Текст книги "Инклюз"

Автор книги: Вениамин Шехтман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Машинально, словно это было моей каждодневной обязанностью, я остановил грейдер и выключил двигатель. Спустившись на землю по бортовой лесенке, не заглянув под нож (у меня и мысли не мелькнуло, что Леопольд мог выжить, к слову для тех, кто ожидает сенсации в кинематографическом духе – он действительно умер тогда полностью и окончательно я подбежал к Ирине и, ни слова ей не говоря, потянул за руку к постройкам.

Проделать весь путь молча мне не удалось, пришлось дать некоторые объяснения: Ирина проявила настойчивость, а также заверить ее, что портфеля с бумагами при Леопольде не было (могу поручиться, не заметить его в кабине было невозможно).

Что-то (возможно, осторожность) подсказывало мне, что следует подползти к постройкам по-пластунски, но что-то иное (вероятно, здравый смысл) отсоветовало ползти ужами, и мы вскоре приблизились к складу, перебегая и, то и дело, застывая, чтобы прислушаться и присмотреться.

Склад казался необитаемым, что необычайно странно. Все же, не доверяя своему первому впечатлению, оставив Ирину в темном закутке между ящиками и стеллажами, я довольно подробно исследовал это помещение или, правильнее сказать, ангар, так как он был похож на половинку цилиндра, лежащую на боку, и выстроен из гофрированных алюминиевых листов.

Не обнаружив никого, я вернулся за Ириной и – о, какое досадное непослушание с ее стороны! – она не осталась там, где я просил, а вышла наружу. Это было явственно видно по следам, оставленным ее туфлями, измазавшимися в жирном суглинке по дороге от забора к ангару.

Встревоженный, я выскочил за дверь, готовясь к самому страшному: тому, что Ирина захвачена врагом (кто он? Возможно, привратник, поддержавший ранее действия Леопольда?) Но нет, Ирина просто сидела на корточках возле стены и наблюдала за окнами кухни-столовой, сама разумно оставаясь укрытой от взглядов.

Слегка попеняв ей, я попросил впредь согласовывать действия. Ирина терпеливо выслушала мое порицание, вслед за чем сказала:

– Не гунди, пожалуйста. Там кто-то ходит. Один. И больше, по-моему, здесь нет ни души. Чудно? И не слышно никого.

– Чудно, – согласился я. – однако то, что больше мы никого не заметили не означает, что их здесь нет. Отсутствие доказательств – не доказательство отсутствия.

Пристроившись рядом, я, в свою очередь, принялся наблюдать, полагая, что, возможно, то, что не открылось взгляду Ирины, будет доступно моему. Обнаружив, что Иринин талант наблюдателя ни в чем не уступает моему, а, проще говоря, что кроме слоняющегося по кухне человека, больше никого не видно, я принял решение проникнуть туда и выяснить, кто этот человек и не у него ли мой портфель (раз уж именно портфель был поводом для нашего предприятия, хотя слов Леопольда я не забыл).

Переходить открытое место, где нас легко можно заметить через окна, было бы неверно, и мы сперва обошли ангар-склад, затем миновали жилые вагончики и вышли к кухне со стороны торца, где не было окон, а только дверь.

Мы не стали проверять заперта ли она, все равно входить так – значит подставиться. Над дверью имелся бетонный козырек с фонарем, полагающимся для освещения крыльца в вечернее время. На этот козырек я сперва подсадил Ирину, причем в какой-то момент это напоминало балетное па или элемент фигурного катания (козырек располагался высоко, а Ирина не хрупкого, но легкого сложения), а затем не без ее помощи вполз сам.

Добраться до крыши, стоя на козырьке, не составило никакого труда, практически, как шагнуть на высоковатую ступеньку. Уже занесши ногу для этого шага, я был остановлен Ириной. Хвала ее сообразительности! Крыша была крыта железом, и шаги обутого человека были бы явственно слышны внутри. Мы разулись, после чего, бросив взгляд на грязную с выступающими задирами и потеками неприятного вида крышу, я отдал Ирине свои носки, чтобы она надела их поверх чулок (мы были достаточно близки, она не побрезговала).

