Текст книги "Инклюз"

Автор книги: Вениамин Шехтман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Наш совокупный вес превышал вес короткомрдого, причем изрядно. Шевелиться ему было сложно, прижатый к земле тремя не слишком крупными, но разъяренными медведями, он мог только откусываться, вертя длинной шеей, но и это я пресек, вцепившись зубами ему в нижнюю челюсть. Прошло несколько, наполненных напряжением мышц, шумным дыханием, звуком разрываемой плоти и болью минут, и все было кончено. Короткомордый лежал под нами неподвижно. Мертвый.

Никогда еще людям не доводилось расправиться с этим хищником, лучшим в своем деле на всю тундростепь.

Вспомнив о всхлипе Иктяк, я обернулся человеком и подошел к ней. Жива. Но ранена. Уж не знаю, как и зачем она подставилась, но короткомордый зацепил ее лапой, распахав шею и грудь. Рана от уха до плеча сильно кровооточила, но особой опасности не представляла. С грудью было хуже. Ключица сломана, два верхних ребра тоже. Легкие не задеты – на губах не было розовых пузырей, но, все равно, такие ранения быстро не заживают, даже если в рану не попадет инфекция. Впрочем, конечно, не попадет. Я обернулся волком и зализал раны Иктяк, предоставив лизоциму делать свое дело. Сзади потянуло теплом.

Накрутив жгутов из сухой травы, мои друзья развели костер и готовились к пиршеству. Собственные раны их совсем не волновали. Да и не из-за чего было беспокоиться – ушибы, ссадины, порезы от когтей – вот, если не считать прокушенного бедра у Браа и расквашенного в лепешку носа у Пырра, вот и все, чем мы расплатились за победу над короткомордым. Взяв в руки кремневую "резку", как я ее по привычке называл, Браа снимал шкуру с задней ноги медведя.

– Сломанная нога. Камнем разадавило. Много осколков. Как дрался? Я бы не смог, – сообщил Браа, освободив голень от шкуры, и срезая полосами мясо.

– Поедим скорее. Кто поест, сможет обернуться! – предвкушал Пырр.

Это была чистая правда. Способность оборачиваться зверем появлялось только у того, кто отведал соответствующее животное, причем непременно добытое своими руками.

Устроив Иктятк возле огня, мы принялись лакомиться жестким и пресным, но таким желанным мясом. Похоже, еще одну ночь мы проведем на утесе, но уже в куда более комфортабельных условиях.

Так и вышло. До заката мы полностью ободрали короткомордого и втащили на утес его шкуру, мясо с частью костей и Иктяк. Кроманьонку закутали в мех и регулярно вылизывали (в образе волка или собаки, разумеется), а мясо жарили на травяных жгутах и ели почти до утра.

На наше счастье мяса было много, а травы вокруг утеса и вовсе неисчислимо, ведь нам пришлось сделать остановку на четверо суток. Жара у Иктяк не было, но самостоятельно идти ей не давала слабость и боль, мгновенно появлявшаяся при каждом движении.

Браа отремонтировал свое копье, а вот у Пырра копье, наоборот, отобрали и, укоротив, сделали из него посох для Иктяк. Идти нам все равно приходилось медленно, но теперь нас это не пугало. Отведав короткомордого, получив возможность оборачиваться им, да кто может встать у нас на пути? Бравировали мы, конечно, зря, но об этом позже. Раз уж я вспоминаю наше странствие день за днем, пусть так и остается, а дискретность оставим для другой истории.

Мы шли и ни в чем не испытывали особых затруднений. Это, если оставить за кадром Иктяк. Кроманьонка мучилась непрерывно, но что мы могли с этим поделать? Никаких деревьев с корой, облегчающей боль, никаких грибов, замутняющих сознание, никаких вызывающих эйфорию ягод здесь не было. Возможно, имелись какие-то местные целебные растения, но мы о них ничего не знали, а экспериментировать не решались. Иктяк стойко переносила страдания, только с тоской посматривала на землю вокруг себя. Похоже, здесь росли известные ей своей съедобностью корневища, но она была лишена возможности добывать их.

