Текст книги "Васюган — река удачи"

Автор книги: Вениамин Колыхалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Несколько раз тренер водил свою небольшую паству на кинофильм «Спартак». Просил обратить особое внимание на тренировки и бои гладиаторов.

– Они умели любить свободу. Я вас тоже научу любить свободу и… силу.

Фиксатый тренер крошил своей поистине гранитной рукой кирпичи, паркетную плитку. Отсекал у бутылок горлышки. Ребята пребывали под гипнозом его силы, всесокрушающих рук.

– Хотите ходить по жизни козырем – потейте тут. Ваши руки должны быть крепче хоккейных клюшек.

– Вы куда нас готовите? – спросил как-то Родион.

– Заткнись! И не задавай глупых вопросов! – Из-под заячьей губы тренера сверкнула золотая молния.

– Где шляешься? – набрасывалась тетка, когда племянник, обессиленный от тренировки, поздно вечером являлся домой.

– В школьном спортзале… к соревнованиям готовимся.

– Снег кто расчистит?

– Я утречком.

– То-то: утречком. Совсем от дома, от рук моих отбился.

Все противнее становилось Родьке подвальное логовище каратистов. Тренер распределил ребят попарно, заставлял вступать друг с другом почти в настоящую драку. Шли в дело кулаки, локти, колени, голова – ею приходилось бить напарника в подбородок. Вступали в схватку ногами без помощи рук и руками без помощи ног. Синяков, ссадин, царапин на Родькином теле было меньше, чем у других, но все же гладиаторская выучка злила, угнетала, унижала, настораживала. Раздумывал: «Тренер-ловкач заманил нас в ловушку. Подозрительный. Носит тетке какие-то вещи. Пугает: не явится кто на тренировку – башку с плеч».

Темным вечером, когда сыпался нудный снежок-бусенец, заявился к тетке дядя Саша. Пошептался о чем-то с ней.

– Попей чайку, – предложила хозяйка.

– Некогда, моя хорошая. Академик дома?

– Уроки учит.

– Родьк, а Родьк? К тебе пришли.

Вышел из-за перегородки, мельком взглянул на гостя. Он сейчас показался ему страшноватым, с какой-то большой, недоброй тайной на лице.

– Родион, помощь твоя нужна.

Ехали на «Жигулях» по темным, кривым улочкам.

– Куда мы, дядя Саша?

– На кудыкины горы, где живут воры. Не бойся.

К сестре заеду деньжат занять. Она мне дверь не открывает, боится. Сидел в тюрьме, ну и что? Разве можно теперь за родственника не считать? Подъедем. Взойдем на крыльцо. Постучим. Спросит: «Кто?». Ответишь: «Тетя Даша, вам записка от брата». Откроет. Я в дверь. Возможно, даст взаймы. Она сегодня три тыщи с книжки сняла. Шубу дорогую покупать хочет.

Подождет. Мне на «Волгу» монет не хватает. «Жигуленок» стар. Мотор плохо тянет. Машину добрую предлагают. А то утечет «Волга» и не догонишь. Пока с сестрой буду переговоры вести – стой на крыльце, смотри в оба… Так. На всякий случаи. Возьму в долг, тебе перепадет на гостинцы. Растрясется сегодня сестра-куркульша… ишь, в мехах ходить захотела…

Тренер был болтлив, весел. От него разило вином.

Подъехали к большой добротной избе. Минуты три не выходили из машины. Вокруг теплого машинного мирка выл и гудел сырой, пронизывающий ветер. На лобовое стекло сыпался липкий снег.

Свет в машине выключен. Паренек не заметил, когда тренер успел надеть вместо вязаной шапочки шляпу, напялить темные очки и приклеить пышные усы, прикрывающие раздвоенную верхнюю губу.

На Родьку глядел совсем другой человек. Скорое превращение дяди Саши в кого-то иного, незнакомого, страшного, загадочного, заставило паренька вздрогнуть.

– Не трусь, герой! – успокоил тренер незнакомым голосом. – Маленький маскарад устрою сестре. Она моей рожи пугается, авось, сейчас сговорчивее будет.

– Дядя Саша, я чего-то боюсь…

Потом все было для Родьки как в страшном, неотвязном сне. Стук в дверь. Бряканье открываемой щеколды. Тихий, резкий прием, проделанный сильным мужчиной над обезумевшей моложавой женщиной.

Парень лихорадочно дрожал на крыльце. Озирался по сторонам. Пытался убежать – ноги не повиновались.

