Текст книги "Буржуа"

Автор книги: Вернер Зомбарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

Итальянец Ганара (159) выставляет в качестве верховного руководящего правила полезность; и в салу тоже не следует разводить цветы, на которых ничего нельзя заработать, но только рыночный и находящий сбыт товар: красота садов Эдема повергла бедного Адама, а с ним всех нас в несчастье. Богатство наживают не путем придворной службы, военной службы или алхимии, по путем бережливого ведения хозяйства.

В XVII столетии нам попадаются многочисленные «купеческие книги» и «купеческие лексиконы», в которых увещания, обращенные к молодому и старому деловому человеку, – строить свою жизнь и свое хозяйство разумно и добродетельно – занимают широкое место. Снова это все те же поучения: хорошо обдумывай все, соблюдай добрый порядок, будь трезв, прилежен и бережлив, тогда ни в чем тебе не может быть недостатка и ты сделаешься уважаемым гражданином и состоятельным человеком.

Тут мы имеем известное произведение Савари «Le parfait negociant», посвященное Кольберу. Оно трактует, правда, главным образом о купеческом искусстве, но и купеческая мораль не оставляется без внимания: счастье и богатство купцов зависят: 1) от точного знания дела; 2) от доброго порядка в деле; 3) от прилежания; 4) от бережливости и экономного хозяйства в доме (de l'epargne et de l'economie de-laeir maison); 5) от деловой солидности (160).

Гораздо более широкое место занимает поучение купеческим добродетелям в английском pendant⁵⁸ к «Le parfait negociant»: в «Совершенном коммерсанте», произведении, приписываемом, как известно, Д. Дефо (161).

Прилежным должен быть купец. «Прилежный купец есть всегда знающий и совершенный купец» (стр. 45). Он должен всячески избегать удовольствий и развлечений, даже и тогда, когда они называются невинными; глава, в которой говорится об этом (девятая в четвертом издании), носит заголовок: «Of innocent Diversions as they are called. Of fatal to the Tradesman, especially to the younger sort»: («О невинных развлечениях, как их называют. Какими роковыми они являются для коммерсанта, в особенности для молодого»). Опаснее всего спортивные и сеньориальные увеселения. «Когда я вижу, что молодой владелец лавки держит лошадей, ездит охотиться, учится собачьему языку и говорит на спортсменском жаргоне, я прихожу всегда в ужас».

Ну, а потом прежде всего: не вдаваться в расходы! «Дорого обходящийся образ жизни (expensive living) – как ползучая лихорадка»; «это скрытый враг, который пожирает живых»; «он пожирает жизнь и кровь коммерсанта» и т. д. в многочисленных подобных вариантах. Хороший хозяин не вдается в чрезмерные расходы ни на свой дом, ни на свою одежду, ни на жизнь в обществе, ни на экипажи и т. п. «Деловая жизнь – не бал, на который идут разукрашенные и маскированные»; «она поддерживается в ходу только благоразумием и умеренностью (prudence and frugality)». «Благоразумным ведением дел и умеренным образом жизни можно умножить свое богатство до любых размеров» (с. 2, 308). «Когда расходы отстают от доходов, человек будет всегда идти вперед; когда это не так, то мне незачем говорить, что случится».

Новые издания произведений Савари и Дефо появляются в XVIII столетии. Нить, которую они пряли, прядут теперь дальше такие люди, как Бенджамин Франклин. К любимым писателям Франклина принадлежал Дефо.

В Бенджамине Франклине, человеке, который (по словам Бальзака) является изобретателем громоотвода, газетной утки и республики, «мещанское» миропонимание достигает своего апогея. От разумности и благоразмеренности этого американца прямо-таки дух захватывает. У него все стало правилом, все измеряется правильным мерилом, всякий поступок сияет экономической мудростью.

Он любил экономию! О нем рассказывают следующий анекдот, который ставит перед нашими глазами этого человека во всей его монументальной величине. Однажды вечером в одном большом обществе восхищались новой лампой с замечательно ярким светом. Однако спросили мимоходом, не будет ли эта лампа стоить больше прежних? Ведь является чрезвычайно желательным, чтобы освещение комнат обходилось как можно дешевле в нынешние времена, когда все расходы так возросли. «Меня обрадовало, – высказался по этому поводу Бенджамин Франклин, – это общераспространенное стремление к экономии, которую я чрезвычайно люблю» (162). Это вершина: дальше идти некуда!

Известна его энергичная защита экономии времени; известно также, что им отчеканены слова «время-деньги» (163).

