Текст книги "Инклюз"

Автор книги: Вениамин Шехтман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

В прыжке, начав удар от бедер, Векс столкнулся с крылатым, был отброшен огромной массой и напором, но успел вбить клинок на всю длину в губастую пасть. Кончик меча, вышедший из затылка, был вымазан чем-то густым и грязно-желтым, вроде каменного масла. Сила, с которой крылатый врезался в замок, была такова, что швы между камнями кладки разошлись, скреплявший их раствор брызнул наружу пыльными облачками. Вовсе не стараясь примазаться к победе эрла, а скорее машинально, я размахнулся и всадил топор в основание крыльев. Выдернул, и снова рубанул, услышав, как что-то хрустит и лопается под ударом.

Кто-то помог эрлу встать, он, покачиваясь, подошел, попытался перевернуть колоссальную тушу крылатого.

– Поди, меч наговоренный, – с уважением шепнул мне на ухо Ольвин.

– Рубят не топором, а руками, – не согласился я. – Не меч особый, а рука.

– Не без того, – признал Ольвин и стал помогать эрлу вызволить оружие из головы крылатого.

А я выглянул в бойницу и увидел, как лесные всадники дырявят копьями вяло сопротивляющихся умертвий, а пехота разводит костры, куда швыряет уже упокоенных и еще не вполне мертвецов.

– Как-то просто все вышло, а? – сказал Старший Равли, поднявшийся к нам на стену, когда стало ясно, что через ворота никто уже точно не прорвется. – Живы, а?

Я был с ним полностью согласен.

Эрл, обнимая за талию Ошенн, стоял над поверженным крылатым, которого за привязанные к ногам веревки собирались стянуть со стены. Тянуть его внутрь никто, конечно, и не думал. Хотели выкинуть наружу, но для этого пришлось устанавливать балки с блоками – крылатый был непомерно тяжел.

Стоя у бойницы, Векс косил глазом в сторону и вниз, туда, где распоряжался своими людьми Тав. Но молчал, ничего не говорил Ошенн, не сводившей глаз с мужа. А мне, повидавшему не так уж мало, все казалось, что еще ничего не кончилось, что что-то страшное вот-вот случится. Поэтому я и был первым, обнажившим оружие, когда, зацепившееся за что-то тело крылатого то ли из-за рывков, то ли по другой неведомой причине, пришло в движение, словно просыпалось. Оно тянулось, переворачивалось с боку на бок, и, раньше, чем моя стрела покинула тетиву, лопнуло по всей длине, обдав людей мерзкими брызгами.

Бескрылый, золотисто-желтый, покрытый не то сеткой, не то тиной, но, безусловно, сходный с тем, в теле кого он укрывался, чудовищный длиннорукий урод выпрыгнул высоко вверх, выбросив свои многосуставчатые руки в стороны и уволакивая в них, схватив за волосы эрледи и парнишку, который, естественно, оказался Мелким.

Стрела сломалась о его спину, а меч эрла не достал. Урод вскочил на гребень стены и ссутулился, готовясь прыгнуть вниз. Своих пленников он держал над головой и раскачивал ими, причем Мелкий дико орал и грыз вцепившуюся в него руку, а Ошенн лишилась сознания.

Описание долго, а движение кратко. Урод прыгнул. Эрл прыгнул, но не на него, а на протянутые через блоки тали, на которых должны были опускать крылатого. Я прыгнул, вытягивая из тула стрелу. А Старший Равли не прыгнул, а только протянул руку и схватил Мелкого за ногу. На плечи Равли взбежал Ольвин в невероятном для наблюдателя движении, осушивший урода обухом по локтю.

Урод разжал пальцы, потерял равновесие и вместо хищного прыжка получилось неуклюжее падение. Равли, Ольвин и Мелкий повалились друг на друга, возможно вывихнув кому-то из них руку или ногу, но все остались на стене никто не свалился вниз.

Эрл скользил по веревке, окрашивая ее в красный. Он сжимал ее одной рукой, а вторую вытянул так далеко, как только мог. Я выцеливал урода, но не стрелял, чтобы не поразить заодно и эрледи. Выстрелить и попасть мог бы Ольвин, его таланта на это хватило бы. Но он сейчас лежал в основании кучи-малы из моих друзей. А в самом низу, прямо под падающими, застыл Тав. Ему следовало сделать одну из двух вещей: выставить пику и пронзить урода или постараться перехватить Ошенн раньше, чем она ударится о землю. При этом его наверняка выбросило бы из седла. Мог бы и шею свернуть, рискуя спасти Ошенн.

