Текст книги "Буржуа"

Автор книги: Вернер Зомбарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

Таким образом, мы можем установить следующее, имеющее важное значение положение: капиталистический дух в Европе был развит рядом обладавших различным первичным предрасположением народов, из которых три выделяются как специфические народы торговцев среди остальных героических народов: это этруски, фризы и евреи.

Но первичное предрасположение есть, конечно, только исходная точка, от которой берет свое начало биологический процесс развития. Известно, что с каждым поколением задатки народа изменяются, так как в каждом поколении постоянно снова совершают свою преобразовательную работу две силы: отбор и смешение крови.

То, что можно выяснить возможно определенного об их воздействии в отношении нашей проблемы, сводится приблизительно к следующему.

У торговых народов процесс отбора наиболее жизнеспособных вариантов, т. е. обладающих большими способностями к торговле, совершается наиболее быстро и основательно.

Евреи едва ли и должны были производить какой-либо отбор: они представляют собою с самого начала уже почти сплошь специально воспитанный народ торговцев.

Флорентийцы были сильно смешаны с германской кровью, которая текла главным образом. в жилах дворянства; пока оно задавало тон. Флоренция представляла собою картину вполне воинственного города. Мы наблюдаем потом с интересом, как во Флоренции раньше и полнее, чем где бы то ни было, вытравляются из национального тела враждебные господствующему типу элементы. Большая часть дворянства исчезла без внешних принудительных мер: мы знаем, что уже Данте оплакивает гибель многочисленных дворянских родов. А остальные были устранены принудительно. Уже в 1292 г. popolani, т. е. люди с кровью торговцев, добились того, чтобы никакой grande не мог попасть в члены городского управления. Это оказало на дворян двоякое действие: приспособляющиеся элементы отказываются от своего обособленного положения и заносят свои имена в списки dei arti⁷⁵. Другие – как мы должны предположить, те варианты, в которых было слишком сильное сеньориальное самосознание, кровь которых противилась всякому торгашеству, – эмигрировали. Дальнейшая история Флоренции, все усиливающаяся демократическая окраска общественной жизни показывают нам, что уже с XIV столетия мещане были в своем собственном обществе.

Не менее основательно расправились в Нижней Шотландии с (кельтским) дворянством. С XV столетия оно быстро приходит в упадок благодаря «своей вечной нужде в деньгах и своему неумению их тратить» (259). Та часть, которой не было предназначено совершенно исчезнуть с земной поверхности, уже раньше удалилась в горы Верхней Земли. И с тех пор фризское торгашество имело подавляющее преобладание в сфере нижнешотландского народа.

Медленнее, но столь же неудержимо совершается отбор капиталистических разновидностей у остальных народов. Можно предположить, что он происходит в два приема. Сначала вытравляются некапиталистические разновидности, затем из капиталистических разновидностей отбираются варианты торговцев. Этот процесс отбора совершался по мере того, как из низших слоев народа наиболее способные достигали положения капиталистических предпринимателей. Ибо эти люди, происходившие из ремесленной среды или из еще более глубоких низов, могли, как мы видели, перегнать других, в сущности, только благодаря своей умелости в торговле, своей экономности и прилежному ведению учета в хозяйстве.

В том же направлении, что и отбор, действовало скрещивание крови, которое начинается уже в средние века и с XVI столетия в таких странах, как Франция и Англия, приобретает все большее значение. Мы должны предположить существование такого закона, по которому при скрещивании сеньориальной и буржуазной крови последняя оказывается более сильной. Такое явление, как личность Леона-Баттиста Альберти, иначе не поддавалось бы объяснению. Род Альберти был одним из знатнейших и благороднейших германских родов Тосканы; в течение столетий он заполнял свое существование воинственными предприятиями. Нам известны различные ветви этого рода (259а), из которых Контальберти являются самыми знаменитыми. Но и та ветвь, от которой произошел Леон-Баттиста, была в свое время гордой и могущественной: эти Альберти происходили из Кастелло в Вальдарно, они владели когда-то, кроме своего родового замка, замками Талла, Монтеджиови, Баджена и Пенна и родственны по крови благородным германским родам. Побежденные в партийной междоусобице, они переезжают (в XIII столетии) в город, где первый Альберти записывается еще в цех guidici (судей). А потом они становятся крупнейшими торговцами шерстью. И отпрыск такого рода пишет книгу, которая по своему глубоко и мелочно мещанскому образу мыслей с трудом находит себе равных, в которой уже в XIV и XV столетиях обитает дух Бенджамина Франклина. Какие потоки торгашеской крови должны были влиться в благородную кровь этой двортаской семьи, чтобы сделать возможным такое превращение! У самого Леона-Баттисты мы можем «по источникам» выяснить это «замутнение» благородной крови: он был внебрачным ребенком и был рожден в Венеции. Следовательно, матерью его была, верно, женщина вполне «мещанского» класса, в жилах которой текла кровь торгашей из бог знает какого рода.

