а Батов все не просыпался, но уже пребывал в том фантастическом состоянии, когда в сознание начинает прорываться все больше и больше сигналов из внешнего мира, и легкие сновидения чудесно перемешиваются с действительностью.
В распахнутое окно лезла празднично-белая кипень цветущих яблонь. Теплые лучи майского солнца, фильтруясь через зелень листвы, веселыми бликами пробивались в комнату, играли на гладком полу, на одеяле, на лице. Батов ощущал это тепло сквозь прикрытые веки. Во сне или наяву он видел прозрачную даль, облитую золотистым светом, слышал шелест листвы, щебетанье птиц, даже ощущал запахи цветов, несшиеся из сада, и пил бодрый, животворящий воздух весны. Он не чувствовал своего тела и, казалось, невесомо плыл чуть выше бесконечных цветущих садов, переполненный радостью жизни.
Неожиданно послышались всхлипывания, негромкий плач. Батов приоткрыл глаза – около кровати стояла Зина Белоногова и плакала.
Заметив, что Батов проснулся, Зина заплакала громче.
– Что? – встрепенулся он. – Что случилось?
– Война к-ко-он-чи-лась! – еле выговорила Зина сквозь слезы. – Всем радость, Алешенька, а Лени-то нет и многих нет. Не дожили они до этого дня… И осталась я…
Батов погрустнел, постарался успокоить Зину, но внутренняя радость не давала покоя. Ему надо было немедленно что-то делать, что-то предпринять, куда-то бежать, кричать, прыгать.
– Я иду в полк! – заявил он.
– Что-о? – Зина сразу перестала плакать и уставилась на него покрасневшими глазами. – Никуда ты не пойдешь! – отрезала она. – Иначе доложу командиру санроты. Что еще за вольности?
– Слушаюсь, Зиночка, слушаюсь, – с серьезным видом сказал Батов и смиренно полез под одеяло.
– Сейчас скажу, чтобы принесли умыться, – все так же строго распорядилась Зина. – И на завтрак. Без фокусов чтоб.
– С нетерпением жду воды и завтрака, – отрапортовал Батов, как вышколенный ученик, и спрятался под одеялом.
Зина вышла. Батов мгновенно бросился к шкафу, надел брюки. С сапогами получилось хуже – одной рукой скоро не обуешься. Гимнастерку пришлось захватить под руку – и в открытое окно. Потом через невысокую садовую ограду. Здесь он остановился, повесил на изгородь ремень и пилотку. Просунул в рукав забинтованную руку и неловко влез в гимнастерку. Привел себя в полный порядок и пошел было к лагерю, но каждый шаг отдавался болью. Заложив раненую руку за ремень портупеи, чтоб не раскачивалась, шел он не очень быстро, а за плечами словно росли крылья.
…В лагере все кипело.
На поляне появилась наскоро сколоченная трибуна, против нее уже стояли в строю несколько подразделений. Остальные бежали от «казарм» и тоже становились в строй. В стороне между соснами на опушке сооружались столы для всего полка.
– Братцы! – завидев Батова, крикнул Боже Мой. – Смотрите, лейтенант наш идет? Неуж вылечился?
Грохотало выровнял строй, скомандовал «смирно» и, когда подошел Батов, доложил по всей форме о состоянии роты. Батов поздоровался с солдатами, поздравил с окончанием войны, с победой, подал команду «вольно» и стал в строй.
Митинг продолжался не более часа. Уралов прочитал приказ о награждении полка орденом Кутузова, были вручены награды солдатам и офицерам. Получили наконец свои ордена Батов и Грохотало.
А потом весь полк перешел к столам. И первый тост был поднят за тех, кто не дожил до светлого дня, кто самой дорогой ценой заплатил за великую победу в честном бою. И посуровели солдатские лица – у каждого было что вспомнить, у каждого на большом пути до этого лагеря за Берлином осталось много боевых друзей.
Однако грусть скоро растворилась в наступившем всеобщем веселье. Кроме духового оркестра, вокруг которого собрались любители танцев, пошли в ход баяны и аккордеоны. В сторонке пела тальянка, а возле девятой роты заливался целый концерт губных гармошек. Образовались отдельные кружки, в них изощрялись ротные и взводные плясуны. По лесу разносились фронтовые и партизанские песни.
