Текст книги "Инклюз"

Автор книги: Вениамин Шехтман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– Иктяк не нравится, потому что гадатель сказал мне лысую взять? Я не возьму, ты возьми, будет хорошо! – он помотал головой и ответил:

– Не возьму. Плохая. Не нравится. Никто сейчас не нравится, грустно.

Я попробовал его ободрить, пересилить его депрессию едой и разговорами, но напрасно. Не слишком вежливо Браа дал мне понять, что эти усилия – тщетны.

В одну из ночей, начавшихся приятно для нас с Наргой, и обычно для остальных, я был разбужен шаркающим звуком, доносившимся сквозь снежную крышу. Протянув руку, я потрогал Браа за лицо и убедился, что он не спит. Видеть я ничего не мог, но глаза его были открыты. Он тоже прислушивался.

Обернувшись лаской, я ввинтился в снег и вскоре высунул нос над поверхностью снега. Запах несомый ветром, был человеческим, но незнакомым. Вытянув шею, я огляделся. В свете звезд и полярного сияния были отлично различимы две небольшие фигуры двигавшиеся быстро, но странно. Они скользили по снегу, отмахивая руками и чуть переваливаясь с боку на бок. Когда фигуры приблизились, стало ясно, что это два низкорослых кроманьонца, одетых в ладно притянутые к телу тюленьи шкуры и волчьи башлыки. Они не разгребали ногами снег, как все, известные мне человеческие существа, а скользили по нему на широких полосах чего-то, в чем я заподозрил комбинацию дерева и китового уса. Несомненно, это были обитатели севера, не кочующие в поисках теплых мест, а постоянно живущие там, где зима бесконечна. Передний, принюхиваясь, шевелил головой ведомый запахом костра, который мы жгли в своей берлоге перед сном. Я был уверен в том, что это именно так. Будучи в тот момент лаской, я не чувствовал иных запахов, которые могло бы уловить скверное человеческое обоняние.

Решив, что визита гостей не избежать, я юркнул в снег, вернулся к Браа и, не оборачиваясь, куснул его за мизинец. Браа, поняв, чего я от него хочу, тоже обернулся лаской и вслед за мной выбрался из-под снега. Когда ночным посетителям оставалось пройти лишь несколько шагов до нашего укрытия, я обернулся человеком. Ледяной ночной ветер заставил меня поежиться, а пришельцы приняли это за разминку перед нападением. Они, не сговариваясь, молча упали на одно колено и выставили вперед тонкие короткие копья-гарпуны с костяными наконечниками.

– Зачем? Кто? – спросил я на языке неандертальцев, не особенно надеясь на успех. Затем повторил тоже на зыке черноволосых. Тот, что шел первым, ответил по-неандертальски, неприятно растягивая слова:

– Кто – не надо знать. Отдай грязную шкурку. Нет… не грязь. Маленькие узоры. Люди, как узоры.

Рисование не было сильной стороной моих нынешних соплеменников и в их языке слова "рисунок" попросту не было. Кроманьонец ловко выкрутился! Вот только отдавать ему что-либо я был совершенно не намерен.

Вглядываясь в лицо собеседника (странное, лишенное запоминающихся черт) я твердо сказал:

– Уходите. Не отдам. Станете брать – убью.

Сказал я это совершенно серьезно, эти кроманьонцы мне чем-то активно не нравились, словно и были средоточием той тревоги, что донимала меня.

Кроманьонец кивнул и, встав, пошел прочь. Его товарищ оказался не столь благоразумен и, взвизгнув, бросил в меня гарпун. Я упал в снег, пропуская оружие над головой, а Браа, обернувшись человеком, схватил кроманьонца за голову и отогнул ее назад так, что треснули позвонки. Браа был чуть выше, но втрое массивней, и кроманьонец в его руках только забился, как кролик, которому стукнули ребром ладони по затылку.

Я обернулся волком, ожидая, что мой недавний собеседник, успевший отойти на несколько шагов, бросится на помощь товарищу. Но тот только оглянулся и заторопился прочь. Браа хотел кинуться вслед, но я удержал его. Не знаю, почему, зря удержал.