Так, ступив босиком на крышу, и, стараясь ступать нежно, как крадущееся животное, я, не обращая внимание на чувство отвращения, возникавшее, когда я наступал в птичий помет и иные не определяемые с такой уверенностью субстанции, добрался до люка, ведшего (лучше "ведущего") вниз в кухню. Ирина неотступно следовала за мной.

Последний раз, как мне кажется, люком пользовались при покраске крыши, а, судя по ее состоянию, это случилось не меньше года назад. Снабженный прямоугольной ручкой из железного прута, люк не поддался ни моим усилиям (хотя я и напрягал все силы), ни нашим совместным. Пришлось, скрепя сердце, выколупывать ржавчину из щели под крышкой люка лезвием перочинного ножа. Нож придется затачивать и полировать заново, зато после этой утомительной операции мне удалось открыть люк. Крышка, благодаря плавности моего усилия, открылась медленно и скрипнула едва слышно.

Просунув голову в люк и убедившись, что ни под ним, ни поблизости никого нет, я сел на его край и соскользнул, придерживаясь руками, вниз. Поступая нечестно, но из соображений лучшего, я не стал помогать спускаться Ирине, понадеявшись, что она вынуждена будет ожидать меня на крыше пока я произвожу рекогносцировку. Забегая вперед – напрасно я думал, что мои слова, обращенные к ней у стены склада, возымели свое действие.

Полигон обслуживало (не в этот странный день, а обычно) изрядное количество людей, питание которых было организовано централизованно. Следствием чего являлся размер плит и баков, увиденных мной, когда через приоткрытую дверь я проник в варочное помещение. Кастрюли были армейского образца: массивные пароварки, утопленные в цилиндрическое основание, способные к наклону, но не к перемещению (и похожие на смышленого робота из ставшей вскоре популярной кинотрилогии.) А также простые алюминиевые баки вместимостью около сорока литров, помеченные сочетанием букв и римских цифр, нанесенных на их наружные стенки красной краской. На той надписи, что была обращена прямо ко мне, с неясной угрозой значилось "мясо". Угроза, вероятно, исходила не от самого слова, а от пьяноватой лихости, с которым оно было начертано краплаком на сером кастрюльном боку.

Среди этих циклопический инструментов кухарского дела бродил он самый – хранитель шлагбаума. Он производил впечатление человека, который не вполне понимает, чего он ждет, однако ждет упорно, все больше раздражаясь необходимостью ожидания и неясностью его цели.

Он ничего не бормотал, ходил взад-вперед молча, хотя к его немолодому брюзгливому лицу и нескладной, широкой не там, где надо, фигуре, бормотание, возможно, даже скабрезное, подошло бы, как нельзя лучше. Одетый в положенное ему по должности обмундирование, он отчетливо тяготился им, ему было неудобно, он часто поправлял китель и сдвигал кобуру на поясе то на живот, то на бок.

Опустившись пониже так, чтобы моя голова не возвышалась над кастрюлями (от них резко пахло ацетоном, и я решил, что им должно быть только что разводили краску, которой нумеровали кастрюли), я быстро приблизился к нему сзади и схватил руками за щиколотку в то самое время, когда он собирался поднять вторую ногу, чтобы продолжить свой скрашивающий ожидание путь туда-сюда. Вздернув его ногу вверх, я не отпускал ее, пока он не упал прямо лицом, успев только выставить одну руку. Тут же я оказался сидящим у него на спине, моя рука опустилась на его кисть и выломила вверх указательный и средний пальцы. Он завыл и невероятным при его внешности ловким и быстрым движением сбросил меня с себя. Инстинктивно прижимая к себе покалеченную руку, он попробовал откатиться, но в узком проходе это невозможно, и тогда он неуклюже, как брыкающийся ребенок, но весьма болезненно заколотил по мне, лежащему рядом с ним, ногами.

Прикрывая голову, и, в свою очередь, отпихиваясь от него ногами, я встал и, дернув за ручку, опрокинул на него одну из кастрюль.

