Текст книги "Сороковник. Части 1-4"

Автор книги: Вероника Горбачева

– Да подожди! – перебиваю, сообразив, что подруга из воспоминаний перескочила на текущие проблемы. – А тогда – чем дело-то кончилось?

– Чем-чем… Я же сказала – к амазонкам меня Васюта отвёл. Перед этим ещё сам меня поднатаскал. Как сейчас помню, я себе тетивой синячище набила офигительный, даже через нарукавник. Потом уже поняла, что, если б не его, Васина, протекция – шиш они меня приняли бы. Учителей здесь мало, а желающих к ним на выучку попасть – пруд пруди, и не потому, что престижно, а потому, что даёт шанс выжить. Поняла? Ну и всё, завяжем с этой темой. Не люблю детство вспоминать. Вот смотри… – она переводит дух, – здесь четыре рубашки разных на смену, пара штанов кожаных, их для верховой езды используй, дольше продержатся; на выход тебе костюмчик льняной, брючный, шила под себя, но в местном стиле… Куртка полегче, на каждый день, а эта – походная, просмотришь потом, в ней карманов много, и ещё пояс с креплениями – для фляжки, для ножа. Сапожки в запас, вот эта пара изнутри с ножнами для засапожника, имей в виду. Носков четыре пары, две тёплых, самое то в дорогу. Ну и бельишко, потому как сама помню, как мне его на первых порах не хватало…

Она тараторит без умолку, то ли всё ещё чувствуя себя виноватой, то ли надоело в строгих рамках держаться, хочет наговориться, а я… в лёгкой растерянности и в эйфории одновременно. Как она догадалась, что мне уже отчаянно нужна хоть какая смена? Денег-то у меня до сих пор ни гроша, а подъехать к Васюте с таким деликатным вопросом было неловко.

– Дурень твой даже в уме не держит, что женщины тоже потеют и им во что-то переодеться надо, – негодует Лора. – Что молчишь? Не нравится?

Я присаживаюсь на край постели и с восторгом оглядываю замшевую куртку с бахромой вдоль рукавов. Настоящая ковбойская! Ничего, что немного экзотично выглядит, здесь на это никто не обратит внимание, но зато какая удобная! Я прямо-таки предчувствую, как мягко, словно обнимая, она уляжется на плечи и прикроет спину…

– Постой, – спохватываюсь, – ты что, это всё для меня накупила? Это ж не по правилам! Я же помню, что должна сама на всё заработать!

– Не глупи, – грозит Лора. – У меня куча всякого добра ненадёванного, пропадать ему, что ли? Не сегодня и не специально для тебя куплено, всё лежало и пылилось. Что не так – по себе подгонишь, ты с ниткой и иголкой дружишь, в отличие от меня. Ну, что?

– Ты – друг! – торжественно возвещаю. – Да мне штаны эти и рубахи – прости, конечно, но куда важнее этого платья, хоть оно и замечательное. А зачем так много?

– Так твой же медведь… ладно, – поправляется она, – наш медведь не додумается до таких мелочишек. Им, мужикам, только бы воинскую справу подобрать – от и до, вот на это у них ума хватит, это они могут. А чтобы носки тёплые да платок носовой, да пару трусиков лишних в дорожный мешок сунуть – это для них высшая математика. Вот нам, девочкам, и приходится друг о дружке заботиться. Давай обнимемся, что ли, – говорит растроганно, – тебе не подскажешь – не догадаешься…

От души обнявшись, мы какое-то время сидим молча. Затем она бодро хлопает меня по плечу.

– Молодец! Всё понимаешь! Пойми и то, что придётся сейчас к народу выйти. Это ж местный этикет, раз встретила – надо и поприсутствовать. Сделай вид, что приглядываешь, всё ли у гостей дорогих в порядке, довольны ли. Никто тебя не заставляет с ними любезничать, пройдёшься, поулыбаешься – и сиди себе в уголке. Я ж не просто так сюда припёрлась, а как группа поддержки.

