Текст книги "Инклюз"

Автор книги: Вениамин Шехтман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Не слушая кровожадного старца, я по собственному почину обыскал Абиха, но никакой удавки не нашел. Только широкий нож. Ну и что? Кто же выходит из города без ножа? У меня тоже в кармане лежит нож, правда складной и с гораздо менее устрашающим клинком.

– Ловкий, – уважительно сообщил Зулеб. – Если б старик его не углядел, так бы я его и не заметил. И как он за нами шел, я не чуял. Очень ловкий.

Он пошевелил Абиха ногой, и тот ответил тихим стоном.

– Отойдите! – распорядился я. Зачерпнув руками воды, я выплеснул ее на лицо Абиху. Это не произвело особого эффекта, пришлось повторить еще дважды прежде, чем он разлепил глаза и, постанывая, огляделся.

– Полагаю, ты шел за мной, чтобы сообщить о том, что завтрак готов?

– Примерно так, эфенди, – не поведясь на иронию, прошептал Абих.

– Он доносчик, – веско сказал Зулеб. – Я перережу ему горло и, раздев, брошу в кусты. Днем там никто на труп не наткнется, а за ночь шакалы растащат его. В одежду завернем камни и бросим в воду.

– Мы не станем так поступать. Да, он соглядатай, и что с того? Он умелый слуга, и пусть таковым и остается. А доносить об этой истории он не станет, так мне кажется. Потому что перерезать ему горло можно и после того, как он предъявит доклад о моем отсутствии в Акко.

– Лучше сразу. Надежнее, – мрачно настаивал Зулеб, но я, ставя точку, покачал пальцем перед его носом.

– Он мой слуга и мне решать, как обойтись с ним.

Ни жив, ни мертв, Абих слушал наши препирательства, переводя еще мутный от удара взор с моего лица на бороду Зулеба и обратно.

Присев на корточки, я спросил:

– Неужели было недостаточно убедиться, что я покинул город? Зачем было следить за мной дальше? Ты такой хороший шпион?

Абих с трудом сглотнул и ответил:

– Хороший. Но не потому, что мне нравится шпионить, эфенди. Это занятие то скучное, то опасное, но никогда – приятное. Но так уж повелось – хочешь работу слуги, бери в довесок вторую – соглядатая.

– Хотите знать, эфенди, врет ли вам старик в бурой гелабии?

– Рясе, – машинально поправил я, и тут же утвердительно кивнул в том смысле, что знать правду хочу. – Говори, и я пощажу тебя. Не будет даже побоев.

– Я не знаю. Откуда мне знать про их дела? – и широко улыбнувшись, Абих закрыл глаза. Должно быть, удар по голове искалечил его чувство юмора, и его слова показались произнесшему их смешными.

– В любом случае, следует как можно быстрее вернуться в стены монастыря, – заявил брат Ожье.

– Сразу же после молитвы, – поправил его брат Луи. – Впервые за четыре года я буду молиться вслух, – задумчиво добавил он.

Пока над озером разносилась "Ave Maria gratia plena", Зулеб привел наших ослов. Полагаю, брат Ожье уступит своего осла брату Луи и составит Абиху компанию в пешем путешествии.

Вышло чуть иначе. Оказалось, что у старца был привязан невдалеке мул, на которого он с помощью Абиха (я велел ему) уселся и возглавил наше шествие. Сам Абих изрядно затормаживал наше движение, так как еще не до конца оправился от рауш-наркоза и ноги у него заплетались.

Не доехав до монастыря с четверть лье, мы услышали некий шум, доносившийся из обители. Спешившись, мы осторожно подошли ближе, стараясь не слишком выделяться.

Причиной шума оказалось вполне богоугодное дело. Каким-то образом в монастырь попало полтора десятка раненых французов. Кармелиты сновали по двору, унося носилки с ранеными во внутренние помещения и врачуя на месте тех, чье состояние переноска могла ухудшить.

Среди лекарей мы увидели и брата Камилла. Сам он не касался раненых, но направлял прочих братьев. Со всей серьезностью мы подошли к нему, и я напрямую спросил, что он думает о версии отца Луи, и как намерен оправдываться.

