Текст книги "То, ушедшее лето (Роман)"

Автор книги: Виктор Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

– Плесни-ка еще, – сказал Друян и протянул ей миску.

Она снова налила ее до краев, поставила на стол.

– А этого парня, что с тобой идет, не позвать? Может, тоже поел бы.

– Ничего, – сказал Друян, – он из города. Небось, и не такие супы там жрал.

Она подошла к окну, посмотрела в сторону леса, потом обернулась к Друяну:

– Так говоришь – идет фронт?

– Идет-то идет…

– Ну…

– Не нукай, я тебе не конь. Дай поесть.

На хуторе было все тихо, но Друян не возвращался. Час, наверно, прошел, а то и больше, прежде чем он появился на крыльце и дал знак рукой, что все, мол, в порядке. Но в дом не позвал. «Ну и черт с тобой», – подумал Кит и растянулся на хвое, подложив под голову рюкзак.

Небо было голубым, как лесная фиалка. В предвечернем безветрии кроны сосен казались нарисованными, и появлялось ощущение нереальности, чудилось, что твердь там, где эти голубые пятна и темно-зеленая хвоя, а ты повис над этой необычной твердью и смотришь на нее сверху вниз. Он и Мотьку приучил фантазировать, только этим и можно было ее угомонить. Сначала она росла какой-то вялой, но потом словно бес в нее вселился, ни удержу, ни управы. Кита никогда не наказывали, он всегда считался почти взрослым, а вот Мотьку драть пришлось. Когда это случилось в первый раз, Кит страшно негодовал. Наказанную Мотьку он пытался утешить совершенно искренне, но она почему-то сочла это фальшью, дополнительной обидой и заорала, чтоб он убирался к черту. Так и сказала: к черту. Тут уж и он обиделся. Пожалуй, с этого и началось их отчуждение. В следующий раз он уже не заступался за сестру, ушел из дому, бродил по улицам, терзался; с одной стороны, Мотьку было жаль до слез и мучило какое-то чувство вины перед нею, с другой – она даже его отталкивала прямо-таки хулиганской грубостью, а грубости он вообще не терпел, тем более в девчонках. Так все и шло, пока Мотьке не исполнилось пятнадцать. Тут ее как будто подменили. Никто не понимал, в чем дело. Мать долго считала, что это какой-то подвох, что Мотька чего-то задумала и рано или поздно выкинет какой-нибудь номер. А девчонка то слонялась по квартире, как привидение, то часами просиживала возле радиоаппарата и слушала музыку. И – почти не верилось – опять стала замечать Кита, даже смотреть на него – и подолгу – с каким-то немым вопросом. Как раз в это время решали они насчет Латгалии. У Кита и своих проблем было предостаточно, но он все еще здорово любил сестренку и не мог не ответить на ее молчаливый призыв. В общем, они не только помирились, но даже с каким-то восторгом открыли друг друга. Теперь они могли говорить часами и, что еще важнее, часами молчать, молчать, восхищенно, почти экзальтированно, поглядывая друг на друга с той великой и необъяснимой нежностью, которая дается человеку раз в жизни и зачастую уходит столь же внезапно, как и рождается.

Очень скоро Кит узнал, что Мотька влюблена и что предмет ее влюбленности страшно похож на него, ее родного брата. Кит сначала даже немножко обиделся, что его, так сказать, открыли заново только благодаря какому-то «предмету», но обида очень быстро испарилась, а все остальное крепло час от часу. И вот Кит решился – сказал, что уезжает. Мотька никак не хотела понять, насколько это серьезно. Он ей толкует, толкует, а она: но ты же только съездишь туда и обратно, правда? И Кит уязвленно и грустно соглашался: правда… Потом оказалось, что она не верила, ну не то чтобы не верила, а не могла поверить, будто Кит вдруг возьмет и уедет, бросит ее, и что из такой поездки он может и не вернуться, то есть совсем не вернуться, никогда. Поняла только перед самым его отъездом. Весь день они тогда проговорили. С утра до вечера бродили по городу и говорили. Иногда Мотька начинала плакать, у Кита отчаянно сжималось сердце, и какое-то время они шли, не глядя друг на друга, потому что их боль и нежность и так достигали предела. Из всех возможных слов утешения Кит говорил почему-то самые несуразные:

– Ничего, ничего, сестренка. Скоро ты станешь взрослой.

