Текст книги "Ураган. Последние юнкера"

Автор книги: Виктор Ларионов

Соавторы: Борис Ильвов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Несколько бывших вольноопределяющихся – георгиевских кавалеров с фронта – и я, как военный моряк, были сразу же приняты в кадетскую компанию.

В первый же день приема в училище мы получили юнкерскую форму с погонами Константиновского артиллерийского училища и были разбиты по отделениям двух батарей. С б часов утра следующего дня началась размеренная, утомительная, здоровая жизнь военного училища.

Кадеты принесли в училище свои традиции и навыки своеобразной военной бурсы. Эта военная молодежь не блистала, в большинстве своем, широким научным кругозором, но морально и физически она была гораздо здоровее, нежели молодежь многих гражданских столичных учебных заведений.

Традиционного юнкерского «цука» со стороны старшего 10-го курса мы не испытывали, так как 10-й курс был не кадетский, а студенческий, и назначенные в нашу батарею фельдфебели и взводные унтер-офицеры были все бывшие студенты, главным образом высших технических учебных заведений, и многие из них – фронтовики.

Это была интеллигентная, культурная молодежь, которой школа войны придала еще лучшую шлифовку.

Однако эти старшие юнкера 10-го курса, говорившие друг другу «вы» или даже «коллега», не признающие ни училищного «цука», ни старых традиций «Дворянского полка», ни старых юнкерских песен, не пользовались у новых молодых юнкеров из кадетов большим уважением. Их терпели за их портупейские, унтер-офицерские погоны, темляки, а у иных и георгиевские крестики с фронта³. Кроме того, эти старшие юнкера-«коллеги» как-то признавали революцию или пытались ее оправдывать. Спорить с ними было невозможно, так как политический горизонт был в данном случае слишком различен. Кадеты отрицали и ненавидели революцию все как один, но не любили разговаривать на политические темы. Отрицание революции считалось аксиомой, не требующей разъяснения или доказательств. И если даже чувствовали в глубине души, что старший юнкер прав, в их глазах он все же оставался «сугубым, убогим шпаком», а такое существо никогда и ни в чем не могло быть правым и могло заслуживать лишь жалость и презрение к своей «убогости».

Кадеты переняли от своих старших братьев, друзей и отцов училищные традиции, знали неписаные законы и ревниво следили за их выполнением. Противиться соблюдению традиций или в них не участвовать значило объявить себя как бы вне закона и быть исключенным из тесной товарищеской среды. Например, по одной из старых традиций, должен был состояться ночной «парад»: в полночь надо было подняться с кровати, снять рубашку и на голое тело надеть пояс и шашку, на ноги – шпоры и на голову – фуражку. В таком виде отделения батареи идут в коридоры, где проводится «парад», который заканчивается воинственными

криками и бегом сотни голых со шпорами и шашками по коридорам. Дежурный офицер, знающий училищные традиции, не выходит в эту ночь из комнаты и делает вид, что ничего не слышит. После «парада» отдельные кадетские группы устраивают в спальне «собаку». Так называется кадетский товарищеский ужин. Не принявшие участия в «параде» несколько юнкеров «со стороны» были, по возвращении с «парада», выброшены из кроватей.

Дни проходили быстро и незаметно: зубрили уставы, спали на уроках тактики, увлекались орудийным и батарейным учением, ездой и рубкой, особенно ездой. Училищные лошади были хороши, и наш «курсовой офицер» был неплохой наездник.

Кадеты умышленно манкировали пешим строем, хотя занимались им лишь раз в неделю. Считалось недостойным артиллерийскому юнкеру маршировать в пешем строю. Кадеты, почти поголовно отличные строевики, еле волочили ноги, спотыкались, поворачивались налево, когда командовали направо, и из рук вон плохо отвечали на приветствие. Того требовала училищная традиция, – когда батарейный командир приветствует: «Здорово, юнкера!» – юнкера в ответ блеют, как стадо овец: «здрэээ»... не оканчивая титула.