Его не обварило супом или киселем. В кастрюле был ацетон и ничего больше. Это сделалось очевидно, как благодаря мгновенно усилившемуся запаху, так и тому, что часть ацетона попала ему в глаза с самыми разрушительными последствиями. Позволю себе не описывать, как это выглядело: таких описаний следует избегать.

Отпрянув от хрипящего, прижимающего к лицу обе (даже поврежденную) руки, я с непониманием уставился на Ирину, появившуюся в испачканном, кое-где разорванном платье за спиной у моей жертвы. Обеими руками она сжимала деревянную киянку с кустарно выполненной насечкой на бойке – должно быть ее держали на кухне для отбивания бифштексов (хотя вряд ли здесь готовили бифштексы, скорее просто отбивали жилистое низкосортное мясо для придания ему хоть какой-то съедобности).

Цинично было бы сравнивать голову моего противника с мясом для лангета, но что делать? Ирина нанесла удар, и из-под киянки раздался неприятный, именно мясистый треск. Ослепленный и нокаутированный охранник шлагбаума затих, а Ирина бросилась в мои объятья. Проявив себя наилучшим образом, она не издала ни звука, только дрожала, но готов утверждать, это, наверное, не от страха перед содеянным, а от избытка гормона, что выделяется в подобных случаях у отважных людей.

Схватив ее за талию, я впился своими губами в ее губы. Но она была не готова разделить мой порыв, и я не могу ее осуждать – запах ацетона был невыносим, от него кружилась голова и возникали спазмы в желудке и пищеводе. Вместо того, чтобы ответить на поцелуй, Ирина стала подталкивать меня к двери, ведшей прочь из кухни. И я уже был готов покориться и вышел бы вон вместе с ней, если бы не произошло следующее.

Охранник очнулся. Словно не чувствуя боли, он сел на полу и, уставившись незрячими глазами в нашу сторону, но как-то мимо, словно смотрел на угол плиты чем-то приковавший его внимание, сипло заговорил.

– Сведи их, соедини. Меньший давно исчез, он не чувствует его. Ты вырвал его, забрал, выпустил, ты можешь соединить снова. Сделай и он забудет, не станет тебя искать.

Слова были плохо различимы, они терялись между слипающимися от крови губами, а обожженное горло не могло с силой выталкивать воздух.

Найдя в себе силы для иронии, я ответил:

– Ты путаешь. Это твой приятель забрал принадлежащий мне портфель. У него его не оказалось, и я намерен взыскать портфель со всем содержимым с тебя!

– Отказ? Он отказался! – еще тише проговорил охранник. Механическими движениями он встал на колени, взялся руками за плиты по обеим сторонам от себя и, болтая головой так, словно она крепилась каучуковой лентой, медленно разогнул колени.

Склонив голову на грудь, он пошарил в карманах и вытащил желтую зажигалку, вероятно латунную.

Ирина раньше меня поняла, что произойдет. Изо всех сил она толкнула меня обеими руками в грудь. Не имея сил позволить ей спасти меня ценой своей жизни, я невероятным образом схватил ее за руку и мы полу-выбежали, полу-выпали в дверь. Над Ирининой головой я увидел растущий шар химического пламени.

Волна отшвырнула меня далеко и приложила спиной о землю. В глазах пульсировало и билось синевато-зеленое пламя, то самое, что я увидел; только сейчас я не видел ничего. В ушах стоял равномерный гул. Зрение вернулось лишь, когда я досчитал почти до трехсот (а чем еще занять себя, если лежишь ослепленный и оглушенный?). Обретши зрение, первое, что я увидел, был план пожарной эвакуации, сорванный взрывом со стены кухни и лежавший сейчас у меня на груди. Не оценив иронии ситуации, я просто смахнул его на землю. Идти я не мог, но споро подполз к Ирине, лежавшей в нескольких метрах от меня.

Моя спутница была контужена, но никаких повреждений я не заметил. Однако контузия – это крайне неприятное состояние. Ирину беспрестанно рвало, она явно не была в ясном сознании и все же машинально приподнималась, чтобы не испачкать рвотой платье. Поддерживая ее за плечи, я дождался прекращения рвоты. Ее сотрясали судороги, начался бред.