Наутро тревога меня не оставила. Я настоял на том, чтобы в образе волка бежать впереди Браа и женщин, хотя уже делал это вчера, сегодня стоило бы отдохнуть. Как показало ближайшее будущее, поступил я правильно. Но с другой стороны, если бы в передовом дозоре был Браа, он справился бы не хуже.

Спасибо волчьему обонянию, в человеческом обличье я бы ничего не заметил. Но волчий нос издалека уловил запах прогорклого жира и человеческого пота, доносящийся из-под снега. Опрометью бросившись обратно, я предупредил своих спутников о засаде. Женщины остались на месте, а мы с Браа, обернувшись ласками, прошуршали под снегом вперед. Когда человеческий запах стал настолько явственным, что еще чуть чуть и мы уперлись бы в отлично замаскировавшихся, но только в расчете на людей кроманьонцев, мы быстро вернулись в людские тела, а следом за тем, два короткомордых медведя бросились на укрывшихся под снегом.

Кровь, ошметки тюленьих шкур и человеческих тел, розовый снег – все это взметнулось в воздух, а, когда осело, дело было сделано. Восемь кроманьонцев очень похожих на тех, что приходили ночью, были мертвы. Я не пострадал совершенно, а у Браа была разорвана губа под носом – кто-то достал его гарпуном. Попытавшись найти среди мертвецов того, что посещал нас вчера, я столкнулся с тем, что абсолютно не помню его лица. Зато нашелся один еще живой, хотя и едва-едва. Спросив его, зачем они подкарауливали тех, кто не сделал им ничего дурного, я ожидал услышать, что он сошлется на голод и не поверить. Но он не стал юлить:

– Убить обоих. Женщин взять себе, если хорошие. Приказал…

Кто именно отдал приказ, умирающий кроманьонец объяснить не мог, губы отказывались повиноваться. Тогда он зашарил рукой по груди и я, помогая ему, распахнул шкуру, ловко скрепленную множеством завязок. На груди кроманьонца висел костяной амулет – уменьшенное и упрощенное подобие идола черноволосых. Что ж все понятно. Хорошо, что мы никогда не оставались на перешейке надолго. Похоже, те, кто здесь задерживается, попадает под, скажем так, нехорошее влияние.

Мы двинулись дальше, и шли день за днем, удивляясь тому, что совершаем невозможное: проходим перешеек зимой, да еще и всего лишь вчетвером. Несомненно, этому мы обязаны тому, что обрели способность перевоплощаться в главного хищника здешних мест. А этим мы, в свою очередь, обязаны отваге и ловкости Пырра.

Всякий путь имеет свое завершение. О том, что наш окончен, мы поняли, когда увидели первые настоящие деревья. Высокие сосны, хоть и навечно согнутые холодным ветром, но все равно являющиеся провозвестниками того, что перешеек позади, равно как и прилегающая к нему обширная равнина. Начинаются лесистые предгорья, скоро мы увидим своих.

Браа, истосковавшийся и замученный той внутренней борьбой, которую вызвало в нем открытие новых чувств, в первую очередь – жажды мести, заметно повеселел. Он стал разговорчивей, а ночью даже обратил внимание на Иктяк. Хотя мне было очевидно, что это не зарождающаяся приязнь, а просто физиологическая реакция на эйфорию, охватившую его в предчувствии встречи с близкими. Иктяк тоже это понимала, но возражать не стала.

В поисках наших, мы излазили те места в предгорьях, которые знали по предыдущим визитам, а заодно и те, что, на наш взгляд, выбрал бы гадатель. Но, похоже, мы были недостаточно хорошо знакомы с его вкусами. Все, что мы обнаружили – две временных ночевки, немного мусора и одну могилу-дольмен. Кто в ней покоится, мы выяснять не стали. Вскрывать дольмен – неправильно. В племени нет никого, о ком бы мы не стали грустить. Когда найдем наших – расскажут, кого именно похоронили под сланцевой плитой.