«Если жизнь тебе люба, то не расточай времени, ибо оно есть сущность жизни… Как много времени тратим мы без нужды на сон и не думаем, что спящая лиса не ловит дичи и что в могиле мы будем спать достаточно долго…»

«Если же время для меня драгоценнейшая из всех вещей, то расточительность во времени должна быть самой большой из всех видов расточительности… потерянное время никогда нельзя вновь найти, и то, что мы называем „довольно времени“, всегда слишком кратко» (164).

Законченной экономии времени должна соответствовать законченная экономия материи: копить, копить, копить, копить! – звучит нам навстречу со всех страниц сочинений Франклина,

«Если вы хотите разбогатеть, то думайте столь же о бережливости, сколько о наживе. Обе Индии не обогатили Испании, потому что ее расходы еще больше, чем ее доходы. Долой, следовательно, ваши дорогие-безумства».

Альфа и омега франклиновской житейской мудрости заключена в двух словах: industry and frugality – прилежание и умеренность. Это пути, чтобы достичь богатства: «Не растрачивай никогда времени и денег, но делай всегда из обоих возможно лучшее употребление» (166).

Чтобы снова показать, как строится вся картина жизни человека, который так молится на «святую хозяйственность», я помещаю здесь отрывок из мемуаров Бенджамина Франклина, в котором он нам сообщает, какие вообще добродетели он считал наиболее ценными, и как он сам воспитал в себе добродетельного человека. В «схеме добродетелей», набрасываемой здесь этим великим человеком, «мещанское» жизнепонимание находит свое последнее и высшее выражение. Это место гласит (167):

«Приблизительно в это время я принял смелое в серьезное решение стремиться к нравственному совершенствованию. Я желал иметь возможность жить, не делая какой бы то ни было ошибки в какое бы то ни было время; я желал превозмочь все, к чему меня могли побудить либо природная склонность, привычка, либо общество. Так как я знал или полагал, что знаю, что хорошо и что дурно, то я не усматривал, почему бы я не мог делать всегда первое и не делать второго. Вскоре, однако, я нашел, что я поставил себе гораздо более трудную задачу, чем я воображал. В то время как я прилагал все заботы, чтобы уберечься от одной ошибки, другая часто заставала меня врасплох; привычка брала верх над невнимательностью, и склонность была иногда сильнее разума. Я пришел, в конце концов, к заключению, что одно теоретическое убеждение в том, что в нашем интересе быть совершенно добродетельными, недостаточно, чтобы предохранить нас от проступков, и что противоположные привычки должны быть сломлены, хорошие приобретены на их место и укреплены, раньше чем мы сможем иметь какую-нибудь уверенность в постоянной и однообразной честности нашего поведения. Для этой цели я изобрел себе поэтому нижеследующий способ.

В различных перечислениях добродетелей и нравственных достоинств, встречавшихся мне при чтении, я находил перечень их более или менее полным, смотря по тому, больше или меньше понятий объединяли соответствующие писатели под одним и тем же названием. Умеренность, например, один ограничивал только в отношении еды и питья, в то время как другие расширяли ее так далеко, что она означала умерение всякого другого удовольствия, желания, похоти, всякой склонности или страсти, телесной и духовной, и распространялась даже на наш дух и честолюбие. Тогда я вознамерился в целях большей ясности лучше употреблять больше названий и связывать с каждым меньше идей, чем мало названий с многими идеями. Таким образом я объединил под тринадцатью названиями добродетелей все то, что мне в то время пришло в голову как необходимое или желательное, и связал с каждым краткое положение, выражавшее полный объем, который я давал его значению. Названию добродетелей вместе с их предписаниями были следующие:

1. Умеренность. – Не ешь до отупения, не пей до опьянения.

2. Молчание. – Говори только то, что может принести пользу другим или тебе самому; избегай пустых разговоров.

3. Порядок. – Дай всякой вещи свое место и всякой части твоего тела свое время.

4. Решимость. – Возьми себе за намерение осуществить то, что ты должен; соверши непременно то, что ты вознамеришься.

5. Невзыскательность. – Не делай никакого расхода, как только для того, чтобы сделать добро другим или самому себе: это значит – не расточай ничего.

6. Прилежание. – Не теряй времени; будь всегда занят чем-нибудь полезным; отрекись от всякой бесполезной деятельности.

7. Откровенность. – Не пользуйся никаким вредным обманом; мысли невинно и справедливо и, когда говоришь, говори так же.

8. Справедливость. – Не вреди никому, поступая с ним несправедливо или не совершая благодеяний, которые составляют твой долг.