– Хорош командир роты, – покачала головой Зина Белоногова, подходя к Батову, – нечего сказать! Какого зайца сыграл – через окно!
– Видишь ли, Зиночка, меня никак не увлекала перспектива встречи в дверях с вашими церберами: пришлось играть зайца.
– Ладно уж, в честь такого праздника гуляй до вечера, но в семь часов чтоб на месте был… Попало мне за тебя от капитана. Сказала, что сама отпустила в полк.
Зину кто-то потянул в круг на вальс, а Батов, выбравшись из толпы, увидел на поляне что-то совсем необычное: люди с лопатами ходят, повозка стоит. Пошел туда. Оказывается, Михеич организовал добровольцев, привез саженцев и решил разбить сад. И совсем не важно, что сад этот занял всего метров двадцать в длину и еще меньше в ширину, важно, что он рождался здесь, недалеко от Эльбы, и в такое время, когда людям, казалось бы, не до него.
Солдаты копали ямки, а Михеич приглашал все новых и новых людей и просил каждого посадить своей рукой деревце.
– А что ж вы стоите, товарищ лейтенант? – обратился он к Батову. – А ну возьмите-ка вот этот крепенький корешок да вон в ту лунку на уголок посадите.
Батов принес маленький саженец, а Михеич, сопровождая его, сетовал:
– Надо б трошки пораньше. Но и теперь ничего. Еще примутся дерева.
– Что-то не пойму я, – сказал Батов, поставив в лунку саженец, – для чего все это?
– А чего тут понимать? – усмехнулся старый солдат, сгребая лопатой землю на корни деревца. – Они у нас жгли сады, вырубали, топтали. А мы вот возьмем да и посадим здесь сад в такой светлый день. Пусть знают, что он за человек – русский, которого фашисты за скота считали. Сломать да загубить и зверь может. А вот человеческое сделать только человек способен.
– Да не об этом я, – возразил Батов. – Уйдем же мы отсюда – ведь сад погибнет. Не труд жалко, хорошая затея пропадет.
– Э-э, нет, хлопчик, чи то… товарищ лейтенант, Михеич и это предусмотрел. Есть и среди немцев много добрых людей. Во-он, побачьте, кто там есть.
Батов посмотрел, куда показал Михеич, и заметил среди солдат старика немца. Тот, сняв пиджак и засучив рукава сорочки, ходил с лопатой около лунок и уже посаженных веточек и подравнивал землю под ними.
– Я ж его с утра нашел. И как рассказал про свою задумку – с переводчиком ходили, – так он целовать меня кинулся и сказал, что и саженцы найдутся, и за посадками следить будет.
10День был с утра хмурый. Временами перепадал теплый мелкий дождь. Батов проснулся рано, но вставать не хотелось. Пожалуй, впервые он ощутил после сна такую разбитость и даже усталость.
– Вставай, Алеша, – негромко сказала Зина после приветствия. – Последнюю новость не слышал?
– Откуда мне слышать? – насторожился Батов.
– Наш полк расформировывается…
– Мне же надо быть непременно там! – воскликнул он, ошарашенный таким известием.
– Пойдешь, пойдешь, не волнуйся. Только, пожалуйста, не через окно и не сию минуту, а после умывания, завтрака и перевязки. Договорились? Никаких церберов на твоем пути не будет…
Когда Батов пришел в полк, недалеко от лагеря на дороге, прикрывшись плащ-палатками, строилась большая группа солдат и офицеров, в которой нашел он и комбата Котова, и его заместителя капитана Соколова, и своих командиров отделений Чадова и Оспина, там же стоял Усинский…
Навстречу Батову из строя выскочил Володя Грохотало. Они долго стояли, взявшись за руки, говорили, казалось, о самых незначительных вещах. Потом крепко, по-мужски поцеловались, разошлись. С солдатами Батов прощался уже на ходу: была подана команда к движению.
Провожающие остались на обочине дороги, потом по одному и группами потянулись в казармы. А колонна уходила дальше и дальше, серея и сливаясь с косой сеткой мелкого, ровного дождя. С крошечных листков саженцев падали крупные капли в сырую землю и исчезали в ней.