Нет смысла гадать, как бы он поступил, поскольку Тав не сделал ни того, ни другого. Дернув повод, он принял лошадь вбок, выходя из-под падающих, и зажмурился.

Эрл Векс успел. Он схватил Ошенн за локоть, сжав пальцы на ее руке так, что чуть не раздробил кость. И его хватка оказалась крепче хватки урода. Унося с собой пряди волос, урод пронесся к земле и упал под копыта тавовой лошади, взметнув фонтан земли и песка, а эрл и эрледи закачались на веревке, на высоте, не более, чем в два-три человеческих роста от земли. С перекошенным лицом эрл проделал остаток пути и мягко опустил Ошенн на землю. Одна его рука была сожжена веревкой до мяса, вторая – вышла из сустава и он не мог шевелить плечом. Тав соскочил с коня и, подбежав, вправил эрлу руку. Тот во время короткой процедуры молчал и кривился, а после указал глазами на оглушенного урода. Тав кивнул и отдал приказ своим людям, которые скоро превратили урода топорами в кучу мяса и шкуры, на которые навалили горящие бревна.

А потом была тризна. Сорок человек, сорок отличных бойцов погибло в тот вечер на стенах замка. А после тризны – пир. Говорили и пили, ели и возносили хвалы. Эрла поила жена, руки его еще не слушались. На пиру сидели люди и эльфы, воины и их семьи. Осенний день выдался на славу – пировали во дворе замка. Там и заснули. Не все конечно, но многие из тех, кто, подобно нам со Старшим Равли, увлекался перемешиванием наливок с сидром.

Утром я встал и стал смотреть, как какая-то старушка бродит среди сваленных в кучи и еще не сожженных умертвий. Чем она занята было понятно, а оттого – грустно.

– Бодрей! Живы же! – хрипло приветствовал меня, открывший глаза, Старший Равли. Он с кряхтеньем поднялся и пошел к колодцу, поманив меня за собой. – Пошли, водой себя окатим. Бодрее будем.

Окатываться я не захотел, вместо этого сунул в ведро голову и пускал пузыри, чувствуя, как холодная вода приводит в порядок мозги. Должно быть, заливается через уши и охлаждает.

Когда я вынырнул, передо мной стоял Мелкий.

– Подарок тебе имеется, – сообщил он.

– Чего вдруг? – не понял я. – Это ж Ольвин с Равли тебя спасли.

Он хитро ухмыльнулся.

– Им само собой, еще бы! Но и ты ж мой друг. Тоже за меня дрался.

Мне стало стыдновато, и я буркнул.

– Так чего за подарок?

– Для рожи твоей. Не бреешь, заросла вся, бабы скоро шугацца начнут.

Не желая выслушивать поучения о бабах от четырнадцатилетнего, я протянул руку. Мелкий вложил в нее помазок.

– Сам сделал! Щетина знаешь чья? Того кабана, что вы с эрлом заохотили. Во! А ручку видал? Это морской камень янтарь. Он у меня давненько вот… – но я не слушал словоохотливого, как никогда, Мелкого. Мог ли я не узнать этот серый с одного бока, с пузырьком воздуха внутри, кусок янтаря? И мог ли радоваться такому подарку? Ведь перед моими глазами тут же встала зима того года, когда их никто еще не нумеровал, да и мало кто подозревал, что лет может быть больше двадцати. Или чего угодно другого может быть больше двадцати. Разве что, шестипалые догадывались, что бывает двадцать один.

***

В пещере было холодно. Даже Браа, волосатый сверх всякой меры, хотел бы обернуться медведем или пусть крысой, лишь бы иметь настоящую теплую шубу. Но оборачиваться сейчас нельзя. Не в эту ночь.

