Текст книги "То, ушедшее лето (Роман)"

Автор книги: Виктор Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Когда подъезжали к Риге, все дрожало внутри, расплакаться боялся, но вышел на перрон и растерялся, да чего там – испугался. Самым настоящим образом. Словно приехал в незнакомый город. Шел по улице, и казалось, что все на него глазеют. Даже в подворотни заходил, чуть ли не ощупывая себя – вроде бы все в порядке, штаны не расстегнуты, на лбу ничего не написано. Шел дальше. Через неделю это прошло, освоился. А лучше бы этого не было, передал бы, что требовалось – и обратно. Но на обратный путь нужен был пропуск, а Трейманис все не мог его раздобыть. Вот тут и накатило то, чего больше всего боялся Кит. Мотька, родители, Роберт и все, кого он здесь знал, стали нужны ему позарез – увидеть хоть на минуту, десятком слов переброситься, посидеть в своей комнате, пальцем по корешкам книг провести, супу поесть за кухонным столом, и черт знает чего еще захотелось Киту, когда он понял, что еще день-два и опять придется расстаться с этим проклятым, таким любимым городом и со всем, что было его настоящей, реальной жизнью, потому что жизнь в отряде, несмотря на всю свою, даже грубую подчас, натуральность, имела некий оттенок призрачности – проснешься в одно прекрасное утро и увидишь знакомые стены, будильник тикает…

К его несчастью, был разгар лета. Школы, конечно, закрыты, и нельзя подождать Мотьку на улице, когда она домой идет, чтобы хоть издали поглядеть. Слава богу, Жанна, дочка Трейманиса, взялась сходить на квартиру, на словах передать родителям и сестренке, что Кит жив-здоров, всех крепко целует, к осени, надо полагать, вернется.

Кит долго расспрашивал Жанну, как там у них, но что она могла рассказать, дома только отец был, и десяти минут с ним не говорила, все тоже живы-здоровы, переживают, конечно, ждут…

С ребятами повезло. Случайно на улице встретил Янциса. Пошли на Бастионную горку, сидели на разных скамейках, но так, чтобы можно было негромко переговариваться. Условились встретиться еще раз, вечером, возле оперы. Пришел Эрик. Странно, Кит так ждал встречи с ребятами, чуть ли не снились они ему, а вышло как-то не так, немного отчужденно, что ли… Ну, как бы то ни было, договорились обо всем. Нет, это все-таки черт-те что! Им бы хлопать друг друга по плечу, хохотать: банзай, старина! привет, старый пират! – а они… договорились.

Чтобы дотянуть вечер, Кит зашел в цирк. Взял билет на галерку, оттуда можно было в любое время незаметно уйти. Под куполом кувыркались акробаты, Кит с детства таких номеров не любил, боялся, что сорвутся. Стал смотреть вниз, на партер. И увидел Элину. Даже в сердце кольнуло. Она смотрела куда-то в сторону, поэтому он и узнал ее, по профилю. По затылку человека не узнаешь, хотя ее он и по затылку узнал бы. Потом погас свет, мальчишки в униформах стали крутить перед прожекторами цветные стекла, замолк оркестр, и только барабан стучал быстро-быстро, даже быстрее сердца.

Задолго до последнего номера Кит незаметно вышел, спустился по наружной лестнице, нависавшей над тротуаром, и стал под нею. Так, чтобы видеть главный выход. Ждал долго. Наконец повалила публика. Сначала валом валила, потом поредела. Кит ждал долго, пока сторож не стал запирать двери.

У Трейманисов не спали, ждали его. Еще в прихожей Жанна радостно объявила:

– Есть пропуск. Настоящий.

На следующий день он уехал.

Друян шел медленнее обычного – не потому что болото, просто не было резону торопиться.

Жизнь подходила к той точке, где в последний раз все надо было взвесить, рассчитать. Не промахнуться.

Пока складывалось, как по писаному. Вот прокатится фронт, начнется Советская власть, и пожалуйста – шуцмана угрохал и жену свою собственную не пожалел, воевал в партизанах, вся волость знает.