– Лора, – я порядком расчувствовалась. – Ну, скажи, на кой я тебе сдалась? Ты меня так обхаживаешь, что мне неловко становится, я же тебе и ответить ничем не могу!

Она смотрит грустно.

– Со мной так не возились, – сказала. – Просто помню, каково это – одной в дерьмо окунаться. Тебе ещё свезло, Гала сразу к русичам привела, а меня забросило аккурат на границу восточного и европейского квартала, да в такую дыру, к местным боссам, что хлебнула там полной ложкой. Всего хватило. А когда Аркадий у меня завёлся, пришлось и его отбивать, он даже драться тогда не умел. Это уж после я на Васюту наткнулась, без него – не знаю… нет, пробилась бы, конечно, но с большей кровью. Поэтому ещё до того, как в Мастера попасть, стала вместе с другими новичков отлавливать, хоть как-то помогать удержаться на плаву. Ты просто не знаешь, каковы здесь бывают люди. Злые, как сам этот Мир.

Щелчком сшибает пылинку с моего рукава.

– Всё, подруга. Пошли службу нести. И улыбайся, улыбайся застенчиво, как ты можешь, они от этого просто тащатся…

Мы чинно обходим зал, я послушно улыбаюсь. Пироги мои расходятся на «ура», гости довольны, поглядывают благосклонно, иные и руку уважительно к сердцу прижимают, а что ещё нужно хозяйке! На отношения больше, чем уважительные, не отваживаются, потому как – вот он, в углу, громадный Васюта, и вот он, за свободным столом скромненький оборотень, которому только намекни на нескромный интерес к его пассии – и неизвестно, чем это закончится: то ли конь понесёт, то ли собственный пёс укусит. К сэру Аркадию мы и подсаживаемся.

У стеночки неподалёку кем-то заботливо пристроена гитара. Лора делает страшные глаза.

– Если уж новенькие начнут бузить, тогда и споёшь, чтобы отвлечь. Поняла? А так – не балуй их. По рюмочке опрокинем?

– Сами – как хотите, ребята, а я не люблю.

– Расскажи о себе, – неожиданно просит она. – Я ведь здесь уже десятый год, волей-неволей скучать начинаю. С малолетками говорить не о чем, а нашего возраста здесь мало кто появляется, да не с каждым сойдёшься. Ты сама откуда?

Васюта ставит перед нами стопочки, Лоре наливает доверху, мне плещет на донышко, больше для виду и для поддержания компании. Аркадию не предлагает. Видать, у оборотников свои отношения со спиртным.

– Заботливый ты наш, – насмешливо-нежно говорит Лора. Провожает Муромца взглядом. – Ну, давай, подруга, начинай…

За неполный час она грамотно вытаскивает из меня всю подноготную, мне даже невольно приходит на ум сравнение с Галой. Но в отличие от ведуньи, Лора о себе ничего не скрывает. Да, здесь уже десятый год. Родом из небольшого российского городка, тоже, кстати, из казаков, только я из донских, а она из кубанских… Попала сюда с Аркадием практически одновременно, и, чтобы не пропасть, решили они друг за дружку держаться, пока выкарабкиваться из своих Сороковников будут. Так и прошли до Финала – вместе. А когда открылся перед каждым портал – личный, в его собственный мир – поняли простую вещь: что ежели сейчас разойдутся по домам – больше не встретятся.

– …А он посмотрел на меня своими синими брызгами, – при этих словах Аркадий рдеет, как юная девушка, – и говорит: Ло… Впервые ты меня так назвал, помнишь? Ло, говорит, этот Мир, конечно, сволочь порядочная, но без него мы не встретились бы. Как хочешь, но я тебя не отпущу.

– И что? – замираю я. Хотя вот она, концовка рассказа, передо мной сидит. Но до чего ж мы любим про любовь послушать!

– Что… И пошли мы обмывать Финалы в ближайший кабак, да на всю ночь и загуляли, чтобы порталы уж наверняка без нас закрылись. На всю ночь…

Губы её сами собой складываются в мечтательную улыбку, как будто вспоминает она о чём-то необыкновенно приятном. Глаза уже давно туманятся.