С едой дело обстояло терпимо. Обернувшись лисой, можно было добыть куропаток, а мне несколько раз удавалось без всяких ухищрений подбить зайца камнем. Кстати, Иктяк объяснила нам жестами и, чертя по снегу посохом, что ее соплеменники умеют кидать камни дальше и точнее, обвязывая их ремешками и раскручивая за свободные концы этих самых ремешков. По крайней мере, так мы ее поняли. Еще они вроде бы кидали какие-то легкие копья с помощью палки с ямкой, но как именно, она не сумела объяснить, да и копий таких у нас не было. Копья кроманьонцев и так были тоньше наших, куда уж еще легче? Эту мысль высказал Браа, гордившийся тем, что у него самое толстое копье в племени. То, что мое копье почти такое же толстое, было на несколько ладоней длиннее, его не смущало.

Утром третьего дня пути мы были разбужены, державшим рассветную вахту Пырром. Выбравшись из-под шкуры короткомордого, и выкопавшись из сугроба (снегопад усиливался с каждой ночью), я сперва не понял, на что именно он указывает. Заснеженная тундростепь, высящиеся впереди холмы. Но проморгавшись, я воспринял картину иначе. Мамонты! Стадо мамонтов брело перпендикулярно нашему маршруту. Десятка три взрослых и вчетверо меньше детенышей. Они неторопливо раскидывали снег бивнями, набивали рты травой, терлись головами друг о друга, в целом, вели себя соответственно своему статусу признанных повелителей снежных равнин. Еще бы! Кто мог составить им конкуренцию? Овцебыки, шерстистые носороги – все они были малышней по сравнению с серо-рыжими гигантами. Кто осмелится напасть? Нет такого зверя на суше, а в море мамонты не заходят, оно холодное.

Мне доводилось слышать о том, что толи какое-то из дальних неандертальских племен, то ли, наоборот, из кроманьонских овладело неким способом охоты на этих весьма заманчивых с гастрономической точки зрения животных. Но отчего-то мне не очень верилось. Слишком уж мал человек, пусть даже множество людей по сравнению со стадом мамонтов. Именно со стадом – они своих не бросают, драться будут все вместе. Как с ними справиться? Напугать и погнать на цепь охотников или под горный обвал? Но они ничего и никого не боятся. А характер у мамонтов вспыльчивый, даже за попытку напугать их они отплатят с жестокостью, и размер мести будет вполне пропорционален их собственному весу. Был случай: мамонты растоптали стоянку откочевывающих с той стороны перешейка неандертальцев, не пощадив никого, втоптав глубоко в землю все, вплоть до шкур и копий. Разбегавшихся они ловили хоботами или сбивали на землю бивнями. Не ушел никто, даже те, кто обернулся всякой мелочью вроде горностаев. Повезло только одному охотнику, который наблюдал разгром издали, и нашел силы жить после того, как все, кого он знал с рождения, погибли лютой смертью.

Иктяк, никогда раньше не видевшая мамонтов, и, похоже, даже не слышавшая о них, ощутимо напугалась. Она смотрела на гигантских зверей и что-то тараторила по-своему. Пырр, также никогда не видевший обволошенных слонов (равно как и никаких других), напротив, пришел в бурный восторг. Он, во что бы то ни стало, хотел рассмотреть их вблизи, для чего, не послушав наших с Браа уговоров, обернулся сайгаком и поскакал к стаду.

Вопреки нашим опасениям, мамонты его не тронули. Вероятно, травоядные не раздражали их, они согласны были мириться с одиноким сайгаком, снующим под ногами.

Внезапно Пырр вынырнул из стада и пустился вскачь по направлению к нам. Когда он обернулся самим собой, лицо и поза его выражали изумление и опаску.

– Что там? – спросил Браа.

– Лысые! Идут к мамонтам. Не боятся! Несут палки. На палках трава наверчена. Много лысых, больше чем с ней – он указал на Иктяк – было.

– Такие же лысые? – спросил я.