Выкупавшись вместе с этими людьми в горячей фронтовой купели, Батов сроднился с ними, привык и полюбил их. Теперь они навечно связаны невидимыми, но самыми прочными в мире нитями фронтового братства. И когда отдаляется от тебя товарищ – до звона, до щемящей боли натягиваются эти нити. Но не рвутся! Не могут они порваться…
РАССКАЗЫ
Юрий Заюнчковский
КОГДА СЕДЕЮТ МАЛЬЧИШКИ…
Посвящаю сыну – лейтенанту Сергею Заюнчковскому
Станция буквально стонала от грохота проходящих эшелонов. Люди сновали туда-сюда, что-то искали, чего-то требовали, торопились, толклись возле привокзальной столовой.
Мы, тринадцать выпускников летной школы, как парашютисты из самолета, один за другим выпрыгнули из вагонов.
– Айда в комендатуру, – сказал кто-то, и все устремились к военному коменданту.
Возле дверей нас встретил подтянутый капитан в фуражке с ярко-малиновым верхом. Его распоряжения звучали скупо и четко. Он быстро осаживал любого, кто пытался проявить скандальную настойчивость и зазнайство.
Комендант вопросительно взглянул на нас – летчиков, словно спрашивая глазами: «А вам что здесь понадобилось?» Внимательно выслушав доклад, взял командировочное предписание и пригласил меня, как старшего по команде, к себе в диспетчерскую, вежливо попросив остальных подождать за дверьми.
В комнате, куда я с ним вошел, чувствовалось прифронтовое напряжение. Капитан отдавал распоряжения ровным тоном, продолжая заниматься нашими делами: «Перевести на пятый! Тридцать четвертый задержать до трех! Да! Нет!..»
– Так вот, старшина, – обратился комендант ко мне, – теперь здесь вашего полка нет. Сожгли его на земле. А то, что уцелело, куда-то перевели. Что мне с вами делать – ума не приложу!
Это известие меня ошарашило.
Капитан поднял строгие глаза и, заметив мое отчаяние, спокойно сказал:
– Сейчас пойдете копать котлован под узел связи. А там посмотрим…
Фронт принимал нас неприветливо, сухо, совсем не так, как это представлялось.
И тут мы привычно уловили завывающий гул приближающихся самолетов. Словно по команде, все подняли головы. Быстро оценив обстановку, мы бросились в сторону летящих бомбардировщиков. Навстречу ошалело бежала толпа. Застигнутые врасплох люди, следуя инстинкту самосохранения, удирали от самолетов, не ведая того, что бегут под бомбы.
Мы попытались остановить бегущих и направить в противоположную сторону. Но волна перепуганных, мятущихся в поисках спасения людей смяла нас, тринадцать возмущенных мальчишек.
Я спрыгнул на железнодорожный путь и медленно зашагал навстречу самолетам. За мной, как по команде, соскочили остальные.
Прикинув, откуда начнут сбрасывать бомбы, мы сократили, насколько это было возможно, расстояние до самолетов и шмыгнули в щель, вырытую в начале перрона. Там в углу сидел на корточках интендантский майор. Он в ужасе смотрел на вываливающиеся из самолетов бомбы и бормотал что-то бессвязное.
По всему было видно, что он принадлежал к наспех испеченным командирам из гражданских.
Справа с грохотом вспыхнуло оранжевое зарево, обрамленное черной бахромой порохового дыма. Осколок гулко шлепнул по брустверу и отскочил на дно окопа. Гнетущее это было мгновение. Но что оно по сравнению с тем, что пришлось увидеть потом. Только что пришедший состав с ранеными был разбросан по сторонам серийным бомбометанием. Мне – штурману было легко себе представить, какой высокой выучки «мастер» выложил серию точно вдоль всего состава.
Ужас сковал мое тело. Некоторое время я оцепенело смотрел на происходящее, потом бросился на помощь раненым. Затрещали рубашки, появились жгуты. Как нам пригодились наши знания по ГСО! (А ведь еще со школьной скамьи к занятиям по санитарной обороне несерьезно относились. А вон оно как все получилось!) Работали остервенело, не думая ни о чем, – лишь бы успеть помочь раненым. От душевной боли и досады за свое бессилие хотелось плакать. Я заметил, что у некоторых на глаза навернулись слезы.