Воскресный отпуск был для многих праздником, особенно для петербуржцев, у которых были в городе родные и знакомые. А многие кадеты из дальних корпусов, не имевшие в городе ни души, и в праздники оставались в училище, в своей товарищеской компании, уже давно заменившей им семью. Отпуск в город требовал денег, а у многих, приехавших из далеких городов, их не было. Кроме того, училищная негласная мода ставила свои условия, – надо было быть в отпуск одетым не в «казенное», а в «собственное»: погоны с более широким галуном, нежели казенные, хромовые сапоги на заказ, по возможности, длинная шинель и шпоры с «савельевским» звоном. Юнкерскую фуражку-«хлеборезку» надо было так смять и заломить, чтобы она приняла требуемую модой форму. Впрочем, на 11-м курсе училища «тоняг», соблюдавших моду, было немного.

Старые традиции училища держались на «кадетских» выпусках. Одним из развлечений, идущих с прошлых времен, был, например, «перпендикуляр». «Перпендикуляр» испытал на себе каждый юнкер. Это было как бы юнкерское крещение. Кроме того, – карательная мера, применяемая к каждому провинившемуся перед товарищами, и, как правило, ко всем «шпакам» и «козерогам» уже без всякого повода, а просто если какой– нибудь веселой компании не спится и захочется развлечься.

«Перпендикуляр» – не особенно приятная вещь. Поставить его – это значило поднять кровать намеченной жертвы резким рывком вверх с таким расчетом, чтобы голова жертвы оказалась на полу, а тело находилось бы в нелепой позе, заваленное матрасом, одеялом и досками кровати. И жертва долго, после глубокого сна, не могла сообразить, в чем дело, и выбраться из-под завала.

Юнкера из кадетов в массе своей остались по характеру кадетами. Их шалости, шутки, остроты и песни были типичны для закрытой военной школы. Неотъемлемой природой кадета было «ловчение»; например, «ловче– ние» на кухне состояло в том, что назначенный дежурным по кухне юнкер должен был своровать максимальное количество котлет для всего своего окружения, то есть – «компашки» такого-то кадетского корпуса.

С осени 17-го года питание в училище стало слабым, и это весьма ощущалось после усиленных занятий на воздухе, долгой езды, скачки по барьерам, вольтижировки и рубки. Поэтому «ловчение» котлет было весьма существенно. Надо сказать при этом, что дело обставлялось кадетами так, что ни один юнкер не из кадетов в дежурные по кухне не попадал.

Мое положение в училище было выгодным: как бывший гардемарин я был «свой», то есть равноправен в кадетской компании. Мне даже предложили пришить на погонах кадетские пуговицы (неофициальное отличие юнкеров, бывших кадетов, от юнкеров «со стороны»). В то же время как бывший гимназист я мог сойтись и с некадетской компанией, которая не делила мир на два лагеря: военных и статских. Причем первый лагерь – «свой» – был положительным, второй лагерь – статский – был чужой, отрицательный, не сулящий вообще ничего хорошего.

Каждый из кадетских корпусов имел свои особенности: например, весь тон Второй батареи училища задавали бывшие кадеты Александровского третьего корпуса. В большинстве своем дети военных и чиновников Петербурга, они имели больший политический кругозор, нежели их товарищи из провинциальных городов. Октябрьские события показали, что один из юнкеров имел связи с тайной организацией Пуришке– вича⁴, бегал, переодевшись рабочим, на какие-то собрания и оказался одним из распорядителей переброски артиллерийских юнкеров из Петербурга на Дон.

Александровцы были знатоками училищных традиций и вообще традиций российской армии. Они любили свой корпус. Покровитель этого корпуса – великий князь-поэт «К. Р>, знавший многих кадетов лично, был как бы их отцом. Стихи «К. Р> были для многих алек– сандровцев молитвой:

Наш полк – заветное, чарующее слово.

Для тех, кто смолоду и всей душой в строю.