Машина была предусмотрительно развернута в сторону, откуда пришла. Родьку поразило хладнокровие дяди Саши, когда он, снова в спортивной шапочке, без усов и очков крутил оплетенную голубым шнуром баранку.

– Вот и все… раскошелилась сестрица – отвалила деньжат. Ишь, крик хотела поднять в сенях. Пришлось стукнуть по сонной артерии. Держи! Тебе на мороженое.

Широкая зеленая бумажка сама залетела пареньку в руку.

4

«Вот тебе и кара-тэ! – терзался в тяжелых раздумьях Родька, лежа за перегородкой на узкой железной кровати. – Ведь я теперь соучастник грабежа. Влип в историю по дурости и доверчивости».

Ждал каждую минуту – нагрянет милиция. Начнутся расспросы. Тренер припугнул напоследок: «Вякнешь кому про дело – кишки вон. «Пытать будут – молчи».

Нет мамы – все рассказал бы ей, излил душу.

Храпит тетка. Беснуется за окнами ветер. Родя протягивает к столику руку. Берет из стопки учебников верхний. Физика. В ней среди страниц хранится злосчастная пятидесятирублевка. Никогда не было у паренька столько денег. «Эх, дядя Саша, навьючил ты на меня страшную муку. Муторно на душе».

Около месяца не было занятий в спортклубе. Тренер распустил ребят на отдых. А когда в назначенный срок явились на тренировку – того дома с глубоким, сырым подвалом не существовало. Два бульдозера ровняли площадку, перемещая груды битых кирпичей, сломанных рам и кусков бетонного фундамента. В стороне валялась погнутая штанга. Из кучи мусора, словно моля о спасении, торчала изуродованная рука макета: из большой дыры виднелись опилки, и в них купался воробей.

– Разорили наше гнездышко, – вздохнул тренер. – Ничего, новое совьем.

Но свить его не пришлось. На барахолке «застукали» тетку с крадеными вещами. Потянулась ниточка с клубочка. Добрались и до тренера. Ученики-каратисты участвовали в кражах. Сбивали с голов меховые шапки. Опустошали карманы прохожих. В ход пускались приемы, переданные кучерявым учителем. О набеге на «сестреницу» дяди Саши в деле не упоминалось. Но Родька после долгих сомнений и долгой борьбы самого с собой повинился и рассказал все на допросе. Он так и не израсходовал зеленую кредитку. Перекладывал из одного учебника в другой и всегда на пятидесятую страницу. Оставался в избе один, доставал полусотенную. Внимательно рассматривал на свет матовый профиль Ильича. Удивлялся тому искусству, с каким ухитрились люди скрыть в глубине белой полоски портрет вождя. И хотя великий человек смотрел в сторону, не в глаза Родьке Карнаухову, он стыдил, осуждал, клеймил его позором. Мучительно было выдерживать такой всеосуждающий взгляд. Обманутый тренером, парень мог бы найти оправдание, но не искал его. Ни в ремесленном училище, ни на гидроузле он не раскрывал никому печальную тайну. С той поры Карнаухов никогда не рассматривал на свет крупные деньги. Через его руки прошли тысячи – честные, трудовые, добытые потом и мозолями. Дядя Саша показал черную изнанку денег, дружбы и спорта. Позже все – и деньги, и дружба, и спорт – обернулись настоящей, чистой стороной. Родька стал заниматься боксом и тяжелой атлетикой. Накапливал силу в светлых, просторных спортзалах. На беговых дорожках стадионов.

Нерастворимым осадком в душе оставалось давнишнее знакомство с тренером-каратистом. Не покидала мысль, что судьба когда-нибудь сведет их вновь не на узенькой – на широкой дороге жизни, куда Карнаухов вышел благодаря силе воли, житейскому прозрению.

Их пути пересеклись на васюганекой земле.

Не вдруг узнал Родион давнишнего знакомца. Тюрьма проиграла по нему железным смычком печальный мотив. Годы вкривь и вкось исхлестали лицо, шею резко обозначенными морщинами. Потушенный взгляд теперь не примагничивающих глаз делал выражение лица грустным и от всего отрешенным. Он прилетел на вахту из большого города. Родион с комсомольским оперативным отрядом производил досмотр вещей в аэропорту. Некоторые вахтовики пытались провезти спиртное в грелках, хитроумно сшитых поясах и жилетах.

Дядя Саша сразу узнал бывшего ученика. Злобно скривил губы. Во рту теперь сверкнуло не золото – блеснула сталь вставных зубов. Просипел в лицо Родиона:

– Давно в сыщики записался?

– Развяжи рюкзак для проверки, – хладнокровно произнес Карнаухов, словно ни к нему был обращен обидный вопрос.