Ночь похоронных гаданий требует, чтобы всякий оставался в своем подлинном виде. Почему? А потому, что, если всем можно, то и гадателю тоже. А гадателю никак нельзя. Гадать ему про своих, а это только человечьей головой можно. У всякой головы своя мысль. Она своих понимает. Крысе про людей думать нельзя, не понимает она людей. И бобру нельзя. Ни про людей, ни про крысу. Про охоту гадать – обернись добычей и хорошо выйдет. Про путь через перешеек – обернись медведем. Но не простым, а долгоногим с плоской мордой. Тем, что рыжий, как трава, набежит в траве, схватит одного, другого лапой просто так, убьет. Обернись им при гадании – можешь гадать, скольких заберет, пока перешеек пройдем. Никто им оборачиваться не умеет, а то б гадали. А сегодня гадание самое важное. Вперед надолго думать трудно. Про завтра – понятно. Про дальше – тяжело. Но надо думать, а чтобы думать – знать. Потому гадатель гадает на мертвом. Чтобы живым сказать, что делать, а что не стоит. Мертвый, он наш. В нем мы все: кто родил, кто зачал, кто брат того, а кто этой. В каждом из нас все. Сейчас он в сторону ушел, оттуда видно хорошо, а сказать нельзя. Гадатель на него посмотрит, если хорошо посмотрит, поймет, что мертвый сказать хочет. Чтобы хорошо понять, нужна человечья голова.

Все это знали, потому все мерзли, но терпели. К огню нельзя подвинуться. Это не для живых огонь, а для мертвого, чтобы гадатель хорошо его видел. Гадателю хорошо, тепло.

Я втиснулся между Лрра, потому что он слабый и не возразит, и Грро, потому что она теплая. Много волос, много мяса, жаркая вся. Стал смотреть на гадателя. Гадателя никак не зовут, ему не надо. Он старый совсем, но сильный. Зубы все крепкие, сам мясо ест. Кто его гадать научил? Кто-то научил. Какой умный ни будь, кто-то научить должен. Гадатель не всегда с нами жил, уходил, ходил где-то. Научился. И я не всегда с нами жил. Пришел, стал жить. Очень сильный, не злой, мне рады были. Злых не любят. Может, лысые любят. Они сами злые, любят убивать раньше, чем все съедят. Их лысыми зовут за то, что волос редкий. И плохой, непрочный. Странные. Сами длинные, а нос маленький. Как нюхают? Наверно, оборачиваются, чтобы нюхать. Скоро придут сюда. Надо гадать: тут нам быть, когда придут, или уйти.

Гадатель мертвого на бок положил, ноги ему согнул, руки под щеку положил. Стал красить его. Не охрой красит, не киноварью. Нельзя камнем мертвого красить. Каменная краска для стен; для людей краска живая. Нажевать ягод и мазать. Рукой мазать, пальцем. Гадатель лицо мертвому покрасил, на ногах сделал пятна, на спине полосу кривую, потом еще одну. Часто-часто закрасил. Я смотрю на него и учусь. Может и не надо никуда уходить, чтобы научиться, может, так можно смотреть и все поймешь. Пока не понимаю. Просто мертвый. Как гадатель видит больше меня? У него же глаза хуже.

Камни стал класть. Один в ногах у мертвого, второй у головы. С боков много круглых камней. И вот черепа. Про черепа я понял. Черепа надо от тех, кто вкусный. Это мертвому приятно. Череп лани, череп сайгака, череп толстой птицы. Так положить, чтобы он как будто мозг ел, выел и рядом бросил. Теперь мертвый все скажет, раз как будто покушал.

Мертвый лежит и молчит. Но это для меня, для Браа и остальных. Не для гадателя. Гадатель шепчет мертвому в ухо, дергает его за волосы, чтобы помогал, не забывал, что он один из нас. И мертвый отвечает ему; гадатель пугается, отпрыгивает. Потом сидит и думает. Потом поет. Гадатель поет, не как мы говорим, там слов нет. То мычит, как овцебык, то трясет горлом и кудахчет. А все же песня. Голоса зверей делать, даже не оборачиваясь, всякий умеет. А тут не то. Тут каждый голос в нужном месте, и ни в каком другом быть не может. Очень приятно слушать, очень злит, что сам не можешь.

Гадатель берет череп лося с одним рогом, укрывает рогом мертвого. Непонятно зачем. Но мертвый снова с ним говорит. Хорошо говорит. Гадатель, слушает, кивает, загибает пальцы. Потом мажет мертвому губы жиром. Берет один самый плоский тяжелый камень и кладет на мертвого. Два других с боков приваливает. Третий в ногах ставит. Четвертый у головы. Гадание закончилось, надо уходить. В пещере, где гадание было, нельзя ни есть, ни спать, ни огнем греться.