Еще об одном обстоятельстве должно быть упомянуто, прежде чем мы закончим эту биологическую часть нашего изложения: следует напомнить о том, что каждое умножение капиталистических разновидностей вследствие самого своего появления с необходимостью означало усиление капиталистического духа. Что благодаря этому умножению он распространялся – экстенсивно, – само собой разумеется. Но благодаря этому одному только умножению разновидностей должна была иметь место и интенсификация этого духа, потому что благодаря ему проявление в действии становилось все легче и развитие капиталистических задатков могло, следовательно, достигнуть все более высокой степени совершенства: взаимодействие отдельных разновидностей одного и того же предрасположения должно оказывать такое действие, так как возможности их развития тем самым с необходимостью умножаются.

Нам остается еще разрешить чисто историческую задачу. Нужно выяснить, каким влияниям следует приписывать развитие капиталистического духа, точнее, что это было такое, что вызывало развитие капиталистических задатков и что произвело описанный выше процесс отбора. Читатель усмотрит из оглавления, что я различаю две группы таких влияний; если угодно, внутренние и внешние, хотя это обозначение не вполне точно, так как и «внутренние» влияния проявляют свое действие благо-ларя возбуждению извне, и «внешние», в конце концов, не могут быть мыслимы без внутреннего душевного процесса. Все же «нравственные силы» действуют больше изнутри вовне, а «социальные условия» – больше извне вовнутрь.

Никакому отдельному рассмотрению не подвергаю я «естественные условия», т. е. те воздействия, которые могут быть сведены к стране, ее климату, расположению, богатствам ее недр. Поскольку мы должны предполагать подобные воздействия, они могут иметься каждый раз в виду при рассмотрении тех «социальных условий», которые сами, в свою очередь, являются результатом географических особенностей, как-то: особенные профессии, эксплуатация залежей благородных металлов, своеобразный характер техники.

А теперь, прежде чем мы простимся с щекотливой проблемой «биологических основ», скажем еще нижеследующее для утешения и успокоения многих скептически настроенных читателей.

Следующее за сим историческое описание сохраняет свою ценность (буде она вообще имеется) и для того, кто не вдается ни в какие биологические рассуждения. И даже тот теоретический исследователь среды, который объясняет возникновения «всего из всего», может принять последующие объяснения. Именно в то время, как для нас, верящих в первенствующее значение крови, они раскрывают условия (влияния), которые вызывают развитие уже имеющихся задатков и производят отбор приспособляющихся разновидностей, верящий в преимущественную роль среды сможет предположить, что перечисленные мною исторические факты и создали (из ничего) капиталистический дух. Мы оба того мнения, что без совершенно определенного хода истории не развился бы никакой капиталистический дух. Мы оба, следовательно, придаем раскрытию исторических условий крупнейшее значение. Мы оба, следовательно, в равной мере заинтересованы в том, чтобы узнать, какого рода были эти исторические обстоятельства, которым мы обязаны возникновением и развитием капиталистического духа.