Из следов, оставленных нашими, следовало, что они отправились в обход гор берегом моря. Мы пошли туда малость огорченные тем, что путешествие затягивается, а долгожданная встреча откладывается. Впрочем, путь вдоль незамерзшего океана с теплым ночным туманом, влажным, но легким, не обжигающим морозом, был куда проще перехода через перешеек. Иктяк, словно карибу, раскапывала снег, который тут лежал не гигантскими сугробами, а неглубоким плотным слоем с коркой наста поверху, и добывала корешки и блеклые листья съедобных трав. Кроме нее, никто особенно этой пищи не любил, но раз ее радовало собирательство – пусть, тем более, что она ковырялась в снегу, почти не сбавляя шага, и не задерживала наше продвижение.

Весна уже зазеленила склоны гор, превратила снег в ноздреватую кашицу и выдернула из-под земли первые стрелки дикого лука, когда однажды утром Браа поднял что-то с земли и бережно понес это в сложенных лодочкой горстях мне. Улыбался он при этом так, что щеки наползали на уши.

– Нашел! Вчера бросили!

Я вгляделся в обломок обсидиановой проколки. Да, если не вчера, то максимум дня два-три назад, она еще была целой. По прилипшему волоску, по тому, как он завивался, определить это было легче легкого. А еще легче определялся тот, кому эта проколка принадлежала – большой мастерице по выделке шкур Грро. Она несколько лет постоянно пользовалась этим узким осколком, умудряясь не сломать. Оба мы не раз видели его в толстопалых, но легких руках Гроо. Однако проколки вечно не живут, настал черед и этой.

Обернувшись волком, Браа внюхивался в воздух, экономя время на поиск следов, уходящих выше в горы. В середине дня я его сменил. К вечеру мы изрядно поднялись, а на закате увидели зев пещеры, в глубине которой оранжевым сполохами виднелся огонь. Гадать, кто там внутри – не приходилось. Волчьи носы не ошибались, а запахи близких мы не перепутали бы ни с чем. Вот они, почти все, за исключением одного, очень важного. Этот запах тоже присутствовал, но слегка, был слабым почти выветрившимся.

Вбежав в пещеру (с риском нарваться на удар копья – представиться, перед тем как входить не помешало бы), я обернулся человеком, ответил на объятья (немало времени для этого понадобилось) и стал шарить глазами по пещере в поисках того, кого тут, судя по запаху, не было. Сразу же вспомнился дольмен…

– Гадатель? Как без него? Кто новый гадатель? – потрясенно спросил я ближайшего неандертальца, только что высвободившегося из объятий Браа.

– Без него? С ним! Придет ночью. Новый не нужен, старый есть. Гадатель ушел думать, смотреть. Вернется, – поняв мою тревогу, неандерталец объяснил все подробно и тщательно.

Мы еще здоровались, отвечали на вопросы, что-то рассказывали, но радость от того, что приключение окончилось, что мы снова среди близких была такова, что силы оставили нас, мы с Браа свалились буквально, где стояли, и провалились в сон.

Разбудил меня гадатель. Как он узнал, что мы вернулись? Как сумел сам так быстро возвратиться из своего одинокого странствия по горам? Не знаю. Удивительный он субъект, прямо-таки набитый загадками. А может, и нет тут ничего особенно: просто наше и его возвращения почти совпали во времени, вот и все.

Гадатель не стал меня расспрашивать, а попросил говорить первое, что придет в голову. Как ни странно, первым была не смерть Пырра, не зловещий хозяин, живущих на перешейке народов, даже не то, что мы с Браа теперь умеем оборачиваться короткомордым медведем. Первое, что вспомнилось, и что я подробно описал – мертвый кит, которого мы нашли на галечном берегу холодного моря. Как он пах, каких зверей пришлось от него отогнать, как меня заинтересовал китовый ус, сколько мы взяли мяса и как долго его ели. Гадатель слушал, не перебивая, и вроде бы не удивлялся.

– Хочешь черноволосую, прикипел к ней – бери. Браа тоже лысую не возьмет, ему наша женщина нужна: одна, другая, много, потом навсегда одна. Очень ему плохо, они помогут, – выслушав мой рассказ о ките, сказал гадатель, хотя о женщинах я и словом не упомянул.

– Кто возьмет Иктяк?

