Текст книги "Инклюз"

Автор книги: Вениамин Шехтман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Зализав раны, Лев задумался о том, куда идти. Узнал о Махно, о еврейской роте и пошел к Батьке. Но не дошел; связался с командой бронепоезда "Булава народного гнiву". Сдружился с бывшим егерем Лобытько, прижился, воевал с гетманом и Петлюрой.

Отряд распался, когда комиссар Берлах выменял у братвы бронепоезд за ведро кокаина. Общий дом и общее оружие исчезло, исчез и отряд, остались только две сотни диких людей. Выжившие в резне, закипевшей уже к вечеру того же дня, разошлись в разные стороны. Лев и Лобытько, по инициативе последнего, пошли к красным. Лобытько сказал, что, если красные все такие хитрожопые, как Берлах, с ними не пропадешь и они-то всех и сожрут.

Но у красных выдавали форму и отдавали приказы, а Лева не собирался снимать свою гимназическую куртку, да и приказы выполнять не любил. От красных он сбежал. А Лобытько остался, подарив Льву, на память кольт 1911, в пару к тому, что у Левы уже был после того, как их бронепоезд расстрелял батарею, охранявшую петлюровский склад. На складе была уйма оружия из разных стран, но Льву понравилось американское. На дележе он добыл себе пистолет и винчестер под револьверный патрон.

Снова Лев стал искать Махно, но нашел Марусю и Борьку. Они подкараулили его и приняли за беженца (спасибо куртке и мешку из-под картошки наполовину заполненному патронами и хлебом).

Маруся вышла с саблей, Борька с гранатой, которую вовсе не собирался пускать в ход, и оба не предполагали, что на предложение отдать мешок им ответят пальбой из двух пистолетов и им придется, бросив оружие, просить пощады. В итоге все выжили и стали есть и говорить. И сами не заметили, как их стало не двое плюс новый знакомый, а трое.

Винчестер Лев подарил Борьке.

***

Степан Бужинин родился в цирковой семье. И в цирке же вырос. Его вместе с четырьмя братьями готовили делать эквилибр и силовую гимнастику. Цирковая работа – труд адский. И тут уж нужен либо талант и стремление, либо наоборот – непробиваемая тупость. Но тупых, тех, кто берет одной воловьей выносливостью, в цирке немного и высот они не достигают. Талант – надежнее. Степан же был вполне смышленым, а вот с талантом и стремлением как-то не повезло.

"Что ж ты на манеже вялый такой, хуже Дульсинеи!" – ругал Степана шталмейстер Егоров. Дульсинеей звали сорокасемилетнюю слониху, которую утром окатывали водой и терли шваброй, чтобы только убедить выйти из стойла.

Цирковые от своих избавляются неохотно. Будь в Степановой работе хоть какая-то уникальность, его б так и терпели, поругивая. Но для работы нижним он, здоровенный парень, вполне подходил. Но старший брат Иван был шире в кости и мощнее. Прирожденным верхним уродился средний брат Дмитрий – легкий и гибкий, как девочка. Так что Степан работал в середине вместе с Петром и Василием – его погодками близнецами. Близнецы акробаты смотрятся хорошо да и нравилось им, в отличие от Степана, до кровавых мозолей крутиться на трапеции и швырять друг друга на трамплине-качелях, пока связки не лопнут.

Происхождения Бужинин старший был дворянского, хотя и самого мелкопоместного. Ничего, кроме дворянской грамоты, ему в наследство не досталось. Однако дворянство, какое ни на есть, а всё преимущество. Поэтому, когда стало ясно, что одного из сыновей придется отдавать на службу, папаша Бужинин, хоть и не раздумывал, кого именно, но все же расстарался и пристроил Степана не в пехоту или саперы, а в гвардейский Морской Корпус.

Толком познать морскую службу, пропитаться солью и всласть надраить медяшку Степан не успел: началась Первая Мировая. Вместо яхт и корветов Степан познакомился с гаубичным обстрелом газами, повальной дизентерией (самого его к счастью эта хворь миновала). Корпус кинули ходить в штыковую атаку. А чуть позже переформировали так, что Степан неожиданно для себя оказался в прожекторной команде. Когда команду за ненадобностью расформировали, Степан, не ладивший с казначеем, вылетел из корпуса и оказался матросом без специальности на эсминеце "Подвижный".