Отдел второй
Нравственные силыГлава семнадцатая
Философия

Если мы возьмем понятие этического ориентирования столь широко, что включим в его границы религиозные корни моральных оценок, то верховными нравственными силами, которым капиталистическая деятельность может быть обязана своим направлением и целью, окажутся (если мы, следовательно, отвлечемся от «народного обычая») философия и религия. Их воздействие на душу хозяйствующих субъектов, их содействие образованию капиталистического духа и должно составлять предмет дальнейшего изложения: сначала, значит, воздействие философии.

Кажется почти шуткой, когда в истории духа современного экономического человека в качестве одного из источников, которым питался капиталистический дух, указывают философию. И все же она, без сомнения, принимала участие в построении этого духа, хотя, конечно, – как это легко понять, – учения, воздействовавшие на души капиталистических предпринимателей, и были неудавшимися детьми великой матери. Это «философия здравого человеческого смысла», утилитаризм во всех его оттенках, который ведь в основе есть не что иное, как приведенное в систему «мещанское» миросозерцание, на которое, как мы видим, ссылается не один из наших достоверных свидетелей, с воззрениями которых мы познакомились. К утилитаристическому ходу мыслей можно свести большую часть капиталистического учения о добродетели и капиталистических хозяйственных правил. Как раз оба те человека, которые своими писаниями вводят и заключают эпоху раннего капитализма, – Л.-Б. Альберта и Б. Франклин – чистокровнейшие утилитаристы по своим воззрениям. Будь добродетелен, и ты будешь счастлив – это руководящая идея их жизни. Добродетель – это хозяйственность, жить добродетельно – значит экономить душу и тело. Поэтому трезвость (у Альберти «la sobrieta» (l.c.p., 164), у Франклина «the frugality») есть высшая добродетель. Спрашивай всегда, что тебе полезно, – тогда ты будешь вести добродетельную, а это значит – счастливую жизнь. А для того чтобы знать, что тебе полезно, прислушивайся к голосу рассудка. Рассудок – великий учитель жизни. С помощью рассудка и самообладания мы можем достичь всего, что мы себе ставим целью. Итак, цель мудреца составляют полная рационализация и экономизирование образа жизни (260).

Откуда взяли эти люди такие воззрения: сами они – торговцы шерстью и типографщики, какими они были, – ведь не могли их выдумать. Что касается Бенджамина Франклина, то можно думать о влиянии на него одного из многочисленных эмпирико-натуралистических философских учений, которые в то время уже были в ходу в Англии. У кватрочентистов мы можем вполне ясно усмотреть влияние древних. Поскольку, следовательно, мы имеем в писаниях Альберти и других представителей того времени первые систематические изложения капиталистической мысли и поскольку, в свою очередь, содержание этих сочинений подверглось только что отмеченному влиянию древней философии, мы должны считать античный дух, и именно, отграничивая точнее, позднейший античный дух, одним из источников капиталистического духа.

Можно различным образом доказать, что между хозяйственными идеями итальянского раннего капитализма и воззрениями древних существует непосредственная связь. (Связь, установленную через посредство учений о церкви, я здесь, разумеется, не имею в виду.) Достаточно было почти напомнить, что в те времена «Rinascirnento»⁷⁶ всякий, кто желал считать себя мало-мальски образованным человеком, читал писателей древности и в своих собственных сочинениях всемерно примыкал к их учениям (261).

Но нам нет надобности удовлетворяться этим доказательством вероятности, так как мы имеем достаточно свидетельств того факта, что те люди, которые в это время в Италии писали о хозяйственных вещах и впервые систематически развивали капиталистическую мысль, были хорошими знатоками древней литературы. В книгах о семье Альберти ссылки на античных писателей очень часты. Он цитирует Гомера, Демосфена, Ксенофонта, Вергилия, Цицерона, Ливия, Плутарха, Платона, Аристотеля, Варрона, Колумеллу, Катона, Плиния; больше всего – Плутарха, Цицерона и Колумеллу.

Другой флорентийский купец кватроченто, Дмиов. Руччепаи, приводит свидетельства в пользу своих коммерческих правил из Сенеки, Овидия, Аристотеля, Цицерона, Соломона, Катона, Платона (262).

Само собою разумеется, что писатели по сельскому хозяйству, чинквеченто и семченто, на которых мы часто ссылались, все основывались на римских scriptores rei rusticae⁷⁷.