– В кармане. Подарок. Бриться. Умираю, – так велика была ее любовь, что, даже находясь на краю смерти по ее убеждению, и в бредовом состоянии, вызванном ушибом мозга, в действительности она думала лишь обо мне и моих нуждах.

Мог ли я в тот момент не отыскать то, о чем она говорила, сперва озаботившись тем, чтобы обеспечить ее медицинской помощью? Когда поступать правильно, а когда правильно по законам любви? Я ощупал ее и вынул из накладного кармашка платья маленький сверток.

Зубами разорвал ленточку, и из развернувшейся бумаги на ладони мне выкатился помазок с неровной, чуть угловатой ручкой из серого с одного бока янтаря с пузырьком воздуха, заключенным в нем ближе к серебряному кольцу, охватывавшему у основания пучок щетины.

Не могу выразить, какие чувства охватили меня при виде этого предмета. Я сжал его в кулаке, подхватил Ирину на руки и побежал к выходу с полигона.

Через два месяца, проведенных в больнице, Ирина полностью оправилась. Но наши отношения не получили развития, а, напротив, полностью прекратились, так как мне пришлось бежать. Об этом расставании я буду скорбеть до конца своих дней (возможно, это не так уж долго). Разумеется, причиной моего бегства ни в коей мере не была утрата документации на ВСП-11Е. Я и думать забыл о жалкой стопке бумаги в старом портфеле. Куда он делся? Возможно, сгорел или до сих пор валяется где-то на полигоне. Мне это не интересно!

Помазок с ручкой из янтаря я так и не выпустил из рук, пока не доставил Ирину в больницу. Он о многом напомнил мне, но в первую очередь о лете 1918 года.

***

Июль был жарок и долог. Я ждал своего друга Якова Блюмкина, который обещал прибыть на Украину летом. Дождался я его только осенью, но нисколько не жалею о потраченном на ожидание времени. Ждать трудно, когда дни долги, оттого что их нечем занять. А когда каждый день невероятно длинен, потому что в него умещается столько, сколько иной раз и в месяц не поместится… ха! Так ждать можно сколько угодно.

Мне повезло. Не напросись я на маневровый паровоз, везший разное кой-чево из Екатеринославского депо к полустанку Бровное, где это самое кой-чево должен был забрать доверенный человек, Дыбенко, не повстречал бы… ну чего, я вот сейчас и расскажу о них, о встречных.

У меня в этом Бровном и дел-то никаких не было. Просто скучно было сидеть на одном месте, вот и мотался, куда путь ляжет. Нестись на паровозе, скакать верхом, встречать лихих людей – что может лучше скрасить ожидание, а?

Машинист был на паровозе один: дело-то секретное. Поэтому он с удовольствием взял в попутчики, курящего на выезде из депо человека с незлым лицом и широкой спиной, меня то есть. И уголь помочь покидать, и поговорить, и махоркой, а то и табаком угоститься. Я даже мог ему показать документы: фиолетовых от расплывшихся чернил мандатов у меня было с десяток. Но когда я предложил машинисту взглянуть на них, он только махнул перемазанной тавотом рукой: кто ж у живого человека документы спрашивает, если он сам человек?

Верст тридцать мы отмахали скоро, а после пришлось замедлиться: рельсы пошли под горку, а так как живого путевого обходчика встретить здесь было сложнее, чем, к примеру, двухголовую корову, оттормаживались мы отчаянно – рельсы-то одной только ржавчиной на перекошенных шпалах держатся.

Я так и не заметил, когда это нас на паровозе стало трое. Откуда на тендере взялся тощий рыжий парень с короткой американской винтовкой? Зато, как к нам прибавился четвертый – помню прекрасно: из-за крохотного куста, где и курице не затаиться, вылетела наметом курносая девица с двумя длинными косами и с двумя саблями, которыми она, как казак перед рубкой лозы, вертела на скаку.