– Не жалеешь, что не вернулась?

– Может, и жалею, – отвечает она совершенно трезвым голосом. – Но три тысячи раз изжалелась бы, откажись я от Аркаши. Оно того стоило. Жаль только, с детьми не получилось. Не хочу. Чтобы их потом Ему на потеху отдавать?

Она опрокидывает в себя уже пятую стопочку… или шестую? Глаза подозрительно блестят. Аркадий обеспокоенно трогает подругу за локоть, та дёргается… ох, сейчас, чего доброго, нарвётся друид на скандал, потому как настроение у амазонки резко идёт на минус. Я тянусь за гитарой и начинаю настраивать, преувеличенно серьёзно шикнув: потише! И думаю: может, раскрутить её спеть на два голоса? Отвлечь, увести словами. Есть одна вещица, как раз для миротворчества. Как одного поколения со мной, Лора должна её знать.

 
Виноградную косточку в тёплую землю зарою,
И лозу поцелую, и спелые гроздья сорву…
И друзей созову, на любовь своё сердце настрою,
А иначе, зачем на земле этой вечной живу.
 

Подруга наша прислушивается и неожиданно улыбается. Подхватывает.

 
Собирайтесь-ка, гости мои, на моё угощенье,
Говорите мне прямо в лицо, кем пред вами слыву,
Царь небесный пошлёт мне прощение за прегрешенья,
А, иначе, зачем на земле этой вечной живу.
 

У меня голос ближе к альту, у неё – звонкое сопрано. Сочетание на редкость хорошее, и я беру на себя вторую партию: пусть Лора ведёт.

 
В темно-красном своём будет петь для меня моя Дали,
В чёрно-белом своем преклоню перед нею главу,
И заслушаюсь я, и умру от любви и печали,
А иначе, зачем на земле этой вечной живу.
 
 
И когда заклубится закат, по углам залетая,
Пусть опять и опять предо мною плывут наяву
Синий буйвол и белый орел, и форель золотая,
А, иначе, зачем на земле этой вечной живу.
 

И длился печальный проигрыш, и клубились, словно сошедшие из песни, закатные облака по углам зала, и тонуло всё в дымке. Хотелось петь и дальше: о любви, о верности, о вечности.

Лора трясёт головой, рыжие пряди разлетаются языками пламени.

– Да… Умеешь ты уводить, Ваня. А получилось-то как хорошо! Давай-ка ещё.

Что-то слишком тихо вокруг. Заслушались дружинники, засмотрелись на нас, как на диво дивное, а я ужас как не люблю чужого внимания. Хватит с меня и недавнишнего концерта. Отставляю гитару. И собираюсь было попрощаться, как к нам за стол подсаживается воевода.

– Уважите, хозяюшки?

– Что, опять поцеловать? – Лора подмигивает. – Так не могу, видишь, у меня свой кавалер присутствует. С ним лучше не нарываться, с Васютой, кстати, тоже. Традиции традициями, а честных разборок ещё никто не отменял.

Он улыбается. Аккуратно разливает нам с Лорой по чарочке. Подаёт: мне, по старшинству, первой.

– Уважьте, – и добавляет тихо, – а то хлопцы начнут с кружками приставать, вам оно ни к чему.

А-а, вот оно что. Пригубливаю для вида.

– И как же мне на твою доброту да ласку ответить, Ванесса-свет? – задумчиво говорит воевода. – Уж извиняй, я человек военный, рассусоливать не люблю. Скажу сразу: нехорошо, когда такая хозяюшка – да без хозяина. Счастья-то – его у двоих больше, чем у одного. Сам бы посватался, да женат, таить не буду. Хочешь, наречённым отцом тебе стану? Чтоб было к кому Васюте сватов засылать?

Я верчу в руках стопочку.

– Спасибо на добром слове, Ипатий. Да не до сватовства мне. Сороковник у меня, видишь ли, только начатый. Или не сказали тебе?

– А и с этим люди живут, – отвечает спокойно. – Ты погодь, не торопись.