Этим частым ссылкам соответствует и совпадение воззрений и учений с древними, которое мы можем наблюдать у наших флорентийских «экономических людей». Само собою разумеется, не следует представлять себе эту связь так, что они переняли системы древней философии как целое и отсюда развили логически свои воззрения. Это были ведь не философы, а люди практические, которые много читали и прочтенное связали теперь со своим собственным жизненным опытом, чтобы отсюда вывести правила для практического поведения.

Из руководящих идей позднейшей античной философии им пришлась больше всего по вкусу мысль, лежащая также и в основе стоицизма, – об естественном законе нравственности, согласно которому разуму подобает господство над природным миром влечений, – следовательно, идея рационализации всего образа жизни. Эту мысль, ведущую в глубины познания, которую мы, в особенности в стоической философии, видим развитою в возвышенную систему миросозерцания и мирооценивания, понятно, сделали плоской, перегнув ее в том чисто утилитаристическом смысле, что наше высшее счастье проистекает из рационального, «целесообразного» устроения жизни. Все же в качестве основного тона учений такого Альберти и родственных ему по духу писателей оставалось это необыкновенно способствующее всему капиталистическому нравственное требование дисциплинирования и методизирования жизни. Когда Альберт не устает проповедовать преодоление страстной природы человека самовоспитанием, он не раз при этом ссылается на античные авторитеты (263). (Так, например, он заимствует у Сенеки мысль: «Reliqua nobis aliena sunt, tempus temen nostrum est». – Все остальные вещи изъяты из сферы нашего воздействия, но время принадлежит нам.)

Можно, если иметь это в виду, т. е. если выхватывать отдельные воззрения вне их связи с целой системой учения, придать плоский смысл всякому стоическому трактату и превратить его в утилитарно-рационалистический, и поэтому нашим торговцам шерстью даже стоическая философия, которую они знали, давала массу побуждений и поучений. Я представляю себе, например, что Альберти или Руччелаи брали удивительное творение Марка Аврелия «К самому себе», с рвением его изучали и при этом выбирали себе такие места (я цитирую с незначительными отклонениями по переводу д-ра Альберта Виттиштока):

«Я стремился… жить просто и умеренно, отдалившись от обычной роскоши великих мира сего» (1, 3);

«от Аполлония научился я… с осмотрительностью, но без нерешительности руководствоваться одним только здравым рассудком» (1, 8);

«и далее благодарю я богов, что не сделал слишком больших успехов в искусстве красноречия и поэзии (которые, по воззрению стоиков, не отвечают серьезности и строгой любви к истине) и в иных подобных знаниях, которые иначе легко бы приковали меня к себе» (1, 17);

«оставь книги – это развлечение, у тебя нет для него времени» (II, 2);

«душа человека… оскверняет себя… когда она в своих действиях и стремлениях не преследует никакой цели, но беспечно предоставляет свои действия случаю, в то время как долг повелевает даже самые незначительные вещи подчинять цели» (II, 16);

«для добродетельного (остается) только во всем, что ему представляется как долг, следовать руководству разума» (III, 16);

«для пользы природа вынуждена поступать так, как она это делает» (IV, 9);

«обладаешь ли ты разумом? Да. Почему же ты его не применяешь? Ибо если ты предоставишь ему действовать, чего же ты хочешь больше» (IV, 13);

«если ты неохотно встаешь утром, то подумай: я просыпаюсь, чтобы действовать как человек. Почему же мне делать с неохотой то, для чего я сотворен и послан в мир? Разве я рожден для того, чтобы оставаться лежать в теплой постели? – Но это приятнее! – Ты, значит, рожден для удовольствия, а не для деятельности, для труда. Разве ты не видишь, как растения, воробьи, муравьи, пауки, пчелы (NB. Это условно так же у Альберты!) – всякий делает свое дело и по своим силам служит гармонии мира? И ты противишься исполнению своего человеческого долга – не спешишь выполнять свое естественное предназначение? – Но ведь нужно и отдыхать? – Конечно, нужно. Однако и в этом природа поставила определенные границы, как она их поставила в еде и питье. Ты же переходишь за эти пределы, превышаешь потребность. Совершенно не то в проявлениях твоей деятельности: здесь ты отстаешь от возможного. Ты, значит, не любишь себя самого, иначе ты любли бы и свою природу и то, чего она хочет. Кто любит свое ремесло, тот переутомляется, работая над ним, забывает мыться и обедать. Ты же ценишь свою природу ниже, чем ваятель свои художественные формы, танцовщик свои прыжки, скряга свои деньги, честолюбец свою маленькую славу? Они также скорее откажутся для предметов своей страсти, от еды и сна, чем перестанут умножать то, что для них так привлекательно» (V, 1);