Когда оставшихся в живых снесли на перрон, я оглянулся, у входа в диспетчерскую стоял комендант станции. Ничто не поколебало его манеру повелевать людьми. Не потерять в этом аду голову – черта истинного командира.
К нему подвели двух немецких летчиков с только что сбитого самолета. Вокруг сжималось кольцо женщин и красноармейцев. Вот-вот могло случиться самое страшное – самосуд. Капитан оглянулся и, увидев меня, приказал отвести немецких летчиков в диспетчерскую.
Не отдавая себе отчета, я зло скомандовал по-немецки:
– Идите, пока целы! Идите, говорю, а не то!..
Идущий рядом стрелок-радист, испуганно отшатнулся от меня и тихо спросил:
– Скажите, нас расстреляют?
Откуда мне было знать, как в этих случаях поступают? Я промолчал, поглядывая на унтер-офицера. Клименко подтолкнул его коленом и спросил разрешения выйти, чтобы поставить у дверей караул из наших ребят.
Скоро в диспетчерскую вошел комендант станции. Как всегда, капитан спокойно отдавал распоряжения: «Кран – на пятый! К третьему прицепить три пассажирских из тупика!..»
Он посмотрел на немецких летчиков и вплотную подошел к лейтенанту. Тот, словно очнувшись, повернулся в мою сторону и, чеканя каждое слово, произнес:
– Передайте вашему комиссару (он, видимо, решил, что малиновая фуражка – принадлежность комиссара), я не собираюсь продавать свою Германию, нам не о чем говорить…
Капитан выслушал перевод, взял немца за подбородок и процедил сквозь зубы:
– Молокосос!
Я озадаченно посмотрел на него, не зная, как перевести.
– Ладно, можно не переводить, – махнул рукой капитан. – Прикажите запереть его в кассе, и пусть сидит, пока не понадобится.
В комнату незаметно вошел батальонный комиссар. Он отвел унтер-офицера в угол комнаты и тихим голосом начал допрашивать. Я переводил. Допрос длился долго, скучно. Задавались какие-то, казалось, для такого момента нелепые вопросы. Есть ли у него дети? Чем он занимался до войны? Что он думает о той мясорубке, которую они только что устроили на станции? И что он ему посоветует сказать людям, стоящим около диспетчерской? Унтер-офицер задумался, приготовившись к самому худшему, и, не найдя что ответить, спросил у меня:
– А вы советский немец?
– Нет, я русский, но если бы я был немцем, то… – Договорить у меня не нашлось подходящих слов.
Когда унтер-офицера увели, я тоже хотел уйти.
– Разрешите идти?
– Подожди. – Комиссар устало смотрел мне в глаза. – Вот так-то, брат… А ты где это научился лопотать по-ихнему?
– Жил среди немцев долго. Меня один бывший поручик Скопинского полка обучал языку, Гейдеман его фамилия. Потом учитель в школе был немец Густав Густавович Бахман. Вот и научился…
– Так, так, значит, поручик… А сам ты чей будешь? Кто родители?
– Коммунисты, – сказал я тихо, словно бы давая понять, что подозревать меня – дело оскорбительное.
– Ну ладно, ладно, – примирительно сказал комиссар. – А все-таки расскажи о себе.
И я рассказал свою небогатую биографию, которая была у меня, как у всякого мальчишки, окончившего десять классов в тридцать девятом году, когда все поступившие на первый курс института были призваны в армию. Расспросы о родителях тоже были не длинные. Люди как люди. Работали, ездили на хлебозаготовки, организовывали колхозы, жили трудно, но весело. С гитарой и балалайкой вечерами собирались старшие братья и мужья сестер – все, как один, танкисты, и, как всегда, отец начинал наше застолье словами:
– Ну, танковый батальон, за здоровье пехоты!..
Батальонный комиссар слушал не перебивая. Он разглядывал меня, словно статуэтку в музее.
– Скажите, а пакет о назначении и личное дело с вами?