– Не такие, – замахал руками Пырр. – Волосы не желтые. Черные. Сами ниже, почти как мы. Руки толще. Лысые вроде нас, сильно похожи. Но лысые.

Интересно, кто же эти люди? Возможно, как раз те, кем собирался сделать наше племя гадатель – метисы неандертальцев с кроманьонцами. И зачем они идут к мамонтам? Впрочем, похоже ответ на последний вопрос я знаю.

Иктяк тараторила, тянула нас прочь, хватая каждого по очереди за руки. Но мы не тронулись с места, очень уж нас заинтриговал рассказ Пырра о черноволосых людях, бесстрашно направляющихся к мамонтам.

Отыскав место повыше, что непросто на плоском "фарватере" перешейка, мы, вытягивая шеи, вглядывались в стадо мамонтов. Пока видны были только сами мамонты – люди находились по другую сторону стада. Вдруг, за мамонтовыми спинами ввысь взметнулись полосы дыма, отлично заметные на фоне заснеженной равнины. Дымные струи слились в единое полотно, и мамонты встревожено закрутили головами, а самые крупные из них задрали хоботы и затрубили, собирая сородичей вокруг себя. Их беспокойство нетрудно было понять: где дым там и огонь, а пожара вынуждены опасаться даже эти гиганты. Должно быть, они не часто встречались со степным пожаром, да и с чего бы: летом трава влажная, зимой она покрыта толстым слоем снега, только в предзимье и в начале зимы есть риск огневого бедствия, вот только вызвать его нечему – грозы в это время года редки.

Похоже было на то, что напуганные мамонты сейчас ринутся прямо на нас. Может быть, Иктяк предчувствовала это и потому так нервничала? Но нет, из высокой травы с нашей стороны стада поднялся человек, умудрившийся все это время оставаться никем не замеченным. Он запалил факел и побежал, расшвыривая ногами снег и поджигая траву за собой. Освобожденная от гнета, она распрямлялась и охотно загоралась, выстреливая в небо сизые клубы дыма.

Зажатые меж двух огней, мамонты пришли в неистовство. Они метались, вставали на дыбы и кричали. Не трубили, а именно кричали. Мне показалось, что они вот-вот бросятся прямо сквозь огонь, ведь толщина огненной стены была совсем невелика. Однако могучие животные поступили иначе. Развернувшись туда, откуда пришли, они помчались тяжелым галопом, сотрясая землю, и все так же неистово крича. За ними прямо по золе, остающейся от сгоревшей травы, шли люди.

Те и другие быстро удалялись, нами же овладело такое любопытство, что мы, не сговариваясь, обернулись волками, помчались, держась на траверзе стада. Иктяк, не владевшая способностью оборачиваться, жалобно причитая, последовала за нами, все сильнее отставая с каждым нашим прыжком.

Через пару часов стало ясно, куда гнали мамонтов огненоносные загонщики. В этом месте узкий извилистый язык фьорда вклинивался в перешеек глубоко, как нигде. К нему вел ощутимый подъем, вода же в мелком русле едва прикрывала черные камни, торчащие из дна.

Ошеломленные мамонты сгрудились на краю обрыва, не видя пути ни вперед, ни вбок. Они бы повернули назад, но загонщики принялись забрасывать их факелами, которые не только пугали, но и, втыкаясь в засаленную шерсть, заставляли ее тлеть, и даже поджигали.

В стаде наступило настоящее столпотворение. И немудрено, что кого-то из мамонтов его соплеменники столкнули-таки вниз. Черноволосые охотники немедленно прекратили бомбардировать стадо факелами, отбежали в сторону и позволили сотрясаемым дрожью мамонтам покинуть обрыв.

Забыв об осторожности, мы подбежали к самому краю фьорда и уставились на разбившегося о камни мамонта, через тушу которого прокатывалась пена прибоя, окрашиваясь в розовый цвет.

Слишком поздно мы поняли, что черноволосые вернулись к своей добыче. Они стояли у нас за спиной, с недоумением разглядывая троих волков, которые с поражающей наглостью рассматривают свалившегося во фьорд мамонта. Многие держали наготове копья.