«говоря, должно следить за выражениями, а действуя, – за результатами. В действиях следует тотчас же смотреть, к какой цели они направлены, а в словах – исследовать, какой в них смысл» (VII, 4);

«никто не устает искать своей пользы; пользу же нам приносит согласная с природой деятельность. Не уставай, следовательно, искать своей пользы» (VII, 74);

«ты должен во всю свою жизнь, равно как и в каждое отдельное действие, вносить порядок» (VIII, 32);

«подавляй простое воображение; преграждай страсть; умеряй похоть; сохраняй царственному разуму власть над самим собою» (IX, 7);

«почему тебе не довольно подобающим образом провести это краткое время жизни? Почему пропускаешь ты время и случай?» (X, 31); «не действуй на удачу без цели» (XII, 20).

Многие из этих суждений истинно царственного философа читаются как переводы из книг о семье Альберты. Но они могли бы также находиться и в «Плодах уединения» Уильяма Пенна и послужить бы украшением даже для писаний о добродетели Бенджамина Франклина.

Жизненная философия древних должна была еще и потому быть для наших флорентийцев особенно мила и ценна, что она давала великолепные оправдания и для их стремлений к наживе. То, например, что тонкий Сенека говорит о смысле и значении богатства, Альберты заимствовал почти дословно. Важнейшие места (De tranqu an. 21, 22, 23) гласят (в извлечениях) следующее:

«Мудрец отнюдь не считает себя недостойным даров счастья. Он не любит богатства, но оно ему приятно; он впускает его к себе не в сердце, а в дом; он не пренебрегает им, когда он им обладает, но поддерживает его.

Очевидно, что, обладая состоянием, мудрец имеет больше средств развивать свой дух, чем когда он беден… при наличии богатства открывается широкое поле для умеренности, щедрости, заботливости, пышности и доброго употребления. (Альберта несколько ограничивает это по своей скряжнической натуре, говоря: „Щедрость, имеющая цель, всегда похвальна“; даже в отношении чужих можно быть щедрым: „будь то, чтобы приобрести славу щедрого человека (per farti conoscere non avaro) или чтобы добыть себе новых друзей“ (Della fam.) 263.) Богатство радует, как в мореплавании благоприятный, попутный ветер, как хороший день и как в морозное зимнее время – солнечное местечко… Некоторые вещи ценят до некоторой степени, а другие очень высоко; к последним принадлежит, бесспорно, богатство… Перестань поэтому воспрещать философам деньги; никто не присуждал мудрость к бедности, философ может обладать большими сокровищами, но они ни у кого не отняты, они не запятнаны кровью, они приобретены без неправды и грязной наживы (то, как дело обстояло в действительности; что Сенека, например, навязал британцам заем в 40 млн сестерций за высокие проценты, внезапное и насильственное взыскание которого послужило поводом к восстанию провинции в 60-м году, этого уже нельзя было больше усмотреть из его писаний! Во всяком случае, Альберты и его преемники сами усвоили себе эти принципы)… Накопляй свои сокровища сколько угодно, они правомерны» и т. д.

Это те же мысли, которые защищают почти все моралисты древности; для сравнения пусть послужит еще воззрение Цицерона (2. De Inv.): «к деньгам стремятся не вследствие их собственной природы и притягательной силы, но вследствие добываемой с их помощью выгоды»; те же самые мысли, которые мы видели в ходу в течение всей раннекапиталистической эпохи: наживай, сколько можешь, но честным путем (onestamente, honestly!) и не прилепляйся сердцем к богатству, рассматривай его как средство, не как цель!