Впрочем, Киту эти слова несуразными не казались. Потому что, когда он думал о будущем, рядом с ним всегда оказывалась его взрослая сестра. Родители? Родителей Кит любил, но слишком рано – и не без помощи деда – стал замечать их недостатки. От деда же, наверное, перенял он и снисходительное, добродушно-насмешливое отношение к ним, и они это отношение приняли, Кит всегда считался в семье чуть ли не вундеркиндом или, как подшучивал дед, вундерхундом. Кит знал, что его отъезд страшно больно ударит по родителям и временами остро чувствовал свою вину перед ними. Остро, но не долго. Это приходило и уходило, как головная боль. С Мотькой было другое. Однажды он увидел сон. Как и большинство снов, это было нечто отрывочное, бессвязное, но, проснувшись, он что-то домыслил, что-то объяснил, заполнил провалы, все связал воедино, и получился прекрасный, трогательный сон, хотя, расскажи он его кому-нибудь, слушатель наверняка пожал бы плечами: ну и что?

Это была получердачная комната, нечто вроде мансарды, и, наверное, в Старом Городе, потому что сразу за окном начинались крыши, море крыш, на мгновение замерших в своем хаотическом вращении, в полумраке комнаты окно было светлым пятном, светлым с синеватым отливом, оттого что наплывали сумерки, и Кит любовался ими и тосковал; он сидел за столом, на котором были навалены книги, как всегда беспорядочно, с массой бумажных закладок, какая-то книга лежала и перед ним, он должен был обязательно дочитать ее, но ему не читалось, он ждал, не зная, кого или что он ждет, прислушивался, наконец заскрипели ступени, кто-то поднимался по лестнице, вот и дверь за его спиной отворилась, а он сидел, не в силах обернуться, вжав голову в плечи, словно ожидая удара, но удара не последовало, две теплые ладони накрыли его глаза, и оцепенение прошло, его затопило такое огромное счастье, что боялся он теперь только одного: как бы тут и не оборвался его сон, а что это сон, Кит знал, но знание это ничего не меняло, ни в реальности происходящего, ни в силе его ощущений, слава богу, он не проснулся, он прижал ладони сестры к своим губам и целовал их, почти плача от исступленной радости; потом оказалось так, что он откуда-то из угла смотрел на высокую прекрасную женщину, спокойно и гордо стоявшую возле его стола и что-то говорившую мягко, заботливо, едва заметно улыбавшуюся огромными, но как бы невидящими глазами, в ней не было ничего от его сестренки, и все-таки он знал твердо, что это его сестра, слов ее он не понимал, да это и не нужно было, она была с ним, и ощущение счастья не проходило.

Друян подошел неслышно. Кит вздрогнул, услышав за спиной его насмешливое: «Эй, парень!»

Стоял Друян, широко расставив ноги, руки в карманах, в глазах впервые нечто вроде интереса к своему спутнику. Кит встал, провел рукой по спине, отряхивая хвоинки, коротко спросил:

– Связной здесь?

– Был, – сказал Друян. – Сегодняшней ночью ушел обратно. Сказал – если мы заявимся, чтобы шли на Ведьмин омут. Наши там.

– Что это за Ведьмин омут?

– Болото одно так называется. Топи там, трясина.

– Далеко отсюда?

– Километров пятнадцать. Утром выйдем, к обеду дойдем.

Друян говорил без обычной резкости, почти многословно и, похоже, готов был ответить на любой вопрос.

– Ты в овине переночуешь, ладно? Баба эта, понимаешь, всегда меня в гости зазывала. – Он ухмыльнулся. – Ну, раз выходит мне такой случай, так не пропускать же, верно, парень? А комната в доме одна, ты вроде лишний будешь.

– Ладно, – сказал Кит.

– Пожрать я тебе принесу. Полон дом жратвы.

– Ладно, – повторил Кит и, подхватив рюкзак, пошел за Друяном.

Вместо Друяна пришла женщина. Кит не слышал ее шагов, увидел только силуэт в проеме дверей, замер от неожиданности и даже пистолет не успел выхватить – она уже окликнула его: эй!

Кит тоже откликнулся негромким «эй», и тогда женщина сказала:

– Добрый вечер.