С бабой, конечно, дело не простое. Кто на молоке обжегся, на воду дует. Но вот взять хотя бы ту же Катерину, чем плоха баба? Свой хутор продаст, к нему переедет. Вдова всегда вернее девки. Правда, веры другой. Будь матка жива, на стену бы полезла, а Друяну что ксендз, что пастор, что в лоб, что по лбу. Да и жить-то при большевиках придется, так что и вовсе эта религия ни к селу ни к городу. Вот только относиться к нему Катерина стала как-то иначе, то и дело поглядывает исподлобья, будто удара ждет. Из-за Броньки, что ли? Небось, с три короба люди наговорили. Боится. Дело это понятное. Покажи ему кого-нибудь, кто двоих на тот свет отправил, Друян на такого человека тоже бы с опаской поглядывал. Не теперь, конечно, а скажем, до войны. Ничего, поживут – привыкнет. Забудется.

Все, стало быть, распрекрасно. Распрекраснее некуда, едрит твою!.. Сущая чепуха остается – выжить. А фронт, вот он, гудит, как проклятый. Хреновое это дело для партизан. Армия – не шуцманы. В один день любой лес прочешут да еще и с самолетов долбанут. Не зря отряд их с места сорвался, не иначе как через фронт пробиваться надумали. Надумать легко, а вот поди пробейся. Может, и повезет кому, только немного их будет. Что до Друяна, так он в герои не лезет. Ни в живые, ни в мертвые. Он свое дело сделал. И себя растоптать не дал, и будущей власти услужил.

Нет, не вернется Друян в отряд. Пальба эта, «канонада», как пащенок говорит, все дело решила. Если раньше он колебался, то теперь – все, баста. Оттого-то и не пошел он на «Алвишки», «Алвишки» в стороне остались, ни к чему теперь Друяну со связным встречаться. Ну, а ежели потом и дознаются, что не прибыл Друян к связному, так тут объяснить все честь честью можно: не дойдя до «Алвишкей», напоролись, мол, на шуцманов или фрицев, стали те шпарить из автоматов, пащенка то есть парня этого на месте ухлопали, ну а Друяна бог помиловал, человек он бывалый, ушел болотом, на ближайшем хуторе схоронился, несколько дней отсиживался, потом уже поздно было связного искать, пришлось Красной Армии дожидаться. И Катерина все подтвердит: сначала вдвоем пришли, потом стрельбу слышала, обратно Друян один прибежал, гнались за ним, она его спрятала… Комар носу не подточит.

Остается одно решить: на ходу? либо сделать привал и тогда уж?.. Далеко идти – смысла нет, место глухое, да и ноги у Друяна не казенные. Он оглядывается…

…Друян оглянулся, приостановился даже, словно хотел сказать что-то, но, видно, раздумал, зашагал дальше.

Киту не по себе. И от болотной духоты, и от странного ощущения – будто идут они в никуда. Когда вышли от Катерины, казалось – ну, теперь-то уж ерунда, рукой подать. Но прошел час, другой, и все отодвинулось куда-то, потеряло реальность, словно Кит заснул на ходу и двигается по какой-то бессмысленной инерции. Потом пришел страх. Опять же – как если бы это было во сне, когда вокруг – ничего пугающего, а тебе все страшней и страшней. Даже оцепенение стало понемногу проходить. Кит толком не осознавал, откуда этот страх, но каким-то образом это было связано с Друяном, и в памяти ожили подозрения, ожила неприязнь к нему, углублявшаяся с каждым днем их пути, и Кит безотчетно вытащил свой маленький браунинг, опустил предохранитель. На мгновение пришла мысль, что он ведет себя глупо, но Кит отбросил эту мысль и уже не выпускал пистолет из потной ладони.

Все выше поднимается солнце, в небе ни облачка, в воздухе ни малейшего дуновения. Утром явственно доносилось гудение канонады, а сейчас – тишина. Только болото иногда вдруг чавкнет под ногами идущих, и опять тихо – мох скрадывает звук шагов.

Когда они скрылись в мелком березняке, за которым начиналось болото, Катерина медленно отошла от окна, присела на лавку, но тут же вскочила, толкнула ногой тяжелую дверь, вышла на крыльцо и вдруг замерла, потому что почудился ей какой-то звук – вроде выстрела. Но сколько она потом ни прислушивалась, а больше ничего не последовало. Хотя отчего же должно было что-то последовать? Ну да уж так представляла это себе Катерина – если дойдет у них дело до развязки, обязательно будет пальба. А что дело идет к развязке, Катерина не сомневалась. Если уж Друян собственную жену не пожалел, так этого парня пристрелить – для него раз плюнуть.