Вся, предшествовавшая этому перемещению, служба произвела на Степана двойственное впечатление. С одной стороны, его совершенно не устраивала флотская дисциплина. Он достаточно наслушался приказов от родни, чтобы еще подчиняться приказам чужих людей, даже, если у них лампасы. С другой – мир за пределами цирка оказался огромен и прекрасен, существовать в нем было тоже прекрасно, даже если это отягощалось необходимостью есть конскую требуху (как-то раз почти неделю) и убивать людей. Что же до риска самому оказаться убитым, это на Степана впечатления не производило. Бывает, падают люди из-под купола – и что? Он искренне недоумевал паническим настроениям, иногда овладевавшим его сослуживцами. За это его не любили, не веря в то, что ему и вправду не страшно.

Перевод на эсминец дал Степану, мечтавшему о свободе, непокорному, но инертному, отличную встряску. Экипаж готовился к бунту и забунтовал всерьез, выкинув за борт офицеров, за исключением второго помощника, судового врача и орудийного мастера. Этих троих команда любила; их просто ссадили на берег. Корабли бунтовали один за другим, но восстания еще подавлялись, причем довольно жестоко. Быстро стало понятно, что на корабле оставаться нельзя – подойдут канонерки и расстреляют. А уйти они, не знающие толком навигации, могут только вдоль берега. А вдоль берега далеко ли уйдешь?

Экипаж бежал с "Подвижного" в январе 1916-го и превратился в банду, вскоре распавшуюся на несколько более мелких. Но Степана к тому времени среди них уже не было. Потому что даже в банде наверху главарь, а кто ниже – делай, что велено. В главари Степан не годился, да и не рвался, а исполнять приказы больше не собирался. Ничьи. Когда, легко взявший верх в банде, пользовавшийся еще на корабле большим авторитетом, моторист Бочков по прозвищу "Бочка" попытался навязать Степану свою власть силой, он быстро убедился, что натренированные трапецией пальцы оторвать от своего горла невозможно. Задушенному унаследовал другой любимец команды, а Степан ушел, причем за Бочкова, несмотря на его былую харизму, мстить никто не захотел.

Решив, что навоевался пока, Степан осел под Херсоном у одной вдовы. Где и провел некоторое время, с интересом узнавая крестьянский быт, знания которого раньше был совершенно лишен. Впрочем, пахать и сеять оказалось неинтересно, поэтому Степан убедил кузнеца взять его помощником-молотобойцем. Вдова согласилась, что так даже лучше (исправлять то, что напахал-насеял с неофитским упорством Степан, приходилось ей).

Спокойная жизнь продлилась недостаточно долго, чтобы надоесть. Власти то исчезали, то их становилось так много, что и не понять, кто же и кем правит. Степан не обращал на это внимания. Но, когда в деревню стали наведываться банды, не обращать внимания стало невозможно. Кузнец попробовал сколотить отряд самообороны, но поддержки не получил: мужики, кого не забрали на войну, и те, кто с нее дезертировал, воевать не хотели, и получил пулю, когда они втроем со Степаном и еще одним пришлым оказали отпор передовому разъезду атамана Свинюка. Кузнец и пришлый погибли, Степану пуля проехала вдоль ребер, а из разъезда двое выжили и удрали. Следовало ждать карательного набега на огрызнувшуюся деревню. Деревенские Степана пожурили, но связываться с ним, даже раненым, поопасались. Собрали, что могли, и ушли, уводя скот и попрощавшись с урожаем, который, как они подозревали, Свинюк сожжет вместе с деревней. Вдова ушла с остальными, призывая Степана последовать ее примеру. Но он вдруг взбеленился и заявил, что сроду ни от кого не бегал.

Что на него накатило, он и сам не понимал. Вырядился в бушлат и бескозырку, собрал какое было оружие, и залег в стогу ждать Свинюка.