Он опять, как эхо, повторил за нею:

– Добрый вечер.

Она подошла и прямо на землю стала выкладывать все, что принесла в большой круглой корзине – сыр, масло, творог, молоко в глиняном кувшине, сметану в эмалированной кружке. Он давно не видел такого изобилия. Только мяса не было…

– Ешьте, ешьте, – приговаривала она торопливо, как если бы тайком урвала у кого-то эти запасы.

Кит стоял над нею и смущенно шептал:

– Спасибо, не надо… Куда мне столько?..

– Ничего, пригодится. С собой возьмете.

Голос у нее был глуховатый, низкий, она часто откашливалась.

Наконец корзина опустела, женщина распрямилась и вот стоит, не зная, что сказать еще и как уйти. Кит тоже не знает, что сказать, не повторять же все время: спасибо, спасибо…

– Как вас зовут? – спрашивает она наконец.

– Кит. То есть по-настоящему Тит, но сестренка, как только заговорила, стала звать меня Китом. Так и пошло.

– Родители живы?

– Да, – говорит он. – В Риге живут.

– А вас чего сюда понесло?

– Да как сказать… Так уж получилось.

– Ладно, – говорит она, – я не любопытная. Получилось, так получилось. Завтра, значит, уходите?

– Да. На Ведьмину топь.

– Куда?

– На Ведьмину топь. Или нет, постойте, на Ведьмин омут. У вас ведь был связной?

– Связной?

– Ну да. Человек от партизан.

– А… от партизан… Это кто ж вам сказал?

– Друян. Он говорит, что связной не дождался нас, но велел передать, чтобы шли мы на Ведьмин омут. Разве не так?

– Почему же не так, – говорит она неуверенно. – Если лесом идти, часов за пять доберетесь.

Она берет пустую корзину.

– Ну, ешьте на здоровьице… И спите спокойно, шуцманы сюда не захаживают.

Кит растерян. Надо бы расспросить ее о связном, но она уже в дверях, не бежать же за нею…

Давно уже он так не ел. Пожалуй, даже перестарался. И все равно осталось еще на два таких ужина. Несъеденное сложил в рюкзак. Завтрашний день обеспечен. Завтрашний день… Не понравился ему разговор с этой женщиной. То ли она недоразвитая какая-то, то ли тут что-то не то. А может, просто привыкла держать язык за зубами? Ведь он, Кит, человек для нее чужой, неизвестный. Мало ли, что с Друяном пришел, все равно лучше дурочкой прикинуться. Он вдруг вспомнил ее вопрос: а вас чего сюда понесло? Вопрос, на который он мог бы ответить подробно и велеречиво. Так он и отвечал уже не раз, потому что и вопрос задавали не впервые. И все в его ответе было правдой: организация – из одних мальчишек, потому что Эглайс погиб еще в начале сорок второго, у них есть возможность получать самые разные сведения, да и вообще они не лыком шиты, но что толку без рации, почти без оружия, без взрывчатки… Значит, главное – связь. С кем? С другими рижскими подпольщиками? Легче наладить связь с другими мирами. Остаются партизаны. Стаська уверяла, что это совсем несложно. И не подвела. Вот и все.

Все и не все…

Друян устал. Не от трехдневного перехода – от бабы. Сказал ей сонно:

– Отнеси чего-нибудь пащенку.

И сразу нахлынуло оцепенение, последним усилием воли перевернулся на левый бок – так всегда засыпалось легче.

Когда он снова открыл глаза, была еще ночь и, может быть, даже начало ночи, но чувствовал он себя крепко выспавшимся, бодрым. Все так ясно, тихо и хорошо, только ноги ноют. Не от ходьбы. Они у него чуть ли не с детства ноют. Это уже настолько привычное – внимания не обращаешь.

Рядом с ним лежала Катерина. Он почти не различал ее в темноте, но угадывал по дыханию, по терпкому запаху подмышек, по жару плотного бабьего тела и по желанию – оно пришло опять.

Взяв ее сегодня вечером жадно, с ходу, Друян на несколько кратких часов почувствовал себя опустошенным – и показалось – надолго. Но вот же, опять его тянет – обхватить, притянуть, прижать эту упругую плоть, мясо… Он даже руку протянул, и вдруг – словно по темени обухом…

Друян отдернул руку, приподнялся, долго вглядывался в лежавшую рядом женщину, даже наклонился над нею, пытался разглядеть лицо. Изнутри, по ребрам торопливо стучало сердце, лоб и ладони – липкие.