То, что брат Камилл все отрицал, меня не удивило. Но поразил пыл, с которым он это делал, и его очевидная искренность. Мне осталось только развести руками. Но не таков был брат Луи. Мы еле успели оттеснить его к дверям (как оказалось прачечной) и втиснуть его в них, чтобы он не устроил прилюдного скандала. Брат Камилл последовал за ним и честно выслушал весь поток обвинений и проклятий.

Два монаха стояли на расстоянии руки и один из них кричал и плевался, а второй оставался спокоен и сдержан. Мы, прочие, удержались от искушения окружить их и наблюдать вблизи и, отойдя к стенам, оперлись на баки и вальки. И молча ждали, пока старец не иссякнет.

Выслушав патриарха босых кармелитов с каменным лицом, брат Камилл сказал:

– Обвинения беспочвенны и смехотворны, но тяжки. Мое уважение к вам, брат Луи, так велико, что я готов доказывать свою невиновность.

– Как вы намерены сделать это? – саркастически вопросил брат Луи.

– Единственным безошибочным способом. При помощи ритуала Руки Лжеиоанна.

Выпучив глаза, брат Луи отступил от своего оппонента.

– Одумайтесь! Это безбожно и опасно!

– Нет. Ритуал состоится. Пусть все, кто принимал участие в поисках реликвии, проследуют с нами, чтобы засвидетельствовать то, что будет происходить с нами.

Мне никогда раньше не доводилось слышать о подобном ритуале. Надо ли говорить, как разгорячили мое любопытство слова брата Луи о его безбожности и опасности? Я всегда полагал, что монахи знают многое сверх того, что открывают мирянам. Пришло время увидеть кое-что своими глазами!

Пешком под жарким вечерним солнцем в душном воздухе, насыщенном запахом сухой травы и овечьих экскрементов, мы, даже не пообедав, спешили в пещеру Иоанна. Священное для кармелитов место, где зародился их орден, требовало немалой выносливости от того, кто задумал его посетить.

Перед черным зевом брат Камилл остановился и зажег лампу. Все мы поступили также, поскольку ламп и масла кастелян монастыря выдал нам в достатке.

Раньше мне не доводилось бывать здесь, но пещера казалась удивительно знакомой. Не сразу (уж слишком непохожим было убранство и освещение), но я понял причину своего дежавю: точную копию этой пещеры посетил я сегодня на острове Богородицы.

Брат Луи, заметно дрожа, приблизился к каменному столу и замер, положив на него ладони. Брат же Камилл начал приготовления, как по мне, то самого мрачного толка. Из принесенного с собой мешка он достал деревянную чашу, которую наполнил овечьей кровью. Не дрогнув, он перерезал горло ягненку, которого по дороге купил у пастухов, и, высоко вздев его за задние ноги, дал крови свободно истекать из тела животного. Ягненок еще бился, сердце его сокращалось, оттого кровь покидала тело толчками, не только наполняя сосуд, но и разлетаясь тяжелыми каплями. Несколько красных клякс осталось на руках брата Луи, но тот не убрал их, только вздрогнул.

Выронив обескровленную тушку на пол, откуда ее немедленно подобрал и засунул в хурджин Зулеб, возможно, он собирался позже использовать ее в пищу, брат Камилл собрал огарки свечей, которые во множестве копились по углам пещеры долгие годы. Каждый из них он обмакнул основанием в кровь, а затем расставил вокруг чаши, собрав в некий сложный узор, отдаленно напоминающий три проникающие друг в друга пентаграммы. Зажигать он их не стал, а снова залез в свой мешок и вытащил из него почерневшую от времени человеческую кисть. Когда-то она принадлежала крупному мужчине с волосатыми запястьями и коротко обгрызенными ногтями.

Чуть помедлив, брат Камилл погрузил руку в чашу так, чтобы кровь полностью скрыла ее. Пару секунд он удерживал мощи, а когда отпустил, рука всплыла вся влажная, блестящая в свете ламп.

Запалив от лампы лучинку, кармелит собрался зажечь свечные огарки. Увидев это, брат Луи затрепетал.

– А как же защита? – пролепетал он.

– Мне она ни к чему, я чист, – заявил брат Камилл. После этого он поглядел на старца с легким презрением и добавил:

– Впрочем, я могу установить малый круг.