В стогу его и скрал Борька, который вместе с Марусей и Львом заинтересовался, что это за деревня такая – целая, а ни собаки не лают, ни дыма, хоть бы из одной печи, нету. Пока Лев с Марусей обшаривали избы (быстро стало понятно, что люди ушли не из-за мора, а так-с испугу), Борька вытропил по следам сперва в пыли, а затем на стерне (это, кстати, искусство особое) единственного здешнего обитателя. Немного удивившись тому, что обитатель этот – матрос, Борька аккуратно оглушил его прикладом.

Приведенный в чувство Степан сказал:

– Руки-то развяжите! Чего я вам без оружья сделаю? Я ж раненный!

– Я б сказал, без оружия ты нам кинешься головы кулаками проламывать, потому что размер этих кулаков вполне позволяет. И мы тебя застрелим, а что делать? Свои головы ведь дороже? – ответил ему Лев. – Но мы бы тебя сначала послушали. Это ведь интересно, почему в деревне пусто, а у околицы матрос с тремя винтовками и наганом, причем лежит он сапогами к деревне, а значит, не он из нее всех прогнал.

Степан рассказал. А что скрывать, да и зачем скрывать? Люди, вроде, не из худших.

Пленители выслушали рассказ и, переглянувшись, укрепили Степаново мнение о них, как о возможно хороших людях, объявив, что погонять Свинюка им будет только в радость. Позицию в стогу Борька раскритиковал, обозвав "засадой на один выстрел".

– А потом поймут, откуда пальнули – одна граната и нет тебя. Смещаться-то некуда. Ты матрос стреляешь-то хорошо?

Степан ответил честно. Стрелял он неплохо, но не более того. Зрение отменное, руки сроду не дрожали, но ветер читать не умеет и прочих снайперских хитростей не знает. Так что до двух сотен аршин – куда целит, туда и попадает, а дальше ручаться не может.

– Дальше и не надо, – заверил Степана Борька и, с молчаливого согласия остальных, расставил всех так, как ему подсказывал собственный и воспринятый от старика Цария опыт.

Весь свой, без малого двухсотенный, отряд Свинюк на деревню не повел. Отрядил эскадрон в сорок сабель и сам с ними поехал, для большего форса – в двуколке.

Рысью подошли к деревне и подивились тишине, Свинюк понял, что насельники деревни сбежали, пришел в ярость и с криком "Жги – ломай!" махнул саблей, поднимая эскадрон в галоп.

Когда первые всадники влетели в деревню, Маруся дернула врученную ей Борькой веревку, и крайние мазанки взлетели на воздух – Борька не пожалел всех восьми гранат, что были у него с собой, чтобы устроить такой фейерверк, а собранные по хатам керосин, масло и мелкий железный лом усугубили дело.

Кого убило взрывом, а кого только оглушило – было не понять. Маруся шныряла в дыму и пыли, стреляя в любого, шевелящегося, а неподвижных тыкала саблей. Но эскадрон шел неплотно, в деревню входил не разом, большинство осталось цело и в седлах. Часть из них ринулась через дым, топча пострадавших и мертвых. Другие пошли в обход, врываясь в деревню, проламывая конями плетни. Атаман Свинюк развернул двуколку и поставил на сложенный тент авиационный "Виккерс".

Маруся, когда вторая волна всадников рванула туда, где она добивала первую, шарахнулась к стене и, оставшись незамеченной в пыледымовой кутерьме, пристегнула к маузеру кобуру-приклад. Десятью выстрелами она свалила с коней шестерых и, поскольку стреляла в спину, успела, пока остальные разворачивались, нырнуть в хату, а оттуда через дальнее окно снова на улицу.

Ее высмотрели-таки, и трое бандитов погнало коней вслед за бегущей девкой, пытающейся перезарядить на ходу маузер. Конечно, они бы ее догнали и зарубили. Если бы перед ними не вырос Лев, которому Борька вменил за всеми присматривать и прикрывать каждого, не ввязываясь в самостоятельный бой.

С двух рук, в каждой по кольту, Лева обрушил короткий, но смертоносный шквал пуль на троих всадников. Двое получили по несколько тупоносых пуль.45-го калибра, и жить перестали сразу. Третьему повезло: мотнувший головой конь принял огонь на себя. Но, упав, придавил наездника, а перезарядить кольт – секундное дело.