Катерина, будто почувствовав что-то, зашевелилась. Тогда он откинулся на подушку, вытянул руки вдоль тела и замер. Так и лежал, пока не стало светать.

Считай, два года прошло, а все продолжалось по-прежнему. Болеслав приезжал, как заведенный, чаще всего по субботам, ел, пил, рассказывал – иногда из газет, иногда уездные новости. Бронька уже не томилась, ходила к нему почти в открытую, но от дома не отрывалась, хозяйство вела по-прежнему, с Друяном изъяснялась двумя-тремя фразами в день, а он и вовсе не изъяснялся, в лучшем случае что-то мычал. Деревне эта история поднадоела, только бабы иногда еще вспыхивали и нехорошо ругались. И вдруг – скандал в благородном семействе. Нет, не у Друянов, просто говорится так…

Вышла Бронька по своим делам на самом раннем рассвете, и что же – у Голубовских тоже на огород выходит мужик. Помочился и опять в избу. Бронька наспех напялила на себя чего-то и – в соседнюю деревню. Еле достучалась до Болеслава, тот нагрузился вечером у них же, у Друянов. Ну, она так и так, сын у Голубовских объявился, тот самый, что в сорок первом удрал и про которого говорили, будто он в партизанах. Болеслав почти сразу очухался, дело выходило – будь здоров?

К полудню дом Голубовских был оцеплен накрепко, и тогда несколько шуцманов ворвались в избу, все перерыли и выстукали. Мать и дочь в один голос божились, что знать ничего не знают, что все это наговор и людская злоба. Ну, шуцманы показали им наговор…

Вечером того же дня Болеслав опять сидел у Друянов и рассказывал. Самогон ему наливали в большую тонкостенную рюмку с золотым ободком, уже как бы официально считавшуюся Болеславовой, а на закуску Бронька шлепала блины; испечет и сразу со сковородки шлепает ему на тарелку. Раскраснелась. То ли от плиты, то ли от язвительной радости. Глаза блестят, сама то и дело к рюмке прикладывается и подзуживает Болеслава: ну, так как вы их?.. Голубовские Броньку при всех позорили, вслух говорили – шлюха, придут скоро красные, всенародно шкуру с тебя спустим. А вышло, что шкуру спустили с них, вот у Броньки и блестят глаза. Нет злее народа на земле, чем бабы.

Юзефа Голубовская – Друяну двоюродная сестра, Юлька – двоюродная племянница, но Друян и виду не подает, сидит, привалившись спиной к стене, ухмыляется – желтые зубы лезут из-под еле намеченных губ, – пьет до дна, но через одну.

Болеслав захмелел, смакует подробности, распаляется, Бронька шлепнула блин, Болеслав воспользовался моментом, ущипнул ее и, наверное, крепко, Бронька дернулась, хотела что-то сказать, но сдержалась, а он ее еще и по заду шлепнул, расхохотался, Друяну подмигнул: «Пороть их надо…» Бронька взвилась: «Мало тебе Голубовских?!» Тут Друян встал: башка раскалывается, пойду прогуляюсь до озера. Бронька на него посмотрела с ненавистью: не ходи! Но он оттолкнул ее, услышал, как снова расхохотался Болеслав, и плотно прикрыл за собою дверь.

День был пасмурный и стемнело рано. Друян, действительно, шел к озеру. Шел и думал. В этой истории могло быть две правды. Бронька до того докатилась, что и впрямь могла наговорить на Голубовских, а если так, то все очень просто – нельзя же выдать того, чего не знаешь. Но могло быть и по-другому, как-никак – сын и брат. Злой народ бабы, но и выносливый. Он это по Броньке знал.

Друян задумался так, что и не заметил, как дошел до озера. А на берегу оказалась Юлька…

Сначала он разглядел только темную фигуру, тащившую весла к его лодке, и притаился за деревом. Но когда стали сталкивать в воду, выхватил финку и бросился на похитителя.

Юлька закричала. Он сразу остановился, поняв, что это баба, и даже как будто распознав голос. А Юлька стояла, замахнувшись веслом, потеряв, наверное, последнюю надежду, и от этого готовая на все. Подойди он ближе, размозжила бы голову.