Конечно, обернись мы сейчас, скажем, ласками, бегство не составило бы труда. Но, во-первых, обернуться из одного зверя в другого, минуя человеческое обличье, невозможно, а во-вторых, длительный бег утомил нас, повторное превращение могло бы оказаться губительным. Прожить жизнь лаской – не лучшая перспектива. Все время голодно, да и лет не много отпущено. Но и получить копье в бок, оставаясь волком, хорошего мало. Тихо заскулив, Пырр первым вернулся в свой истинный облик. Мы последовали за ним с секундным запозданием.

Зрелище того, как три волка превратились в трех неандертальцев, черноволосых изумило, но ни следа страха на их лицах не читалось. Они только крепче сжали копья и, сдвинувшись плотной цепью, пошли на нас.

– Мамонт большой, нас не съедят, – подбодрил нас с Пырром Браа.

Не съели. По крайней мере, сразу. И даже не убили. Но стянули руки плетеными из травы веревками и связали между собой как рыбу на кукане. Трое черноволосых тычками усадили нас на землю, где мы и мерзли, наблюдая, как остальные по кускам вытягивают мамонта на обрыв.

Больше всего это напоминало работу муравьев. С полдюжины черноволосых спустились вниз и приступили к разделке туши, а остальные выстроились цепями от мясников к краю обрыва и передавали из рук в руки то, что мясники отделяли от туши.

Первым наверх вытащили хобот, затем съедобные внутренности, мясо, куски шкуры и, наконец, бивни и ребра. Никогда раньше моим спутникам не доводилось видеть такого количества мяса одновременно.

К тому времени, как разделка туши была закончена, мы, совершенно окоченели. Ведь наша одежда вместе с оружием и прочими вещами осталась там, где мы обернулись волками. Ничего, вскоре нам довелось согреться. Черноволосые решили использовать нас как тягловую силу и навьючили самыми неаппетитными частями добычи, вроде кишок. Да так навьючили, что мы шли, согнувшись в три погибели. Путь был долог, спины наши трещали, а колени начали дрожать от того, какую тяжесть нам выпало нести. И это не говоря о тех неудобствах, которые причиняла связывающая нас между собой веревка.

Мудрено ли что мы (по крайней мере – я) вспомнили об Иктяк только тогда, когда увидели ее. Кроманьонка тоже попалась, причем, судя по всему, ее пленил тот самый лазутчик, что поджигал траву с нашей стороны. По крайней мере, манера движения у человека, ведшего ее, была в точности такая же, а лица его мы во время поджога не видели.

Иктяк бросала на нас ненавидящие взгляды, и мне пришло в голову, что она знала об этих охотниках на мамонтов что-то скверное, о чем и пыталась нас предупредить. Что ж, она провела с нами достаточно времени, чтобы выучить пару десятков слов, среди которых наверняка были бы "люди" и "опасность", однако не сделала этого. А ведь пользы от этого было бы побольше, чем от сбора корешков. Хотя корешки и пригодились нам, пока мы отсиживались на утесе.

Наш путь пришел к завершению в самом необычном людском селении, какое мне доводилось видеть. Полусферические, похожие на холмики жилища были мне уже знакомы, благодаря наблюдению за сородичами Иктяк. Но здесь они были вдвое больше, в каждом человек мог бы стоять во весь рост, а главное, их было множество: несколько десятков! Второе, что бросалось в глаза: при всей своей многочисленности черноволосые были кочевниками. Об этом намекало отсутствие скоплений отходов возле их лагеря, и явственно говорили волокуши, прислоненные к каждому из домов. Дома располагались концентрическими кругами вокруг не врытого, а установленного с помощью подпорок столба, украшенного черепами людей и животных, а наверху перевитого полосами всевозможного меха. Были тут и шкурки серых лисиц, и рыжих, и меха медведя, рыси, куницы, а были и неизвестные в этих местах, почти полностью облысевшие от времени полосатые тигриные хвосты. Должно быть, черноволосые хранили их с незапамятных времен, когда их предки жили в весьма удаленных отсюда местах.