Одним оно старо, для нас все так же ново

И знаменует нам и братство и семью.

Кадеты Первого кадетского корпуса были сильны в науках и несколько превосходили общим развитием многих кадетов провинциальных корпусов. Второй кадетский был блестящим по строю. Большинство его воспитанников шли в Павловское военное училище, бывшее образцовым по строевой подготовке. Фельдфебелем нашей Второй батареи стал бывший кадет Второго корпуса – портупей-юнкер Кани– щев. Это был умный красивый юноша, вдумчивый и несколько застенчивый. Впоследствии, когда мы с ним, уже офицерами, лежали в лазарете Новочеркасска, раненные в одном и том же бою на Кубани, Ка– нищев сильно попал под влияние одного офицера, оренбургского казака, убежденного социалиста-рево– люционера.

Взводным портупей-юнкером стал у нас бывший кадет Сумского корпуса – Шперлинг. Всегда веселый, бодрый, убежденный патриот, готовый всем помочь. Нижегородцы, аракчеевцы, полтавцы, кадеты Вольского корпуса, в большинстве своем не блистали светскими манерами, но были хорошими, верными товарищами, и это сыграло большую роль на войне.

Грубоватые, отнюдь не «светские» кадеты-казаки – новочеркассцы, оренбуржцы, симбирцы – были отличными наездниками и рубаками. Они должны были все выйти в свои конные батареи, поэтому не очень любили расчеты с панорамами и бусолями. Стрельба с закрытых позиций – «не наше дело», как они говорили. «Наше дело – прямая наводка с карьера».

Целая группа оренбуржцев была в нашем отделении. Они были неразлучны: учились вместе, в город ходили вместе, беседовали только друг с другом, сторонясь остальных. Они, вероятно, в душе презирали не только «шпаков» и «козерогов», но и всех кадетов и юнкеров – не казаков. Все свободное время они пили чай, предавались воспоминаниям о родных краях и высокими голосами тянули свои казачьи, степные песни:

Свою он отчизну навеки покинул...

Ему не вернуться в отеческий дом...

Эти скуластые, смуглые ребята, с монгольским разрезом глаз, были очень симпатичны. По существу, это были природные воины – потомки бойцов орд Чингисхана. В отделении звали их «дикая дивизия», и к этому прозвищу они относились с полным спокойствием.

Учились они посредственно, на занятиях всегда сидели рядом и еще по кадетской привычке подсказывали друг другу в затруднительную минуту. Называли они друг друга не по имени, а по отчеству. Революцию и социализм они категорически не принимали и считали необходимым ликвидировать «бунт» – картечью и шашкой.

Суворовцы и псковичи хорошо учились, и поэтому большой процент их попадал в артиллерийские училища, чего нельзя было сказать о москвичах, из коих многие старались выходить в свои московские военные училища.

Училищная жизнь мне нравилась. Интересные военные лекции, полные практических примеров, привозимых зачастую непосредственно с театра войны, ежедневная езда, вольтижировка, барьеры, рубка, строгая дисциплина – все это заставляло чувствовать себя членом одной большой семьи – российской армии. Мускулы крепли, «гражданское начало» исчезало. Протяжные кавалерийские команды, мелодичный звон шпор, стальной блеск наших трехдюймовок, запах конского пота в манеже и навоза в конюшнях, – все это было своеобразной военной романтикой.

Но улица за окнами училища жила другим... Улица жила революцией, и эта «великая и бескровная» ломилась в двери училища. Большинство наших офицеров были фронтовиками, а некоторые из них и георгиевские кавалерами. Они так же, как и мы, скептически относились к революции, но они умели лучше нас скрывать свои чувства и понимали, что «плетью обуха не перешибешь».

Училищные солдаты часто митинговали, выражая своим офицерам и юнкерам «недоверие». Начальник училища, генерал Бутыркин, должен был оправдываться перед комитетами и доказывать полную революционную лояльность юнкеров.

Но молодые юнкера кипели и возмущались бездействием правительства и стремились к прямому действию против революционного разложения армии и государства.