Он пожал плечами.

– Кто-то возьмет. Станет жить, станет говорить, найдется, кто возьмет.

Потом гадатель почесал лоб и объявил:

– Через перешеек больше не пойдем. Никогда. Тут поживем, дальше пойдем, а обратно нельзя.

Через полгода Браа решил, что кроме Лрра никто ему не нужен, что им хорошо вдвоем. Так он это сформулировал. Тогда я подарил ему самую интересную вещь, имевшуюся у меня – рисунок жреца-вождя черноволосых. Браа обрадовался подарку, долго разглядывал его водил пальцем по фигуркам зверей, тыкал в нарисованных человечков. А потом сказал:

– Я тоже у старика вещь взял. Возьми себе. Просто камень красивый.

И подал мне на ладони крупный обломок янтаря серый с одного бока с пузырьком воздуха заключенным внутри.

Нарга звала меня, у нее никак не получалось расщепить бедренную кость лося, а она очень любила лакомиться мозгом. Но я никак не мог встать и подойти к ней, мое внимание приковал этот янтарь. И было мне тяжко, и вспоминались времена столь давние, что и названия у них нет. Вернее есть, но слишком уж… широкое в десятки миллионов лет. Да и многие ли помнят эти слова: Рэт Ладин… Не могу даже сказать, весна то была или лето, очень уж слабо различались тогда времена года.

***

Благословенна будь моя бипедальность. Если бы пришлось волочить брюхо по этим гниющим колышкам – остаткам заболоченного и втянутого в торфяник хвощевого "леса", мне было бы, как минимум, постоянно щекотно. Хорошо, что эти чертовы хвощи с годами встречаются все реже и становятся все мельче. Хотя, помнится, в них было неплохо охотиться. Мало кто из тех, кто становился моей добычей, умел сообразить, что под правильно выбранным углом, заросли хвощей выглядят прозрачными аллеями, словно высаженными аккуратным садовником.

Я постоянно предавался воспоминаниям, произносил внутренние монологи и диалоги с воображаемыми собеседниками. А что еще остается, если на всей планете нет никого, кто может поддержать беседу. Вернее есть…, но, встреться мы, до беседы дело вряд ли дойдет.

Одиночество – вовсе не невыносимое состояние, как некоторые думают. Отнюдь. Терпеть можно. Но, чтобы попытаться понять, какие ощущения вызывает одиночество, полное и абсолютное, попробуйте проделать такой эксперимент: укусите себя. Только не цапните и отпустите, а продолжайте медленно и постепенно сжимать зубы. Как, можно ведь вытерпеть? Причем, если усиливать нажим плавно, то и терпеть получится (если вы личность достаточно волевая) бесконечно долго. Вечность боли.

Но если вы не сами себя кусаете, было бы странным не предпринимать никаких шагов для того, чтобы разжать терзающие плоть зубы. Пусть не полностью, но хотя бы ослабить нажим. Вот я и намеревался сделать попытку всунуть щепку между клыков одиночества.

Некоторое время назад я приметил, как некрупный цинодонт – шустрая зверушка с жесткой, маскирующего окраса шерстью, разорял кладку одного из последних в округе лабиринтодонтов, отдаленно схожих с крокодилами грядущего, земноводных. Представляете крокодила? А лягушку? Смешайте в воображении, и, скорее всего, получится похоже на правду. Притопленные в

иле, желтоватые икринки послужили контрастным экраном, только благодаря которому я и заметил зубастого проныру. Его набег был так стремителен, что сидевшая в двух-трех метрах от гнезда самка лабиринтодонта, только и успела, что повернуть свою зубастую плоскую голову, а одна икринка уже была прокушена и выпита. Цинодонт примеривался ко второй, но, уловив движение самки, оставил эту затею и растворился на фоне буро-зеленой растительности. Он отчетливо был самым смышленым существом из всех, кого мне доводилось встретить за… да кто считал эти миллионы лет, слишком уж много их прошло.

Увы, для воплощения моей идеи, лабиринтодонтше придется разделить судьбу большинства ее соплеменников (помню, как они кишмя кишели), да и ее потомству тоже.