Девка, поравнявшись с паровозом, и даже не перелезая на него, а просто скача рядом, с таким нахальством замелькала клинком перед моим носом, что я собрался было ее пристрелить. Но рыжий клацнул скобой Генри, и стрелять я не стал, только с намеком показал девке наган с взведенным курком. Она захохотала хорошим густым голосом, а рыжий, враскачку подойдя по тендеру ближе, приказал:

– Крути, давай тормоз. Видишь пулемет? Вот не вздумай наехать на него.

Привычный к нынешней жизни машинист пожал плечами и обеими руками закрутил штурвал тормоза, а я с интересом оглянулся в поисках пулемета.

Непростой приказ отдал рыжий! Пулемет, а с ним и пулеметчик лежали на рельсах чуть не в сотне саженей от паровозного скотоотбойника, и расстояние быстро сокращалось. Но машинист не нервничал, пулеметчик был спокоен, а мне-то тогда чего волноваться? В лучшем виде паровоз встал колом сажени за три от дула "Льюиса". Скрипел, выл, чуть не развалился, но встал же!

– Вылазьте, давайте! – поторопил нас с машинистом рыжий. Мы спрыгнули на щебень насыпи, и нас чуть не стоптала своим чалым жеребцом курносая. Рыжий спрыгнул вслед за нами, и, подняв винтовку, оттолкнул меня подальше от паровоза. Мои сапоги заскользили по щебню, подковки брызнули искрами, отчего чалый вздрогнул и заплясал.

– Я те дам лошадку пугать! – гаркнула курносая девка и замахнулась на меня саблей, правда, вроде как не всерьез. Я уж видал, как всерьез замахиваются – не спутаю.

– Хватит, а? – прикрикнул я на нее – Груз берете? Ну, так лезьте на паровоз и берите, а нам дальше ехать.

– Мы уже взяли груз; избегайте ненужных советов, товарищ или сударь, по вам не поймешь, – промурлыкал плавно, словно бы стекший с паровоза юноша в серой гимназической куртке.

Я тогда сразу понял, а позже и, наверное, узнал: они с рыжим еще в депо спрятались на паровозе, и так с нами и ехали. Но где? Где на маневровом паровозе можно так спрятаться? Их же ни механики не нашли, ни машинист, пока котел перед отправкой грел.

Так меня это заинтересовало, что я сразу и спросил рыжего, а, где мол прятались? Только он мне не ответил, потому что вместо с курносой и серым стал смотреть, что же в здоровенном саквояже, который им в добычу достался, интересного. А пулеметчик не подошел, так и лежал, пошевеливая дулом. Это он нам с машинистом так намекал, чтобы тихонько себя вели. Мы и вели.

А те трое, наоборот, шумели. Ну, а кто б не шумел! К Дыбенко-то чуть не полпуда кокаина ехало, несколько дюжин морфина в довоенных мерковских и байеровских ампулках и четыре бутыли нитроглицерина, запеленутые в тряпье и солому. Знал бы, что столько гремучки везем, на руках бы всю дорогу саквояж держал!

Да машинист-то не знал, что за груз, вот и мне не сказал. Мы б потом, может, и полезли б – любопытно ведь, но не сразу же!

Добыче налетчики были рады; они и до того-то были не злые, а стали и вовсе добрые. Машиниста по плечу хлопнули, угостили ломтем хлеба с салом, велели передать Дыбенке, что старые знакомые ему кланяются. Хлеб машинист в карман тужурки сунул, плечами опять пожал и пошел паровик разгонять. А я на паровоз не полез. Помахал машинисту и стал знакомиться с налетчиками. Объяснил про себя, мол, дружен с эсэрами, но человек вольный. Про них-то сразу понятно было: анархисты из самых идейных. Не тех, которые Кропоткина начитались, и не матросни пьянущей, которая рада что со своих броненосцев живой утекла и теперь шараболится во весь клеш, а такие вот люди, которые свободу не узнали и не поняли, а сами они свобода и есть.

Вот сказал про матросню, а матрос-то среди них был один. Подошел к нам, когда паровоз уехал. До того, оказывается, на горушке поодаль с драгункой лежал, и, если не врет, в любое время мог нам с машинистом головы отщелкать.