– Конечно. – И я полез в планшет, но, одумавшись, недоверчиво спросил: – А вам зачем?
– Давайте, давайте… У меня есть право распечатывать секретные пакеты. – Он улыбнулся, разорвал пакет и вынул мое личное дело.
– Отлично, – сказал он, ознакомившись с документами. – Значит, хотим летать?
Я пожал плечами, мол, что за вопрос? Наступила тишина, нарушаемая лишь скрипом сапог коменданта станции.
– Его я беру с собой, а остальных, Николай Николаевич, отошлите в штаб ВВС. Они там пригодятся, нечего здесь болтаться.
Уже сгущались сумерки, когда мы вышли на тихую пристанционную улочку и сели в «эмку».
Машина выбралась из неразберихи маленьких переулков и выехала в поле. Здесь комиссар остановил машину.
– А на войну небось без оружия собрался?
Я неопределенно пожал плечами. Начальству, мол, виднее, как мне идти на войну.
– Вот, вот. Как в бирюльки играем, вроде опереточных маневров. А тут, братец, убивают, между прочим… Возьми мой наган. И стреляй в каждого, кто надумает силой открывать дверцу машины. Он вытащил из-под сиденья автомат, положил его стволом вверх на левую руку. – Ну, поехали, старшина. И смотри в оба: здесь немецкие лазутчики завелись. Не прозевай, помни: остается жить тот, кто выстрелит первым.
Честно говоря, мне стало жутковато. Казалось, за каждым поворотом кто-то таится и вот-вот грянет неожиданный выстрел.
– Они переодеваются в милицейскую форму, – рассказывал комиссар. – Останавливают машину, берут документы и стреляют. Удивительно: у всех один и тот же бандитский почерк. В округе я знаю всех милиционеров, и, если наш разговор будет не клеиться, после слов «м-да сейчас…» – стреляй без команды.
Он замолчал, внимательно вглядываясь в темноту. Машину бросало на ухабах, густые клубы пыли обволакивали ее на поворотах.
Через час-полтора остановились. Комиссар вылез, осмотрелся, потом два раза мигнул фарами. Я стоял на обочине, мучительно напрягая зрение и слух в надежде что-нибудь различить в этой кромешной тьме. Вдали трижды загорелся огонек.
– Все в порядке. Поехали.
Машина фыркнула и помчалась к лесу. При въезде в него комиссар притормозил, и я различил около дерева человека, держащего в руках автомат. Необычность обстановки, таинственные сигналы, настороженность комиссара нагнетали чувство страха. Теперь все казалось враждебным. Я уже начинал сожалеть, что так бездумно согласился поехать бог знает куда. На ум приходили всякие нелепые ситуации со шпионами из кинофильмов. Словом, когда машина остановилась около избушки в густой чаще леса, у меня было твердое желание дорого продать свою жизнь.
На крыльце появилась какая-то темная фигура. Она не спеша спустилась к машине. Открылась дверца. И я оказался нос к носу с небритым человеком.
– Николай Андреевич, а это кто будет?.. Ну, убери наган! Чего доброго, со страху пальнешь, зелень! – И, не обращая внимания на меня, он стал вытаскивать какие-то узлы, коробки: – Гранаты привезли, славненько. Эка, и патрончики мировецкие!
Взвалив все разом, он, кряхтя и чертыхаясь, стал подниматься на крыльцо, и, когда открывал двери, слабая полоска света осветила его пустые петлицы.
И тут во мне заиграла старшинская кровь. Теперь это кажется смешным, но тогда стало ужасно больно за такую невиданную бесцеремонность в обращении со старшим по званию.
…Комиссар подтолкнул меня сзади, и мы вошли в просторную избу, освещенную сильной электрической лампочкой. В углу за печкой стояла радиостанция, возле которой сидела радистка, посреди стоял накрытый скатертью стол.
– Верочка, кончай слушать немецкие передачи. Позволь тебе представить нашего нового сослуживца Владимира Незвецкого.
– Мамочки, да он ранен! – с неподдельным ужасом воскликнула Верочка и тут же схватила индивидуальный пакет. – Садись! Ну, надо же, опять гадье стреляло. Садитесь, я сейчас мигом перевяжу. Ах, ну надо же! Прямо в первый день!..
