Текст книги "То, ушедшее лето (Роман)"

Автор книги: Виктор Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Виктор Андреев
ТО, УШЕДШЕЕ ЛЕТО
Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

И внезапно ты знаешь: вот это!

И глядишь – и брезжит сквозь даль

того ушедшего лета

облик, и боль, и печаль.

Р. М. Рильке

Из записок Каспара Отто Реглера

(Записками Реглера мы пользуемся выборочно и, в какой-то степени, наугад. Быть может, что-то существенное мы упустили и, напротив, приводим места, не имеющие прямого касательства к нашему повествованию. Стоило ли в таком случае вообще включать в книгу отрывки из этих записей? Тем более, что они не датированы. Ответ налицо – мы их включили. Исходя из того, что тот, кому не понравится запись первая, может не читать последующих. Мы же в свое оправдание скажем так: мошка в куске янтаря – инородное тело, но кто станет извлекать ее оттуда?)

…Получив увольнительную, я первым делом отправился на нашу улицу. Шел медленно, разглядывая знакомые дома, вглядываясь в лица прохожих, читая знакомые вывески. Ощущение такое, будто видишь сон и знаешь, что это сон. А когда проснешься, будет иное, реальное.

В дом, где мы прожили девятнадцать лет, я заходить не стал. Наверное, там и сейчас живут те же люди и, позвони я в любую квартиру, меня бы, в конце концов, узнали несмотря на форму СД – на лицах наигранно притворное удивление, фальшивые нотки в голосе и затаенная надежда поскорее спровадить нежданного гостя. Быть может, я преувеличиваю – мнительность у меня в натуре, но как бы то ни было, а я не хотел рисковать. Не хотел испортить свой сон до того, как проснусь…

…Старый Город основательно разрушен. Уничтожены целые кварталы. Нет больше ратуши, дома Черноголовых. Сгорела Петровская кирха, а из каменного основания ее башни торчит… зенитка. Трудно придумать лучшую позицию. Да, много невосполнимых потерь, но в общем Риге повезло. Большинство районов почти не пострадало…

…Зайдя в «Турецкое кафе», встретил случайного знакомого. Выпили по чашке кофе. Потом я стал перебирать в памяти всех, кого знал в Риге и с кем хотелось бы встретиться. Выбор оказался невелик. Да и вообще это не к спеху…

Как обзавестись рубищем

Вечер. Прозрачный апрельский вечер. Димка сидит у окна, а отец под торшером, в скрипучем кожаном кресле. Торшер огромный, с большим оранжевым абажуром – последняя довоенная новинка, и стоил не дешево.

Большой круглый стол уже накрыт к ужину, но мать все еще суетится в кухне и от этого оба они – и отец и Димка – томятся духом.

Но вот она, наконец, появляется – с чугунной, неимоверных размеров сковородкой, на которой шкварчат ломтики сала и кровяная, до черноты обжаренная колбаса. Мать раскладывает по тарелкам эту пищу богов, а отец и Димка, не двигаясь с места, бесстрастно глотают слюну.

– Свет бы зажгли, – говорит мать.

У них в квартире всегда очень рано темнеет – первый этаж и окна во двор.

– Истинный свет должен воссиять в душе человеческой, – поднимаясь, изрекает отец. – А за электричество платить надо.

– Ешьте, – говорит мать с необъяснимой для всех сегодня немногословностью.

Отец и Димка, подцепляя вилкой кусочки колбасы и сала, долго дуют на них, потом осторожно отправляют в рот и долго, со вкусом жуют, не обмениваясь ни одним словом.

Первое слово, да и не слово, а так – междометие, вырывается у Димки лишь после того, как мать, унося пустые тарелки, скрывается в кухне.

Откинувшись на стуле, он говорит: «Уф!»

Отец не говорит ничего, но тоже откидывается с заметной ублаготворенностью. И снова несколько минут царит благостное молчание. Потом задумчиво и даже несколько отрешенно Димка начинает:

– Послушай-ка, фатер… Мне, знаешь ли… нужен новый костюм.