Расправившись с теми, кто гнался за Марусей, Лев снова исчез и появился уже возле Борьки, который, пользуясь скорострельностью и многозарядностью своего винчестера, сновал между горящими (он же и зажег) мазанками и не столько убивал, сколько сбивал врагов с толку – поди, пойми откуда стреляют и сколько их. Неожиданно для обоих за спиной у Борьки оказался бандит. Будь он готов стрелять сразу, тут бы Борьке и конец, но Лев успел раньше, и бандит откинулся на круп лошади с пробитой в четырех местах грудью.

Cтепан не принимал участия в схватке: у него была своя задача. Прикрытый мешковиной, проткнутой соломой так, что с десяти сажен в нем не признать было человека – бугор со стерней, да и все, он по вершку по полпальца подползал к двуколке Свинюка.

Атаман Свинюк испытывал большое искушение начать палить из пулемета прямо туда, где в дыму и пыли слышалась пальба, где орудовал невидимый противник. Но Свинюк, хотя и не испытывал привязанности к своим людям, все же не считал возможным самолично скосить их из пулемета (пока они на его стороне, конечно). Поэтому он курил старую пересушенную папиросу и ждал, оглядываясь и нервно поправляя что-то в пулемете.

Степан тоже ждал. Он уже приблизился аршин на восемьдесят и теперь дожидался только того, что Свинюк перестанет вертеться. И когда тот, наконец, выбросил окурок и замер, вглядываясь в деревню, Степан прицелился и выстрелил, и попал Свинюку чуть ниже иссиня-черной богатой папахи.

Перерезав постромки (лошади незнакомые, кто их знает, как поведут себя?) и, вытолкнув труп Свинюка из двуколки, сел за пулемет.

Аппарат был для него новым, ему вообще толком с пулеметом дела иметь не доводилось, но Свинюк все подготовил – найди спуск и строчи. А уж с этим Степан справился.

Первая очередь, как и сговаривались, прошла выше крыш и послужила сигналом друзьям: "в хаты и на пол". Вторая – на случай, если кто не услышал. А уж после этого Степан долбил, пока лента не кончилась, а дырчатый кожух на стволе не раскалился так, что воздух вокруг дрожал и плыл. Только и старался, чтобы ствол вверх не задирало.

Скольких он положил – бог весть. Пулеметные пули прошивали стены, рвали крыши, ну а если встречали кого живого – делали мертвым.

Менять ленту Степан не умел; учиться было недосуг. Он выскочил из двуколки и, пригибаясь, побежал в деревню помогать друзьям кончать с деморализованными пулеметным огнем, которым их же командир их вроде бы и накрыл.

Справились. Никого из деревни не выпустили. А сами ушли, чего дожидаться? Когда жители вернутся и спросят, кто это тут все пожег-повзорвал пулями раскрошил?

Вот какие четыре истории я услышал в тот раз. А пятой так и не дождался.

– Он о себе, наш Теоретчик, рассказывать не любит. О чем – другом – заткнуться не заставишь, а о себе – не а. Сами толком ничего не знаем. Понятное дело, воевал он с германцами, а дальше и до того – бог весть. Мы его нашли, когда он от тифа, или еще какой заразы помирал. Ну и выходили – уж очень бредил интересно. Познавательно. Видишь, вроде выздоровел, только мерзнет с тех пор все время момут ворро, – и Борька, замолчав, кивнул на пятого из них, действительно, несмотря на жару, одетого в шинель с оторванными рукавами.

– Почему Теоретчик-то?

Борька хмыкнул.

– Теории любит разводить. Но пулеметчик – первый на всю степь, а скорее на весь мир.

О как! Ну, авось посмотрю его в деле, а с расспросами, так и быть, приставать не стану. Да и что там у него такого интересного может быть? Понятно же, войну отбарабанил, пошел домой, по дороге в вагоне "сорок или восемь", а может на вокзале, где спят вповалку – тиф. Вот, небось, и вся история.

Звезды над степью яркие, как не лечь спать под ними? Так я и поступил, когда разговор и сливовица исчерпались до донышка. А утром рыжий Борька, не глядя мне в глаза, произнес: «Тебе, поди, тоже с нами охота? Только мы не возьмем. Мужик ты неплохой, но… не настолько ты нам к сердцу пришелся».