– Да что вы, это же… Это так… – лепетал я, не зная, что сказать. – Это чужая кровь.
Верочка с удивлением посмотрела на комиссара.
– Николай Андреевич, его что, на дороге подобрали?
Мне стало обидно за себя. Один счел, что я типичный салага, вторая приняла за мальчишку, подобранного на дороге… Тут открылась дверь, и в комнате появился гладко выбритый немецкий офицер. Поверх белоснежной рубашки был накинут китель майора люфтваффе. Он с удивлением осмотрел меня с ног до головы и на немецком языке обратился к Верочке:
– Это что за зоологический уникум?
Ну нет, это уж слишком! Я шагнул навстречу майору и, чеканя каждое слово, сказал:
– Я не имею чести быть с вами знакомым, но ваша манера вести беседу дает мне право быть с вами столь же бесцеремонным.
– Ах вот как! Вы немец? – удивился майор.
– Нет, я русский, и запомните это накрепко…
– Ну, ладно, ладно, – вмешался комиссар. – Ты что, белены объелся! Тихий, тихий, а поди ж ты, какого неукротимого нрава. – Он осторожно взял у меня наган. – Давай, давай… Это же мой.
Верочка прыснула в кулачок, выскочила в сени и вернулась с кувшином воды и тазом.
– Умойтесь и снимайте гимнастерку, я мигом прополощу, завтра будет как новенькая.
Мне хотелось очень многое сказать: припомнить раненых на вокзале, лейтенанта на допросе и вообще бросить в лицо этому гладкому немцу, что час расплаты придет и пусть тогда не ждет от меня пощады… Уж я поработаю пулеметами!
Я продолжал вести немой диалог со стоящим передо мною немецким майором. Мне очень хотелось сказать ему что-нибудь такое, чтобы заставило побледнеть этого наглеца, возомнившего себя невесть кем. Верочка подала мне полотенце и просто сказала:
– А у вас есть мама?
– При чем здесь мама?
– При том, что ваша жесткость вряд ли пришлась бы ей по душе. – Она взяла кувшин, вылила остатки воды и вышла в сени.
Майор скрылся в своей комнате. Комиссар примирительно положил мне руку на плечо и тихо шепнул:
– Не шебуршись. Скоро для тебя все станет ясным.
Гнев прошел. Я стал мучительно прикидывать, куда попал. Молчаливо наблюдающий сцену красноармеец с медвежьими повадками бросил в мою сторону взгляд, полный сочувствия и понимания.
Вошла Верочка и начала накрывать на стол.
За ужином царило томительное молчание. Тихо позвякивали невесть откуда взявшиеся в этакой глухомани серебряные ножи и вилки.
Комиссар, чтобы разрядить обстановку, спрятал руки за спину и весело подмигнул Верочке.
– Ну угадай, что я вам принес?
Все оживились и с интересом смотрели на комиссара. Верочка своим звонким голоском перечисляла все, что казалось ей несбыточной мечтой: «Земляничное мыло! Браунинг! Книжка «Рожденные бурей»! Батарейки к карманному фонарю! Часы!» Но, увы, в ответ слышалось только: «Не угадала».
– Вот! – и он торжественно потряс двумя банками сгущенки. – Для Верочки и Володи.
Немецкий майор мягко улыбнулся. Верочка захлопала в ладоши и тут же предложила сделать тянучку или кофе с молоком. Потом каждый стал предлагать, с чем лучше всего употребить сгущенку, и когда последние льдинки ссоры были растоплены, комиссар торжественно, но уже серьезно объявил:
– Герр майор, вот вам штурман. Соловьев, тащи мундир. А ты, Володя, примерь!
Я повертел в руках немецкий мундир, с грустью поглядывая на свою сырую гимнастерку, и все еще не понимая, в чем дело, стал медленно натягивать его на себя.
– Смотри, как в лучших ателье Берлина. В самый раз.. Вот тут подстрочить, здесь подштопать, погладить, и мундир первый класс.