Мех явно изображал волосы, а под ними были закреплены два человеческих черепа, измазанных киноварью, изображающих чьи-то горящие глаза. Еще ниже – сложенные углом, лопатами друг к другу лосиные рога образовывали нос, а под ним сайгачьи и кабарожьи черепа с острыми рожками выстраивались в виде усаженного зубами рта. По бокам столба, как плоские руки с растопыренными пальцами, торчали рога ирландского лося.

Пырр при виде идола застучал зубами, а Браа скользнул равнодушным взглядом. Я же отметил про себя, что после того, как нас освободили от поклажи, унеся ее в один из домов (когда приоткрылся полог стало понятно, что остовом дому служат мамонтовые кости, а свод сложен переплетенными бивнями), нас повели, не развязывая, прямиком к столбу, возле которого, теряясь в его тени, сидел старый черноволосый. Такой старый, что большинство его волос уже проделало путь от черного к белому.

Укутанный в одеяло из беличьих и собольих шкурок, старик, двигая морщинистой шеей, рассматривал нас блеклыми желтовато-серыми, чуть выпученными глазами. А мы стояли перед ним, причем Пырр периодически пытался заговорить со стариком, но контролировавшие наше поведение черноволосые, державшиеся на шаг позади, намекали ему, что делать этого не стоит, несильно, но чувствительно тыкая древками копий в спину и ноги. Пырр каждый раз оборачивался, наталкивался на хмурые взгляды и умолкал.

Старик разглядывал нас довольно долго, но, наконец, что-то про себя решил, кивнул и заговорил. Мы его не поняли. Речь старика сильно походила на нашу, если не вслушиваться, то и вовсе была неотличима, даже отдельные, кажущиеся знакомыми, слова проскакивали. Но смысл ускользал начисто.

Обнаружив, что остается непонятым, старик пожевал синеватыми губами, подозвал одного из черноволосых и о чем-то попросил. Тот бегом кинулся в ближайший дом и принес оттуда обгорелую головешку и старую оленью шкуру, служившую, судя по тому, как был выбит мех, подстилкой.

Расстелив шкуру мездрой вверх, старик поднял глаза к небу, посидел так и, взяв двумя руками головешку, быстро и очень внятно нарисовал неандертальца. Именно неандертальца, с характерными для нас пропорциями, чертами лица, осанкой. Никогда прежде мне не доводилось видеть, чтобы человек обладал такими выдающимися художественными талантами и навыками. Не в силах сопротивляться желанию, я присел на корточки, чтобы рассмотреть рисунок вблизи. При этом я утянул за собой своих товарищей, поскольку веревку с наших шей не только не сняли, но даже укоротили. Черноволосые за нашими спинами, вероятно, хотели поднять нас и вернуть на место, но старик повелительно махнул головешкой, и никакой реакции стражи на нашу вольность не последовало.

Рядом с неандертальцем возник рисунок изображающий волка. А вслед за этим обе картинки соединили быстрые линии, так что стало казаться, будто они были чем-то одним, но только что разделились. Выглядело это потрясающе, но старику не понравилось. Он снова изобразил неандертальца и волка, но на этот раз неандерталец стоял на четвереньках, а штриховка передавала его стремление к волку, словно он собирался нырнуть в него. Таким изображением престарелый художник остался доволен и вопросительно посмотрел на нас.

Мы закивали, подтверждая, что оборачивались волками. Старик ткнул в нас указательными пальцами и лицом отчетливо изобразил вопрос "как?". Мы замялись, поскольку объяснить такое, да еще и без слов дело немыслимое. Как мы ходим? Как дышим, как чувствуем вкус или запах? Показать – легко, а вот объяснить…

Старик снисходительно отнесся к нашим затруднениям и с помощью жестов призвал нас, если не растолковать, то хоть продемонстрировать. Я ожидал, что он выберет Пырра, как самого слабого и наименее опасного. Но старик был умнее. Догадавшись, что у легконогого Пырра куда больше шансов удрать, нежели у нас с Браа, а опасности, притом, что на нас направлены копья – немного, он велел Браа стать демонстратором.