– И только? – робко спросил брат Луи.

– Да. На большее не хватит моих умений. Да и зачем?

– Но если… – не унимался старик

– Не следует предъявлять обвинения, если не уверен в них и не готов отстаивать свою правоту, – отрезал брат Камилл.

Почесав в раздумье нос, он снял веревку, которой был перепоясан, и, что-то бормоча, окружил ею стол. Связав концы ткацким узлом, начертил на полу ножом знак Азатот так, чтобы узел лежал прямо на нем. Выпрямился и, глубоко вздохнув, зажег свечи, старясь не касаться огнем тех, что уже горели. Затоптал лучину, и положил на стол свои ладони прямо напротив ладоней старца.

Оба монаха стояли выпрямившись, с напряженными лицами. Но ничего не происходило. Тут брат Камилл тихонько запел, а брат Луи принялся ему вторить. Не без труда разобрал я, что поют они "Actus Spei", но с извращенными, перевранными словами. Не думал я, что эти двое способны на подобное богохульство!

– Что за конечность положил в чашу брат Камилл? – прошептал я, утомившись слушать вызывающее пение, на ухо брату Ожье.

Так же шепотом он ответил: – Десница некоего мерзавца, выдававшего себя за святого Иоанна. Он был казнен лютой смертью, но перед тем успел смутить немало невинных душ и совершить множество злодеяний.

Пение все длилось, на лицах монахов выступил обильный пот, голоса начали срываться.

Взгляд мой, до того обращенный на них, упал на чашу. Кровь вела себя словно закипающее молоко. Пузырилась, поднималась вверх розовой пенной шапкой.

Монахи застыли. Они уже не пели, а тянули одну высокую ноту, голоса их дрожали. Так воют шакалы на берегах Кенерета с отчаянием и предвкушением.

Кровавая пена вытолкнула из себя руку. Словно флюгер она стала вращаться, стоя на обрубке запястья. Вой оборвался, и брат Камилл отрывисто пролаял: "Чья правда? Указуй лжеца!"

Рука замерла, потом сделала еще один оборот и остановилась, указывая скрюченными пальцами на старого монаха. Тот, враз обессилив, весь обмяк и присел на дрожащих ногах. Глаза его закатились, нижняя губа отвисла, по ней пробежала струйка слюны. Розовой слюны: брат Луи, вероятно, прикусил язык.

– Решено, – объявил вновь окрепшим голосом брат Камилл. – Доказано, что твои измышления – ложь и навет.

Он совершенно обыденным движением потянулся к чаше, намереваясь спрятать руку в мешок. Брат Луи вскрикнул: "Запирающее слово! Ты не сказал его!"

Брат Камилл дернулся назад, но зацепил рукавом рясы за край чаши и одновременно наступил на окружавшую стол веревку.

Все мы отпрянули к стенам, напуганные выражением лиц монахов. Кровь в чаше закипела пуще, перелилась через край, а из пены все выше возносилась кисть, сидящая теперь на призрачном багровом предплечье. Плече, торсе. Чаша лопнула, а прямо из стола поднимался призрак цвета свернувшейся крови с головой мужчины и ослиным хвостом. На лице его не было глаз, вместо ушей болтались клочья призрачной плоти, но рот, рот его был огромен и в нем торчали острые пеньки обломанных зубов.

Завизжал, отползая на спине, брат Луи, вздохнул и заледенел брат Ожье, метнулся в панике к выходу Абих. Только Зулеб, я, да брат Камилл остались в здравом рассудке. Впрочем, Зулеб поступил не слишком здраво. Он выпалил в спину призраку из мушкета. Невредимый призрак повернулся и ринулся на бородача. Он окутал его, щелкнув зубами, и тут же Зулеб застонал, словно из него вытягивали саму жизнь.

Мое знакомство с колдовством поверхностно, в экзорцизме же я и вовсе не сведущ. Все, что я мог, это кричать "Азатот! Азатот!", но не похоже, чтобы от моих криков проистекала какая-то польза. Брат Камилл вытащил из мешка флягу, в которой, вероятно, была святая вода, и плеснул ею на призрака. Вотще. Какая святость могла сохраниться в воде после тех безбожных непотребств, которые вытворяли здесь монахи?