Он хрипло окликнул:

– Юлька?!

Она не откликнулась, хотя и не могла не узнать его. Тогда он стал медленно приближаться. Юлька все еще стояла, подняв весло. Но это уже было не всерьез. Весло он отобрал и сел на край лодки. Юлька заплакала. Друян молчал. За этот день девка такого натерпелась – на всю жизнь хватит. Пусть выплачется. Но вот как она здесь оказалась, Друян понять не мог. Болеслав говорил, что обеих баб в Режицу повезли, в гестапо. Неужто сбежала? Оказалось – да. Связали им руки, бросили в телегу, всего два шуцмана с ними поехало, много ли надо – избитых баб устеречь. Вечером остановились возле какого-то хутора, перекусить. Их в телеге оставили. Тут Юлька и распутала веревки, мать ей зубами помогла. Ну, а потом она развязала мамку. Бросились бежать. И надо же, проклятые собаки залаяли! Шуцманы стали палить, погнались, мамку схватили, а Юлька до лесу добежала, тут за ней и гнаться перестали, постреляли только вслед. Пошла Юлька к озеру, лодку взять, на ту сторону переправиться, а уж там…

Это «там» больше всего интересовало Друяна. Но девка все плакала, боялась, что забьют мать до смерти, да и знал он, что сразу всего не расскажет, никто его в деревне не понимал, сторонились даже.

Друян сам перевез ее на тот берег. В лодке она на коленях стояла – не удивительно, после такого допроса неделю не сядешь, непонятно, как они выдержали, не выдали. Он и Юльку спросил об этом. А она: так ведь брат же…

Пока ехали, Друян старался разговор к делу свести, но девка либо отмалчивалась, либо в сторону клонила, и пришлось-таки ему открыться. Но и тут не сразу она поверила, наконец поняла, что все это не пустая брехня, и даже испугалась вроде. Однако подействовало. Кое-что рассказала. И Друян понял – пришел его час.

Домой он вернулся только на следующий день. Бронька была растеряна, поглядывала на него со страхом, но спросить, где он был, не решалась. Друян поел, велел ей истопить баню и опять ушел. На этот раз отсутствовал он недолго. Всех дел-то было – выкопать зарытый пистолет.

Пистолет этот он снял с мертвого советского лейтенанта. Тогда, в сорок первом, много убитых лежало и по лесам, и по дорогам. Пистолет был хороший, новенький. Друян завернул его в промасленную тряпку и зарыл в лесу. Остальное – кожаную сумку, бинокль, компас, часы – спрятал дома.

– Готова баня, – сказала Бронька.

Он посмотрел на нее, усмехнулся:

– Пошли.

Бронька вздрогнула – уже который год они не мылись вместе, но ослушаться не посмела, чувствовала, что-то происходит с Друяном и теперь не до шуток.

В бане он внимательно разглядывал жену. Нет, Бронька не подурнела, как обычно дурнеют деревенские бабы после нескольких лет замужества. Больше того, даже привлекательнее стала. И полнота у нее из тех, что только округляют и красят бабу. Увидишь такую, и рука чешется дать раза. И с острой тоской он подумал: через Болеслава это… Не будь Болеслава, Бронька скоро бы надоела самой себе, опустилась, ушла в хозяйство, махнув рукой на женскую свою привлекательность. А стоит махнуть рукой, и самая что ни на есть раскрасавица быстренько оборачивается старой ведьмой. Но у Броньки оказалась вторая жизнь, хотя и страшноватая, особенно спервоначалу, но манящая, радостная и чтобы не потерять ее, надо было оставаться свежей, не уродовать себя ради лишнего пятака, не забывать о зеркале, не перешивать старье, а урывать на обновки. Полюбила Бронька эту вторую жизнь, втянулась в нее, осмелела, забыла, что за все человек расплачивается. Но сейчас, видно, вспомнила, собачьими глазами смотрит. И он с нее глаз не сводит, сверлит, мучайся, стерва, ты ведь не знаешь, чего теперь ждать, а это самое страшное.