Майор ходил вокруг. По его лицу нельзя было угадать, доволен он или нет. Когда причиндалы немецкого летчика были надеты, каждый счел своим долгом что-то поправить, смахнуть прицепившуюся нитку…
– Славно, славно! – с удовольствием повторял комиссар..
Я уже успел заметить, что этот человек обладал удивительной способностью казаться всегда довольным. Внешне ничто не выдавало его озабоченности и планов. Его желания входили в жизнь людей исподволь, незаметно, так, будто бы они принадлежали им самим. Он не командовал людьми, он руководил ими. Все, что он ни делал, было подчинено главной цели. На внешние атрибуты власти он не обращал внимания. Моя училищная строевая выучка – щелканье каблуками, вытягивание в струнку – вообще его не интересовала.
Ему было нужно знать, что я за человек. Он мог простить тяжкий проступок, но он никогда не стерпел бы непорядочности. Вопросы чести им понимались не в романтическом ореоле, а глубоко человеческой ответственности перед самим собой и людьми за все, что совершаешь. Его манера общения с людьми покоряла задушевностью. Каждому хотелось делать так, чтобы это было приятно всем и ему в особенности. В его «хозяйстве» (это слово только начинало входить в обиход) царила атмосфера непринужденности. Каждый выполнял свои обязанности с охотой и проявлял максимум выдумки. А для проявления изобретательности поприще было необъятное: трудно было с бензином, с охраной, а тут еще проблема секретности операции. Здесь его не просто слушались – ему беспрекословно подчинялись. Даже внешне сдержанный, суховатый во взаимоотношениях немецкий майор всякий раз, разговаривая с ним, становился улыбчивее, светлее.
Так незаметно для самого себя я вошел в этот коллектив.
– Так вот, старшина, будете летать с герр майором на разведку… – Я заметил, что комиссар не случайно менял «ты» на «вы», это означало переход к официальному обращению по службе. – Вы должны вести воздушную разведку с максимальным углублением в тыл противника, особое внимание следует уделять участкам сосредоточения пехоты противника.
«Что же, разведка так разведка, тоже интересно», – подумал я, и мне захотелось сейчас же поглядеть на немецкий самолет, на котором предстояло летать.
…В 3.20 Соловьев тихо произнес: «Подъем». Быстро по привычке я надел свое старшинское обмундирование, перекинул планшет через плечо, убедился, на месте ли штурманская линейка, ветрочет, и выскочил на улицу, застегивая на ходу ремень.
Невдалеке я увидел комиссара. Рядом с ним стоял высоченного роста автоматчик. Комиссар улыбнулся.
– Сразу видно, из училища. Иди переоденься. Нашу форму будешь надевать по престольным праздникам.
Я вернулся в избу и в дверях столкнулся с майором. Дал ему дорогу и хотел было проскочить внутрь, но меня остановило его вежливое:
– Господин унтер-офицер, по утрам принято говорить «доброе утро» и не суетиться, когда пропускаете старшего по званию.
От неожиданности я вытянулся, не зная, что сказать. Потом махнул рукой, мол, отвяжись ты, вбежал в комнату, быстро переоделся. Схватил кожаную куртку и бегом помчался к комиссару. Тот стоял рядом с майором. Верочка переводила их разговор. Говорили явно обо мне.
Майор искоса глянул на меня и, улыбнувшись, сказал:
– Не обижайтесь, но впредь я с вами буду поступать так, как это принято в люфтваффе. Вы меня многим обяжете, если избавитесь от вашей русской привычки видеть в своих офицерах старших товарищей. Поймите меня правильно, все это может стоить нам головы. Вам хотелось бы потерять ее таким глупым образом?
– Нет!
– Не просто нет, а никак нет, герр майор!
Вежливый, но непререкаемый тон начальника всегда обезоруживал меня.
– Никак нет, герр майор!
Немец остался доволен ответом. По дороге к самолету он показал, как стоят по команде «смирно», как должна быть надета пилотка, с каким почтением я должен следовать за ним, и вообще началась в полном смысле слова дрессировка. Невольно вспомнилось то, что нередко мои закадычные друзья по училищу называли муштрой, которой, по их мнению, я злоупотреблял в эскадрилье.