«Корниловские дни» вызвали у нас, юнкеров, большой подъем. С часу на час мы ждали приказа выступить на поддержку Корнилова, но, конечно, не дождались... Серые будни революции продолжались. Было ясно, что училище доживает последние дни, но автоматически все шло как раньше, по училищной программе.

Вначале сентября мы уехали на учебные стрельбы в Красное Село. Осень была теплая, но дождливая. Было радостно оставить хоть на время Петербург, где общее положение ухудшалось не по дням, а по часам. Да и изучение военного дела на местности, езда не в манеже, а прямо в поле и, наконец, стрельба не на классной доске мелом, а из трехдюймовок шрапнелью и гранатой по щитам на полевом стрельбище, всех нас радовали.

Жили мы в бараках побатарейно, ходили часто по местности в районе Красного Села, практикуясь в съемках. Ежедневно была езда и занятия при орудиях.

Кормили нас плохо. После целого дня занятий на воздухе мы были голодны. Дело дошло до того, что некоторые из нас ходили по вечерам в поля за картошкой и пекли ее в лагерной печке. Однако по утрам бодро, с песнями выходили на переднюю линейку и на занятия. В эти дни любимой была песня со старых училищных времен:

Настал универсальный век,

Прогресс и время все меняют,

Курил лишь трубку человек,

Теперь же трубкою стреляют —

На семь верст...

Жил полководец Ганнибал,

Давал он денщику на водку,

Но он, наверное, не знал,

Что будут изучать наводку —

Юнкера...

Не думала его жена,

Идя с корзинкой по базару,

Что у лафета – не одна,

А что корзинок этих пара,

То есть – две...

Теперь иные времена,

Иные прихоти у света:

Был раньше хобот у слона,

Теперь есть хобот у лафета,

На конце...

Все математики старались,

Корень вдруг изобрели.

Артиллеристы догадались,

Корень в пушку запрягли,

В передок...

Наконец настал долгожданный день стрельбы боевыми патронами.

Нам не повезло: день был серый, холодный. Дождь лил как из ведра и закрывал мишени частой сеткой. Холодные капли просачивались за ворот шинели и даже в сапоги. Батарейный командир подполковник Бочаров, в непромокаемом плаще, не слезал с намокшего, нахохлившегося коня и экзаменовал стрелявших юнкеров.

Каждый юнкер должен был пройти на стрельбе все роли, от наводчика до командира батареи, но, поскольку на этот раз почти все цели были закрыты дождем, стрельба вышла скомканной и ускоренной. Почти всем пришлось стрелять по той же цели – «блиндажу с наблюдателем», которую одну только и было видно временами через дождевую пелену, а стрелявшие позже уже знали все данные наводки и не ошибались. Но, как бы там ни было, все были в хорошем настроении, оттого, что стреляли, и оттого, что у «козерогов» «отпали хвосты» и теперь все стали полноправными артиллеристами.

Возвращались мы со стрельбы в пешем строю по вязкому, полужидкому чернозему. Осенние поля были унылы, и каркающее воронье не украшало печального пейзажа Кавелахтской равнины. Но юнкерская песня неслась вопреки холодному ветру и дождю:

Плюс низких – три, нормальных – два и незамеченный один...

Кого-то нет... Чего-то жаль,

Куда-то сердце мчится вдаль...

Возвратившись из лагерей в Петербург, мы застали город в тревожном и напряженном состоянии. Носились разные, большей частью угрожающие, слухи о развале фронта, о заговоре большевиков. Керенский и часть правительства сидели в Зимнем дворце под защитой караулов от школ прапорщиков.

Вскоре пришло приказание наряжать в караулы Зимнего дворца и артиллерийский взвод по очереди: от Михайловского и Константиновского артиллерийских училищ. Наше училище отправляло в Зимний два орудия и спешенный взвод юнкеров.

В караулы в Зимний попадали только «верные», настроенные непримиримо к революции, юнкера.