Все заныло в Друяне от ненависти к этой бесстыдно красивой бабе, сломавшей его жизнь, горло будто обручем сжало, слюну не сглотнешь. И неожиданно для самого себя он пошел на нее, как бык, медленно, тяжело, неумолимо. Бронька сидела на лавке, отжимая волосы, и, наверное, он был страшен, потому что она закричала и метнулась в предбанник, но Друян успел схватить ее за волосы. Бронька опять закричала, а он бросил ее на пол и навалился…

Дома Бронька сразу прошла в комнату, села на кровать и словно оцепенела. Лицо у нее было пустое, как у дурочки. А Друян стал собираться в дорогу. Вытащил старый рюкзак, сунул туда два хлеба, сала кусок, несколько луковиц, штоф самогонки, две смены белья, носки шерстяные, бинокль, мелочи всякие, скатал одеяло и ватник, привязал поверх рюкзака. Все деньги, какие были дома, и марки немецкие, и советские рубли, сунул в карман пиджака и зашпилил его английской булавкой. Подумал: кольцо бы Бронькино не забыть… Решил взять сейчас, потом из головы вылетит. Пошел в комнату. Бронька все так же сидела, будто глумáя.

– Снимай кольцо!

Она посмотрела на него, ничего не поняв, и не шевельнулась. Друян влепил ей пощечину, Бронька покачнулась, но не вскрикнула, а он схватил ее руку и стал стаскивать с пальца обручальное кольцо. И тут, наверное, что-то дошло до Броньки, она вдруг затряслась и попыталась вырвать руку, но он ударил ее еще раз и сдернул-таки это проклятое кольцо. Тогда она ткнулась лицом в подушку и заревела в голос.

– Пожрать собери! – громко сказал Друян и пошел в кухню.

Кольцо он сунул в потайной кармашек, подумал, снял с пальца свое и опустил его туда же, потом сел к столу, стал гадать: не забыл ли чего? Выходило, что нет.

Вошла Бронька, морда распухла от пощечин, стала собирать на стол. Потом прислонилась к стене, губы трясутся, выговорила через силу:

– Не трогай его… бей меня… хоть до смерти бей.

Друян доел яичницу, вытер губы, свернул самокрутку, закурил:

– Утром пойдешь к нему. Скажешь, чтобы приехал. Надо эту историю кончать. Захочет он тебя взять, пусть берет.

– Мы же с тобою в костеле венчаны, – тоскливо сказала Бронька, – разве ж таких разводят?! Как же ему брать меня?

– Его дело, – сказал Друян. – Сядем завтра втроих и разберемся.

– Может, не надо? Не кончится это добром…

– Я тебе покажу «не надо»! А уж насчет добра… – он криво усмехнулся: – Сама знаешь…

Бронька опять заплакала:

– С чего это ты? Из-за Юзефы да Юльки этой, что ли? Как с цепи сорвался…

– А по-твоему, они мне не родная кровь?

Да, кровь-то была родная, но и Друян, и Бронька знали, что не в этом дело. Бронька все-таки добавила:

– Они и тебя обзывали не дай бог как.

– Из-за меня ты их, стало быть, под монастырь подвела? – с ненавистью сказал Друян. – Ну и сука!

На том и кончился разговор. Легли спать. Долго лежали не двигаясь. Вдруг Бронька откинула одеяло, потянулась к Друяну, зашептала над ухом:

– Развяжусь я с ним… на распятии клятву дам… будем как люди жить…

Он отпихнул ее, повернулся спиной; засыпая, слышал ее глухие всхлипывания.

Проснулся Друян и сразу вскочил как ужаленный. В окно било солнце. Броньки не было. Он за минуту оделся, сунул за брючный ремень пистолет, схватил рюкзак и выскочил на улицу.

Солнце еще только поднялось, но он не знал, когда ушла Бронька. Шел по дороге, рассчитывал… Нет, должен успеть, до места, которое он себе наметил, ходьбы не более часу, а Болеслав не из ранних птичек. Друян не только успел, он ждал их три часа с лишком. Наконец затрещала мотоциклетка.