Один за другим мы вышли из пещеры гадания. Страшно, когда ночью нельзя оборачиваться. Видно плохо, слышно плохо. Сперва Браа вышел, он боится много, но не любит бояться. За ним сразу я пошел, раз его не схватили сразу. У нас с Браа хорошие копья, лучшие из всех. Мы вышли, постояли, послушали. Разрешили остальным выходить. Гадатель в середине идет. Он и дальше пойдет в середине. Тех, кто с краю, может забрать зверь. А его нельзя, он нам всем нужен. С краю пусть Лрра идет. Его жалко будет, будем кричать, плакать. Но без него просто, а без гадателя очень сложно будет.

Быстро до своей пещеры дошли. Тихо, но быстро. Внутрь снова мы с Браа первые вошли. С копьями. А сзади огонь несут, чтобы нам видно было. Постояли, понюхали. Ни зверем, ни чужим человеком, ни лысым не пахнет. Все внутрь вошли, стали огонь палками кормить, в шкуры кутаться, греться. Я повыше залез, снял сверху мясо. Мясо в пещере всегда надо наверху держать. Ночью собаки придут, лисы, все, что внизу лежит, могут забрать, если спят все. А наверху не возьмут. И дым туда идет, от дыма мясо вкуснее.

Мы съели кроликов и облизали лосиные ребра. Ребра старые, но еще вкусные, и от них не болеешь. А кролики совсем свежие, сегодня дети их нашли и отогнали лис. Нас много, столько еды мало. Завтра надо еще найти. Но охоты хорошей не будет, не гадали на охоту. Будем искать мясо, которое другие убили. Волки лучше всего. Волков легко отогнать, они не бросятся, если нас много пришло. А медведю все равно; когда у него мясо забираешь, он может любого вместо мяса забрать.

Но сначала будем гадателя слушать. Он один полкролика съел, и печень от другого съел, и сердце. Ему можно. Вытер рот, чтобы хорошо говорить, стал говорить.

– Мертвый знает, когда лысые придут. Через ночь и ночь и ночь. Их много идет, больше, чем нас. Издалека идут, сильно злые. Нас, если найдут, то съедят.

– Можно лысых подстеречь и копьями заколоть, – сказал Браа.

– Нельзя. Много лысых. Каждому из нас надо много лысых заколоть, вот как их много.

Надо уходить. Через перешеек уходить. Но там тоже лысые, только другие. Хорошо взять лысых женщин, чтобы дети были, как лысые, потом. А потом еще, и снова дети совсем, как лысые. Станем сами лысые, не станут нас есть. Так надо делать, а то не станет нас.

– Сложно очень, – это я сказал.

– Ты лысую женщину найдешь. Будут лысые дети. Возьмешь лысую женщину и пойдешь за нами. С тобой Браа пойдет и Пырр. Тоже женщин найдут. Всем не найдете если, берите тебе. От Браа не скоро лысые дети будут. Сперва ему лысая девочку родит, потом эта девочка Браа тоже девочку родит, тогда, может, будет ребенок, как лысый. А от Пырра пока детей нет. Может совсем не бывает.

Браа вздохнул. Знает, что косматый очень. А я не такой косматый, поэтому гадатель хочет, чтобы я лысую взял. Он знает, ему мертвый сказал. Утром пойдем лысую искать. Пока надо есть. Я взял последнего кролика, порвал пополам, дал половину Браа и Пырру. Стал есть и думать, как наши пойдут, если трех самых сильных нет. Но дойдут, только много медведь заберет.

Когда проснулся, Браа не спал. Стали ждать. Когда Пырр проснулся, взяли копья и топор и огневые камни и пошли. Ночь гадания кончилась, можно оборачиваться. Пырр мне копье отдал, обернулся волком, вперед побежал. Станет нюхать, узнает, что впереди. Мы с Браа шли так: один идет, смотрит вокруг, второй идет, смотрит еду. Потом наоборот. Если так ходишь, никто не нападет и сытый все время. Ящерицы, жуки. Сразу не наешься, но вкусно. А за день наедаешься, будто целую лань съел один. Так не бывает, чтобы одному лань есть, но если бы съел, был бы такой же сытый.