Я кивнул и, скинув рубашку, пошел умываться. Чистый и малость продрогший вернулся и сказал:

– Может вам это обидно покажется, только я б с вами и не остался. Кабы других дел не было, и будь на то ваше согласие, маленько бы погуляли вместе. Но есть у меня к вам предложение…

Пять пар глаз посмотрели на меня. Жующий яблоко Борька – с интересом, Лев – внимательно, Маруся, чинившая трензель, стукая по нему камнем-окатышем – равнодушно, а Теоретчик, занятый смазкой "Льюиса", и будто бы никому в отдельности, а так, в воздух, рассуждающий о способах изготовления минерального масла – мазнул взглядом и снова отвел его.

– Так вот что, – сказал я, завладев более-менее их вниманием, – я тут жду одного человека, ему надо будет переправить кой-какие бумаги в Турцию. Что за бумаги, если любопытно, сами спросите. Ответит – хорошо, а нет, значит, никому знать не надо. Сам он с бумагами пойти не может, будет отвлекать тех, кто на них глаз положил. Сделает вид, что покружил, да и повезёт их через Бессарабию.

– Хочешь, чтобы мы его бумажки туркам отправили? – догадался Борька.

– Ага. Именно мы. Вы и я. Дело опасное, одному бы мне солоно пришлось. А вместе – весело сходим.

Маруся отложила камень и, отряхнув руки, поинтересовалась:

– А нам что за то будет? Мы, ясное дело, не торгаши какие, но за интерес оно… интереснее.

– Законный вопрос, – согласился я – так поступим: когда с делом покончим, просите чего надо. Я много кой-чего могу, если окажется среди этого то, чего вы пожелали – ура. А не окажется – увы. Такой интерес интересный?

– Дурацкий, – хмыкнул Лев. – Но интригует. Что, поможем дядьке?

Голоса против никто не подал.

Ну, с этим я и уехал. Мне одолжили дрезину, которую я пообещал оставить возле железки верстах в двадцати от Екатеринослава, не ближе. Так что, последние верст двадцать-двадцать пять я шел пешком. И радовался этому, потому что руки я себе коромыслом дрезины отмотал так, что даже закурить не мог: болтались как тряпки.

До приезда Блюмкина оставался еще месяц, который я намеревался провести у ограбленного Дыбенко. Широкой души человек, не стал бы он подозревать после того, как я исчез вместе со следовавшим к нему грузом, что был я участником сговора. Легко бы поверил в любую враку, вроде того что, мол, допросили и вытолкнули по дороге, прямо с насыпи скинули.

Кто ж знал, что Дыбенко через пару дней арестуют? Не вышло веселой жизни, осел я под Екатеринославом и, бездельничая, дождался Блюмкина безо всяких приключений. А хотелось приключений-то!

Яков пришел поутру и сразу же, как он умел, окунул меня в такие дебри интриг, заговоров и секретных заданий, что я еле выплыл. И, понятно, что ничего такого, что было действительно тайной, он мне не рассказал: он свои тайны крепко держал. Но от этих названий: Акко, Лхаса, Бутан, Нийслэл хурээ, от отравленных авторучек, булавок с секретом, тайных марьяжей, закоренелых врагов и многоступенчатых предательств всех всеми в голове делалось жарко и буйно, хотелось немедленно включиться в Игру.

Увы и ах, Блюмкин играл один. Попросить помочь, потрепаться, подставить – сколько угодно. Вот и сейчас он положил на стол папку толстой кожи перетянутую смоленой бечевкой с сургучными пломбами на узлах. Подмигнул и напомнил, что передать ее нужно непременно Накиюддин-беку – доверенному человеку Мустафы Кемаля.

– Этот Мустафа так поднимется, так, тебе скажу, как мало кто поднимался. Турецкий Ленин будет.

Я про турецкие дела понимал слабо, поэтому только пожал плечами и кивнул. А что я возражать буду? Блюмкин в людях разбирается, раз говорит – либо не врет, либо врет, но с целью. А мне ему врать незачем, значит и вправду о Кемале еще многие услышат.