Карабин Болеслав повесил на грудь, потому что сзади сидела Бронька. Одной рукой держалась за Болеслава, другой придерживала платье. Друян подпустил их метров на тридцать. Лишь после третьего выстрела мотоциклетка резко вильнула и врезалась в сосну. Но мотор не только не заглох, а напротив, ревел теперь так, словно небо рушилось. Оба – и Бронька и Болеслав – далеко отлетели в сторону. Болеслав не двигался. Бронька ползла на четвереньках неизвестно куда, Друяна она не видела. Он зашел сбоку и всадил в нее две пули. Мотор продолжал реветь, и выстрелы были почти не слышны. Друян вернулся к Болеславу, дострелял последние патроны, потом нагнулся над мотоциклеткой и вырвал ключ зажигания. Оглушительный рев сменился оглушительной тишиной. Друян вытащил у Болеслава документы, сунул их к себе в карман, взял карабин и патроны.

Поздним вечером того же дня по ту сторону озера его встретили Юлькин брат и еще какой-то мужик, постарше.

Когда они уходили, Катерина стояла на пороге. Кит обернулся и помахал ей. Она не ответила, ушла в дом. Странная женщина. Может, ему показалось, но она его будто предупредить о чем-то хотела. Пока они завтракали, все поглядывала на Кита, а потом стрельнет глазами на Друяна, прищурится, губы скривит, не поймешь, то ли зло, то ли боязливо.

Кит громко спросил:

– А кто приходил от партизан? Как его звали?

Женщина рта не успела открыть, как Друян торопливо сказал:

– Племяшка моя приходила, Юлька.

– Почему же она не дождалась нас?

– А хрен ее знает. Может, велели не рассиживаться тут.

Друян, прищурившись, посмотрел на женщину. Та вышла из кухни. Тогда он негромко сказал Киту:

– Ты при бабе не очень-то язык распускай. А то ведь возьмут ее за бока, она все и выложит.

– Ненадежная?

– А кто надежный? Ты, что ли?

– Ну все-таки, – сказал Кит, – кому-то можно верить, кому-то нельзя. Раз уж к ней связных присылают, значит в какой-то степени верят.

Друян одним глотком допил молоко, встал.

– Хватит тары-бары разводить, надо идти.

…И вот, они идут.

Лес поредел, похоже, что впереди болото. Кит не любит болот. В жаркий день там задохнуться можно. Воздух липкий, влажный, горьковатый. Легкие будто ватой забиты. И, как ни старайся идти след в след за Друяном, где-нибудь сорвешься-таки с кочки, хлебнешь в ботинки болотной жижи, и начнет хлюпать, мерзко, противно, ноги преют. И комары, конечно. Бич божий! И змеи. Кит с детства боится змей. Увидит гадюку, передернет его, по спине – мурашки…

И все-таки Кит уже ко многому привык. Сравнительно быстро для потомственного горожанина. Пил воду из луж, спал на мокрой земле, таскал на себе по сорока килограммов и делал еще много такого, что, представь он себе это раньше, сказал бы: не смогу… Разве, сидя в городе, можно понять, что такое лесная жизнь. Да, Кит тогда и не задумывался об этом. Важно было добраться сюда, а уж там: бог не выдаст, свинья не съест…

Роберт сначала удивился: почему это Кит вдруг стал так рваться на сложное, непродуманное дело? Но Кит выкладывал один аргумент за другим, и наконец Роберт сам загорелся. Они часто встречались в то время. Почти всегда у Роберта. Запирались в его комнате. Иногда в дверь стучала Элина. Приносила им чай, хлеб, ячменный солод или брусничное варенье.

– Эт-то отлично, – говорил Роберт, макал палец в солод и совал его в рот.

– После тебя никто есть не станет, – говорила Элина.

– Почему? – удивлялся Роберт и вопросительно смотрел на Кита. – Разве ты не станешь есть?

– И как еще, – улыбался Кит.

– У него же пальцы грязные, – говорила Элина.

Роберт начинал разглядывать свои пальцы.

– Нет, они не грязные. Они вымазаны в чернилах. Чернила – не грязь.

– Все равно, – говорила Элина.

Иногда она заходила еще раз, унести посуду.

Незадолго до отъезда Кита Элине исполнился двадцать один год. Кит случайно попал на день рождения, хотел уйти, но его заставили остаться.

Гостей было мало: две девушки, работавшие вместе с Элиной в парикмахерской, высокий мужчина с большими залысинами на лбу, которого звали Адольф, ну и мать, конечно, Роберт.

Кит чувствовал себя неуютно, Его «дама» – неугомонная толстушка с белыми кудерьками – начала с самого идиотского вопроса.