Он слегка постукивает пальцами по столу. Кисть у него небольшая для мужчины, но хваткая, до сих пор помню, кончики пальцев слегка сплющены, что бывает, когда с «железом» подолгу работают. А ещё, как хироманты говорят, такие пальцы у натур настойчивых, лидеров по призванию, упорно идущих к своей цели… И у Васюты такие же, невольно вспоминаю я. Одного поля ягоды, спорить с ними – что танк пытаться остановить.

– Негоже это, когда баба на войну идёт, – веско говорит он. – Одно дело – дом родной защищать, другое – бойню на потеху другим устраивать. То я про Мир этот треклятый. Ладно, когда парни к чёрту в зубы суются – им мужчинами расти надо, ко всему привыкать, а тебе, бабе – на что? Оставайся, свет. Не пожалеешь.

Верчу в пальцах стопочку. Ставлю на стол. Неохота в очередной раз душу изливать, всё про себя рассказывать, сколько можно? Отвечаю лишь:

– Мне надо вернуться. Домой. Вот и весь сказ.

– Или ждёт кто?

– Дети.

И от этого короткого словца он мрачнеет.

– Вон оно как… Супротив этого сказать нечего. Я-то думал – одинокая. Прости, Ванесса-свет. Не обессудь – посижу с вами ещё немного, побалакаю, когда ещё выпадет случай с такими девами поговорить…

И тут из своего угла подаёт голос Аркадий.

– Не тяни кота за хвост, Ипатий, лучше сразу говори, зачем пришёл, я ведь дальние твои подходцы знаю. Уйдёт сейчас Ванесса – доведёшь её своим сердобольством, да и останешься ни с чём.

– Оборотник… – Воевода недовольно косится на друида. – Зачем влез? Я ж просто поговорить хотел, хорошим людям помочь…

Аркадий показательно зевает. А я чувствую странное облегчение. Ну и хорошо, что человек подошёл за какой-то собственной надобностью, а то мне неловко было разговор обрывать: вроде, ко мне с сочувствием, а я – не ценю. Теперь можно спокойно забыть все намёки о сватовстве. Воевода, конечно, жук ещё тот, но надо отдать должное: подъехал со своим сочувствием виртуозно, я и сердиться на него не могу.

К тому же, доля истины в его словах есть. Не место женщинам на войне и в квестах. И если бы не дети… и если бы я могла остаться…

Сердце моё делает предательский скачок, и я слышу чуть заметное звяканье в груди: не иначе, как стукнулось оно в свеженький навешанный замочек, или, как его сэр Майкл называет – блок. А не стучись, не надо, бестолковое. Зря я, что ли, тебя осаживаю?

– Будет вам, – говорю примирительно. – Не цапайтесь. Одно другому не мешает. Ты, воевода, на будущее имей в виду: со мной можно и по-простому, без подходцев. А за участие спасибо, я же понимаю, от души оно. Однако мне и в самом деле уходить пора, шумно здесь. Если нужно что – сказывай сразу.

– Ох, Ванесса-свет… – Ипатий задумывается. Запускает пальцы в седую шевелюру. И вдруг решается. – Бают люди, дар у тебя проклёвывается свой, для наших мест редкий, обережный. Правда то?

– Это не я, – быстро говорит Лора в ответ на мой укоризненный взгляд. – Честное слово!

– Не она, – подтверждает воевода. – Считай, сорока на хвосте принесла. А что ты хочешь, город небольшой, всё друг о друге знают…

Всё, как у нас. Даже сорока мне эта знакома – пышненькая, с русой косой ниже пояс. Так её никто и не просил молчать, а девушка она разговорчивая, или новому знакомцу проболталась, или отцу, а хорошие вести не стоят на месте.

– Пустое, Ипатий. Не бери в голову. Чего только в таком возрасте сороки не придумывают, но ты-то взрослый человек, сам понимать должен, что к чему.

– Понимаю, – тяжело говорит он. – А вот скажи, краса моя, в будущее заглянуть не сможешь? Дело есть серьёзное, давно с ним хожу, уж второй десяток лет, а толку никакого. Никогда к ворожеям не совался, врут они, а вот, сказывают, Обережники никогда не ошибаются.