Прыткая для амфибии, но сильно уступающая мне в скорости реакции, лабиринтодонтша успела развернуться, чтобы соскользнуть в воду, но только самый кончик ее морды, не дальше ноздрей, успел намокнуть, когда затылок треснул под моими зубами. Вкусно, но жалко.

Икру я аккуратно собрал пастью и затаился. Ждать я умею. Несколько часов до появления цинодонта пролетели мигом. Он не стал вплотную приближаться к месту, где была кладка, остановился метрах в семи, раздраженно пошевелил вибриссами. В это время я, бережно, не шевельнув не единым мускулом, исключая язык, вытолкнул между передними зубами икринку.

Когда она коснулась земли, чуть сплющилась, подпрыгнула и откатилась, цинодонт почти что в точности повторил ее движение: подпрыгнул и отбежал. Потом медленно, настороженно пофыркивая (наверное, чуял меня, но не видел: я таился в схожих со мной по окраске высоких плаунах), на напряженных, готовых моментально унести его прочь лапах, пошел к икринке. Вытянув шею, он быстро крутил похожей на хитрый молоток (на самом деле это не так уж сложно представить) головой, сверкая бусинами глаз.

Одним прыжком он оказался рядом с икринкой, сжал ее зубами и, не переставая стрелять глазами, высосал содержимое. Я уронил еще одну икринку, с которой цинодонт расправился спокойнее, не так торопливо. А потом я обнаружил себя. Очень аккуратно, лишь поворотом головы. При этом на цинодонта я не смотрел.

Кстати, именно поэтому и не заметил, как он исчез. Но я не сдался, а снова, замерев, уронил очередную икринку, причем ближе к себе, чем раньше. И стал ждать. И дождался. Цинодонт не утерпел-таки, выглянул из-за бочкообразного ствола мелкого саговника. Не сводя с меня взгляда, прошел половину пути к икринке, и, не выдержав, шмыгнул обратно. Я уронил еще одну икринку рядом с предыдущей. Полосатый бояка на этот раз прошел две трети пути. Три четверти. Наконец он дошел до вожделенной икры и, приоткрыв пасть, замер рядом с ней. Я надолго затаил дыхание (архозавру это просто) и все-таки увидел, как он отводит взгляд от меня и, не решившись съесть добычу на месте, хватает ее и уволакивает за саговник.

Я решил было, что на сегодня – все. Но нет. Цинодонт оказался обжорой. Он забрал и последнюю икринку, причем меня он явно стал бояться куда меньше.

Вот теперь действительно все. Цинодонт наелся, а о том, что пищу можно запасти впрок он не подозревал. Поэтому сколько я больше ни сыпал икры на землю, он ей не интересовался. Но и почти не прятался. Уходя, я оставил икру валяться. Ничего, наутро от нее уже ничего не останется, желающих вокруг хватает.

На следующий день я покормил цинодонта кивсяками. И на третий. А на четвертый он сам подбежал ко мне, и спокойно ел, стоя рядом со мной, причем я шевелил головой и переминался с ноги на ногу. Через неделю он пошел за мной. Я назвал его (точнее ее, я смог рассмотреть цинодонта во всех подробностях после того, как зверушка перестала шарахаться прочь, если я опускал голову к земле) Оро. Почему? Потому, что в отличие от большинства других звукосочетаний, мог это выговорить вслух.

Сказать, что мы зажили душа в душу, было бы преувеличением. Просто Оро все время шныряла где-то поблизости или спала неподалеку от меня. Правда, спящей я ее видел редко: перед тем как отойти ко сну она инстинктивно пряталась, да так хорошо, что, сколько я не искал, обнаружить ее не мог, хотя стоило ее позвать, и, особенно, если зов был подкреплен запахом пищи, она в считанные секунды оказывалась рядом.