Отец отвечает не сразу. Но наконец, не изменяя позы и таким же задумчивым голосом, как и Димка, он медленно изрекает:

– Разве нечем тебе прикрыть наготу свою? В лихолетье и рубище хорошо, а ты ведь не в рубище ходишь.

Димка мгновенно переходит на деловой тон:

– Помнишь, перед войной ты купил себе отрез. Английский бостончик. Он ведь так и лежит, верно? А рост у нас с тобой почти одинаковый. Ты, может, даже подлинней на какой-нибудь вершок. Так что в общем-то дело за портным.

– Но ты ведь сам отметил, сын мой, что этот отрез я купил на костюм себе. Разве твой старый отец не нуждается…

Но Димка знает, что надо гнуть свою линию. Он говорит грубовато, но обезоруживающе улыбается:

– У тебя же в шкафу висят два приличных рубища. Неужто на твой век не хватит?

Отец хмурится, и голос у него становится резким:

– Не подсчитывай дни моей жизни, Дмитрий. Она в руках всевышнего. Неразумные отроки, похищающие у саддукеев патроны, могут покинуть земную юдоль раньше отцов своих.

Димкино замешательство длится мгновение, не больше. Потом, весь подавшись вперед и глядя прямо в глаза отцу, он спрашивает медленно, с расстановкой:

– О чем ты толкуешь, фатер?

Отец морщится:

– Не бери меня на пушку, отрок. Знаешь, кто мне сказал об этом? Реглер.

Димка снова откидывается на стуле и натянуто смеется:

– Старый Отто Каспар мастак рассказывать небылицы. Помнишь, как до войны он сажал меня на колени и плел такие истории, что и братцы Гриммы окочурились бы от зависти.

– Перестань паясничать, – угрюмо обрывает отец. – Зачем ты выкрал у Реглера патроны? На что они тебе? И кого ты хочешь подвести – его, себя, меня?

Теперь мрачнеет и Димка:

– Слишком много вопросов, фатер. Никто не подводит Реглера. Там, где он служит, не считают патронов. И никто не подводит тебя. Потому что уж кто-кто, а Реглер доносить не станет. А что касается меня, так я их не брал. Не брал и все тут. Точка.

Димка встает, подходит к окну, задирая голову, смотрит на потускневшее небо и снова возвращается к своей теме:

– Фатер, мы ведь о костюме говорили.

Отец тоже встает из-за стола, какое-то время прохаживается по комнате, потом опускается в свое скрипучее кожаное кресло. Несколько минут длится молчание. Наконец, очень тихо он спрашивает:

– Зачем тебе новый костюм?

Димка усмехается:

– Понимаешь ли, у Реньки скоро день рождения.

Отец вздыхает:

– Ну что ж, ты прав, сын мой. День рождения не может отменить никакая война. Ты должен быть хорошо одетым. Это знак уважения к девушке. И к самому себе. Запомни это. Человек – не фазан. Ему не пристало красоваться перед самкой. Но в человеке должна быть… уважительность.

– Золотые слова, фатер, – присев на подоконник, говорит Димка. – Дело за портным. Как ты смотришь на Зариня?

– Заринь хорош на брюках, – задумчиво говорит отец. – Если бы речь шла о смокинге – тогда Юткевич… Но тебе никогда не придется носить смокинг, разве что время вернется на круги своя… Залманович, вот кто был мастер… но мир праху его… Пожалуй, Агафонов. Слегка грубоват, но – верный глаз. И у него есть совесть.

– О’кэй! – и, поболтав ногами, Димка нарочито небрежным тоном добавляет: – Я, знаешь ли, того… благодарен тебе.

Отец бросает на него быстрый взгляд, потом берет газету, разворачивает ее – хотя читать при таком освещении уже никак невозможно – и спрашивает незаинтересованно, как бы между прочим:

– Отчего это она так редко заходит? Стесняется? Или ты ее не приглашаешь?

– Ренька, что ли?

– Ренька… – задумчиво повторяет отец. – Тебе не кажется, что «Рената» звучит красивее?

Димка спрыгивает с подоконника.