Было вызывающе весело идти в Зимний по «революционному» городу в виде «гидры контрреволюции»... то есть в погонах с великокняжеским вензелем, «печатать шаг» так, что шашки и шпоры всех тридцати юнкеров звякали в один такт... Перехватывать негодующие взгляды сотен новоявленных революционеров на тротуарах и чувствовать себя героем, идущим почти в одиночестве против толпы. Зимний дворец как бы дышал романтикой славного прошлого России. Особенно памятны были ночи, проведенные в этаже царских покоев, – в огромных пустых залах, где гулко отдавалось эхо шагов и голосов. Мы спали прямо на зеркальном паркете, завернувшись в одеяла, держа рядом винтовки и карабины. Ночью сменялись на дневальство попарно. В эти дни дворец был населен: рядом с отведенным под караул помещением находилось помещение сестер дворцового лазарета. Перегородка была не до самого потолка, и юнкера-казаки из «дикой дивизии» взбирались с ловкостью обезьян на перегородку и, сидя там, пытались завязать флирт с сестрами. Впрочем, казачий флирт был своеобразный, – они тянули все одну и ту же глупую песенку:

Кто достоин этой доли – обладает кто тобой...

Ах, сестрица, не грешно ли, быть хорошенькой такой...

Сестры сердились, но сделать ничего не могли, чтобы осадить «дикую дивизию».

Занятия в училище почти прекратились из-за постоянных караулов, да и не до занятий было. Все чувствовали надвигающуюся беду. Над градом Петра нависала роковая туча Октября...

В тот день, когда по Зимнему дворцу неожиданно ударили пушки «Авроры», там должен был быть караул артиллерийского взвода Михайловского училища; но еще рано утром офицер Михайловского артиллерийского училища увел михайловцев с пушками обратно в училище. Благодаря этому, мы, константиновцы, не разделили участь Школы прапорщиков и девушек из Денского батальона, остававшихся на защите дворца. Но кто знает? Если бы наши пушки были в этот день в карауле Зимнего, то не погнали ли бы они «Аврору» и не отбросили бы они картечью штурмующую Зимний дворец толпу с Дворцовой площади? Быть может, история Октябрьской революции пошла бы по другому руслу.

Начальник училища генерал Бутыркин явно оберегал юнкеров-константиновцев от вооруженных выступлений против Красной гвардии и дезертиров. Он пытался сохранить Константиновское училище от разгрома. В Петербурге повсюду избивали юнкеров, сбрасывали их с мостов в зловонные каналы. Полному разгрому подверглись Владимирское и Павловское военные училища. Многие юнкера были убиты и изувечены при защите своих училищ, хотя и Красная гвардия дорого платила за «победу». Наше училище пока не трогали. Нас считали «лояльными», вследствие какой-то хитрой дипломатии нашего начальства.

«Лояльные» юнкера с тайной надеждой прислушивались к отдаленному грохоту пушек, доносившемуся в те дни со стороны Гатчины, откуда пытался наступать на столицу казачий корпус генерала Краснова. Скоро дальние пушки затихли и все надежды рухнули. Победивший «революционный пролетариат» в виде запасных батальонов, толп дезертиров и вооруженных рабочих возвращался под звуки оркестров нестройными, но многочисленными колоннами в Петербург, – в несчастный, заплеванный город, занесенный тучами крикливых прокламаций, разбрасываемых днем и ночью с грузовиков.

Эти прокламации крупными буквами вещали о «победе пролетариата» и о страшной опасности, угрожающей этой победе со стороны «гидры контрреволюции», состоящей из «керенцев», «корниловцев» и «каледин– цев»... По улицам, где редкие фонари еле светили сквозь первую снежную метель, зловеще и раскатисто звучали выстрелы винтовок...

Черный вечер.

Белый снег.

Ветер, ветер —

На всем Божьем свете.