Браа тронул меня копьем, а когда я посмотрел, сложил губы трубкой и сощурил глаза. Значит, унюхал волков. Не Пырра, других волков. Я показал ему руку ладонью вверх, поежился, помотал головой. Значит, снега нет, тепло еще, волкам мы не нужны. И нам волки не нужны. Браа кивнул, дальше идем.

Куда идем, я не думал. Пусть Пырр думает, он ведет. Пырр часто возвращался, отдыхал. Обернуться легко, терпеть трудно бывает. Все болит, хочет обратно человеком стать. Один раз Пырр прибежал, сказал: учуял лысых. Вечером уже. Что делать? Если лысые близко, а мы огонь зажжем – найдут нас. А если так спать станем, зверь или ночной заберет. Не будем спать, дойдем до реки, там место найдем, где подмыто, и корни, и вывернутые деревья. Можно навалить деревьев, а самим под корнями на песке без огня спать. А есть завтра.

Ночью кто-то между бревен пролез, но маленький горностай или ласка. Хотел еды украсть, а она у Браа. Он, когда еду хранит, прямо на ней спит. Животом прижал, навалился, никто не вытащит.

Утром я первый встал, обернулся лисой. Вокруг прошел – никого нет. Только облака плохие, давят. Снег будет. По снегу женщину воровать сложнее. Надо найти на кого следы скинуть.

Браа встал, костер развел, стал мясо жарить. Один кролик на всех. Мало, но, если кожу не сдирать, только мех спалить – достаточно. Пырр сказал, не может сегодня вести, очень устал. Я поведу.

Волком оборачиваться не стал: чем тяжелее ты, тем труднее долго в звере быть. Снова лисой обернулся, вперед побежал. На четырех ногах бежать хорошо, только низко. Все по-другому видно и цветов мало, все некрасивое. И голова хуже, думать трудно. Не больно, но не хочется. Зато нос лучше. Все запахи те же, а чуешь сильнее – мышковать хорошо. Лысых почуял, но запах старый, они сперва к нашим шли, потом отвернули. У реки были, но только пили, к морю пошли. Там, куда лысые пошли, раньше наши жили. Умели тюленя ловить, ракушки ели. Я ракушек не ел, и никто теперь из наших тюленя ловить не может. Не надо, тюлень только в море, а мы оттуда ушли. Гадатель говорит, он знает, как тюленя ловить. Но он много знает, надо будет – покажет.

За день до моря не дойти, снова надо ночевать. Я нашел удобное место, все поместимся и огонь можно жечь. С одной стороны – здоровенный выворотень, с другой – большие камни. И много не совсем больших, вдвоем поднять можно. Небольшими камнями проход заложили, только щель оставили. Ее потом, когда все внутрь влезли, Браа с Пырром обломками и совсем небольшими камнями загородили. И огонь перед этим завалом развели. Лысые не увидят, другой полезет – обожжется. Пырр пока шел, нашел кости: почти чистые, мяса на них мало, сильно гнилое. Обожгли до угля почти, съели. Кишки утром заболят, но не сильно, идти сможем.

Холодной ночью снег пошел. Замерзли. Браа медведем обернулся и так спал. А мы к нему прижались, нам трудно спать, обернувшись, мало кто так может. Утром Браа, как спал, так медведем наружу и вылез. Отогнал волков, им интересно было, кто в завале спит, но не напали бы. Браа в медведе, а медведь нетерпеливый, злой.

Мы смотрим, а Браа плохо. Дрожит весь, глаза в пленке желтой. Долго, обернувшись, спал. Сильный, а медведь сильней. Медведь себе голову Браа забирает. Помочь можно: надо кормить, чтобы силы были. Но медвежьей едой нельзя, человечья нужна. Пырр остался Браа беречь, смотреть, чтобы совсем не ушел, а я лисой перекинулся, побежал мясо искать. Мертвую птицу нашел, плохую. Перья вылезают, живот раздутый, глаза вытекли. Не годится такая. Браа вернет, но он болеть будет. Увидел птицу живую. Куропатка, мяса мало совсем. Долго крался на животе, даже уши к голове прижал, чтобы не заметила. Прыгнул, придавил лапами, в голову укусил и побежал к нашим. Пырр правильно сделал – костер разжег, уговаривает Браа к костру лечь. А тот чужится уже, боится огня, не нравится ему. Я человеком обернулся, огонь сбил на угли, птицу бросил. Перья воняют, зато быстро. Ободрал кожу вместе с пеньками перьев, печеную куропатку бросил прямо под нос Браа. Он фыркнул, но съел. Походил чуть, лег и смог в человека вернуться. Но усталый, очень спать надо.