Но еще желаннее для экономических людей ранней эпохи капитализма должны были быть те сочинения древних, где содержались уже в готовом виде практические правила для упорядоченного ведения хозяйства, с которыми можно было поэтому непосредственно советоваться в своей собственной деловой жизни (и которые я прошу разрешения трактовать в этой же связи, хотя они не имеют собственно «философского» содержания). Насколько могу видеть, на развитие капиталистических идей оказали сильнейшее влияние: из греческой литературы – Oeconomicus Ксенофонта (который, очевидно, гораздо более читался и использовался, чем Аристотель, все же еще слишком «погрязший» в ремесленных, дохрематистических представлениях); из римской литературы – писатели о сельском хозяйстве, главным образом Колумелла.

Из Oeconomicus'a особенно сильное действие должны были оказывать следующие места.

«Я действую по справедливости, одушевленный желанием добыть для себя честным путем здоровье, силу, честь в гражданской среде, доброжелательство у моих друзей, счастливое избавление на войне и богатство. Для тебя, значит, важно, Исхомах, стать богатым и добыть себе путем напряженного труда большие сокровища?.. – Это для меня действительно важно. Ибо я считаю очень любезным, Сократ, оказывать бога^ и друзьям почести возвышенным образом, помогать им, когда они в чем-нибудь нуждаются, и не оставлять город, насколько от меня зависит, без пышности и блеска…»

«В одно и то же время стремиться к здоровью и телесной силе, готовиться к войне и заботиться об умножении своего богатства – все это заслуживает восхищения и признания…» (264).

Альберта дословно списывает это, только промежуточные слова, где идет речь о ведении войны, он выпускает:

«Когда тратят деньги полными пригоршнями, в то время как хозяйство в отношении к расходам недостаточно приносит, тогда нельзя удивляться, если вместо изобилия наступает недостаток» (265).

Далее те места, в которых идет речь о внутреннем распорядке дома: «не существует вообще ничего столь полезного-и столь прекрасного в жизни, милая женщина, как порядок» (а.о., с. 25); те особенно, которые внушают женщинам отвращение от суетных безделушек, от флирта и от тщеславия: добрая хозяйка не румянится; те, которые учат домочадцев наиболее «рациональному» ведению хозяйства, и др. – все они встречаются почти дословно у Альберт и содержат в зародыше все те мысли, которые потом были далее развиты в учении о «sancta masserizia».

То же действительно и в отношении к римским писателям о сельском хозяйстве. «Сочинения Катона и остальных scriptores rei rusticae представляются в известном отношении похожими хотя бы, например, на „Рациональное сельское хозяйство“ Гэра; они исходят из того, что кто-нибудь имеет в виду покупку имения как способ вложения капитала, дают для этого советы и излагают потом вещи, которые должен знать начинающий сельский хозяин, чтобы иметь возможность приблизительно контролировать своего Yillicus'a⁷⁸» (266). Стремление к наживе и экономический рационализм развиты здесь уже до своих последних выводов (267). Главным образом придается уже величайшее значение совершенной экономии времени: время – деньги (268).

Наконец, в распоряжении людей, которые интересовались изучением древних, была масса отдельных мест и из поэтов и писателей, в которых восхвалялись «мещанские» добродетели, особенно трудолюбие и бережливость. Многие из этих мест оказали, пожалуй, потому такое сильное действие, что они в виде пословиц переходили из уст в уста. Старая пословица, говорит Альберта (р. 70), которая много цитируется у нас (antiquo detto et molto frequentato da'nostri), гласит: «Праздность – начало всех пороков» (l'otio si e balia de'vitii). «Сохранить все свое в целости есть не меньшая добродетель, чем приобрести что-нибудь» (Овидий). «Самое большое богатство состоит в сбережении» (Лукреций) (269). Подобных поучающих бережливости правил было еще много. Я нашел их сопоставленными в уже ранее использовавшемся мною в качестве источника сочинении о «жажде денег» XVII столетия.