Ночью в училище был обыск. Красногвардейцы и какие-то темные личности в штатском перерыли наши шкафчики. Искали оружие. Оружия не нашли и никого не тронули. Увезли с собой только склад оружия из цейхгауза. Училищные пушки уже давно уехали с училищными солдатами, под командой какого-то неизвестного лица в шинели без погон, на какой-то «фронт против Каледина».

В училище творилось что-то странное: юнкера собирались кучками, были возбуждены, что-то горячо обсуждали и сразу же замолкали, если к кучке подходил кто-либо из «не своих», не кадет. Скоро я узнал, что формируется группа для переброски юнкеров-кон– стантиновцев на Дон.

Кадеты предложили и мне ехать с ними на Дон. Делом отправки офицеров и юнкеров на Дон руководил член правого крыла Думы Пуришкевич, и один из наших юнкеров, как я говорил, поддерживал с ним деловой контакт. Наши курсовые офицеры и батарейные командиры знали о «заговоре», но не отговаривали юнкеров ехать на Дон. Генерал Каледин повторил исторические слова: «С Дона выдачи нет»... Училищные офицеры ехать на Дон не хотели, – кто устал от войны, кто не хотел оставить семью и ехать в неизвестность, кто просто ни во что больше не верил и ни о чем знать не хотел.

Нельзя сказать, что организация отправки велась конспиративно: юнкера открыто нашивали донские красные лампасы на приобретенные синие штаны. Спарывали юнкерские погоны, нашивая на их место казачьи или солдатские. Юнкера должны были ехать в Новочеркасск как казаки, окончившие в Петербурге курсы пропаганды. Казачий комитет снабжал уезжавших юнкеров соответствующими документами.

Попасть на Дон некадету было довольно трудно. Из юнкеров следующего 12-го курса только 30—35 юнкеров, поступивших в училище «со стороны», попали на Дон. Надо сказать, что недоверие кадет к юнкерам «со стороны» имело некоторое основание, ибо многие из приехавших на Дон константиновцев вернулись с Дона в Петербург или в другие города России, как только положение на Дону, в Ростове и в Новочеркасске стало для собирающихся там юнкеров и офицеров угрожающим. Среди бывших кадетов-«дезертиров», бежавших с Дона, не было. Спайка их, товарищество и сознание солдатского долга оказались изумительными: в самые тяжелые, казавшиеся безнадежными, минуты кадетская семья была единодушной, жертвенной, преисполненной желания вести начатую борьбу, невзирая ни на что, до конца.

Юнкера Павловского и Владимирского военных училищ, после разгрома «пролетариатом», дезертирами и запасными батальонами их училищ, похоронив своих убитых, скрылись, разъехавшись кто куда, и поэтому наше уцелевшее от разгрома училище дало рекордную цифру «заговорщиков», – около двухсот человек. Из михайловцев приехало на Дон несколько десятков юнкеров, лишь из числа бывших кадетов.

Конечно, пришлось жалеть о том, что многие юнкера не были осведомлены в училище об отъезде на Дон и не приняли участия в начале борьбы с большевизмом. Нет сомнения, что многие из этой молодежи принесли бы в начавшейся борьбе на Дону огромную пользу.

Глава 2

НА ДОНУ

Мы выехали из Петербурга с Николаевского вокзала в снежный ноябрьский вечер. Ехали по два-три человека вместе, захватив с собою лишь самые необходимые вещи. Лезли в поезд через окна и выдержали героическую борьбу за право стоять в проходе. Света в поезде не было, давка была невероятная, но настроение у нас было бодрым и приподнятым. Однако уже из разговоров окружающих стало ясно, что мы во «враждебном стане». Какой-то рабочий с упоением рассказывал о своем участии в составе Красной гвардии в борьбе против казаков Красновского корпуса:

«Поначалу нас было поперли, а потом, как наши дадут казакам жару!..» (далее следовало непечатное ругательство).

Рабочий явно принимал нас за дезертиров с фронта и ждал нашего сочувствия и одобрения, а у нас на дне чемоданов были спрятаны юнкерские погоны с вензелем «К», шпоры, училищные значки...