– Развязывай сам…. По твоей милости я лишних два года отбухал. Взыщу с тебя за уворованную свободу.

Родион проверял содержимое рюкзака. Резиновые сапоги. Свитер. Байковые портянки. Электробритва. Детективный роман. Магнитофон.

– Что, дядя Саша, после каратэ на музыку потянуло? Высоцкий, поди, в записях?

– Голубь мира поет, воркует.

Карнаухов нажал на кнопку включения. Магнитофон молчал – кассета даже не шевельнулась.

– Да он неисправный. Кореши обещали починить здесь.

Встряхнув магнитофон, Родион услышал бульканье.

– В нем детали в жидком состоянии? По какой схеме собраны?

– Попробуй только вылей, – с хрипом пригрозил вахтовик.

Открыв крышку, члены оперативного отряда увидели вставленную в нутро магнитофона аккуратную каин-строчку, спаянную из нержавеющей стали.

– Выливай сам.

– Еще срок отсижу – не совершу такое злодеяние.

«Не вытерпел дурак, чеколдыкнул дорогой. Вот и сгубила жадность фраера, – терзал себя мужик. – Будь канистра полненька, не булькнул бы спирт, не выдал».

На землю потекла тугая струя.

Глядя на нее со стороны, хозяин магнитофона твердо порешил расправиться в скором времени с Карнауховым.

Огромным удавом ползет к котельной плеть сваренных труб: они уже откипели в огненных котлах электросварки. До позднего вечера вспыхивали над траншеей, земляным валом дивные сполохи. Родион подменял уставших сварщиков, давал им возможность поспать.

Мороз не ослабевал. Карнаухов спешил к своему временному пристанищу. Общежития, мимо которых он проходил, казались ему бесприютными айсбергами, занесенными течением в васюганские широты. Ночь давно зажгла сигнальные огни Вселенной.

Улетучилось, растворилось болезненное состояние. Парень радовался, что и на этот раз пересилил, оборол нежданно пришедший грипп. Может, он отступил, затих на время? Навалится ночью на спящего, свяжет по рукам и ногам.

Операторы в комнате спали. Дым от вонючих дешевых сигарет не улетучился. Пришлось открыть настежь дверь. После улицы, адского мороза тепло расслабило тело. Постель желанно приняла уставшего человека, по ночь не насылала на него сон.

Теснились в голове разрозненные воспоминания. Прорисовывались знакомые лица. Мелькали трубы, станки-качалки, звезды, буровые, сугробы, болота, машины – все, что изо дня в день, из вахты в вахту попадалось на глаза, запечатлевалось в мозгу.

Много больших и малых обид перегорело в душе Родиона за его двадцатисемилетнюю жизнь. И унижали. И обижали. Обманывали и обворовывали. Исчезала из кармана последняя пятерка. Но не исчезала из человека вера, что честных и добрых людей все же больше.

Он знал: сила рук будет его союзницей в жизни. Накапливал ее в себе, как накапливает влагу весенний снег.

С дядей Сашей встреча произошла за ремонтными мастерскими.

Волосы у него уже не кучерявились, свисали нечесаными космами. Смуглое когда-то лицо почернело, покрылось крупными угрями. Подошел вразвалочку с растопыренными для драки руками. Родион напряг мышцы, стал в боксерскую позу. Годы, спорт, работа сделали его крепким удальцом. Он полыхал силой. Не мог не усмотреть ее в сбитом, рослом парне бывший рецидивист. Карнаухов видел, как неуверенно, робко подходил он к нему. Остановился в метре, оценивающе посмотрел на молодого вахтовика. Неужели он ощупывал когда-то его слабые ключицы и ребра, сжимал мягкие шейные позвонки. Сейчас этот малый может сам так нажать на позвонки – шея захрустит.

– Давай сперва объяснимся, – явно тушуясь, начал дядя Саша. – Ты зачем меня выдал?

– Не хотел из-за такого подонка, как ты, в колонию попадать. Ограбил женщину. Кольца, серьги прихватил.

– Не вспоминай про дело. Что схлопотал за него – все мое было. Жил и буду жить не по библейской истине. У меня своя библия. Свой устав: рука берущего да не оскудеет. Рука дающего нынче скупа. А мне крохи денежные не нужны.

– Ты врал нам про секретный спортклуб. Школой воров – вот как надо было окрестить твое логово. Трое в колонию угодили из-за тебя. Твердил нам: кара-тэ, кара-тэ. Кара – ты. Каратист-садист. Вот кто.

– Хочешь, я тебе всего лишь одним пальцем кишки выпущу.