– Зачем же секрет делать, если мы и так под пулеметом лежим? – это я поинтересовался.

– Видишь, дорогой человек, нас пятеро, – ответил матрос, – и об тот год было пятеро, и хорошо бы, чтобы и на будий год тоже. Много, знаешь кого, чтоб в степи впятером буянили и все живы были? А мы вот живехоньки, потому что друг об друге переживаем, как говорится – страхуем.

И пояснил, что страховка – это, когда в цирке за веревку артиста держат, чтоб не расшибся.

Пулеметчик, как оказалось, не просто так на путях лежал, а на складной дрезине-качалке. Мне, как гостю, первым качать выпало, а остальные пока пассажирами ехали. Кроме курносой: она как с коня не слезала так и не слезла, верхом вперед умелась. Я подумал: кухарить там, самовар ставить. Ошибся.

Кухарить пошел матрос, а курносая, обогнав нас, только разведала: нет ли засады на обезлюдевшем после Шкуро немецком хуторе, от которого не выгорел только каретный сараек. Хороший сарай в удобном месте. Огня снаружи не видно, а изнутри, если надо, полстепи в бинокль разглядеть можно. Там в сарае они и жили вместе с десятком коней. Отменных коней, командирских.

Я люблю истории послушать, а они-то все друг другу по семь раз на круг пересказали за полтора-то года. Вот теперь мне все и выкладывали под мою сливянку, которую один грек в Екатеринослав привез продавать, да мне даром досталась, и дыбенковский кокаин.

***

Рыжего звали Борькой, родом он был из Тифлиса и был он жулик. Семи лет от роду Борька умел скидывать карты из-под колоды и вызолачивать медные кольца. А все потому, что повезло с соседом по буйному и громкому тифлисскому двору. Старик Бешалидзе вернулся с каторги умным и осторожным, стал подделывать поручительства, а с мелочевкой не связывался. Но руки все помнили, а голова требовала передать полученное когда-то на тифлисском рынке и умноженное аж на сахалинской каторге. В неуемном рыжем мальчишке, переехавшем с родителями из Авлабара вниз, к Шайтан-базару, Бешалидзе сразу и вслух признал себя в детстве. Якобы он тоже был рыжим, хотя теперь сверкал лысиной, а тех, кто помнил его детство, в живых не осталось – не проверишь. С родителями, ссорившимися из-за внезапной бедности, Борьке было скучно; к старым друзьям в Авлабар не набегаешься, новых еще поди заведи, а старик Бешалидзе вот он и умеет учить такому, с чем бедность никогда и близко не подойдет.

В десять Борька вовсю мухлевал по маленькой на Шайтан-базаре. Мог бы торговать хитрыми вещами, цена которым полушка, а не всматриваясь, дадут полтинник и рады будут, но торговать не любил. Бешалидзе намекал, что торговое дело выгодное, особенно, если покупать краденное, а продавать как привезенное из Истамбула и Парижа. Но, поняв, что Борька спокойной жизни не ищет, сказал ему: " Бичо, ты такой умный, а такой глупый бобут ворро! Но я тебя, мэрат коним, люблю, ты мой внук, хотя бабку твою я и в глаза не видел и не хочу, понимаешь меня? Внук сердца, э?

– И чего? – спросил Борька.

– И того, слушай, что жизнь твоя будет опасная. Поэтому пойдем к моему другу Вагизу, он мне кое-чем обязан или жить не будет, сука такая!