Брат Камилл заметался, явно не зная, как поступить дальше. И тут мне пришла в голову мысль, которую я немедленно воплотил в действие: сорвав с монаха скапулярий, я хлестнул им демона. И, как я и полагал, это принесло плоды. Святая вода – вещь ненадежная, а вот скапулярий, первый из которых был дарован Богородицей – другое дело. Там, где он коснулся призрака, багровая видимость плоти исчезла, словно ее и не было. Я продолжил избивать призрака скапулярием, а он, щерясь и кривляясь, не решался напасть, а, напротив, только уворачивался. Но он был бессилен перед священным предметом. Вскоре все, что от него осталось – высохшая и будто бы обугленная кисть правой руки. Ее я пинком ноги забросил на стол прямо в пламя свечных огарков. Завоняло горелым пергаментом, рука вспыхнула и долго еще чадила на столе. Я же поднял с пола беспомощного Зулеба. Он выглядел и, полагаю, чувствовал себя, как перенесший припадок падучей. Мышцы его были вялы, голова свободно качалась на шее.

– Абих! – крикнул я, но слуга не ответил на мой призыв. Тогда сам, напрягши силы, я вскинул Зулеба на плечи и понес к выходу. Брат Ожье подобрал его хурджин и мушкет.

Чуть покачиваясь под весом бородача, я вышел из пещеры и тут же почувствовал, как что-то сильно ударило меня по… Зулебу. Будучи не в силах просто повернуть голову, я резко развернулся всем телом. Так резко, что расслабленное тело Зулеба распрямилось, и его голова врезалась в кого-то, а ноги кого-то повалили. Кого именно, я понял лишь мгновением позже, когда прямо перед моим лицом замаячило дуло ружья.

Турецкий солдат чуть не ударил меня стволом в лицо. Но я вовремя шагнул назад, одновременно всем своим видом давая понять, что не собираюсь оказывать сопротивления. С бесчувственным телом на плечах поднять руки слишком трудно, поэтому я дал Зулебу соскользнуть на землю. Плавно чтобы он не покалечился.

Теперь, хоть и с поднятыми руками, я мог оглядеться и понять, что происходит. А происходило следующее: Абих сидел на земле со связанными руками и ртом забитым скомканной тряпкой. Возле выхода из пещеры стоял брат Ожье в позе, копирующей мою, и лежало двое турецких солдат: один оглушенный, а второй был в сознании и тер руками лицо. Судя по всему, первый получил удар Зулебовой головой, а второй его же ногами. Но самое неприятное – трое турецких солдат, которые были совершенно невредимы, но злы и целились в меня.

Тот из них, у которого вместо ружья был пистолет, наверняка их командир. Я как-то не удосужился разобраться в том, как отличать друг от друга турецких нижних чинов, вероятно, это был аналог сержанта. На первый взгляд кроме оружия от прочих его отличали только усы – иссиня черные от басмы и очень ухоженные. У рядовых усы были поплоше.

– Могу ли я спросить, почему вы нас арестовали? – мягко, но достойно спросил я "сержанта".

Усач оглянулся на вход в пещеру и ответил, буквально выплевывая вместе со словами едкую злобу.

– Ты шпион и пособник колдунов. Вы все предстанете перед судом ал-Джаззара!

Я ведь уже говорил, что нынешний паша гордился своим прозвищем "мясник"? А уж за глаза его так именовали даже солдаты.

Надо выкручиваться! Все что угодно лучше суда, который вершит ал-Джаззар.

– Но я вовсе не колдун и не пособник. Я всего лишь наблюдал особый обряд, к которому изредка прибегают монахи. Всего лишь любопытство.

– Расскажи об этом "мяснику", когда он отрежет твой язык, – предложил усач.

Тут из пещеры показались братья Камилл и Луи. Младший придерживал за локоть старшего. Все оружие тут же отвернулось от меня и нацелилось на них. Кто же упрекнет меня в том, что я воспользовался таким удобным моментом, чтобы прыгнуть за дерево, перекатится, вломиться в колючий куст, снова вскочить на ноги и, петляя, кинуться прочь? Только тот, кто сочтет, что я бросил товарищей. Но вынужден обратить внимание на то, что товарищем мне из них был, да и то с натяжкой, только Абих. С остальными же я был знаком недавно и испытывал уважение, даже симпатию, но не дружескую привязанность.