– Пора затемняться, фатер.

Он опускает штору из плотной черной бумаги, включает свет.

– Пойду прошвырнусь.

Отец не говорит ничего и углубляется в газету. Не имеет смысла спрашивать Димку, куда он идет, все равно не услышишь ничего, кроме этого дурацкого «прошвырнусь».

Через какое-то время в комнату входит мать.

– Ушел?

– Ушел, – не поднимая глаз от газеты, говорит отец.

– Ты сахар, часом, не брал?

– Какой еще сахар? – теперь он смотрит на нее поверх газеты.

– Вчера полную банку насыпала, а сейчас смотрю – едва на донышке.

Отец совсем опускает газету, говорит еле слышно и как бы про себя:

– Сахару в бензобак и… ставь на автомобиле крест…

– В какой еще бензобак?

– Дай бог, чтобы ни в какой, – говорит он. – Дай бог…

Вэфовский «Минокс», и что с этим связано

Глядя со стороны, можно было и впрямь подумать, что Димка решил бездумно прошвырнуться по городу. В потертой кожаной куртке, недавно перешедшей к нему от отца, засунув руки в карманы, он шел, поглядывая на встречных девушек, и, если попадалась хорошенькая, бесцеремонно присвистывал, останавливался, глядел ей вслед.

Это были самые аристократические кварталы Риги – дома массивные, с вычурными фасадами, и в каждой квартире по десять-двенадцать комнат.

Но вот, дойдя до угла, Димка свернул налево, прошел один-единственный квартал и очутился как будто в совсем другом, грязном провинциальном городе. Дома вдоль длинной-длинной улицы походили на шеренгу солдат-ополченцев, которых выстроили не по росту, а как попало: высокие, коротышки, кособокие, кряжистые и такие, что не поймешь, в чем душа у них держится.

Рядом с угрюмым шестиэтажным домом приютился деревянный двухэтажный домишко – вход со двора, а во дворе – дровяные сараи, на веревках полощутся кальсоны, наволочки и до дыр застиранные рубашки, на помойке сидят две кошки, а третья пробирается к ним, брезгливо петляя между непросыхающими лужами.

Зайдя в этот двор, Димка убедился, что никто не наблюдает за ним, и негромко свистнул.

Минуту спустя, одно из окошек на втором этаже открылось и показавшийся в нем человек сделал знак рукой – заходи.

Димка поднялся по дряхлой лестнице и оказался прямо перед открытой дверью, где его уже ждал невысокий, болезненно полный парень в клетчатом пиджаке и при галстуке. Черные, гладко зачесанные волосы лоснились от бриллиантина. Парень слегка сопел.

– Привет Гарри Пилю, – небрежно бросил Димка, входя в крохотную прихожую. – Фатеры-мутеры вымелись?

– В кино, – коротко ответил парень, запирая дверь.

Они прошли в небольшую, старомодно уютную комнату, и Димка сразу плюхнулся на диван, но тут же сморщился:

– Хоть бы пружины сменили. А то ведь так прободение мягкого места можно заработать.

Парень, не отвечая, опустил на окошке черную штору и включил настольную лампу с матово-зеленым абажуром. Стало еще уютнее.

– Анька придет? – спросил Димка, выискивая на диване более удобное место.

– Да. Обещала. – Парень сел на письменный стол, рядом с лампой, и угрюмо сказал: – Просьба. Не называй меня при Аните Гарри Пилем.

Димка не отозвался. Уставился в одну точку и несколько минут молчал. Потом взглянул на часы.

– Где же все-таки Анька? Вечно у нее какие-нибудь фокусы.

– Послушай, а нельзя без этого? – глухо спросил парень.

С Димки сразу слетело все его благодушие.

– Думаешь, я бы стал Аньку впутывать, будь у меня другой выход?

Парень насупился. Слышалось только его сопение. Потом не выдержал, заговорил, но сбивчиво, с трудом подыскивая слова:

– Все, понимаешь ли… понятно. Понятно, а все-таки… Ну, как тебе сказать… Что-то тут… нехорошее. Гадкое. И главное – Анита. Уж пусть бы я или ты. Цель и средства… какая-то есть поговорка…

Димка весь подался вперед, слушая этот невразумительный монолог. Лицо у него стало жестким, уже не мальчишеским, и глаза прищурились не по-хорошему.