Наконечник копья просунулся сзади и перерезал веревку с двух сторон от шеи Браа (он был привязан в середине между мной и Пырром). Браа развернулся и протянул связанные руки. Перерезавший веревку черноволосый отказался полностью освободить его, медленно покачав головой. Тогда Браа повернулся к старику, сунул ему свои руки, и громко отчетливо произнося каждое слово, начал объяснять, что в таком виде обернуться невозможно. Не знаю, насколько старик его понял, но поверил. Что было вполне оправданно, ведь Браа говорил чистую правду. Острой пластинкой обсидиана, выуженной из-под одеяла, старик сам разрезал веревку, стягивающую запястья Браа, и, повелительно пошевелив пальцами, велел ему приступать.

Браа присел на корточки, закрыл ладонями лицо и обернулся волком. На сторонний взгляд никакого "процесса превращения" не было. Вот неандерталец. А вот волк. И все. Ровно также обстояло дело и с ощущениями. Вот ты неандерталец, а вот ты волк. Никакого перехода, никаких промежуточных стадий.

Старик остался недоволен. Дугообразным движением руки он велел Браа снова стать человеком. И снова волком. Опять человеком. Волком. За короткое время Браа обернулся туда сюда раз десять и конечно сильно устал. На очередной приказ старика он ответил отказом. Тот поглядел, как тяжело вздымается грудь Браа, как тот вспотел и запыхался, и разрешил ему отдохнуть. А заодно и нам с Пырром.

Отдых представлял собой все то же сидение на корточках напротив старика, только по его приказу нам принесли воды. Когда же, по мнению художника, отдых затянулся, а Браа все еще не был способен продолжать демонстрацию, он велел развязать меня, а на Браа снова наложили узы.

Я трижды обернулся волком и старик, отчаявшись, махнул рукой. Он нарисовал рядом с волком несколько неясных силуэтов и вопросительно посмотрел на меня. Поняв его так, что он интересуется, в кого еще мы можем оборачиваться, я вспомнил, что, возможно черноволосые видели Пырра в образе сайгака. Мои способности к рисованию невелики, но я взял у старика головешку и довольно внятно изобразил кабаргу, собаку и сайгака. После чего развел руками, давая понять, что этим наши способности ограничиваются.

Старик велел что-то конвоировавшим нас черноволосым. Нас всех троих подняли и увели в один из круглых домов. Оттуда вынесли дрова, утварь, все могущее служить оружием, оставили только несколько теплых шкур.

Пырр с его молодыми зубами первым расправился со своими веревками, а вскоре и мы с Браа сделались свободны. Свободны, но исключительно от пут. Снаружи скрипел снег под ногами часовых, а по их разговорам делалось ясно что сторожат нас крепко, не меньше дюжины человек вовлечены в охрану дома, где мы сидим, завернувшись в шкуры, и гадая, покормят нас или нет.

Еду так и не принесли, даже когда небо, видневшееся в дыре дымохода, потемнело. Случилось это скоро – дни все укорачивались. Заметив это, я встал и, быстро разобравшись, как это сделать с помощью веревок и кожаного клапана, дымоход закрыл. Ночью приморозит, терять тепло в отсутствие огня совершенно ни к чему.

Ночью началось странное. Сперва послышался бой барабанов. Не пустых колод, а барабанов с мембраной из кожи, гулких и звучных.

К барабанам присоединился непонятный вой, издаваемый явно не человеческим горлом. А за ним последовал свист, также перешедший в вой, но более высокого тона. Все звуки сливались в одну мелодию, тревожную и будоражащую. Браа вспомнил, что устраивали кроманьонцы, за которыми мы наблюдали, и немедленно поделился с нами этим воспоминанием. Я тоже склонен был думать, что за стенами дома происходит нечто подобное.