За моей спиной грянуло два выстрела, но, поскольку пули нигде поблизости не просвистели, и никуда невдалеке от меня, не говоря уже обо мне самом, не попали, стреляли явно наугад, не заметив толком, куда я скрылся.

Сказать откровенно, хоть оставшиеся возле пещеры и не были мне друзьями, оставлять их в таком плачевном положении не хотелось, и я решил что-нибудь предпринять.

Для этого я заложил широкую петлю и вышел к пещере совсем с другой стороны. Я не мастер красться, как Зулеб или Абих, но, чтобы тихо двигаться здесь, где нет ни палой листвы, ни мелких веточек, устилающих землю и готовых хрустнуть под каблуком, особого умения не надо.

Где на четвереньках, где ползком (о мое платье!) я подобрался достаточно, чтобы все видеть и слышать.

Теперь уже все мои спутники сидели на земле и всем им, кроме Зулеба, связали руки. Зулеб был еще так слаб, что его просто привалили к скале. Солдаты все пятеро были на ногах. Четверо рядовых слушали распоряжения сержанта, который велел связать пленников между собой общей веревкой. Обо мне не вспоминали, отправляться на поиски не собирались, наверное, сочли фигурой малозначимой.

Когда рядовые выполнили поручение сержанта, пленников принудили встать и повели в сторону Акко. Рядовой, шедший последним, самый дюжий из всех, нес мушкет Зулеба, а прочие вещи навьючили на пленников. Я заметил, что хурджин стал совсем тощим. Похоже, все ценное или вкусное солдаты уже разграбили.

Потихоньку идя вслед за конвоем, я несколько поотстал, и услышал, что за рощей, вдоль которой мы шли, раздается перестук копыт. Рискнув оставить конвой без пригляда, я пробежал рощу насквозь и увидел то, что не могло не обрадовать меня в ту минуту. Конный французский патруль. Серые мундиры, ментики с меховой оторочкой – гусары. Числом около десятка. Я выбежал, держа пустые руки на виду. При этом я не слишком рисковал. Гусары реагируют на неожиданность не выстрелом, а саблей; выскочил же я в дюжине шагов от них. Клинки мгновенно покинули ножны, но, разглядев во мне штатского и европейца, гусары не стали рубить меня, а вольно прислонили сабли обушками к плечам.

– Господа! – вскричал я по-французски. – Господин лейтенант (а вот во французских знаках отличия разобраться легко)! Пятеро турецких солдат ведут монахов-кармелитов, тех, что лечат французских раненных, на расправу в Акко! Они за рощей в четверти лье впереди вас!

Французский офицер, не раздумывая, поднял патруль в галоп. Он предварил это только тем, что дал знак одному из солдат остаться и следить за мной.

Когда, спустя четверть часа, мы с моим "опекуном" пришли к месту, где французы нагнали турок, было несложно восстановить ход сражения. Гусары свалились на турок неожиданно и раньше, чем те успели что-либо понять, зарубили четверых. Пятый – усатый "сержант" выстрелил из пистолета и ранил лошадь, но тут кто-то прикончил и его, рассекши голову так, что один ус остался, а второй вместе с частью щеки и нижней челюстью отпал от лица.

Французы предложили сопроводить нас в монастырь, и мы не стали отказываться. Проезжая мимо пещеры Иоанна, лейтенант хотел сделать привал и помолиться там вместе с монахами, но брат Камилл сказал:

– Не стоит этого делать. Пещера осквернена немыслимым способом. Потребуются усилия многих святых отцов, чтобы очистить ее довольно для того, чтобы там снова можно было молиться, и молитва не стала бы богохульством.

– Турки! – с пониманием покачал головой лейтенант.

Брат Камилл уклончиво вздохнул, но лейтенант уже все для себя решил.

– Видал я их гнусности! Перед храмом святой Варвары они опорожняли свои языческие кишечники, а в виду монастыря Святого Духа устраивали языческие молебны целым полком!