В извилистом ходе друяновских мыслей Катерина не разбиралась. Она только нутром чуяла, что есть здесь какая-то заковыка: оба как будто бы одного поля ягода, партизаны, но каждый сам по себе – парнишка этот одно, а Друян другое. И, главное, точит Друян на парня зуб. Не только с насмешкой о нем говорит – нет-нет да и проблеснет в глазах злоба. Страшная, чисто друяновская. И опять насчет какого-то связного. Видно, наплел ему что-то Друян, раз парнишка спрашивал.

Как только стала Катерина думать о парнишке, так сразу и представила его себе – с ног до головы. И усмехнулась: тоже мне, вояка!

Странная это была усмешка, чисто женская: и насмешливость в ней была, и чуток удивления, и самая малость чего-то еще. Впрочем, такая ли уж малость?..

Если малость, так отчего же парнишка этот не выходит у нее из головы? Еще вчера вечером, когда поесть она ему принесла в овин, что-то ей показалось необычным и в голосе его, и… вообще. Разглядеть его в темноте не могла, бог знает, что за птица, а надо же – в разговор пустилась. Голос, что ли, ее подкупил или уж сердце у нее так устроено? «То есть как это – сердце устроено?» – спрашивает она у самой себя и неожиданно, впервые в жизни понимает, что могла бы и разобраться – как устроено, да только сейчас не до этого. И не только сейчас. И раньше было не до этого, да, пожалуй, и впредь времени не достанет.

Тоскливо становится Катерине. Надо же так жить, чтобы до собственной души не докопаться. Не задуматься даже: чего это ради ты, такая-сякая, живешь и… вообще?

Привыкла она к этому «вообще». Начинает думать, рассуждать, а потом – «вообще». Так за всю жизнь ничего до конца и не додумала. Ну, скажем, к вечеру с ног она валится, а утром? Голова ясная, небо над лесом розовеет, воздух – ровно вода из колодца, аж дрожь пробирает; сесть бы на лавку, что возле дома, ноги под себя, чтоб от росы не стыли, да и подумать… Но тут же перебираешь в уме: огурцы прополоть, сходить в волость к Маделану, обещался прошлогоднюю картошку забрать, сбыть куда-то – не за деньги, за городской товар, она уже загодя уговорилась с ним, а он все не едет; ну, свинье сготовить, корову подоить, наточить косу, поправить плетень, а то кабаны повадились… Воз и маленькая тележка! Где уж тут думать, да еще о душе или, скажем… вообще.

Катерина давно уже ползает в огороде, обрывая из-под узорчатых листьев колючие бледно-зеленые огурцы. В ее молочно-белые колени земля успела въесться так глубоко, что немало времени пройдет, прежде чем они отмоются. Потому что по давней детской привычке Катерина ползает между грядами на коленях, а не ходит меж ними, переломившись надвое, как другие бабы, которые потом хватаются за поясницу.

Но так ли уж давно она там ползает?

Ползает, может, и давно, а вот огурцов пока – кот наплакал. Потому как больше она прислушивается, чем занимается делом. Неспокойно у нее на душе, хотя все ее рассуждения насчет этих двоих могут оказаться просто бабьей глупостью. Время, правда, уж больно шальное. В последнее лето редко к ней кто-нибудь заворачивает, но уж если ненароком завернет, так обязательно пойдут рассуждения: с одной стороны, понимаешь ли… а с другой, опять-таки…

Катерине рассуждения эти ни к чему. Власть переменится? Ну и что? От любой власти до Катерины семнадцать километров лесом да болотами. Это какая ж власть должна быть, чтоб Катериной интересоваться? Ну, а если и поинтересуется, так что? Чужого Катерина не держит, своего не отдаст. Вот и весь разговор…

Выстрелы, настолько отдаленные, что другому бы и в жизнь их не расслышать, словно подбрасывают ее. С минуту она стоит и ждет, но вокруг опять первозданная тишина.

Сначала Катерине кажется, что она смертельно устала. Потому что ноги у нее еле двигаются, но, когда она наконец подхватывает двустволку, загодя поставленную у крыльца, это ощущение проходит. В сторону болота она идет таким спорым шагом, что беги кто-нибудь рядом с нею, скоро выдохся бы и отстал.

Вот уж такой подлой пакости Друян от этого пащенка не ожидал никак. Все было рассчитано, каждое движение, и вот – на тебе, Друян лежит мордой кверху и смотрит на облака. А облака ему – как рыбе зонтик. Он бы и рад не смотреть на них, но, когда этот пащенок стал палить из своей хлопушки, какая-то пулька пробила Друяну шею аккурат рядом с глоткой, и теперь он, видите ли, должен любоваться небесным сводом!