Да, она изрядно скрасила мое существование. Именно существование, поскольку назвать полноценной жизнью то, что я влачил в окружении бессловесных тварей, язык не поворачивается. Он у меня сейчас вообще не слишком подвижный, ороговелый. Но не в языке дело. Миллионы лет это само по себе неплохо. Плохо, когда их становится нечем занять. Исследования? Да сколько можно! Я многажды обошел каждую пядь суши и "обплыл" каждый кубометр океана. Что мне делать с тем, что я узнал? Хранить? Храню. Творчество от меня ускользает, как я ни стараюсь, сколько усилий ни трачу, у меня все равно не выходит пристойного стишка или фуги. Общение! Вот то, к чему я стремлюсь, то без чего угасаю. Теперь я обрел того, с кем могу общаться вне сезона спаривания (да и там-то не общение, а так… тьфу), и не беда, что общаемся мы не вербально и на таком понятийном уровне, который вряд ли возможен, если речь идет о двух мыслящих существах. Тут я себя поймал на том, что неприлично гиперболизирую умственные способности своей питомицы. Разумеется, ее никак нельзя назвать мыслящим существом, хотя, похоже, некоторая рассудочная деятельность может быть ей присуща. Это возможно, хотя поручиться пока не могу – рано, я все еще слишком плохо ее знаю.

Я увлеченно общался со своей питомицей, обучив заодно ее, понятливую и ловкую, множеству трюков. Но самым ее любимым занятием оказалась апортировка. Причем Оро вовсе не обязательно приносила брошенный или спрятанный мной предмет. Иногда она доставляла что-нибудь похожее, да и то необязательно. Ей искренне нравилось искать, шнырять, тащить, а вот что именно – не казалось ей таким уж важным.

Однажды когда я отправил Оро на поиски спрятанной мной в зарослях папоротника шишки, она затратила на поиски гораздо больше времени, нежели обычно. Вернулась вся угваздавшаяся, похоже, она копала землю и копала глубоко. В зубах она несла предмет, еще издали показавшийся мне знакомым. Отрывисто пискнув, Оро положила у моих ног предмет, воспоминание о котором заставило меня пошатнуться. Кусок янтаря серый с одного бока с пузырьком воздуха застывшим внутри – как долго я жил вдали от него, и как это было славно!

Следующей ночью кто-то все время сверлил меня взглядом, мешая спать, а утром я пару раз замечал болтающихся в отдалении тероцефалов. Приемистые саблезубые твари без всякой видимой цели топтались на месте. Их непропорциональные головы механически покачивались, крохотные глаза вперивались в меня и в них сквозило узнавание. Пусть их! Куда больше меня занимал кусок янтаря, вытаскивающий из моей памяти события далекие, как во временном, так и в пространственном смысле.

***

Звезды качнулись и упали, когда корабль, кувыркнувшись и вытянув паучьи ножки зондов и опор, понесся прямо на желтую звезду, в последний момент свернув к четвертой от светила планете, маленькой и красной.

Похожий на скелет радиолярии корабль, довольно долго копошился, словно пытаясь устроиться поудобнее, на каменистом склоне. Сторонний наблюдатель нипочем бы не понял, где у корабля верх, а где низ, такой он был замысловато-вычурный со сложной, но несомненной симметрией, ничего, однако, не говорившей этому самому наблюдателю. Даже троим наблюдателям, если быть точным. Двое из них были пастухами, а третий – пасомым. Этот последний тоже пялился на корабль за компанию с теми, попечению которых он был вверен, сам же не столько интересовался опустившимся с неба предметом, (чего там интересного: ни грохота, ни вони, спустился и лежит – подергивается) сколько разрабатывал очередной план побега. Будучи не слишком смышленым, но крайне свободолюбивым существом, пасомый, уделял этому занятию большую часть дня и всегда напрасно.

Я же, в свою очередь, рассматривал троих субьектов, наблюдавших за посадкой корабля, еще не зная, кто из них кто, и связаны ли как-то двое тех, что поменьше, с большим и круглым. Моя капсула, как положено, отделилась от корабля в стратосфере, чтобы я, получив фору, успел к моменту посадки составить первичное мнение о планете. Потому что случаи разные бывают. Такие разные, что упомяну только о двух полярных возможностях: есть риск, что корабль будет уничтожен, едва коснется планеты (на моей памяти такого не бывало но…), и есть вероятность, хоть и небольшая, что от взаимодействия с кораблем необратимо пострадает планета, говоря проще – сгорит (а вот такое однажды было, и ничего страннее и страшнее не припомню).