– Заткнись, Артур! – и Димка вскочил с дивана. Вскочил так неожиданно, что парень вздрогнул, поднял голову и почти испуганно уставился на Димку. А Димка тоже смотрел на него. В упор.

– Вот что, – сказал он медленно, – это дело мы обсуждать не будем. Я беру его на себя. – И он впервые усмехнулся. – Грех беру на себя. А ты можешь вымыть руки. С мылом. Как этот самый Пилат. Ферштеен?

Артур хотел возразить, он даже сделал какой-то протестующий жест, но в эту минуту задребезжал звонок. Резко, неритмично.

– Иди открой, – сухо сказал Димка, – Анька, наверное, пожаловала.

Артур сник. Покорно пошел открывать. А Димка направился было к дивану, но передумал. Сел на письменный стол, как перед этим Артур. Теперь лицо его было в тени.

Анита вошла в комнату оживленная, одетая, как всегда, с иголочки и, как всегда, без малейших следов косметики.

– Димчик! – она улыбнулась радостно, чуть приоткрыв свои ослепительные зубки, и протянула руку.

Не встав со стола, Димка пожал ее прохладную ладошку и показал на диван:

– Садись.

Она посмотрела на него недоуменно, хотя улыбка еще не совсем погасла на ее лице, мелкими шажками подошла к дивану и села именно там, где только и можно было сидеть, не опасаясь пружин.

Артур остался стоять у двери, прислонившись к косяку и нервно поправляя галстук.

– Я целый месяц тебя не видела, Димчик, – сказала девушка, закидывая ногу за ногу.

«Это ж надо… такие ноги!» – подумал Димка, отводя глаза и легонько барабаня пальцами по столу. Ответил он суховато:

– Верно. Не меньше месяца. Ну, и как ты?

– Как живу? Все так же, Димчик. Заурядно.

Димка усмехнулся:

– Еще красивее стала. А я думал, что уж дальше некуда.

Анита рассмеялась:

– Я же только начинаю. То ли еще будет. Но вот он, – девушка головой показала на Артура, – почему-то молчит об этом. Мы с ним видимся чуть ли не каждый день. В кино вместе ходим. И хоть бы словечко.

– Так он же влюблен в тебя.

– Перестань, – краснея, буркнул Артур.

– Ничего себе – влюбленный. Он даже поцеловать меня ни разу не пытался.

– Ему живот мешает целоваться, – сказал Димка и вдруг совсем другим тоном добавил: – Точка. Почесали языки и хватит.

Девушка тоже сразу посерьезнела:

– Какое-то дело, да? – она с некоторой горечью усмехнулась. – Раз уж ты решил со мной встретиться…

– Дело, – твердо сказал Димка. – Ты когда-то говорила, что у твоего отца есть фотоаппарат. Вэфовский «Минокс», верно?

– Есть. Ну и что?

– Ты должна его украсть.

– Ты что… серьезно? – растерянно спросила девушка. Она даже улыбнулась от растерянности, но это была очень жалкая улыбка.

Артура передернуло.

– Знаешь… – начал было он, обращаясь к Димке, но тот сразу же перебил его.

– Ты бы хоть чаю предложил… хозяин.

Артур с ненавистью посмотрел на Димку, но так ничего и не сказав, вышел из комнаты.

– Ну вот, а теперь слушай, – сказал Димка. – Нам нужна одна штука. Нужна позарез. И есть человек, у которого она есть. Но он ее не продает. Он хочет ее обменять. И только на вэфовский «Минокс». Больше ни на что. Категорически. Я не знаю, зачем этому типу нужен именно «Минокс». Я предлагал ему «лейку». Она есть у моего фатера. Так нет же, ни в какую. И завтра последний срок. Тебе все понятно?

– Отец меня убьет, – тихо, глядя на Димку широко раскрытыми глазами, сказала Анита.