Вагиз Цария – абхаз и не столько друг, сколько бывший конкурент Бешалидзе, пошел в свое время отличной от него дорогой. Бешалидзе завязал с мелким мошенничеством, потому что попался и уехал на Сахалин мучиться и страдать. Цария страдать не хотел, поэтому бросил мошенничество, и сперва стакнувшись со своей горной родней, а потом один двадцать лет разбойничал между Сванетским хребтом и рекой Риони. Богатств не нажил, но и не попался. Когда понял, что стар, купил маленький дом в Тифлисе и жил с толстой женой и тощей внучкой Антицей. Борька всем нравился (как всякий прирожденный жулик), понравился и Вагизу. Нашлись на чердаке и винтовка, и старые капсюльные еще пистолеты, а чтобы научить Борьку драться, Вагизу и вовсе ничего, кроме обмотанной тряпкой палки, не понадобилось. К четырнадцати Борька ездил верхом, как кахетинец, стрелял, как латыш, подкрадывался, как время возвращать долг, а прятался, как крыса пасмурной ночью. И совершенно ничего и никого не боялся, потому что его всему выучили два старика, а раз уж они до старости дожили, каждый со своей половинкой его знания, то он и вовсе будет жить вечно.

События пятого года Борька не вполне осознал, зато февральская и октябрьская революции в 1917-м, который наступил чуть позже, чем Борьке самому стукнуло 17, оглушили его. Царь – не царь – это ему в Тифлисе было все равно, тут князей и потомков царей больше, чем безродных приблуд раза так в три. А вот то, что в Петербурге прямо в городе крейсер стрелял и у власти не пойми кто, натолкнули его на мысль: "А почему не я?". Власть над другими Борьку не интересовала, а вот идея распоряжаться собой без оглядки на кого-либо и творить, что в голову взбредет, даже для жулика и башибузука оказалась революционной.

Что Борька вытворял, он и сам потом не помнил. В полном бардаке, творившемся вокруг, он сумел всего за десять дней добраться до Питера. По дороге его пытались грабить, и так он обзавелся новым оружием взамен капсульных пистолетов. В холодном и дождливом Питере он не задержался, только взглянул на людей, устроивших все это роскошество. Побывал в Смольном и остался недоволен. С Лениным говорить не стал, даже не поверил, что тот человек чуть ли не самый главный революционер. Поговорил с Бонч-Бруевичем, ничему не поверил и мало что понял. Украл пару хороших ботинок и ушел прочь, собираясь отправиться в края потеплее. На вокзале его пытался задержать патруль. Не за ботинки, конечно, а за демонстративно засунутый за пояс револьвер. Так у Борьки появились две гранаты. Одну из них он опробовал, бросив в реку с крыши поезда, шедшего в Полтаву. С тех пор гранаты стали его любимым инструментом. Пользовался он ими редко, но всегда носил с собой и с удовольствием показывал людям, которые ему не нравились.

Помня рассказы Вагиза Цария, Борька стал подкарауливать людей. В степи это куда сложнее, чем в горах, но он справлялся. Грабил он тех, кто был ему несимпатичен. Симпатичных он обманывал. Но уже через пару месяцев Борька стал тосковать. У него было самое главное – свобода, но не было с кем ее разделить.

Однажды Борька караулил проезжающих, лежа в тени на уступе в середине глубокого сухого оврага, через который проходил когда-то наезженный, но и теперь частенько посещаемый тракт.

День близился к полудню, когда Борька заметил облако пыли. Облако было великовато для одинокого путника и даже для пары возов. И быстро росло, приближаясь. Когда в театральный бинокль (другого у Борьки не было) стало видно, что перед облаком скачут чуть ли не два десятка всадников, Борька решил, что лучше уйти. Но любопытство победило: он только поглубже забился в тень и накинул на голову рыжевато-серую куртку, чтобы бинокль не бликовал. Вскоре он понял, что остался не зря. Первым, опережавшим остальных метров (Борька был инстинктивным франкофилом) на двести пятьдесят, всадником была женщина выдающейся на неопытный (Антицу-то он когда-то уговорил, но и все) Борькин взгляд красоты. Красоты для него экзотической: с желтыми косами, курносая и с огромными голубыми глазами. Конь у нее тоже был выдающийся. Чалый англо-араб, бог весть как попавший к ней в руки. Но в лошадях Борька и вовсе ничего не смыслил. Зато он отлично разбирался в том, как кидать гранаты.