Идти надо, а Браа спать надо. Стали с ним сидеть. Потом Пырр ушел еду искать. А я Браа сторожил. Солнце совсем поднялось, снег растаял, сыро стало. Я Браа шкурой накрыл, огонь побольше сделал. Когда солнце вверх идти перестало, Пырр пришел. Принес змей. Он их гнездо раскопал, где они клубком зимуют. Змеи не злые, прямо в руках нес. Только пот с них течет или что похожее, очень резко пахнет. Как дикий чеснок, но запах сильнее, хуже.

Разбудили Браа, стали все радоваться, что Пырр змей нашел. Без кожи их пекли, кожу пяткой копья скребли, потом вокруг древка оборачивали – сушить. Кожа у змеи слабая, но нужная. Завязки делать.

Вечером Браа совсем здоровый стал, но ночью страшно идти, опять ночевали. А утром пошли. Браа обернулся росомахой и вел. Я росомахой не люблю оборачиваться. Глаза не очень хорошие.

К вечеру море увидели. Серое, дышит. И тянет, и страшно. Лысые далеко впереди нас шли, запах свежее не становился. Мы во весь рост шли, разговаривали голосом. Взошли на сопку, стали на море смотреть. Двое на море, один вокруг. Видели оленя. Старый, плохой. И тюленя видели. Далеко в море, как палец вылазит, и глаза у него. Как его могли ловить? Непонятно, как. Не в воду же лезли?

Лысых не видно, злых зверей не видно, мы пошли к морю. Обернулись все трое волками и побежали. Копья в шкуры завернули, все нужное тоже и в зубах несем. Почти до моря добежали, до мокрых камней. Пырр стал лизать воду с одного из них. Заскулил, стал кашлять. Забыл, что про морскую воду говорят: нельзя пить, можно еду поливать. Если чуть полить, еда вкуснее. Если много полить, противно. Пить нельзя. Браа к самой воде подошел, встал передними лапами, потом, когда ночевали, сказал, что вода холодная и в ней живут жуки и мухи и все без крыльев. А я к воде не пошел, я смотрел вдоль моря. В само море страшно смотреть, оно качается, хочет, чтобы я зашел в него. Смотрел вдоль моря и увидел, как чайки над одним местом кружат. Сказал своим, мы туда побежали.

Большой зверь, больше всякого другого на берегу лежит. А его чайки клюют и лисы едят. А медведь не пришел еще. Обязательно придет, но пока не учуял. Недавно тут зверь днем пришел из воды и умер. Мы же в волков обернулись, сразу чуем.

Пырр вперед побежал, разогнал лис, распугал чаек, стал зверя есть. Пытался зубами в шкуру вгрызться – очень твердая, а под ней жира столько, что голова по плечи в него уходит. Тогда он стал там есть, где птицы расклевали. Мы с Браа людьми стали, взяли резки, отрезали жира, съели – волку нравится, а человеку не очень. Тогда нарезали побольше жира, мяса нарезали, на ремешки повесили. Много взяли, хорошо поедим и ночью, и потом. Браа на кость наткнулся, поскреб ее резкой, сказал кость хорошая. А я пошел зубы смотреть, подполз, а зубов у зверя нет. Или есть, но странные. Как трава замерзшая, но не трава и не замерзшая. Совсем непонятные зубы. Я копьем и резкой добыл кусок. Упругий зуб. Странный. Непонятно, зачем нужен, но хороший. Я его бросил и стал говорить Браа, что надо уходить, и Пырру тоже. Потому что такой зверь долго ничей лежать не может. Скоро медведи придут или лысые. А нас трое только. Нам за зверя драться не надо, пусть берут.

Пырр наелся, спать хочет. Но волк его голову не забрал. Пырр обратно обернулся, понял, что спать нельзя. Взяли мясо, пошли искать, где спать. Нашли место хорошее, берег видно и зверя видно. Интересно, что с ним будет. Ночью мясо ели, такое вкусное, как бизон или лось. И жир, если на палке у огня подержать – течет и вкусный. А если прямо в огонь сунуть, сильно горит, ярче, чем обычный жир. Ночью кто-то шумел, зверя ел.