Отказавшись отдохнуть в монастырских пределах, наши спасители отбыли продолжать патрулирование. Позже брат Луи упомянул, что гусар, взявший его на круп своей лошади, проговорился и сообщил, что они – последний патруль. Наполеон снимает осаду и уходит. Не зная, как к этому отнестись, я тогда просто промолчал.

Мы же собрались в пустой в этот час трапезной.

– Скажите, брат Камилл, – спросил я, – зачем вы устроили такую ммм… неприятную…

– Пожалуй, я был не прав. Я не мог допустить, чтобы обо мне распускали слухи подобные той околесице, что навыдумывал брат Луи. Я захотел доказать свою невиновность так, чтобы никто и никогда не усомнился в ней. Увы, поддавшись греху гордыни, я свершил грех еще более тяжкий. Тяжкий потому, что затрагивает не только мою душу, но и души всех моих братьев. Пещера святого Иоанна осквернена, и кто знает, что случилось с ее отражением – пещерой на острове Богородицы.

– Ничего с ней не случится, – буркнул брат Луи, – пещера на острове под охраной ангела. Она благословлена Девой Марией. Ты, брат Камилл, сам подумай, кто ангел, а кто Лжеиоанн. Для пещеры на острове это все тьфу.

И старец действительно плюнул на пол.

– Ты успокоил меня, брат, я благодарен тебе. Однако же то, что не я похитил реликвию, еще не значит, что ее не похитил кто-то другой. Вы – обратился он ко мне – готовы поклясться, что в ларце было пусто?

– Если для этого надо повторить ритуал с рукой, то я, пожалуй, воздержусь от клятв.

– Полноте, – поморщился брат Камилл, просто скажите.

– Если так, то да. Присягаю, что ларец был пуст.

– И все же, я не могу в это поверить. Рискуя обидеть вас, вынужден сказать: нужно отправиться туда еще раз. И на этот раз нам нужен второй мирянин-христианин. Возможно, вас подвело зрение, на вас напустили морок, возможно все, кроме одного – что реликвии нет в ларце.

– Я видел его лицо, когда он с дерева слез, – сообщил Зулеб. – Да я свою бороду сбрею, если он солгал и ваша реликвия там!

– Сожалею, но ничье ручательство не может служить здесь гарантией, – холодно заявил брат Камилл.

– Мне позволено будет не ходить в этот раз? – спросил брат Ожье – Я хотел бы посвятить себя уходу за страждущими.

– Благословляю тебя на это, – махнул рукой брат Камилл. – Но где же нам найти нового посланца? Я готов посвятить в нашу тайну кого угодно, даже одного из раненых, что находятся у нас на излечении. Только они все слишком слабы.

Абих, до того молча сидевший и перебиравший руками край одежды, вдруг несмело сказал:

– По рождению я христианин. Копт. И не принимал магометанство по обычаю, не славил трижды Аллаха и Мухаммеда. Просто жить последователем Пророка в Акко куда проще, чем кем-то иной веры.

Брат Камилл внимательно посмотрел на него.

– Святой Бертольд ничего не говорил о том, что реликвия может быть взята только рукой праведника. Ты сгодишься, вероотступник и соглядатай.

Настроившийся на то, что наша вторая экспедиция будет такой же молниеносной, как и первая, я был сильно разочарован. Вероятно, так уж нам повезло в первый раз, что озеро было практически безлюдно. Ныне же на его берегах и водах занималась разнообразными делами и бездельничала тьма народа. По водной глади ползали рыбачьи лодки и плоты. Пляжи были усеяны сборщиками. Что именно они собирали, я, признаться, не понял. Однако люди с обнаженными ногами и всей одеждой закатанной выше бедер, бродили вдоль уреза воды, наклонялись и складывали что-то в корзины. На пляжах отдыхали, собравшись по трое-четверо, пастухи, временно слившие свои стада и загнавшие их пастись в кустарник и перелески.

Брат Камилл безапелляционно заявил, что он не допустит того, чтобы наши поиски острова привлекли внимание, а затем и вызвали сенсацию, что непременно случиться, примись мы за них немедленно.