Мы расчехлили самолет. Это был тот знаменитый полутораплан «Хеншель-126», который впоследствии приобрел кличку «костыль». Майор охотно рассказывал обо всем, что меня интересовало. Мое плохое знание немецкой авиационной терминологии порою заставляло его дважды объяснять что-либо, но он не раздражался. Я залез в свою кабину. Вертанул турель, каким-то наитием понял, как перезаряжается спарка пулеметов, уперся в наплечники и резко перебросил пулеметы с борта на борт. Щелкнул тумблером радиостанции, переговорного устройства. Хоть и небольшой был опыт, но любовь к авиационной технике в училище сделала свое дело.
Майор молча следил за моими действиями. А я, забыв об обидах, о дисциплине – обо всем на свете, по-мальчишески упивался видом новой техники. И, когда первое любопытство было удовлетворено, я крикнул майору:
– Герр майор, отличнейшая машина. Только пулеметы слабоваты. Сюда бы наши ШКАСы. Из этих пехотных тыркалок только по воронам стрелять. – Майор молчал. – А как на взлете триммер работает?
Он влез на крыло и спросил:
– Управлять самолетом учились?
– Нет, конечно, но после войны непременно пойду летчиком в ГВФ. Я ведь до военного училища на первый курс дирижаблестроительного института имени Циолковского поступил. А нас всех в военные училища послали. Чувствовали, что война с вами будет.
Майор замолчал. Я почувствовал, что сказал не то, что надо, и поспешил добавить:
– Прогревать начнем, а?
Мотор фыркнул и загудел.
К крылу подошел Соловьев и махнул майору. Тот сбросил газ, выключил зажигание. Легко спрыгнув на землю, он впервые улыбнулся при виде моих взъерошенных волос и счастливых глаз.
Майор и Соловьев ушли. Я протер потеки масла, закрепил капот, привычным взглядом окинул подкосы, шасси и, распевая: «Там, где пехота не пройдет, где бронепоезд не промчится, угрюмый танк не проползет, там пролетит стальная птица», – направился к избе.
Ели молча, думая каждый о своем. А когда солнце выглянуло из-за горизонта, в избу ввалился огромный автоматчик. Буркнув «Здрасте!», он взял миску, наложил себе каши с мясом, сел в угол, быстро позавтракал и полез на печь. Буквально через считанные секунды оттуда послышался его громкий, раскатистый храп.
Майор подвинул к себе Стакан с кофе и, посмотрев на меня, сухо сказал:
– Впредь не петь никаких советских песен. – Слова его звучали категорично, как приказ. – Я научу вас нашим. И вообще, поменьше говорите на русском языке.
Первое задание было не таким уж сложным. Надо было просмотреть линию железной дороги и вернуться над степным шляхом домой.
Я разложил карту и стал прокладывать курс, делая необходимые пометки. Настроение было прекрасное. Ко мне подошел майор, взглянул на проложенный курс и, не удостоив меня взглядом, произнес:
– Вот здесь перелетать фронт нельзя. Заметят, что мы рано утром возвращаемся из русского тыла. Невольно у постов наблюдения возникнет вопрос, кто мы. Уверяю вас, через час в центре постов станет ясно, что здесь что-то нечисто, и будет отдан приказ истребителям затребовать у всех самолетов нашего типа пароль «Я свой самолет». Подумайте лучше…
Я виновато моргал глазами, понимая всю несерьезность своего решения.
Конечно, откуда мне было знать, где летать на бреющем, чтобы не получить пулю от своей или вражеской пехоты. Палят ведь сдуру, со страху, да и вообще перепутать не мудрено. Пехота тогда скверно разбиралась в типах самолетов. Так что прокладка курса, поначалу казавшаяся мне плевым делом, несколько раз была подвергнута строжайшей критике. Вероятно, со стороны я выглядел смешно. Комиссар и Соловьев переглядывались, майор высокомерно наблюдал за тем, как я перекладываю курс. В руках у Верочки звонко сломался карандаш. Я вздрогнул. Она, глядя на меня, со вздохом сказала:
– Если на вас нападут советские истребители, не забудьте пароль: «Киржач». Поставьте фиксатор на волну взаимодействия, чтобы быстро переключиться.