Всадница беспрепятственно проскакала мимо Борьки, а вот ее преследователям не повезло. Трое погибли сразу, еще с полдюжины покалечило осколками и копытами разбившихся лошадей. Борька добавил, и преследователей стало еще меньше. Гранат было только три, но и третья нашла, кого разорвать в клочья, а кого только посечь осколками. Борька взялся за винтовку, но это было уже лишнее – уцелевшие (меньше десятка) развернули коней и помчались, откуда приехали.

К Борькиному огорчению красавица не стала дожидаться развязки и благодарить его. Все, что он увидел в бинокль – круп ее коня в дальнем конце оврага. Тогда он решил ее выследить.

Читать следы в степи в отличие от грабежа, наоборот, куда проще, чем в горах. Два дня Борька шел, а потом полдня ждал. И дождался.

Когда женщина, приехавшая к своему жилищу – шалашу в леске возле ручья расседлала и отпустила коня, Борька выполз из ракитника, в котором прятался, взял женщину на мушку, представился и напомнил о неожиданном спасении в овраге.

Обернувшись, женщина уже держала в одной руке маузер, а в другой саблю. Но, увидев ствол винтовки и палец на спуске, согласилась познакомиться. И никогда потом об этом не жалела.

***

Кто была Маруся родом и где родилась-выросла, она так никому и не рассказала. Лицом и крепким телом – крестьянка из зажиточных, но спина прямая, руки без мозолей и походка быстрая и резкая – вовсе не та, что вырабатывается от хождения под коромыслом. Когда к ним с Борькой присоединился бывший гимназист Лев, он пробовал гадать: "Поповична?", но угадал ли – неизвестно. Неизвестно и то, где научилась она ездить верхом, стрелять и рубиться. Ухватки вроде казачьи, только где же казаки девок ратному делу учат?

Зато не отказывалась Маруся рассказывать, как гуляла она по степи от Евпатории до Черкасс. Сперва с отрядом чокнутых институток – эмансипэ числом до тридцати. Но женский отряд просуществовал недолго, аккурат до встречи с бандой атамана Бультяя. На предложение дамы ответили отказом, а через два часа выжившие его приняли, но уже не по своей воле. Только Маруся и сумела сбежать, а что потом стало с ее соратницами, представления не имела, но не думала что что-то хорошее. Прослышав о своей тезке Марусе Никифоровой, она сама сколотила небольшой отряд из десятка рыл (именно так она их называла) больше для форсу, чтобы не являться к знаменитой уже анархистке одной-одинешеньке. А так, все достойно: "Принимай в свое войско мой отряд под моей же командой!". Но Никифорова Марусю отвергла, как неподкованную идейно. Маруся не стерпела и облаяла анархистку, да еще и в драку полезла, за что та распорядилась ее расстрелять. Расстреливать сразу было не в заводе, полагался суд и разбор (с предсказуемым результатом) и Марусю заперли до утра, приставив конвойного.

От конвойного она на рассвете откупилась женским способом. Сняла с него задремавшего саблю и маузер, прокралась к коновязи и выбрала коня получше. Но случайно всполошила остальных, и пришлось ей удирать, надеясь, что коня она выбрала правильно. Ни в коне, ни в решении удирать по оврагу она, как мы уже знаем, не ошиблась.

***

Третьим в их компании стал Лев. Полный тезка одного из вождей революции к 17-му году достиг куда более скромных успехов. Он, всего лишь, оканчивал гимназию и готовился поступать в Киевский университет. Родители так этого хотели, что выкрестились сразу после его рождения и переехали в Киев из Бессарабии. Беда обходила их стороной в страшных 11-м и 16-м годах, но ранней весной семнадцатого пришла во всей силе и ужасе.

Родителей убили, пока Лева шел домой от приятеля. Скорее всего, это были обычные грабители, но Лева все понял по – своему. Он оставил записку для соседей, взял нож, которым мама резала мясо, и пошел на улицу. Первый же человек, сказавший ему: "Чё рыщешь, жиденок?" умер. Лев отыскал сходку Союза Михаила Архангела. Там было много людей, в том числе вооруженных, но Леву словно сам Михаил хранил и направлял. Он ушел оттуда на своих ногах, а больше не ушел никто.