– Большой человек, а в сказки веришь, – не могу я сдержаться. – Какая я тебе… Ипатий, думай, что хочешь, но только нет во мне никакого дара. Я самая обыкновенная, понимаешь? Люди поумнее меня – и то в толк не возьмут, почему я здесь оказалась. Накуролесил видно кто-то при поиске юнитов, случайно меня зацепил, а больше ничего не могу придумать.

– Эх, Ванесса, не знаешь ты здешней жизни. Хоть капля дара в тебе будет заложена – прорастёт непременно. Ну да ладно. Скажи просто: найду, чего ищу, али нет?

– Что на ум придёт, то и ответь, – вдруг быстро говорит Аркадий. – Не задумывайся. Давай.

– Не знаю! – говорю сердито. – Что вы все из меня кого-то делаете! Кто богатырку, кто Обережницу… Обычная я, понимаешь? Чего вы от меня все хотите?

Васюта сзади обнимает меня за плечи. При его-то росте – и так бесшумно приблизиться? Но его появлении не пугает, а, напротив, успокаивает.

– Будет, Ипатий, – говорит веско. – Зелень она ещё, разве с таких спрашивают? Спугнуть можешь. И ты, Аркаша, не поваживай его, потатчик. Ты как? – наклоняется ко мне.

– Да что со мной сделается! Только не бей никого, а то начнёшь сейчас разборки устраивать!

– Надо бы, – отвечает он. – Да вишь, за одного мне твоя подруга в бороду вцепится, за другого – сотоварищи горой встанут, этак у меня наливки не хватит – мировую с ним потом распивать. – И видимо, что-то в его словах есть, не для меня предназначенное, потому что воевода вдруг смущённо крякает и потирает бицепс, словно заныло у него там что. – Пойдём, Ваничка, провожу, отдохнёшь.

– Идите-идите, – поддакивает Лора. – А я с этим Ипатием ещё разберусь. И с тобой, Аркашенька, заодно.

В светёлку мне не хочется: спать ложиться ещё рано, куковать там одной – скучно. Подсаживаюсь ближе к кухонному окну и начинаю рыться в сокровищах рукодельной шкатулки. Муромец, убедившись, что со мной, драгоценной, всё в порядке, проверяет, как там Ян у вертелов с гусями, выглядывает во двор, откуда Хорс незлобивым ворчанием даёт понять, что у него всё под контролем, и уходит к гостям. У самой двери в зал оборачивается.

– Так о чём воевода спрашивал-то?

– Найдёт что-то там или не найдёт, – рассеянно отвечаю. – А уж что он там искать собрался – не знаю.

– А как сама-то думаешь?

– Мужик он упёртый, – я задумчиво верчу в руках моток красных ниток, гадая, что мне он напоминает. – От своего не откажется. А кто ищет, тот находит, хоть, может, и не сразу. Эй, это я просто так сказала, не вздумай из меня пророчицу делать!

Он, кивнув, уходит.

Янек возится у очага, а я не могу даже на подхвате быть, не в платье же, шитом жемчугом, гусятину соусом поливать! Нужно срочно искать себе хоть какое-то занятие.

– Ой, Ян! – окликаю. – У тебя рукав по шву поехал, давай зашью.

Нитки в шкатулке имеются не только вышивальные, но и простые, швейные, и целых три напёрстка – медный, серебряный и золотой, как в какой-то сказке. Пока я рукодельничаю, малец набрасывает на плечи полотенце. Ишь, застеснялся; можно подумать, я не вижу его таким каждое утро после тренировок. С прорехой справляюсь быстро, расправляю рубашку и рассматриваю.

Вышитый на нарукавьях орнамент кое-где обтрепался, нитки выползли. Прикинув на глаз повреждения, вытаскиваю тот самый моточек, что недавно в руках держала, и иглу с широким ушком. Узор несложный, восстановить его просто.

– … Держи! – я протягиваю рубаху. Ян так и впивается взором в нарукавья.