Блюмкин говорил до утра, а на рассвете исчез. Он это умеет. А я сунул эту его папку в вещмешок и, сторожась, дошел до каретного сарая дяди Коли (кто был в том году в Екатеринославе, знает, что это за фигура, а прочим – не объяснишь), сунул в щель под дверью плотненькую колбаску серебряных полтинников еще того царя и стал ждать. А чего? Так у дяди Коли поставлено было, спорить без толку.

Ворота, не скрипнув, открылись ровно настолько, чтобы мрачный парень вывел под уздцы тачанку на дутых колесах, запряженную четверкой рыжих лошадей, как по мне, так здоровых и резвых. Парень, не глядя на меня, накрутил вожжи на тормозной рычаг и ушел. Ворота закрылись.

Я люблю править лошадьми. Даже больше, чем верхом ездить. Но гнать коняшек не стал, еще набегаются. То шагом, то легкой рысью дотрюхал до того самого хутора, где расстался с "настоящими анархистами", – так я их про себя определил.

Хутор был пуст. Я распряг коней, стреножил и отпустил, а сам, прикопав мешок с папкой, лег спать под тачанкой. Аккуратно лег. Но недостаточно аккуратно, похоже. Когда проснулся, Борька сидел у колеса, курил и вроде как вовсе не скрывался. Только шума от него не было ни во время, ни до. Я уж знаю, я от любого шороха проснуться должен, однако не проснулся. Как он закуривал, спичкой не чиркнув?

– Приехал? Привез?

– Ага, – зевая, ответил я.

– Ну, так рожу умой да поехали. Мы-то готовы. Теоретчик со Степой с тобой в тачанке будут, а мы трое верхами. Вылазь спод телеги-то.

Сюда я ехал не спеша, а отсюда пришлось подогнать лошадок. Темп задавала Маруся, а ее англо-араб словно железный был. Пройдет версту наметом, ернется рысью, а сам сухой, даже из – под седла пот не течет.

Шли резво и чисто. Людей не встречали. Ничего мою дорогу не омрачало, кроме Теоретчика, подробно излагавшего, как, по его мнению, научились люди коней запрягать, и во что это все выльется. Ни слова из этого пересказывать не стану – до горлышка достал. Ведь не беседовал, не разговор вел, просто вещал. Поначалу интересно даже, но через пару часов – хоть из тачанки лезь!

Шли мы так в покое, ночь пришла – заночевали. А утром – началось. Объехали бы того парнишку или конями стоптали – началось бы попозже. Но кто его, чумазого в расчет брал? Хорошо, хоть Теоретчик обернулся, увидел, как парень за нашими спинами кому-то зеркалом сигналит. Его уж трогать не стали, пусть живет, чай не надолго, но коней подняли вскачь.

И только мы миновали одну деревеньку, под названием Нижние Рымницы, как из лесополосы показалась конная лава. Сабель под сотню; они не то, чтобы погнались за нами, но поехали следом. На рысях, не загоняясь.

Маруся поравнялась с тачанкой и крикнула:

– Гонят нас на кого-то! Подбери вожжи!

А то они у меня будто до дышла висели.

Что мне понравилось – не нервничали анархисты. Так, будто даже радовались маленько. Степан ко мне пересел, чтобы сменить, если что, а Теоретчик развернул промасленный мешок и поставил на задок тачанки свой "Льюис". Щелкая железным, он рассуждал о прозрачности воздуха и как, благодаря этому, удобно делать поправки в прицеле. И как пришлось бы поступать, будь воздух не прозрачным, а, скажем, дымчатым, как богемские слезки, которые есть отход производства богемского стекла, которое делают в Богемии, которая – часть Австро-Венгрии, но не сама Австрия, тогда как в Австрии не только умеют варить хорошую сталь, но и делать из нее хорошие стволы, жаль только не для пулеметов, в этом вторая большая Австрийская ошибка, а первая – что Сараево заняли, никакого им от этого профита не было, только убыль эрцгерцогов, а за ней и вся эта котовасия.

Эх, не хотел же, а вот, хоть вкратце, да пересказал! Благо хоть без рассуждений.