– Сколько вам лет? – спросила она так громко, что все сразу уставились на Кита.

Кит покраснел:

– Мне?

– О господи, ну конечно же вам!

– Ему семнадцать, – сказал Роберт.

Толстушка захлопала в ладоши:

– Так мы же почти ровесники, я старше вас на самую-самую малость. Это просто замечательно, правда?

Кит не понимал, что в этом замечательного, но, чтобы отвязаться от нее, кивнул:

– Несомненно.

– Семнадцатилетних, – сказал Адольф, – в этом году будут брать. В зенитную артиллерию. Это точно, как дважды два.

– Бог ты мой, таких-то мальчишек, – вздохнула мать Роберта.

– Они уже не мальчишки, мама, – сказала Элина.

– Ну, это как сказать, – опять все испортил Роберт, – во многих отношениях мы еще не переросли своего возраста.

– А что это за отношения? – тут же прицепилась к нему толстушка.

Роберт усмехнулся:

– Отношения между мужчиной и женщиной, например.

– То есть любовь, да?

Киту хотелось встать и уйти, а Роберт, как ни в чем не бывало, пустился в свои обычные запутанные рассуждения. Толстушка была в восторге, и Кит на время освободился от обязанностей кавалера.

Он ковырял в тарелке и незаметно наблюдал за Элиной. Элина мало говорила в этот вечер, и Киту показалось даже, что она грустит. Если Адольф ее спрашивал о чем-то, она медлила с ответом, словно не понимала, о чем это он. Она была очень красива. Высокая прическа еще больше подчеркивала классически правильные черты лица и оставляла открытой прекрасную, стройную шею. И в этом платье, ярком, красно-цветастом, Кит тоже никогда ее не видел. Он не любил нарядно одетых людей, но в Элине и сегодня не было нарядности, просто она была красивей обычного.

Потом встали из-за стола, завели патефон. Киту пришлось танцевать с толстушкой, но танцевал он намеренно плохо, и та скоро отстала от него. Кит устроился в углу гостиной, под большой пальмой с острыми, как стрелы, листьями, и оттуда наблюдал, как танцует Элина. Танцевала она почти все время с Адольфом, тот что-то рассказывал ей, она иногда кивала, но лицо оставалось задумчивым, глаза не оживали.

Когда Элина подошла к нему, Кит так растерялся, что даже не сразу встал. Она взяла его за руку:

– Пойдемте.

– Я плохо танцую, – сказал он, чувствуя, что у него дрожат ноги.

Но ее ладонь уже легла на его плечо, и Кит, как загипнотизированный, впервые в жизни обнял ее за талию.

Сначала они танцевали одни, и Кит с трудом двигал одеревеневшими ногами, потом закружились еще две пары, и стало немного легче. Он даже решился сказать:

– Вы не очень веселы сегодня, а ведь у вас день рождения.

– Нет, – сказала она, – ничего… Все в порядке.

Потом Кит опять устроился в углу. Подошел Роберт, уселся на ручку кресла, потер лоб:

– Знаешь, моя сестра, кажется, собирается замуж…

Все это было как бы в прошлом веке, быть может, так бы и осталось там, не будь новой встречи. Кит стал подсчитывать, потом пересчитывать, все равно оказывалось – всего пять дней назад. Тогда он стал вспоминать тот день час за часом, с самого утра, когда проснулся в чужой квартире и первым делом нащупал под подушкой свой браунинг, так он делал теперь всегда, хотя знал, что на Трейманиса можно положиться. В Ригу его послали не ради ребят, чьим посланцем он был, про ребят сказали: свяжешься – хорошо, не свяжешься – большой беды не будет. Главное – Трейманис. Рацию – только ему, в собственные руки. Как он скажет, так дальше и действуй. Родители, да, все понятно, но ты же не маленький, к ним ни шагу, даже на улицу, где они живут, ни шагу. И про сестру твою слышали. Любишь ее? Тогда о чем речь? Если бы только твоя смерть, так черт с тобой, дурак всегда найдет способ помереть, но смерть теперь ходит по ниточке, от одного к другому, ты будешь считать, что отправился на тот свет наичестнейшим образом, а на поверку окажется, что ушел подлецом, оттого что ниточку за собой потянул. Ясно?.. Чего яснее, даже тошнит от ясности.