9. Обуздание. – Избегай крайностей; остерегайся так глубоко чувствовать или так дурно принимать оскорбления, как они этого, по твоему мнению, заслуживают.

10. Чистоплотность. – Не терпи никакой нечистоплотности на теле, на платье или в жилище.

11. Спокойствие духа. – Не беспокойся по поводу мелочей или по поводу обычных и неизбежных несчастных случаев.

12. Целомудрие. – Имей половые сношения редко, только для здоровья или для потомства, никогда не доводи их до отупления и расслабления или до повреждения твоему собственному или чужому душевному миру или доброму имени. 13. Кротость. – Подражай Иисусу и Сократу. Так как моим намерением было привить себе привычку ко всем этим добродетелям, то я полагал правильным не дробить своего внимания, пытаясь усвоить все сразу, но иметь в виду в определенное время всегда только одну из них, и только тогда, когда я бы овладел ею, переходить к другой, и так далее, пока я бы не прошел все тринадцать. Так как, однако, приобретение некоторых из этих добродетелей могло бы также облегчить приобретение известных других, то я расположил их с этой целью в той последовательности, как они выше приведены. Умеренность во главе, так как она служит для того, чтобы доставить голове ту свежесть и ясность, которая совершенно необходима там, где нужно соблюдать постоянную бдительность и быть настороже против неустанной притягательной силы старых привычек и власти постоянных искушений. Если умеренность приобретена и укреплена, то молчание будет легче. Мое желание, однако, было направлено на то, чтобы вместе с приростом добродетели одновременно приобрести и познания, и так как я уяснил себе, что эти познания в разговоре легче приобретаются путем употребления ушей, чем языка, и хотел поэтому порвать с одной приобретенной мной привычкой: именно с привычкой болтать, острить и шутить, что делало меня приемлемым лишь для пустого общества, то я отвел Молчанию второе место. Я ожидал, что эта добродетель и следующая, Порядок, предоставят мне больше времени, чтобы я мог преследовать мои цели и мои занятия. Решимость, раз сделавшись привычкой, удержала бы меня твердым в моих стараниях завоевать все далее следующие добродетели: Невзыскательность и Прилежание должны были бы освободить меня от остатка моих долгов, обеспечить мне благосостояние и независимость и сделать для меня тем более легким осуществление Правдивости и Справедливости и т. д. В предположении, что, согласно совету Пифагора в его „Золотых Стихах“, оказалась бы необходимой ежедневная проверка, я изобрел нижеследующий способ осуществить эту проверку.

Я сделал себе маленькую книжку, в которой я каждой из добродетелей отвел одну страницу, разлиновал каждую страницу красными чернилами так, что одна имела семь полей по одному на каждый день недели, и обозначил каждое поле начальными буквами дня. Эти поля я перерезал накрест тридцатью красными поперечными линиями и поместил у начала каждой линии начальные буквы одной из добродетелей, чтобы на этой линии и в соответствующем поле отмечать черным крестиком каждую погрешность, в которой я, по точной проверке с моей стороны, в тот день провинился против соответствующей добродетели.

Я вознамерился следить за каждой из этих добродетелей по порядку в течение недели. Так, в течение первой недели я главным образом имел в виду избежать всякого, хотя бы самого незначительного, прегрешения против Умеренности, предоставляя остальные добродетели их обычной судьбе и только каждый вечер отмечая ошибочные поступки дня. Если я поэтому в первую неделю мог, таким образом, оставить мою первую, обозначавшую „умеренность“, линию свободной от черных точек, то я принимал, что привычное упражнение этой добродетели так усилилось, а ее противоположность так ослаблена, что я мог отважиться распространить свое внимание на одновременное наблюдение за следующей линией и на следующей неделе удержать обе линии свободными от крестиков. Если я таким образом доходил до последней, то я мог в тринадцать недель проделать полный курс и в год четыре курса. И как тот, кто должен в саду удалить сорные травы, не делает попытки вырвать все дурные растения сразу, что превысило бы его силы и возможности, но всегда работает одновременно только над одной грядой и только, когда он покончил с ней, берется за другую, так и я надеялся иметь ободряющее удовольствие выяснять успехи, которые я делал на пути добродетели, на моих страницах тем, что мало-помалу освобождал бы мои линии от черных точек, пока бы я в конце концов, после курсов не оказался столь счастливым, чтобы при ежедневной проверке себя в течение тринадцати недель просматривать чистую книжку».