Но черт с нею, с шеей! Не из-за шеи он тут валяется. Друяна продырявило не единожды, вот только думать об этом муторно. Одна надежда, что пульки-то мелкие. Хотя и нога и предплечье болят, как проклятые.

И как только мог он, Друян, такого дурака свалять?! А теперь он и сам не знает, чего ему больше хочется: не умереть самому или знать, что пащенок сдох – раз и навсегда?

Если уж Друян не может пошевелить башкой, то надо хотя бы привстать… И он упирается локтями в мягкую, податливую землю, но после первого же усилия голова начинает кружиться так, что он тут же отказывается от дальнейших попыток.

Кит медленно и как бы рывками возвращается к жизни. Именно так – не жизнь к нему возвращается, а он к ней. Он возвращается к тому мгновению, когда Друян, словно споткнувшись, остановился на ходу, неуловимо быстро обернулся, и Кит увидел черное дуло, из которого должна была вырваться смерть.

Кита несколько раз ударило, и ударило так, что теперь он даже не мог вспомнить: сам-то он стрелял или нет? Должен был бы стрелять, но в памяти это не сохранилось.

На минуту Китом овладевает чувство почти блаженное. Нет больше земного притяжения, нет усталости, нет ни мыслей, ни ощущений. Может, это и есть переход из бытия в небытие?

Нет, это чувство ушло, а вместе него нахлынула боль – такой ошеломляющей волной, что он и различить не мог, откуда она исходит.

Вернувшись к жизни, он вернулся к боли, к страданию физическому и духовному. Но боль он какое-то время мог бы терпеть, а вот расставание с жизнью было превыше всяческих сил. Однако расставание это становилось все более неотвратимым, потому что не было никого, кто бы мог до него добраться, наклониться над ним, взять его за руку и сказать: ничего, потерпи, ты выживешь!.. Насколько легче было бы умирать, скажи кто-нибудь эти магические слова: ты выживешь! выживешь!.. Одно дело умирать, не теряя надежды, другое – в отчаянии.

На болоте Катерине волей-неволей пришлось замедлить шаг. С топью не шутят, даже зная ее как свои пять пальцев. «Какие тут, к дьяволу, шутки! Какие, к дьяволу, шутки!» – твердила про себя Катерина, как иногда, в минуту большого напряжения, человек начинает твердить первую пришедшую ему на ум фразу. Кстати, в такие минуты он теряет и ощущение времени, так что, когда Катерина добралась до плотной, не качающейся под ногами полянки, где лежали те двое, ей показалось, будто только что она была дома и вот она уже здесь.

Они лежали в нескольких метрах друг от друга: Друян – на спине, заострившимся носом кверху, паренек – на боку, левую руку поджав под себя, в правой сжимая маленький, почти игрушечный пистолет.

Как только Катерина наклонилась над ним, парнишка заморгал, а потом как-то по-детски зажмурился, словно пытаясь освободиться от наваждения. В ложбинке между глазом и переносицей была у него как бы маленькая лужица, где скапливались слезы, прежде чем капнуть на землю.

– Это я, – зашептала женщина, – это я, Катерина. Куда тебя этот пес поранил-то?

Кит сделал движение – то ли пытался приподняться, то ли просто повернуться на спину, чтобы высвободить неестественно подогнутую левую руку. Она хотела помочь ему, но паренек вдруг натужно вскрикнул и потерял сознание.

Из кармана своей вытершейся плюшевой жакетки Катерина достала большой складной нож, открыла его и стала осторожно разрезать на Ките одежду. Когда оголился его впалый мальчишеский живот, она увидела ниже пупка маленькую, почти не кровоточившую ранку, и с ужасом подумала, что это все, конец – от такой раны не спасет даже самый лучший доктор. И на какое-то время она будто окаменела.

Удар под правую лопатку был настолько неожиданным, что Катерина, упав лицом на недвижного парнишку, даже не поняла сначала, что же произошло?

Друян целился бабе в затылок, но в самый момент выстрела у него опять закружилась голова, и теперь он не знает, куда попал. Ничего. Надо полежать, пока этот раскачивающийся мир снова не примет нормального положения, а потом выстрелить еще раз. Раз уж Друян решил не помирать, стало быть, Катерину надо кончить.