Аппарат борьбы с «контрреволюцией» в эти дни только налаживался, и эта, почти открытая, переброска «контрреволюционеров» на Дон была пропущена.

Когда мы с юнкером Поповым пересаживались в Москве на вокзале в поезд, идущий на Дон, к нам подошли двое и спросили, кто мы такие и куда едем. Попов неуверенно заявил, что мы казаки и едем с фронта домой, на Дон. Они нам не поверили и спросили документы; в это время поезд тронулся, мы вскочили уже на ходу. Работники ЧК остались стоять с разинутыми ртами и не стали нас преследовать. Хорошее было время...

После Москвы, в другом поезде, стало свободнее, нам удалось в вагоне пробиться до уборной. Около нее мы и обосновались вместе с рослым, здоровым красногвардейцем, ехавшим, очевидно, из хозяйственной части тыла, так как он вынимал из своего мешка сало, резал его на большие куски и тут же их пожирал. Насытившись, он начал нам рассказывать о своем участии в подавлении восстания в Москве в составе Красной гвардии. Он сообщил, что в Кремле собственноручно заколол нескольких кадетов. «Такие малолетние, а вредные»... Он искренне считал, что сделал хорошее и законное дело. Тут мне впервые пришлось услышать, как наш народ безнадежно и часто путает Конституционно-демократическую партию с кадетскими корпусами и что разъяснить это обстоятельство невозможно: «Кадет – враг народа» – и кончено. Впрочем, для большевиков это смешение понятий было весьма выгодно.

После Харькова потянуло теплом. Снега в полях больше не было. Народа в поезде стало меньше. В нашем вагоне оставались только дезертиры с фронта, возвращающиеся «до хаты», то есть домой, или делить помещичью землю».

После двухсуточного стояния на ногах в проходе удалось влезть на багажную полку и там задремать в неудобной позе.

Под утро я проснулся от радостного хохота. Оказалось, что какой-то неопрятный пожилой человек, одетый в солдатскую шинель, сидевшую на нем как «на корове седло», при свете огарка читает сгрудившимся солдатам гнусную книжонку «О любовных похождениях Императрицы с Распутиным».

В особо «пикантных» местах он повышал голос до визга. Солдаты с упоением слушали самозванца-агита– тора. Большого труда стоило сдержаться! И лишь мысль о том, что мы едем на Дон и что эта наша «земля обетованная» уже недалека и что оттуда начнется расплата и восстановление униженной и поруганной России, лишь эта мысль давала некоторое успокоение.

Проехали Ростов-на-Дону и наконец добрались до Новочеркасска. На городском вокзале мы встретили группу сотоварищей константиновцев и, приехавших немного раньше нас, михайловцев. Пошли в гору на Барочную улицу дом № 2, где находились в то время – «Штаб армии» и общежитие для приезжающих. То, что мы узнали от товарищей, было малоутешительным: «Армия генерала Алексеева» насчитывала, считая и нас, приехавших юнкеров-артиллеристов, лишь несколько сот человек. Правда, почти каждый день в Новочеркасск приезжали с фронта офицеры и отдельные бойцы «ударных батальонов», в том числе и женского. В общежитии на Барочной улице нас приняла Бочкарева, симпатичная и миловидная девушка в форме прапорщика ударного батальона. Мы ей явились, доложив о своем приезде из Петербурга. Нас накормили борщом с мясом и хлебом и дали чаю с большим куском сахара.

Вечером, к ужину, собралось около сотни офицеров, членов «Алексеевской организации»⁶, будущей Добровольческой армии. Среди них было немало боевых офицеров с фронта, с орденами и нашивками за ранения. Выделялись преображенцы – князья Хованские, измайловец – капитан Парфенов, энергичный, боевой офицер.