Мне всегда нравилось наблюдать за реакцией тех, кто становился свидетелем того, как корабль "обживается" на планете. Одних это пугало, других умиляло, третьим казалось неприличным, но равнодушным не оставался никто. Похоже, двоих меньших наблюдателей, представшее их глазам зрелище насторожило, а вот третий сильно возбудился, задрожал всем своим тучным телом и вдруг покатился прочь, подметая камни жесткими прядями розовато-желтой шерсти. Его спутники переглянулись, и, отвлекшись от рассматривания корабля, размотали блестящую круглую паутину-сеть и разошлись (точнее отпрыгнули) на несколько шагов. Один остался удерживать паутину вертикально, а второй встал так, чтобы видеть беглеца через центр сети. Некоторое время ничего не происходило, а потом косматый шар замедлился, остановился и, не поворачиваясь, стал пятиться, чем и занимался, пока не уперся задом в паутину. Сеть тут же смотали, а тот, кто ее держал, обошел косматого и словно бы что-то проверил, подергивая за шерсть. Круглый чуть сдвигался, подбирая бока. Манипуляции, которые с ним проделывали, ему не нравились, но активного сопротивления он не оказывал. Не похоже, чтобы он доминировал в отношениях этих троих, круглый доминировал.

Да, я праздно тратил время, любопытствуя и гадая. А что? Почему нет? Работа, та ее часть, что должна быть выполнена к этому моменту – выполнена. А к следующему этапу я приступлю (если приступлю) только после того, как эксплуататор лично, а не по материалам орбитального сканирования, убедится в том, что с планетой стоит иметь дело.

Вот, кстати, и он! Выплыл откуда-то из-под корабля (никогда не понимал, где именно его нора – скрежещет за переборками весь полет, а где?), начал плодить миньонов. Вот на это я смотреть совершенно не люблю. Дело вроде несложное, но так уж эксплуататора при этом корежит и крутит, что самое бы время его пожалеть, но настолько он при этом мерзко выглядит что…

Благо хоть быстро управляется. Минуты не прошло, а дюжина миньонов разбежалась во все стороны. Один, далеко не отходя, ввинтился в камень одной стороной, а другой воздух насасывает, раздувается. Остальные, все убыстряясь, бегут и обегут полпланеты – не остановятся. Всюду пробы возьмут, часть вернется, часть, как обычно, пропадет, сгинет где-то. Ну, да это их дела, а мне пора браться за мои. Миньоны эксплуататора неодушевленной частью планеты заняты, а мне нужно познакомиться с местной живностью. И как можно дотошнее. Потому что – биоресурсы.

Биосферу изучать это не пробы грунтов брать. Особенно, когда на планете разумные есть. От простого к сложному идти, с бактерий и козявок начинать – совершенно ни к чему. Сразу за самое сложное приняться, а потом уж, когда передышка выдастся, добрать остальное. Это миньоны за неделю все оббегают, а у меня месяцы уйдут, если не годы.

Сбросив большую часть массы, я незаметно подполз к местным и затаился. Примерно в таком состоянии, только перемещаясь с места на место, я и провел несколько недель. Слушая, запоминая и учась. До тех пор, пока не убедился, что, во-первых, пастухи круглых являются доминирующим разумным видом на планете, а во-вторых, я достаточно познакомился с их языком и обычаями, чтобы попробовать влиться в общество, не слишком рискуя разоблачением.

– Айгала всему синему! – молодой пастух Попок при виде меня поднялся и пошел навстречу. С него стекала вода.

– И красному айгала, – задумчиво ответил я – Как твой Тшу, колтунов нет?

Попок рассмеялся и снова залез в скважину – мерзнуть. Его голос, теперь доносящийся из каменной трубы, сделался гулок и немного невнятен.

– Нету колтунов. Только ты не старайся, все знают, что ты совершенно ничего не понимаешь ни в буу, ни в том, как за ними ухаживать.