Меж тем к тачанке снова подлетела Маруся.

– В тот лог не едь! Там засада, Борька сказал. Он бы сам ее там поставил!

Ну, сказать "не едь" – чего легче. Но тропка, по которой мы шли, вела прямо в лог, и свернуть с нее, притом не перевернувшись прямо в траву, в злаки какие-то, удалось не сразу. Лава за нашей спиной перешла в галоп, заметив наш маневр. Я мотнул головой, оглянувшись на Теоретчика: подумал, пора бы ему пострелять. Но он, похоже, знал лучше. Сидел себе, придерживая приклад рукой, даже не вкладываясь пока.

Тут Борька на скаку развернул коня, подняв его на свечку, и пропустил тачанку вперед. Что он сделал, я не видел, но догадался легко. Один за другим грянули два взрыва, а вслед за тем Борька снова обогнал нас. И тут же сквозь еще забитые взрывом уши прорвалась пулеметная очередь. Короткая. За ней еще одна. Теоретчик не строчил, а, по три – четыре патрона с интервалом в секунду, сеял смерть в преследующей нас лаве. Сам-то я, понятно, этого не видел, догадался по тому, как одобрительно крякал матрос.

Гикнув, я погнал лошадок во всю дурь. Матрос Степан снова одобрительно крякнул, теперь уже в мой адрес.

По всему выходило, что проредил кавалерию Теоретчик изрядно. Когда я снова нашел время оглянуться, оставшиеся в строю вольтили на месте и продолжать преследование не собирались. Но мы все же сохраняли темп еще версты четыре, и только потом чуть притишились.

На ночлег стали на пригорке, костра не жгли, дежурили по двое. Никто не спросил, кто это нас преследовал и зачем. А чего спрашивать? Надо людям и гнались, обычное дело.

Следующий день выпал спокойным и еще один. Потому что степь была ровная, как ладошка. То есть распадки и горки есть, но такие мелкие, что не спрячешься, не подкараулишь. А ночью к нам пришел человек в серой бурке и сообщил, что ему велели передать: "Папку на землю ложьте, а сами едьте, куда хотите – уедете живые".

Маруся, заливавшая скуку самогоном, рубанула его так, что от бурки клочья полетели. Вот мы и не узнали, был ли он только посланцем, ничего не знающим, кроме заученных слов, или кем поважнее.

С той ночи дорога стала тревожной. Что ни день, видели мы наблюдающих за нами людей, но обыватели они или соглядатаи выяснять было некогда. Мы гнали вперед со всей скоростью, которую можно взять, не имея сменных лошадей. По ночам было ощущение, что мы в широком, но кольце. До боя ни разу больше не дошло, хотя и возникали какие-то отряды то впереди, то сзади. Но кто ж знает, по нашу они душу или так… бандиты, красные, гетман.

Зато к цели – устью Телигульского лимана, вышли куда раньше, чем я закладывался.

Здесь нам предстояло договориться с рыбаками, которые отвезут нас на паровой баркас, ждущий на рейде. Ну, Блюмкин обещал, что баркас будет.

К рыбакам меня Борька не взял, что-то он про них знал. Вдвоем с Львом они ушли на несколько часов, вернулись затемно, и сразу вслед за ними подплыла низкосидящая талалайка с косым парусом. Глянув на управлявшего ею рыбака, я даже хохотнул. Рыбак, ага. Если нормальные рыбаки бычков ловят, кефаль или камбалу, то с такой рожей только утопленников вываживать. Но цену он взял нормальную.

В лодке я с мешком за плечами сел на нос. Рыбак попытался меня согнать, ему де неудобно, но уж подрядился – вези, так я ответил, в таком духе. Анархисты пристроились, кто где, без видимого порядка, только Теоретчик со своим пулеметом занял осмысленное место – на корме на неширокой дощатой площадке. "Квартердеке" подсказал мне красивое слово матрос Степан.

С ночью нам повезло. Безлунная, хотя и звездная, море спокойное, но зыбь есть. Морской гнус уже отсветился и теперь не выдавал нас, вспыхивая, когда его касался нос лодки. В такую ночь заметить нас с берега – такой хороший бинокль надо, что ни у кого такого нет.