Да, за то время, что он здесь валяется, Друян немного очухался и твердо решил выкарабкаться. Игрушечными пульками Друяна не убьешь. У него самого был когда-то такой пистолетик. «Дамский» браунинг, калибр – 6,35. Задолго до войны это было, когда еще Друян ходил с дружками в волость, на танцульки. У дружков только финки были, и на друяновский браунинг глядели они с восхищением и откровенной завистью.

Местные власти старались, конечно, не допускать на деревенские балы вооруженных парней, которые, все время подогреваясь самогоном, могли без долгих раздумий учинить жестокое кровопролитие, поэтому на подходе к волостному центру частенько стояли айзсарги или полиция, ощупывавшие идущих – на предмет оружия.

Но Друян над этими стражами порядка наглейшим образом издевался. Как только его останавливали, он тут же выворачивал карманы, шмякал о землю картуз и делал вид, что собирается спустить штаны. Вокруг хохотали, а браунинг его между тем благополучно грелся за лифчиком какой-нибудь большегрудой Юльки, сопровождавшей парней на «увеселительное начинание».

Однако стрелять в людей из этого самого браунинга Друяну так никогда и не пришлось. Зато уж как он палил в свинью, откуда-то забредшую к ним в огород! Все шесть патронов расстрелял, а той – хоть бы хны! Визжит, носится, как очумелая, а подыхать – ни в какую. Тогда-то Друян и понял, что оружие это действительно «дамское», для форсу только, и продал его. За хорошие, между прочим, деньги.

Все это приводило к выводу: можно, а значит и надо, обязательно надо выжить!

И вот же, принес черт бабу! И бросилась баба не к Друяну, а к пащенку. Тут он и понял, что Катерина – свидетель, но не в друяновскую пользу, а вечная для него угроза, потому как такая стерва, если ей что-то втемяшится в дурью голову, матку бозку продаст ради своей фантазии. И Друян выстрелил. А теперь вот лежит, ослабев от подступившей к горлу дурноты, и ждет, когда остановится проклятая карусель, на которой его закружило, как только он тщательно прицелился в затылок Катерине.

Когда от жестокого удара в плечо Катерина упала ничком, мысли у нее на какое-то время смешались и, хотя выстрел она, конечно, слышала, но не сразу связала его с этим ударом. Однако состояние оглушенности скоро прошло, и тогда Катерина почувствовала, что и плечо и правая рука у нее совершенно отнялись, а нечто щекочущее, ползущее ей под мышку – это струйка крови, и поняла, что свалил ее выстрел Друяна и лежит она поперек парнишки, придавив его своим, по-мертвому отяжелевшим телом.

Опершись левой рукой о землю, она сначала привстала на колени, а потом уже и на ноги поднялась, все еще не глядя на Друяна и каждую секунду ожидая нового выстрела. Но выстрел почему-то запаздывал, и Катерина, не поворачивая головы, скосила глаза в сторону этого гнусного пса. Он лежал в той же позе, что и раньше, впору было усомниться: он ли стрелял? Но Катерина не усомнилась и, не выпуская его из виду, быстро нагнулась и левой рукой схватила лежавшую на земле двустволку.

У Друяна сквозь стиснутые зубы вырвался то ли хрип какой-то, то ли стон. Значит, следил он за нею, гад.

Да, он следил за нею из-под полуприкрытых век. Земля все еще противно покачивалась, но уже не так сильно и, увидев, что Катерина приподнимается, он попытался собрать все силы и всю свою волю. Ему хотелось выстрелить сейчас же, без промедления, но он заставил себя лежать недвижно, промахнуться – значило для него теперь верную смерть.

Он видел, как баба левой рукой подняла двустволку – правая у нее будто плеть повисла, – но все еще медлил. А она с неожиданной ловкостью быстро взвела курки и, прижав ружьецо к бедру, двинулась прямо на Друяна, направляя на него стволы.

По всему его телу судорожной волной прокатилась дрожь. Как всякому человеку, ему случалось крепко пугаться чего-то, но только сейчас, впервые в жизни, узнал он, что такое смертельный страх. Он уже не думал о том, чтобы прицелиться и выстрелить наверняка. Хладнокровие, выдержка, сама способность рассуждать – все разом исчезло в ошеломительном ужасе. Вскинув руку, не целясь, он нажал на спуск и закричал таким исступленным, звериным криком, что звук выстрела совершенно угас в нем. А вот грохот двустволки все-таки перекрыл этот крик. И не только перекрыл, но и оборвал – мгновенно и навсегда.