Гадать пришлось недолго. Полог распахнулся, в дом набилась уйма чероноволосых, нас схватили за руки и за ноги и поволокли на улицу. Мы с Браа инстинктивно отбивались, но нам не отвечали, только к держащим нас рукам присоединилось еще несколько. Пырр, запрокинув голову, верещал как убиваемый заяц. Несомненно, он рассчитывал на то, что его хоть на секунду отпустят, и тогда он успеет обернуться. Его не отпустили, а накинули на голову шкуру, так что его верещание превратилось в невнятный гул.

Я ожидал увидеть гигантский костер посреди лагеря, как это было у кроманьонцев, но вместо этого вокруг идола было разложено множество маленьких, дающих слабый свет, почти тлеющих костерков. Практически у каждого черноволосого, редко один на двоих-троих был свой огонь. Лунного света, да еще отражающегося от белого снега, было совершенно достаточно, чтобы видеть все, за исключением разве что мимики сидевших поодаль, но тут приходили на помощь костерки. Как раз лица черноволосых они, в основном, и освещали. Ведь большинство людей сидели, склоняясь над кострами и вдыхая дым. Их не смущали ни слезы, катящиеся из глаз, ни то, что, временами, они начинали задыхаться и мучительно кашлять. Продышавшись, черноволосые подкидывали в костры пригоршни сушеной травы, и снова втягивали в легкие едкий синеватый дым, плывущий уже над всем лагерем. От дыма в носу щекотало, а в голове туманилось, кололо в висках. Противное ощущение, а ведь я всего лишь проходил мимо, а не держал голову прямо в дыму.

Единственным, кто не дышал дымом, был старик, который вылез из своего одеяла и стоял перед идолом совершенно голый, сизый от холода, весь покрытый цыпками. Наверное, только голова у него не мерзла, ведь ее покрывала плоская шапка из десятков меховых лоскутков, свисающих ему на щеки и лоб. Спереди на шапке была закреплена лапа неизвестного мне животного. Два когтистых пальца смотрели вперед, а два назад. Только присмотревшись, я понял, что лапа птичья, принадлежала она когда-то огромной сове. Чтобы иметь такие лапы, сова должна быть размером с лебедя – никогда таких не видел. Теплые перья спускались до самых когтей, отчего и казалось, что лапа покрыта мехом.

По бокам старика стояли, сомнамбулически покачиваясь, двое черноволосых, каждый из которых держал в правой руке кость с головкой сустава, обернутой камусом, а в левой – отмездренный до прозрачности кусок кожи, натянутый на согнутую кольцом ветку – что-то вроде плоских барабанов. Зачем это нужно сделалось ясно, когда колотушки ударили в бубны и повели быстрый ритм. Старик, подрагивая в такт бубнам, пошел нам навстречу. Он замер в нерешительности, переводя взгляд с одного на другого, но тут Пырр сумел сбросить затыкавшую ему рот шкуру, и завопил. Палец старика немедленно указал на него.

Черноволосые, державшие Пырра, поволокли его к идолу. Туда же принесли откуда-то четыре мамонтовых бивня, украшавших и служивших когда-то явно животным выдающихся размеров – такие они были длинные и так сильно изогнуты. Из бивней соорудили нечто вроде клетки с редкими прутьями или остова здешних домов. Я подумал, что Пырра засунут внутрь, но его закинули лицом вниз на вершину сооружения и накрепко привязали ему руки и ноги к бивням. Пырр отчаянно вскрикнул, когда ударился животом о холодную желтую эмаль и замолчал.

Нас крепко держали, но держали так, что мы видели все происходящее. Под звуки бубнов и барабанов старик подошел к идолу и, кривляясь, произнес речь. Обращался он к изваянию, но часто поворачивался к людям, чтобы указать на них. Хотя я не понимал слов, у меня все же создалось впечатление, что смысл речи мне доступен. Так выразительны были интонации и движения, к которым прибегал старик.

Он говорил о том, что в обмен на заботу, которой тот, которого изображает идол, окружил их за то, что он перестал использовать черноволосых в пищу, и позволяет им плодиться и сытно питаться, он, старик, отдает ему не одно какое-то животное или человека, а нечто особенное – множество зверей запертых в едином теле.