– Не преувеличивай, – я сел рядом со скважиной и стал ждать, когда Попок намерзнется и вылезет. Сам-то он мне был не особенно интересен и вовсе не нужен, но не сидеть же молчком, ожидая, когда скважина освободиться?

– А что, начал что-то понимать? Все говорят, что у вас на востоке буу, если и есть, то лысые. А лысый буу, кому он нужен-то? Вот они у вас и шляются беспризорные. А вы их вроде как даже высасываете.

– Ты, Попок, не заговаривайся, – строго сказал я. – Молод еще такие, глупости говорить. Вот, когда мозг скиснет, когда насовсем вниз жить уйдешь, тогда мели, что хочешь, а пока имей уважение. Только дикари высасывают буу; или ты меня называешь дикарем?

– Ага! – Попок одним прыжком вылетел из скважины и встал напротив меня, растопырившись и покачивая рогом. Парень он был неплохой, только не в меру задиристый (наверное, из-за того, что ростом не вышел) и глуповатый. Потому что, не глупо ли провоцировать на драку того, у кого мышцы горячие после целого дня наверху, если сам вволю насиделся в ледяной воде? По-моему, очень неразумно. И я быстро довел эту мысль до сведения Попока, а он был вынужден признать, что так оно и есть. Еще бы не признать, если я схватил его за рог, подсек все три ноги и опрокинул раньше, чем он вообще понял, что я начал драться. Удерживая Попока в довольно болезненном захвате, я спросил:

– Ты просто так, просто подраться хотел? Или не любишь меня?

– Просто, – просипел Попок. – Люблю, за что же не любить? И Мукак тебя любит и даже Тшу. Все любят!

Мукак – напарник Попока, меня и вправду любил. Это немного смущало, потому что он был гермафродитом, причем полным, без перекоса в ту или другую сторону в отличие от подавляющего большинства своих соплеменников. Я же – отчетливый самец, с едва выраженными признаками гермафродитизма. Снаружи, так и вовсе ничего не видно. Как кстати и Попок. Как они там пасли с Мукаком своего Тшу, отчего он вечно бродил пыльный, а то и вправду в колтунах, о том вечно ходили шутки, естественно скабрезные. Но не обидные.

– Расскажи еще, как на востоке живут, – попросил Попок, когда я, как бы воспользовавшись правом победителя, залез в скважину, не спрашивая, готов ли он ее уступить. – Правда, что ли, живут в песке, молятся доске?

– Нормально живут. Почти как вы. Только буу помельче. А досок никто уж сто лет не видел. Доска – зверь хитрый, однако, прогнали с концами. Да ты меня зря расспрашиваешь, я ж всего о них не знаю, сам не с востока, просто сюда оттуда пришел. Сам я с севера, из-за Пустого моря.

– Знаю. Только про такую даль и спрашивать-то непонятно что. Вот, говорят, вы там листья камбры водой поить умеете, и она вам не вредит. Только в такое ж поверить дико!

– А ты поверь, – усмехнулся я. – А пока пытаешься, сам мне новости расскажи. Я же у стариков сколько был, а потом сразу с Тикоком, Крукоком и Бгнуком в горы ушел новые пастбища смотреть, только что вернулся.

– Плохие новости есть, хороших мало, – сообщил Попок. Он свесил две ноги в скважину над моей головой, а третью положил поперек колен, наверное, рассказ предстоял долгий.

– Буу убегать стали. Чаще, чем обычно. Мы их, кто умеет, конечно, спрашиваем: "Почему?", а они говорят, земля дрожит и камни горькие. Сперва лизунцы горчить стали, они пробовали всякие другие камни лизать – так те еще хуже. Вот они и бегут от дрожи и горечи. А мы ничего не чувствуем. Да еще стали приходить разные, навроде тебя. С востока, с запада, разве что с юга никто не пришел. И у всех нескладно. Кто буу ищет, у кого вода ушла – все разное, да на один лад – плошает жизнь. Мы давай стариков спрашивать, потому что, кого ж спрашивать, если не их? Думали, может это из-за той здоровилы, что с неба упала, она ж, хоть и тихо лежит, а кто ее знает? Вот старикам и положено знать! Но ты ж знаешь стариков!