Он настоял, чтобы мы, арендовав за ничтожную плату (я внес ее самолично) шалаш сторожа при роще смоковниц, выжидали там до темноты. Однако возникло следующее препятствие: ночь выдалась пасмурной, отправляться в плавание сделалось невозможным. Что ж, проводить время на берегу оказалось совсем неплохо. Ночью я отлично выспался на мешке набитом свежей листвой, а днем мы купили фруктов, лепешек (пресные лепешки – отличная еда в отличие от дрожжевого хлеба), сыра и половинку овцы у пастухов и крестьян, после чего наше ожидание превратилось в подобие пикника. Даже монахи, проведя день в безделье, но у воды, подставляя лица свежему ветру, а головы нежаркому солнцу, как-то успокоились, черты их лиц, обострившиеся за время наших злоключений, разгладились. Нечего и говорить о том, как славно было мне, Зулебу и Абиху. Обет не сдерживал нас в употреблении скоромного, а, поедая свежее хрустящее подгоревшими краями вулканически-горячее мясо и запивая его пусть кислым, но бодрящим белым вином, можно провести сколько угодно времени, и время это не будет потрачено напрасно. Простые радости ни чем не хуже сложных, их "радостность" – равнозначна.

И вновь ночь не годилась для плавания. Я сменил свой тюфяк и, вытащив его из шалаша, прекрасно спал, не тревожимый светом звезд, а шакалы с их тявканьем и взвизгами сработали, будто колыбельная кормилицы.

Вчерашнее мясо годится разве только для завтрака. Ничего не имея против баранины, я все же решил повременить с ней. Мы с Абихом прошлись по окрестностям и приобрели некоторое количество снеди, включая филейную часть молодого осла. Немногие любят такое мясо, но немногим же и доводилось поесть его таким, каким умеет приготовить его Абих. Тут все дело в вымачивании и дереве для углей, но в подробности я никогда не вникал. Результат всегда стоит любой похвалы, и она не будет чрезмерна.

Монахи сидели возле шалаша и то молились, то размышляли, а Зулеб, пока мы отсутствовали, раздобыл индюка. На вопрос о его происхождении бородач ответил: "Я хороший охотник" и качнул стволами своего мушкета. Разумеется, никаких следов смерти от пули на индюке не было, да и не доводилось мне слышать об индюках как о дичи.

Но его грехи – его дело, главное, что пикник стал почти пиром, и второй день промчался много быстрее первого.

Ночь наконец-то выдалась ясная. Как заслуженный гребец, я сел на весла, хотя, возможно, Абих вполне мог бы занять мое место, не знаю. Я греб, а кармелиты высматривали остров. Делали они это не так эффектно, как брат Ожье. Брат Камилл просто сидел и поводил головой, словно не высматривал, а вынюхивал потаенную землю. Старец же брат Луи и вовсе спокойно смотрел в одну точку. Именно в этом направлении брат Камилл и распорядился держать бушприт. Подозреваю, что брат Луи не впервой разыскивал остров Богородицы.

В инструкциях мы теперь не нуждались. Разве что Абих, но с ним я объяснился по пути. Забавно было наблюдать, как он ведет себя на невидимом берегу. Ему тоже пришло в голову закрыть глаза, и после этого он почувствовал себя куда увереннее.

В пещере Абиха обуяла дрожь. Велев ему взять себя в руки, я указал ему на ларец, с тем, чтобы он поскорее убедился в том, что хранилище реликвии пустует.

На подгибающихся ногах Абих, в котором я никогда не подозревал религиозного трепета, тем более удивительного, поскольку он фактически отрекся от своей веры, открыл ларец и изумление мое еще более возросло.

Он опустил в ларец дрожащие руки и вытащил нечто невидимое, что, покинув кедровые стены, стало свернутой треугольником ветхой, но очень чистой тряпицей.

Подняв на меня взгляд наполненных слезами глаз, Абих прошептал:

– Никогда мне не было так хорошо, эфенди.

Крайне удивленный и сильно раздраженный возвратился я к лодке, оставив Абиха бережно нести реликвию. По-моему, он так и держал ее двумя руками, даже когда спускался с дерева.