За несколько минут до смерти Кит снова пришел в себя. То ли уже смеркалось, то ли глаза плохо видели, но все показалось ему серовато-белесым, расплывчатым… Потом кто-то наклонился над ним и холодной рукой коснулся его лба. Рука была такая холодная, что Кит вздрогнул.

В нем все горело от жажды, но губы так запеклись, что он долго не мог разлепить их, и лицо его жалко кривилось, пока наконец простонал он:

– Пи-ить!..

Катерина не знала, что при ранах в живот вода убивает, она стала лихорадочно оглядываться, увидела валявшуюся на землю фуражку Друяна, зачерпнула ею воды из темного болотного окна и, слегка приподняв Кита, подсунула ему под голову лежавший рядом рюкзак, потом тонкой струйкой стала лить воду в полуоткрытый рот. Все это ей пришлось проделать одной рукой.

Кит судорожно глотал, и острый мальчишеский кадык дергался на невероятно худой шее.

Катерина беззвучно плакала. Вместе с этим парнишкой уходил из ее жизни последний шанс на какие-то большие перемены, последняя надежда на что-то светлое и чистое. Потому что, как ни была она привязана к своему хозяйству, как ни дорожила независимостью, а прожить только этим оказалось не так-то просто. И не в том было дело, что жила она без мужика. Захотела бы – нашла. И не такого, как Друян. Могла бы все по-законному сделать. Даже детей нарожать. Но ведь от этого круг ее жизни только бы сузился. А в ней все еще жила чисто девичья мечтательность, тоска по необычному, грезы какие-то. И неожиданно поняла Катерина, что нужен ей был человек с живой душой. Не муж, не мужик, а кто-то вроде родного брата, наделенный тем же мечтательным чувством, которое жило и в Катерине. Это вот чувство и угадала Катерина в парнишке, когда прошлой ночью принесла ему в темный овин корзину с едой, когда узнала, что он из Риги, когда грубовато спросила, зачем его принесло сюда, и услышала смущенный ответ – так, мол, уж получилось. Ну, а утром она уже в этом убедилась окончательно – не встречала она таких, как Кит. Не встречала, но всю жизнь ждала.

Что и как привело ее к этому убеждению, Катерина ни себе, ни другим объяснить бы не сумела. Знакомство ее с Китом было столь коротким, что всякое объяснение выглядело бы смешным. Ну, подумаешь, уехал парень из города, бросил, как говорится, дом родной, в партизаны подался. Таких теперь «идейными» называют – одни с усмешкой, другие с уважением. Сама Катерина в этом не разбирается, а вот по глазам Кита она сразу увидела, что есть в нем живая душа, что его, как и Катерину, с детства влечет в какой-то чистый, невиданно прекрасный мир и что даже сейчас, грязный, оборванный, с ввалившимися от усталости глазами, готовый убивать и быть убитым, шел он к этому миру и, даже узнав, что мира такого не существует, все равно продолжал бы идти.

…Началась агония. Катерина поняла это по тому, как судорожно его рука вдруг вцепилась в болотный мох. Словно кто-то хотел оторвать его от земли, а он из последних сил цеплялся за нее, как за последнее свое прибежище. И, наклонившись к самому уху Кита, давя рыдания, она зашептала:

– Мальчик ты мой… Потерпи немножко… Скоро тебе полегчает. А как боль уймется, я тебя домой перенесу, лечить тебя буду. Доктора приведу, выхожу… Ты только сейчас потерпи. Голубчик, родненький… Будешь ты жить, будешь!..

Она не знала, слышит ли ее Кит, но эти слова ей должно было говорить, чтобы не верил он в смерть, чтобы о жизни думал в последние свои минуты.

Катерина говорила все громче, потому что Кит теперь протяжно стонал, с каждой минутой все пронзительнее, нестерпимее, и ей стало казаться, что стонет весь мир, она уже почти кричала, полуоглохнув от этого страшного стона, истерзанная этой болью и душившим ее отчаянием.

А потом наступила тишина, и Катерина запнулась на полуслове, вздрогнула, еще не веря, что все уже кончилось, с ужасом ожидая, что сейчас он застонет снова.

Наконец она осторожно коснулась его лба, потом пригладила его еще мокрые от смертного пота волосы и, наклонившись, поцеловала в холодеющие губы. И тут сознание стало меркнуть в ней, все вокруг поплыло, и, медленно опустившись на глубокий мох, она облегченно закрыла глаза.