Димка соскочил со стола, прошелся по комнате.

– Придумай чего-нибудь. Скажем, взяла его в школу, хотели, мол, всем классом сфотографироваться на память. А потом потеряла. Или украли.

– Ты же знаешь, какой он, – горько сказала девушка. – Я ничего не могу брать без спросу. А уж такую дорогую вещь…

– Знаю, – раздраженно бросил Димка, – все знаю. Думаешь, я бы стал просить тебя, будь у меня другой выход.

На глазах у девушки показались слезы.

– А эта штука, которую ты хочешь получить, она, действительно, очень-очень нужна?

– Я же сказал – позарез, – он присел на диван рядом с Анитой и взял ее руку.

– Анюта…

Девушка опустила голову.

– Хорошо… Пойдем. Отца сейчас нет дома.

В комнату с подносом в руках вошел Артур. На подносе мелко позванивали три чашки и чайник.

Димка встал.

– Чаепитие отменяется, Арик. Мы уходим.

Артур поставил поднос на стол и повернулся к Аните. Она тоже встала. Грустно усмехнулась:

– Ну что ты смотришь на меня, как на обреченную? Нам, действительно, надо идти.

Идти им было недалеко. Анита жила в трех кварталах от халупы Артура, на одной из тех аристократических улиц, по которым недавно проходил Димка.

– Ты подожди меня возле дома, – сказала девушка. – Отец может вернуться каждую минуту.

Ждать Димке пришлось недолго. Запыхавшаяся Анита выскочила из парадного и сунула ему «Минокс» – крохотный, чуть побольше спичечного коробка.

– Прости меня, Анюта, – тихо сказал Димка.

– Да будет тебе, – она неожиданно притянула к себе Димку и быстро, отчаянно поцеловала его в губы. Потом оттолкнула:

– Иди.

И прежде чем Димка успел хоть что-то сказать, она уже снова исчезла в парадном.

Димка еще постоял немного, повертел в руках миниатюрный «Минокс», потом сунул его в карман и медленно пошел в сторону трамвайной линии.

Ему надо было любой ценой заполучить этот аппарат. Но теперь, когда он заполучил его, на душе стало как-то муторно. Прямо хоть возвращайся и отдавай обратно. И в трамвае, стоя на открытой площадке заднего вагона, подставив лицо резкому весеннему ветру, он чувствовал себя так, словно кого-то предал. Даже ладони почему-то все время становились липкими, и он несколько раз старательно вытирал их о брюки.

Когда он пришел к Ренате, вид у него все еще был неважный. Но она это, конечно, поняла по-своему и иронически усмехнулась:

– Не выгорело дельце? Сдрейфила твоя красотуля?

Димка, не отвечая, выложил на стол «Минокс».

– Ишь ты! – у Ренаты даже глаза расширились от удивления.

Она взяла аппарат и стала вертеть его в руках.

– Надо же! Какой крохотный.

– Пойди к Магде, – сухо сказал Димка, – договорись с ней обо всем.

– Не командуй! – отрезала Рената. – Сама знаю, что делать.

Потом, все еще любуясь этой невиданной игрушкой, сказала уже совсем другим тоном:

– Ну что ж, молодец девка.

– Попадет ей, – сказал Димка.

Рената презрительно фыркнула:

– Подумаешь, принцесса! Ну вздуют разок… До свадьбы заживет.

– Ты-то у нас храбрая. А будь у тебя такой папенька…

– Что ты знаешь про меня? – все так же презрительно сказала Рената. – Когда я у тетки жила, меня так… учили, как твоей принцессе и не снилось.

– Да пойми ты, Ренька, дело не только в этом. Я ее красть заставил.

– А ты не крадешь?

– Ну, знаешь! Одно дело свистнуть у фрицев, а другое…

– Я не про фрицев, – резко перебила его Рената, – ты у собственной маменьки сахар прешь.

– Сравнила! – буркнул Димка.

– А какая разница? И то для дела и это. Скажи уж прямо, – в голосе девушки появились горькие нотки, – нравится она тебе, правда? Оттого и жалеешь. Переживаешь. Размусоливаешь.