Утром Браа первый проснулся, потому что с краю спал, а ночью снег шел. Замерз и проснулся. Стал на зверя смотреть. Увидел, как лысые пришли, медведя прогнали. Браа нас разбудил, показал, что нельзя говорить, нельзя вставать, нельзя огонь зажечь. Про огонь он правильно показал – хорошо, что он ночью погас, а то бы лысые дым почуяли. Ветер сменился: вечером был от моря, а ночью стал на море. И пока такой же. От нас ветер. Плохо.

Я на лысых смотрел, какие они странные. Браа и Пырр тоже. Они раньше лысых не видели. Я видел давно, когда еще к нашим не пришел. Эти лысые другие были. Больше шкур надето, шкура светлее, сами мельче. Браа смотрел на лысых и показывал пальцами, что он бы любого победил, если бы тот его съесть решил. Победил бы. Браа ниже лысых, но шире и все толще, сильнее. Руки толще, ноги, шея. Колени шире сильно. И я такой же. А Пырр еще ниже, и есть лысые, у которых руки толще. Он бы не всякого лысого победил. Но мы с Браа убежать бы от лысых не смогли бы. Ноги у нас сильно короче, а сами мы тяжелее. А Пырр бы убежал, он хорошо бегает. Или не убежал бы, не знаю. Мы еще не видели, как лысые бегают.

Браа обернулся лаской, побежал смотреть лысых поближе. Потом сказал, что копья у них не такие как у нас. Длиннее и древко тоньше. А резки похожи. Пока Браа там был, мы с Пырром смотрели: не могли понять, лысые женщины есть возле зверя или нет. Не поняли: они все в меха закутанные. Мы тоже, но меньше меха носим, на голову только совсем зимой надеваем. А им холодно, потому что лысые. Или пришли оттуда, где зима теплее. Я про это Браа и Пырру сказал, они не верят. Я был, где теплее, они не были. Сказали, поверят, если гадатель скажет.

Браа вернулся, стал тихо говорить про лысых. Тогда один лысый стал смотреть туда, где мы лежим. Мы сразу замолчали, только он нас слышать не мог – далеко до нас. Наверное, старый дым почуял или жир горелый. Мы стали бояться, что лысые к нам пойдут. Они не пошли. Набрали мяса, выломали зверю ребра, медленно туда пошли, откуда пришли. Целый день зверя разделывали, а мы лежали, не ели, не говорили громко, не оборачивались.

Сразу за ними не пошли. Поели, потом пошли. Уже закат был. Я лисой обернулся и вперед побежал. Пырр и Браа медленно шли, пригибались. Очень страшно в темноте ходить.

Лысые жили далеко. Те, кто мясо нес, два раза отдыхали. Ложились и лежали, говорили. Кто мяса не нес, не ложился, вокруг ходил. Никто не оборачивался, чтобы сторожить. Но лысые умеют, я знаю, хотя не видел. Браа и Пырр далеко шли, не видели. Я возвращался, рассказывал. Браа так шел, а Пырр оборачивался волком, нюхал: есть кто злой рядом или нет. Нечасто оборачивался, много оборачивались, пока сюда шли, теперь устать легко.

Лысые пришли к своим, уже когда совсем ночь, Луна высоко. Они там жили, где когда-то наши. Лысых много было, много больших семей. Наши тут в гроте жили, хороший грот, вход камнями завалить легко. А лысые там не стали жить. Натянули на палки и большие кости много шкур. Стало, как холмы. Сами под шкурами там жили. Очень страшно так жить – стену любой зверь порвет и войдет. Поэтому у лысых много, кто ночью не спит. Ходят вокруг, слушают, огонь жгут. А рядом прямо собаки спят. Ветер от них был, не учуяли меня. Прямо рядом с лысыми собаки. К нам так близко не походят. На охоту если идем, они следом бегут, мы им кишки бросаем, когда добычи много. А когда мало, они напасть хотят, но боятся. А у лысых совсем рядом с холмами из шкур собаки: если ребенок выйдет, старый выйдет – схватят и съедят, а лысые не боятся. Я ближе подполз, стал сильно нюхать: может не собаки, может лысые обернувшиеся? Нет, совсем собаки. Ближе не стал ползти. Собаки залают, за мной погонятся, лысые тоже погнаться могут. А там Пырр и Браа. Я стал женщин смотреть. Они вышли из-за холмов, когда лысый, который мяса не нес, закричал. Женщины выходили, а он им мясо давал, которое другие лысые принесли. Женщин у лысых много.