– А оберег нашить можешь?

– Дались вам эти обереги! Нет, на память не смогу, схема нужна, иначе боюсь испортить.

– Так я дядькину рубаху принесу. На ней есть один, сможешь повторить?

Остаётся только вздохнуть. Называется, коготок увяз…

– Неси, сперва посмотрим, тогда и скажу.

Васютина рубаха накрывает собой весь стол. Я разглаживаю шитьё ладонью. Да уж, добрая работа: хоть и много лет прошло, но алые нити не потускнели, не потрепались. Крестик к крестику лежат чётко, выпукло, и схемы не надо: скопировать можно прямо с них. Янек смотрит вопрошающе. Глаза подозрительно блестят.

Однако. Вот ты на что замахиваешься, парниша…

– А не рано тебе Ратиборца носить? – спрашиваю. – То ж для бывалых воинов. – Он вздыхает с каким-то отчаянием: мол, так и знал, не поймёшь… И я сдаюсь. – Ладно, сделаю. А пока займись чем, не мешай.

Перед Лорой и перед Ольгушкой я не форсила: обережную вышивку и в самом деле знала хорошо. Было дело, наткнулась однажды на сайт со славянской символикой, и затянул он меня, затянул… Вышивка вообще дело заразное, на неё подсаживаешься не хуже, чем на наркотик. Кто хоть раз отшил картину или хотя бы простенький сувенир – тот меня поймёт. А уж обереги – это круто. Лет пять назад на вышивальных форумах начались дружные хороводы вокруг символов Фен-Шуй, а я, покривившись, в пику некоторым конкуренткам, решила найти нечто своё славянское. И нашла. И – попалась…

Дело это оказалось не таким уж простым. Энергетическая привязка оберегов шла к самому Мирозданию, и потому так строги были правила и ритуалы, невзирая на исходные материалы: вышитые, нарисованные, вырезанные по дереву или кованые обереги, и даже куклы – Берегини, Веснянки, Долюшки – творились по своим, отработанным веками, канонам. Учитывалось многое: лунные циклы, непременный позитивный настрой при создании, регламентированное количество стежков либо узлов, атрибутика, а главное – любовь и уважение к будущему носителю. И если ты – Мастер, по местному, а выражаясь современным языком – профи, себя уважающий, ты эти условия соблюдёшь.

Поэтому я прикидываю, который нынче лунный день, возвращаюсь к окошку: чтобы и закат, и лунный свет вышивку мою омыли. Отделяю от пасмы и вдеваю нити сразу в десяток игл, чтобы во время работы не отвлекаться, и принимаюсь за дело.

Ратиборец в исполнении несложен: алая свастика в квадрате и вписанный в неё же идеальный крест. Я решаюсь обнести квадрат ещё и кругом, символом щита. Ян – парнишка молоденький, неопытный, дополнительная защита не помешает.

А теперь – настроиться бы ещё на того, для кого оберег предназначен.

Стежок укладывается за стежком, алеют на холстине новорожденные крестики, а я всё вспоминаю хрупкого на вид парнишку, у которого хватает силёнок и на хозяйство, и на воинское дело, и обо мне, непутёвой, заботиться, словно о старшей сеструхе. Он показывал мне, как точить ножи, поднимал брусок, то и дело ускользающий из моих пальцев, стрелы подавал на первых занятиях, тетиву учил натягивать. Были бы живы мои племянники – точь в точь такими бы выросли. Как же я хочу тебе помочь, мальчик мой!

Наконец, заканчиваю. Хвосты ниток заправляю на изнанку, чтобы узелков не оставлять, это важно. Положив рубаху на стол, любуюсь, и, наконец, зову Яна.

Он благоговейно прикасается к оберегу, будто здороваясь. Протягивает рубашку мне.

– Одень сама! Своими собственными ручками!

Всё правильно, кто в шитьё силу вкладывает, тот её и передаёт. По месту назначения, или, как говорит сэр Майкл, адресно. Чтобы Судьба не перепутала, кому благоволить.