Димка молча взял стул, пододвинул его к патефонному столику, сел. Рената стояла перед ним, зажав в руке крохотный аппарат, смотрела на Димку зло, даже не зло, а скорее, злобно, и рот у нее все время кривился, как будто она языком надавливала на больной зуб.

Ростом она была такая же, как Димка. А если надевала туфли на высоких каблуках, то – естественно – выше его. Лицо – чуть скуластое, чуть крупнее, чем надо бы. Рот большой. Плечи еще девчоночьи и талия еще осиная, а бедра широкие. Ноги? С Анькиными не сравнишь, конечно, но в общем – ничего. Нет, не красавица. Таких не снимают в кино. И в балет не берут. И Димка сказал:

– Дура ты, Ренька. Сколько раз тебе говорить: не надо мне никого другого. Только тебя. Не веришь?

– Может, скажешь, что ты с нею и не целовался?

Димка опустил голову:

– Один-единственный раз.

– Честное слово?

– Как бог свят!

– Ну и… хорошо?

– Что – хорошо?

– Целуется, спрашиваю, хорошо? – Ренька вся напряглась, но старалась говорить спокойно.

– Да брось ты, ей-богу, чмокнула и все. Так… какая-то мимикрия.

– Чего? – подозрительно спрашивает девушка.

– Послушай! – внезапно взрывается Димка. – Ты к Магде пойдешь? Или будем тут до утра чевокать?

И Ренька уходит. Ренька ушла. Правда, не далеко, к соседке. Но Димка – один. И черт их знает, сколько они там будут чесать языками. И вообще, не плохо бы сюда Эрика. Долговязого, иногда занудного, но зато он – как чистая совесть.

Димка встал, обошел зачем-то вокруг овального обеденного стола, потом вышел в кухню. Присел на корточки перед плитой, открыл железную дверцу, нашарил в кармане смятую сигарету, закурил.

Дым ел глаза, и курить-то, в общем, совсем не хотелось, но очень уж было смутно. Какой-то кавардак в этом самом «кумполе». И – «минутная слабость». Димка с ходу запоминал такие выражения. Вот только в книжке это было или кто-то ляпнул – не вспоминалось. Да и какая разница? Главное – выразить мысль.

На сигарете медленно удлинялся серый, шероховатый столбик пепла. Димка стал наблюдать за ним: отвалится или не отвалится? Даже решил загадать – если не отвалится… Но спохватился – нет, черта с два! «Минутная слабость» прошла. И впервые за сегодняшний день он почувствовал себя самим собой. Настоящим. Без дураков.

В двери хрумкнул ключ, словно надкусили огурец. Рената вернулась неожиданно скоро. Димка швырнул в плиту недокуренную сигарету, встал, распрямился, спросил односложно:

– Ну?

Она протянула ему клочок бумаги, усмехнулась:

– Здесь все записано. Прочти, запомни, потом проглоти.

– О’кэй, – сказал Димка. – О’кэй, Ренюшич. Этой бумажкой можно отменно поужинать. Главное – фигурально. Не растолстеешь.

– Ты понял? – сказала Рената. – Завтра.

– По-твоему, я неграмотный?

– Завтра, – еще раз сказала Рената. – Ты хоть зайдешь потом?

Она подошла к нему совсем близко, ткнула кулаком под подбородок:

– Если не придешь, убью.

Димка нахмурился:

– Ты поменьше переживай. Переживания – это, знаешь ли, как слабительное. Все время бегаешь, а толку – чуть.

– Остолоп, – тихо сказала Ренька. – Учить тебя некому.

Она больно схватила его за уши, и Димкины губы прямо-таки потонули в ее горячем рту. И длилось это столько, что Димка чуть не задохнулся.

Потом она отпустила его и грубо сказала:

– Вываливай!

И он ошарашенно вывалился. Он снова сел на трамвай и доехал до дому.

– Прошвырнулся? – спросил отец.

– Тоска, – сказал Димка. – Темно. И ни то ни се.