Баркасов на рейде хватало – контрабанда шла вовсю. И с каждого подавали сигналы фонарем. Лодчонки, вроде нашей, сновали к ним от берега и, осев под грузом, телепались обратно. Хорошо Блюмкин договорился, что фонарь будет с красным стеклом.

Взобравшись по веревочному трапу вслед за Борькой и Марусей, я поискал глазами Зуба, так поименовал капитана Блюмкин. Выбор был невелик: или тощий дядька, придерживавший трап багром пока мы карабкались, или старик с черным лицом, стоящий у пыльного бокового иллюминатора рубки, или человек в бушлате, лица которого видно не было – падала тень от войлочной шляпы.

– Зуб! – так и не определившись к кому, обратился я.

Чернолицый старик, блеснув серебряной фиксой, ответил:

– Что? Щас погрузитесь и отойдем. Утра ждать не будем, не боись.

Нам предложили спуститься в грузовой трюм, там, мол, болтанка меньше, но Степан только хмыкнул и повел нас на нос. Там на ветру и холоде, которые мгновенно появились, едва баркас набрал ход, между насмоленной шлюпкой и лебедками мы и расположились. Хотелось сидеть потеснее, спрятаться от брызг. Это, когда купаешься, они приятные, а на палубу прилетают совсем другие – ледяные и жесткие. Но блюсти осторожность надо, поэтому сидели розно, каждый принюхивался и прислушивался к своему сектору – баркас шел, не зажигая огней, на палубе была хоть не полная темень, все же звезды в небе, но такое невнятное серое месиво, что все равно ничего не разберешь.

– Часов 12, а то и больше проболтаемся, – заметил Степан.

– Тоже интересно. Круиз, – качнул головой Лев.

И на несколько часов судно погрузилось в молчание. А чего говорить – следить надо, моряки народ ненадежный.

– А вот, чей это движок стучит у нас на траверзе? Близко стучит, – снова первым подал голос Степан.

– Надо у капитана спросить. У Зуба, – я поднялся, но Борька дернул меня за рукав, посадив обратно.

– Сюда его позови.

На окрик Зуб не появился. Я все же встал, и обнаружил, что свет в рубке погашен. От этого известия Борька скрипнул зубами и рванулся к тому борту, со стороны которого слышался чужой движок. Лев неслышно (на баркасе вообще слышно плохо) сказал что-то и двинулся к рубке, на ходу приведя в боевое положение оба пистолета. Он заколотил по двери, выбил ее, и, вернувшись, сказал:

– Спрятались. Степа, где на корабле прячутся?

– В машинном отделении, – Степан прошел на корму, дернул что-то и крикнул: "Заперлись!"

После чего навалил на люк две бухты троса и какой-то ящик.

– Пусть тогда и сидят там, может, когда и выпустим. А сами пусть не вылазиют.

И оставшись на корме, снял с плеча винтовку и опустился на колено возле фальшборта.

Еще с полчаса мы прождали, прежде чем звук чужого двигателя начал усиливаться, и вскоре, стал различим баркас: ночью – близнец нашего. На баке у него стоял человек в шинели без погонов и освещал себя фонарем. Лицо его было мне совершенно незнакомо. А может, и видел где? Обычное такое лицо… ну как у всякого – не запомнишь.

– Эй, на барже! Чего надо? – сложив ладони рупором, проорал Борька.

– Не тебя! – гаркнул в ответ фонарщик.

– Меня, что-ли? – испытанным этими двумя способом спросил я.

– Да!

– И груз мой?

– Всего тебя со всей начинкой!

Я вытащил наган, как мог на качающейся палубе прицелился, и выстрелил. Не попал, но мой выстрел надоумил Степана поступить также, и его пуля, войдя в живот, заставила фонарщика сделать пару неконтролируемых шагов и рухнуть за борт. Едва он перевалился через фальшборт, Теоретчик полоснул по чужому баркасу длинной очередью. Никуда особо не целясь, он провел грохочущую линию от носа к корме и обратно. Баркас взвыл машиной и отвалил в сторону. Дождавшись, когда его станет неслышно, мы пошли выковыривать команду нашего баркаса из их убежища.