Одела я его, положила руку на свою работу…

…на Ратиборца Огненного, что очи врагов ослепляет и с поля боя гонит…

и говорю, чтобы торжественность момента поддержать, а у самой вдруг в носу щиплет и слёзы наворачиваются.

– Благословляю тебя, Ян, на подвиги воинские, на службу ратную. Живи честно, правь достойно.

Поклонился он мне в пояс, как и Ольга.

– Благодарствуй, Обережница.

Я уже и не возражаю. Сказать-то нечего.

Ушёл Ян, улетел, будто вместе с Ратиборцем и крылья на рубахе выросли. А я сижу одна и думаю: что же мне теперь со всем этим делать?

А Васютина рубаха – вот она. На столе так и осталась.

А свет лунный в окно – так и полыхает.

И нитки есть у меня с золотой огневистой канителью, и схема новая в голове до того чётко высветилась, что снова я открываю шкатулку. Хотя… поначалу колеблюсь, не положено рядом с одним оберегом второй нашивать. Но вспоминаю ещё одно правило, самой Макошью заведённое. И говорит оно: как мастерица решит, так быть по сему, коль считает верным.

Я выкладывала крестик за крестиком, вдыхала запах лаванды, смешанный с мужским духом, слушала, как, лопаясь, тренькают на моей многострадальной сердечной мышце дужка за дужкой, обруч за обручем. И плакала. Никому не скажу, что открылось мне о тебе тогда, Васюта.

Отнесу утром, пока они там копьями стучат, суну ему под подушку. И пусть даже не думает, что буду благословлять. Обойдётся.

Закончила, полюбовалась, задумалась… А глаза уже слипаются. И сомлела.

Васюта меня разбудил. Попытался шкатулку из-под щеки вытащить – я и прочухалась.

– Рубец остался, – говорит он, растирая мне щёку. – Смотреть надо, куда ложишься. Ты почему вообще здесь? Время-то за полночь.

А, это он, наконец, гостей своих выпроводил… или проводил… Что-то мысли путаются.

– Васенька, – говорю виновато, спросонья, должно. А что сказать дальше – не знаю. И протягиваю рубаху эту несчастную. Не бегать же мне, в самом деле, по мужским горницам втихаря, под подушки подарки прятать; лучше сразу отдам.

Он оглаживает моё шитьё, смотрит задумчиво и грустно.

– Или понадобится? – спрашивает. – Чуешь что? К чему мне Валькирия, когда Ратиборец есть?

– Одного будет мало, – говорю, будто кто меня за язык дёргает. – Ратиборец – огненный, а Валькирия – ледяная, вдвоём тебя уберегут, когда трудно будет. Может, меня вспомнишь добрым словом.

Ой, сейчас опять зареву. Пойду-ка я.

– Да погоди, – он меня перехватывает, – что ж ты убегаешь от меня всё время, лапушка…

И притягивает к себе, и обнимает ласково.

– Ой, – вспоминаю я и отстраняюсь. – Васюта, ты прости… Но ты бы мне хоть платье расстегнул. Не думай ничего плохого, просто у меня не получается, я уж сколько раз пыталась. Не Яна же мне просить? Сам понимаешь…

Он молча заходит мне за спину. Пуговки махонькие, на тоненьких ножках, пока это их Васюта своими борцовскими пальцами подцепит… И как-то он не особо торопится. Я, не сдержавшись, зеваю.

– Готово. – Его голос неожиданно суров. – Сама дойдёшь, что ли? Как есть непутёвая… Или донести?

Донести, чуть не срывается у меня. От того, что я до сих пор в каком-то дурном состоянии полусна-полубодрствования, в голову приходит невесть что. Васюта, приобняв, провожает до светлицы. На пороге сурово спрашивает:

– Эй! А должок?

Да? А я ему что-то должна?

Пока ворошу память, тупо пытаясь сообразить, в чём это я провинилась, он неожиданно берёт меня за подбородок. Я чувствую его дыхание, щекотку от бороды и… жёсткие губы.

У меня вдруг слабеют ноги.