Кармелиты же, увидев тряпицу, только что в пляс не пустились. Брат Луи плакал навзрыд, улыбаясь во весь двузубый рот. Брат Камилл баюкал древнюю пеленку и возносил хвалу Пречистой Деве, равную которой по искренности мне слышать не доводилось.

– Так вы надурили монахов? – спросил. Зулеб – Или и никакой вы не христианин, а язычник вроде меня?

– Чушь! – отрезал я. – Вовсе я не язычник. Никогда я не поклонялся ни идолам, ни ложным богам.

– Я тоже в растерянности, – мягко, все еще не отводя от реликвии глаз, сказал брат Камилл. Мы всегда полагали вас человеком истинной веры. Да и обманывать нас, да еще в таком важном для нас и незначительном для вас деле нет никаких резонов. Но не будем омрачать такой день судилищем и подозрениями. Реликвия нашлась, хвала Богородице!

Зулеб посмотрел на меня с сомнением и даже сожалением, а вскоре, когда весла донесли нас до берега, мы все отправились под сень Стела Марис. Прогонять меня никто не стал.

Наше приподнятое настроение испарилось, когда вместо стен монастыря мы увидели сперва дым, а потом и пепелище на развалинах, откуда он поднимался.

Совершенно не хочу приводить никаких подробностей. Скажу лишь, что монастырь был разрушен до основания, а единственное живое существо, которое, скуля, скиталось по развалинам, было оборванным, покрытым ожогами братом Ожье.

Не глядя на братьев-кармелитов, он устремился ко мне. Весь он дышал гневом, отчаянием и уверенностью безумца.

– Ты! Ты виноват в этом! Ты миновал убийц и пусть не сам, а руками своего клеврета, но вернул ее!

Подхватив с земли турецкое ружье с обломанным прикладом, он взвел курок и выстрелил, уперев обломки дерева в живот, раньше, чем я успел сунуть руку в карман.

Бедный Абих! Не уверен, что он собирался заслонить меня. Скорее все вышло случайно. Так или иначе, пуля пробила не мою грудь, а его. Застряла в позвоночнике и причинила моему слуге быструю, но болезненную смерть.

Истратив боезапас, да еще и получив болезненный удар в живот отдачей ружья, брат Ожье лишился боевого пыла и даже не сопротивлялся, когда Зулеб выкрутил ему руку и повалил на землю. Он был готов говорить. Рассказывать о происшедшем и о том, почему он считает меня виновником трагедии. Вот что он рассказал за вычетом лакун, заполненных совсем уж непотребной бранью и выкриками.

– Предсказание – это горняя весть! Оно не может не исполниться! Пророчество было произнесено, но ничего не свершилось! День за днем, а все без изменений! Я выкрал реликвию и унес прочь. Она не может вернуться в монастырь сама, только на остров! Убийцы туги-душители должны были покончить с тобой и с этим рыжим…

При этих словах Зулеб усмехнулся, и мне показалось, что он знал о тугах нечто, ограждавшее его от их посягательств.

– С ним тоже, он слишком хитер, зачем он все время трется возле монастыря? Зачем мы пользуемся его услугами, ему нельзя доверять! Туги бросили бы вас птицам и шакалам, а я снова спрятал бы реликвию и скрылся. Поджидал бы каждого, кто отправится за ней, и предавал бы его тело земле. Без реликвии монастырь не мыслим! Братья разошлись бы по другим обителям, но остались бы живы!

Он перевел дух и затих, но вскоре глаза его вновь загорелись, и кармелит продолжил:

– Но ты вернулся и сделал так, что двое из нас осквернили ни что иное, как саму пещеру Иоанна! Зачем тебе это? Почему ты не нашел реликвию в первый раз? Я ничего уже не понимал, я не знал даже где нанятые мной туги. Они великие убийцы и сами предложили свои услуги. Их лица невозможно запомнить, кто бы ни стал свидетелем, он не смог бы опознать их уже через день. Где же они? Один высокий и второй немного полный, где?

Тут Зулеб снова усмехнулся.

– Я отправил послание туркам, они давно точат зуб на наш монастырь. Я рассказал, что братья прибегнут к колдовству, чтобы навести порчу на пашу. Но вас спасли, ты привел французов. Что мне было делать? Твой слуга был готов взвалить твою ношу, и я уже не знал, как остановить вас.