Я обратно побежал, остановил своих, сказал, что собаки, что нельзя дальше. Стал вокруг бегать, искать, где спать. Место нашел, где не найдут. Плохое место: щель в земле, сверху если кто схватит, непонятно, что делать. Стали спать не все сразу. Сперва один не спит, слушает, потом другой. Я, когда не спал, про лысых думал. Женщин у них много, женщины странные. Когда мясо делили, они ссорились, даже били друг друга. Наши так не делают. Очень редко. Это понятно, это потому, что лысые злые. Но они и смеялись много. Громко. Наши редко смеются. Смеяться хорошо, смеются, когда приятно. Лысые смеялись, когда мясо брали. Мясо дают – хорошо. И смеялись, когда одна другую за шею схватила, но упала сама и вторую повалила. Это не хорошо, неприятно такое смотреть.

Утром Пырр обернулся лаской, побежал на лысых смотреть. Когда пришел, сказал, что они все мясо жарят и приносят много дров, складывают большой костер. Не зажигают его, только складывают дрова. Пырр такого большого костра никогда не видел, не понимает зачем. Думает, хотят целиком того зверя приволочь и целиком жарить. Лысых много, но столько им не съесть.

Когда снова ночь настала, мы втроем обернулись лисами и подкрались к лысым. Про собак мы знали, боялись их разбудить. Только собаки не спали. Никто у лысых не спал. Они большой костер зажгли, такой большой, что все далеко видно. Мясо ели, какие-то корни ели, грибы ели. Потом долбленку принесли, оттуда пили и стали плясать и кричать. Красиво кричать. Одни коротко, громко кричат и по пустой долбленке бьют, другие воют, женщины визжат. Много лысых пляшет и кричит сразу. Очень странно смотреть, когда много пляшут. У нас один пляшет – все смотрят. Потом другой пляшет. А лысые не смотрят, все скачут, все руками машут, трясутся. Очень быстро пляшут. Некоторые падают. Еще долбленку принесли, они снова из нее пили, снова кричали.

Браа обернулся человеком, сказал, что надо сейчас женщин украсть, пока они в темноту не видят совсем, и пока собаки вокруг них бегают, мясо подбирают.

Мы хотели сделать, как он сказал, но стали думать, как женщину нести. Все же оберачивались – ни у кого шкуры нет, чтобы ей голову завязать. Пырр хотел побежать за шкурой, но остался. Стал смотреть, как один лысый к голове сайгачьи рога привязал, а лицо косульим тазом закрыл. Женщины его стали трогать руками, а руки в охре и в киновари с жиром. Он весь стал яркий и везде ладони. Рогатый к костру вышел, стал прыгать и кричать громче всех. Все тоже покричали, а потом замолчали. Сели на землю, а он прыгал и махал палкой. Потом к нему один лысый вышел. Рогатый вокруг него прыгал, кричал на него, шипел, извивался. Лысый сперва раскачиваться стал, а потом затрясся. Рогатый его палкой ударил, и лысый обернулся. Обернулся большой змеей, такой не бывает. Толще ноги и шею раздувает, делает плоской. Раскачивается и шипит. Нет таких змей.

Все лысые обрадовались, стали кричать. Рогатый другого лысого привел, долго вокруг ходил, на четвереньках ползал, пыхтел. Этот лысый обернулся медведем. Красным медведем, большим, как лось. На задние ноги встал, стал со змеей плясать. Плясал и ревел, как сразу много медведей ревут.

Потом другие лысые оборачиваться стали. Все звери у них не настоящие. Слишком большие. Очень страшно. Мы испугались и вернулись туда в щель, где ждали. Зажгли наверху маленький огонь, чтобы не так страшно, до рассвета спать не могли, боялись.

Утром Браа боялся, но пошел смотреть лысых. Сказал неправильных зверей нет, есть только лысые, и все спят. Собаки не спят, ходят, берут еду, там много осталось. Браа обратно ушел. Днем пришел, сказал: "Проснулись лысые". Много мужчин болеет. А женщины куда-то идти хотят. А он спать станет, устал очень.