Мы видим: дед Леонардо и отец американской республики – они похожи как две капли воды. За четыреста лет едва ли одна черта изменилась в общей картине. «Мещане» – оба.

Но жили ли многие согласно мудрым учениям своих учителей? Устраивал ли каждый деловой человек свою жизнь по схеме добродетелей Бенджамина Франклина?

По многочисленным жалобам, испускаемым возвестителями этой мудрости, – у Савари, у Дефо мы часто читаем жалобы на испорченность их поколения, которому грозит гибель от жизни в роскоши и довольстве, – можно было бы прийти к предположению, что слова проповедников отзвучали в пустыне.

Но я полагаю, что это было бы все же слишком пессимистической точкой зрения, против которой говорят многие основания. Я полагаю, что этот дух прилежного и бережливого, умеренного и осмотрительного, одним словом, добродетельного «мещанина» постепенно овладел хозяйствующими субъектами Нового времени, капиталистическими предпринимателями, по крайней мере купцами и ремесленниками (наши типы 4, 5 и 6-й). Может быть, в разных странах в различно высокой степени: быть может, французы в XVII и XVIII столетиях были худшими «хозяевами», чем голландцы или американцы; на это заключение наводят случайные замечания, которые мы находим в сочинениях авторов, способных понимать людей, вроде хотя бы «Патриотического купца»: так, например, сына французского коммерсанта посылают в учение в Голландию, «где он научится доброй экономии, которая обогащает дома» (168).

Но, помимо этих нюансов, мещанство все же, пожалуй, со временем становится составной частью капиталистического духа. Потому что если бы оно не соответствовало этому духу, то как бы первые самые ранние его сторонники постоянно приходили к тому, чтобы проповедовать его теми же самыми словами? Не должны ли мы вывести отсюда заключение, что его основания лежали в природе вещей? Но этим вопросом я, правда, захватываю уже вторую большую проблему, которая будет нас занимать в этой книге: проблему причин возникновения капиталистического духа. Я лучше поэтому откажусь здесь от аргумента «естественности этого» и в качестве доказательства того факта, что широкие круги были охвачены духом мещанства, что девиз – бережливость, прилежание и умеренность – красовался над пюпитрами во многих конторах, приведу только то обстоятельство, что сочинения, в которых возвещались эти учения, принадлежали к наиболее читаемым в свое время.

Альберти, как мы уже видели, сделался классическим писателем для его времени; Дефо был одинаково известен в Старом и Новом Свете; Бенджамин Франклин в особенности получил такое распространение, как немногие писатели до него и после него. Если не желать признавать этого верным для предыдущих веков, то для XVIII столетия совершенно очевидно, что дух деда Леонардо проник в широкие круги. Убедительное доказательство этого представляет судьба франклиновских сочинений.

Квинтэссенция франклиновских учений мудрости заключена в «Poor Richards Almanac», который он выпускал ежегодно в течение десятилетий. Резюме опять-таки излагавшихся здесь воззрений содержит «Обращение отца Авраама к американскому народу на одном аукционе» в выпуске этого календаря на 1758 г. Это обращение было издано в виде отдельного произведения под названием «Путь к богатству» («The Way to Wealth»), и в качестве такового оно стало известным миру. Оно было перепечатано во всех газетах и распространено по всему земному шару. 70 изданий его вышло на английском языке, 56 – на французском, II – на немецком, 9 – на итальянском. Это сочинение было сверх того переведено на испанский, датский, шведский, уэльский, польский, гэльский, русский, чешский, голландский, каталонский, китайский, новогреческий языки и на фонетический способ письма (Phonetic writing). Оно печаталось по крайней мере 400 раз (169). В таком случае нужно все-таки признать, что, очевидно, имелась на– лицо общая склонность дать себя поучать этому человеку.

2. Деловая мораль

Быть хорошим деловым человеком – это значит не только держать свое хозяйство внутри в образцовом порядке, но это включает в себя также и особое поведение по отношению к внешнему миру: я называю относящиеся сюда правила и предписания деловой моралью, причем я вкладываю в это выражение двойной смысл. Именно деловая мораль означает как мораль в деле, так и мораль для дела.

Мораль в деле, значит, в ведении дел, следовательно, при заключении договоров с клиентами, обычно обозначается выражением: коммерческая солидность,т. е. благонадежность в исполнении обещаний, «действительное» обслуживание, пунктуальность в выполнении обязательств и т. д. Она также стала возможной и нужной только с образованием капиталистического хозяйства. Она принадлежит, следовательно, к тому комплексу «мещанских» добродетелей, о которых здесь идет речь.