От них мы узнали о положении на Дону. Настроение донских казаков не в нашу пользу, они устали от войны, считают, что большевики их не тронут, и лишь атаман генерал Каледин⁷ да небольшая группа боевых офицеров участвуют в антибольшевистской политике, считая борьбу с большевиками неизбежной, и сотрудничают со штабом генерала Алексеева. Генерал Каледин не имеет вооруженной силы, за исключением нескольких десятков офицеров, идущих за ним, да юнкеров Новочеркасского донского училища. Казаки– фронтовики разложены большевистской пропагандой не меньше русских запасных батальонов, стоящих в Ростове и Батайске; они говорят, что большевики им «братья», что они не хотят допустить «пролития братской крови». Донской войсковой круг играет в «парламент», либеральничает и закрывает глаза на развитие большевистской угрозы на Дону. Фракцией «иногородних» овладели большевики, требующие немедленного удаления с Дона собравшихся там «контрреволюционеров».

Член круга Богаевский⁸, пламенный патриот Дона, произносит зажигательные речи, стараясь пробудить донской патриотизм, политическое самосознание, гордость. Он пытается поднять Дон на борьбу против большевизма, но это ему слабо удается.

Эгоизм и шкурные интересы решительно доминируют: «моя хата с краю».

В уютном и богатом Новочеркасске, заваленном еще всеми благами прошлого – мясом, белым хлебом, фруктами и вином, всем тем, что в Петербурге уже давно только снится, – по улицам гуляют прибывшие с фронта расхлястанные дезертиры и сплевывают на тротуары лузгу. Чести, даже своим донским генералам, никто из фронтовиков не отдает.

В городе тревожно... Какие-то люди, не только ночью, но и днем, стреляют с крыш домов из винтовок, сея панику и общее беспокойство.

В середине ноября съехались все «заговорщики» из Петербурга и наша «Константиновско-Михайловская рота» выросла до 300 человек. С Барочной улицы нас перевели в казармы на Хотунок. Мы фактически представляли собой сильную пехотную часть, вооруженную «до зубов» винтовками и ручными гранатами. Назначенный командиром этой сводной «артиллерийской роты», гвардейский капитан Парфенов придавал большое значение обучению бою ручной гранатой, но уже через несколько дней он был назначен командиром вновь сформированного «пехотного» батальона из прибывших на Барочную улицу молодых офицеров с фронта, юнкеров пехотных училищ, школ прапорщиков и даже нескольких морских кадетов и гардемаринов. Этот батальон входил в формируемый отряд полковника Хованского. Наша сводная «артиллерийская рота» была переведена из казармы на Хотунке в помещение Платовской гимназии на Ермаковский проспект, близ центра города. Новым ротным командиром был назначен артиллерийский капитан Шаколи, курсовой офицер Михайловского артиллерийского училища. Кадровый офицер, кончивший Артиллерийскую академию, слегка суховатый формалист, строгий и придирчивый, он тем не менее был любим юнкерами за ровный и добрый характер. Он был единственным из курсовых офицеров обоих артиллерийских училищ в Петербурге (а их было не менее сорока!), решившим разделить судьбу своих воспитанников и пустившимся в «авантюру», чреватую самыми опасными последствиями.

Под командой капитана Шаколи мы почувствовали себя вновь юнкерами и вошли в прежнюю обстановку дисциплины юнкерского училища. Капитан Шаколи цукал за опаздывание из отпуска, строго требовал соблюдения общего военного порядка и чистоты, что было нелегким делом из-за скученности в помещении классов гимназии. Шаколи строго запрещал пить, курить в помещении и играть в карты.

В один прекрасный вечер капитан накрыл компанию карточных игроков, не успевших спрятать карты. Карты были конфискованы.

В спальню пришли фельдфебели и скомандовали построиться. В коридоре скоро послышался звон шпор Шаколи. «Смирно! Равнение направо!»

Капитал Шаколи долго стоял перед строем и молча смотрел на юнкеров, потом достал из кармана колоду карт и так же молча начал медленно разрывать по одной карте. Операция продолжалась минут двадцать. Виновные, однако, не были вызваны перед строем и не были наказаны.