Юркий подросток принес нечто завернутое в шкуру и развернул у ног старика. Там были рубила и резаки из кремня, кости, обсидиана, нефрита. От совсем грубых, хуже тех, что сделал бы неандертальский ребенок, до вещей превосходящих те, к которым я привык в нашем племени многократно. Старик, не глядя, взял один из каменных ножей. Перебрасывая его из руки в руку, он вошел в сооружение из бивней, оказавшись точно под Пырром.

Под одобрительный шипение доносившееся от костров, под ритм барабанов и бубнов, под вой, извлекаемый людьми из морских раковин с обломанными кончиками, рогов овцебыков и вращаемых над головами веревок с сайгачьими лопатками, привязанными к концам, он обеими руками сжал нож, и, не глядя, вскинул его над головой. Каменное лезвие распороло Пырру бок, и он зашелся в крике. Старик сделал поправку и вторым ударом вскрыл Пырру живот. Также, не глядя, он повел ножом, расширяя дыру. Запустил в нее руку и выволок наружу петли кишечника. Пырр больше не кричал, но его тело билось о бивни, к которым он был привязан, а изо рта, из прокушенного языка и из дыры в животе на старика лился кровавый дождь.

Браа рядом со мной рвался так, что таскал по земле шестерых, державших его черноволосых. Я же замер и не сводил глаз с нашего умирающего друга и с его мучителя.

Старик, плавно вытягивая из Пырра кишки, медленно приблизился к идолу и намотал их на рог большерогого оленя, изображающий руку. А потом случилось немыслимое: рог схватил кишки, будто и в самом деле был рукой с длинными, многосуставчатыми пальцами. Сгибаясь невозможным образом, рог втащил кишки в "рот", вокруг которого вдруг выросли живые, совершенно плотские губы. Старик, отбежав, перерезал веревки, которыми был привязан Пырр, и еще теплое подрагивающее тело соскользнуло по влажным от крови бивням на землю.

В полусвете бликами, отражая свет костерков, тело Пырра казалось лиловым и раздувшимся, словно он умер много дней назад. Кишки его исчезали во рту идола, провисавшая слабина была выбрана и идол начал подтягивать Пырра к себе. Кишки не выдержали, разорвались и тут же, словно опасаясь разгневать изваяние перерывом в приеме пищи, несколько черноволосых вскочили и, подхватив труп за ноги, подтащили его к подножью плотоядного кумира. Руки-рога ухватили Пырра подмышки, поднесли ко рту, и тело нашего друга было мгновенно обезглавлено. Голова отлетела прочь, рога подняли труп повыше и сжали так, как выжимают в подставленный рот сок из сочного фрукта. Кровью окрасился и идол, и снег вокруг него, а переломанное, истерзанное тело постепенно погрузилось в жуткую пасть. Не осталось ничего, кроме валявшейся неподалеку головы, в лице которой совершенно невозможно было узнать того, кого мы с Браа знали от самого его рождения. Лицо было словно чужое, лицо кого-то страдающего и не верящего в происходящее, в реальность этих страданий.

Сбоку закричали, я, наконец, нашел в себе силы отвернуться от идола и увидел, как Браа удалось сбросить с себя двоих черноволосых и ударить ногой третьего, так что он упал, правда, руку Браа не выпустил. Я понимал отчаяние моего друга, разделял его боль утраты, но ясно было, что его горячность к добру не приведет. Так и вышло. Браа ударили пяткой копья в затылок, он упал, на него сели и удерживали так все то время, что старик призносил новую речь. Теперь он благодарил, постепенно теряющего черты живого, деревенеющего и костенеющего, идола за то, что тот принял жертву благосклонно и обещал, что принесет ему новые, еще лучше. Похоже это он о нас с Браа! Но также было понятно, что новые жертвы последуют не немедленно, а когда-нибудь в будущем.

Нас с Браа отвели (его скорее отволокли) обратно в дом и крепко связали, притянув руки к бокам, поэтому не могу с уверенностью сказать, чем занимались черноволосые остаток ночи. Полагаю – ели, все-таки праздник. Но утверждать не берусь, запахи еды до нас не доносились.