Мы вряд ли станем говорить о «солидности» крестьянина, о «солидности» ремесленника (разве если бы мы разумели характер их работы, о котором мы, однако, не думаем, когда говорим об особой коммерческой солидности). Только с тех пор, как хозяйствование разложилось на ряд договорных актов, только с тех пор, как хозяйственные отношения потеряли свою прежнюю чисто личную окраску, могло возникнуть понятие «солидности» в разумеемом здесь смысле. Это означает, следовательно, в сущности: мораль верности договорам.

Она также должна была сперва еще быть развиваема в качестве личной добродетели. И в качестве таковой она была выработана теми же флорентийцами (или другими) – торговцами шерстью, которых мы только что видели как отцов экономического учения о добродетели. «Никогда (!) не было, – говорит Альберти, – в нашей семье никого, кто бы в договорах нарушил свое слово…» «Всегда наши при заключении договоров соблюдали величайшую простоту, величайшую правдивость, и благодаря этому они в Италии и за границей сделались известными как коммерсанты крупного масштаба». «При всякой покупке и всякой продаже пусть царствует простота, правдивость, верность и честность, будь то в сношениях с чужими, будь то в сношениях с другом; со всеми дела пусть будут ясны и точны» (170).

Эти причины впоследствии защищаются всяким, кто поучает делового человека. Во всех вышеназванных сочинениях они возвращаются вновь почти в тех же выражениях. Нет нужды вследствие этого приводить свидетельства.

Уровень коммерческой солидности не всегда и не у всех народов в разные времена был одинаков. В общем мы замечаем, что солидность с распространением капиталистической природы все увеличивается. Интересно, например, наблюдать, как английский деловой мир, который впоследствии рассматривался как образец солидности, еще в XVII столетии пользовался славой не чрезмерно солидного ведения дел. Мы имеем ряд свидетельств, сообщающих нам о том, что в те времена голландцы ставились англичанам в пример как образцы строгой солидности (171).

Однако выражение «деловая мораль» имеет, как мы видели, еще и другой смысл. Оно означает также мораль, которая преследует цель добывания деловых выгод; следовательно, мораль для дела, мораль из-за дела. И она становится составной частью «мещанских» добродетелей вместе с ростом капитализма. Отныне является выгодным (из деловых соображений) культивировать известные добродетели, или хоть по крайней мере носить их напоказ, или обладать ими и показывать их. Эти добродетели можно объединить в одном собирательном понятии: мещанская благопристойность. Следует жить «корректно» – это становится теперь верховным правилом поведения для хорошего делового человека. Следует воздерживаться от всяких беспутств, показываться только в приличном обществе; нельзя быть пьяницей, игроком, бабником; следует ходить к святой обедне или к воскресной проповеди; коротко говоря, следует и в своем внешнем поведении по отношению к свету также быть добрым «мещанином» – из делового интереса. Ибо такой нравственный образ жизни поднимает кредит.

У Альберти обозначение такого рода добродетельности, следовательно, того, что мы называем «мещанской благопристойностью», – onesta⁵⁹. И эта onesta является в его моральном кодексе центральной добродетелью, от которой все остальные заимствуют свой смысл и свой свет; она должна нас постоянно сопровождать, как публичный, справедливый, практичный и очень умный маклер, который каждый наш поступок, мысль и желание измеряет, взвешивает и оценивает. Мещанская благопристойность придает всем нашим предприятиям последнюю отделку. Она искони была лучшей учительницей добродетелей, верной спутницей добрых нравов, достойной почитания матерью спокойной и счастливой жизни. И – самое главное – она нам чрезвычайно полезна. Поэтому – если мы постоянно будем стараться соблюдать благопристойность – мы будем богаты, восхваляемы, любимы и почитаемы… (172).

Почти в тех же словах это опять-таки звучит через все столетия: итальянская onesta становится французской honnetete, английской honesti – все понятия, которые показательным образом обнимают в одинаковой мере благоприличие и деловую солидность. Им всегда также присуще немного лицемерия, так как ведь – в деловых интересах – достаточно, если считаешься благопристойным. Быть им, во всяком случае, недостаточно, нужно также считаться им. Вследствие того Бенджамин Франклин и пришел к этому решению: «Чтобы усилить мой кредит и мое положение как делового человека, я заботился о том, чтобы не только быть в действительности трудолюбивым и трезвым, но избегать также всякой видимости противного. Я одевался поэтому просто; я не показывался никогда в таких местах, где устраивались пустые развлечения; я не ходил никогда ловить рыбу, охотиться (173) и т. д.».