Чтобы не упасть… конечно, только чтобы не упасть, я обхватываю его за могучую шею. Васенька, ты что это? И понимаю, что говорю вслух.

– А я что? – грустно отвечает он. – Люба ты мне. Могла бы и догадаться, лапушка.

Остатки сонной одури с меня слетают окончательно, и только сейчас до меня потихонечку доходит, что, собственно говоря, творится. Время позднее. Я – на пороге спальни, не одна, между прочим. И в этом самом, расстёгнутом во всю спину платье, заспанная, чудная и беззащитная.

И остатками ума соображаю, что не домогнётся ведь. Не просто так он на порожке застрял. Как я сейчас решу, так и будет.

Немеющей от страха рукой толкаю дверь светёлки.

– Заходи. Разберёмся, кто кому должен.

Он склоняется к моему уху.

– Ваничка, лапушка, я ж не просто так зайду. Я ж… навсегда зайду. Не пожалеешь?

И это «навсегда» меня добивает.

– Мне, можно сказать, каждый час дорог, – говорю сурово, – а ты тут упираешься. Заходи, кому сказано!

Платье само сползает под его взором. Остывшая постель холодит спину. На губах моих – вкус полыни и зверобоя.

– Всё у тебя будет хорошо, – шепчет он. – Только верь мне, Ваничка… Медовая моя…

– Вася, – отвечаю, в какой-то момент опомнившись и не веря в происходящее, – ну, на кой я тебе сдалась? Не девочка уже, и непутёвая, сам говоришь…

– И высокоумная больно, – подхватывает он. И на ушко добавляет: – Желанная ты. Поняла?

Это как же меня угораздило? Даже луна в окошке надо мной смеётся. До самого утра смеётся.

…Розовеют в рассвете потолочные балки. Васюта любовно перебирает пальчики на моей руке, целует каждый. Душа моя поёт и трепещет.

Рассеянно обвожу взором комнату – и в изумлении обнаруживаю на полу изумрудно-серебристую груду. Да что же это такое! Я из-за этого платья, можно сказать, кусочек женского счастья ухватила, а оно тут, бедное, валяется? Право же, оно того не заслужило. Подтягиваю с пола «счастливый» наряд, встряхиваю, разглаживаю: сейчас отправлю в укладку, на отдых…

– Васечка, – говорю озадаченно, – а это что ж такое, голубь мой?

В обоих плечевых швах скрываются потайные крючочки. Заметь я их сразу, и не пришлось бы мне дважды смущаться, можно было бы спокойно натянуть и стянуть платье через голову. Это почему же я сразу не заметила? А Васюта – неужто своим острым глазом не углядел? Впрочем, ему-то откуда знать, разве мужчины такими деталями интересуются… Но, глянув в его смеющиеся глаза, поняла: об этой конкретной детали он знает.

– Вы что же, – говорю с угрозой, – сговорились? То-то эта аферистка вокруг меня вчера так увивалась… Ах, вы… вы…

И не так обидно, что с пуговичками накололи, это ладно, может, без этих расстёгиваний я и не решилась бы Васюту к себе затащить; обидно, что меня опять втихую провели.

Я хватаю подушку.

Васюта даже не уворачивается. Мол, бей, бей меня, голубка, как есть виноват! Бей сильнее! Оп, а подушку-то я отобрал, не отнимешь, лапушка! У меня даже руки опускаются.

– И-и-извращенцы, – от злости я заикаюсь. – И-и-зверги… И-и…

– Ироды, – доносится глухо из-под подушки.

– Ироды! – машинально повторяю. И взвиваюсь: – Не смей мне подсказывать!

Он выглядывает одним хитрым глазом.

– Ла-апушка, – шепчет ласково. – Побила, пошумела, и хватит! Скажи лучше, чем вину загладить? Всё сделаю!

Облапил, притянул к себе. Уложил на плечо.

– Разве плохо тебе со мной?

Хорошо. Но я ж не признаюсь ни за что!

Он целует меня в макушку. Возражать не хочется. Говорить не хочется. Так я и засыпаю, наконец, под стук его большого сердца.