– Подходи! Жду! Поглядим: перешибет ли твоя плеть мой обух. – Показал крупный литой кулак.

– Зачем мой спирт вылил?

– Так ударная стройка распорядилась.

Мужик чуял нутром: начинать драку рискованно. Тюрьма, прошедшие годы, убавили в нем силенку и ранешний пыл. «Этот комсомольчик, – думал он, – так изметелит, что угри повыскакивают». Однако посчитал нужным вновь припугнуть парня:

– Ну что ж, ударник труда, ходи пока живой. Разрешаю.

– И ты ходи… пока земля носит…

Ворочается в постели Родион, вздыхает, вытирает полотенцем потный лоб. Вновь из глубины тела выплыл грипп, начинает с лежащим расправляться. Пляшет перед глазами, булькает металл. Искры мельтешат над глазницами, улетают к темному потолку комнаты. Значит, работа, мороз не отсекли болезнь – приглушили ее.

Надо думать о чем-то хорошем. Не заводить мысли в глухие тупики. В городе Стрежевом жена, пятилетний сын Лешка: лучше этих светлых дум жизнь не изобретет. Отец представил тугое, белое пузцо мальчонки. Захотелось домой. Там напоили бы его сейчас крепким чаем с малиновым вареньем. Остудили лоб нежной ладонью.

Оператор Ванюха раздражает больного негромким, но затяжным храпением, словно несмазанные шестеренки притираются друг к другу. Парень носит на шее для форса маленький алюминиевый крестик. «Спаси и помилуй» написано на нем. Тетка Родиона тоже носила крестик, даже золотой. Однако господь не спас ее, не помиловал – попала под машину. Поговаривали: сбили ее. Человек под могильным холмиком молчалив… ставится крест над судьбой и над многими тайнами.

«Спаси и помилуй». Карнаухов видел в этих словах не божественное – человеческое начало. Люди спасают себя и других от бед и напастей. Люди и никто другой. Человек – истинный служитель Земли и мира… Только он может спасти и помиловать сегодня современный, усложненный мир. Людям под силу не ввергнуть планету в жуткую бездну. Для Вселенной Земля – слободка. Уголок общей людской надежды. Другое, самое отдаленное время не сделает подобный слепок нашей Земли…

Карнаухов силится представить огромный мир без себя, своего Лешки, без доброй любящей жены. Без этой ударной стройки, где обрел много настоящих друзей и крепкую уверенность в жизни. Нет, невозможно исчезновение этого мира миров, окутанного сейчас сугробами, звездами, неимоверным холодом.

По придет же когда-нибудь весна. Перехитрит долгую сибирскую зиму. Сплавит по рекам снега и льды. В содружестве с вечным солнцем спасет и помилует новые цветы и новые травы. Помилует все людские души, заблудшие в пути, на перепутьях сложной жизни.

И с этой горячей, выстраданной надеждой Родька стал неспешно уходить из повиновения яви, погружаться в тихое, отрадное забытье.

Берега жизни

1

Матерая Обь, разбуженная теплом торопливого мая, обрадованно неслась по раздолью великих плесов. Она с каждым днем отторгала земные пределы, напористо теснила сушу, черпая в вольной жизни отраду и наслаждение.

Под взбудораженную, неудержимую воду уходили пойменные берега с кудлатыми сухотравными буграми, покосами. Скрывались тропы, тракторные колеи, низинные огороды и поскотины. Река, еще недавно живущая под нудной опекой льда и снега, обрела долгожданную волю. Сильная, она брала в окружение все, лежащее ниже поднятых вспененных водин.

Люди вновь запрягли норовистую реку на денную и ночную работу. Вольная вода несла громоздкие широкодонные баржи-гравийницы, сопровождаемые могучими теплоходами-толкачами. Их немалые измеренные лошадиные силы, соединенные с немереными силами, вложенными рекой в крепкое течение, позволяли судам вести в одном сцепе по четыре и шесть барж с гравием. Спешили в нефтяное низовье большие и маленькие самоходки, нарядные в честь открытия новой навигации. Какого добра только не было в трюмах, на палубах! С весной раскошелились снабженческие базы, спешно посылая северянам товары, продукты, грузы первого назначения.

Природа давно разрешила большой реке быть один раз в году морем. Обь использовала дарованную привилегию, не упускала случая натешиться на пути к океанским просторам.

Насторожилась, присмирела окрест лежащая земля. Сползающие с кромки Небес белейшие облака тонули на горизонте в серебристой живучей пучине. Надо было постоянно вооружаться биноклем, чтобы пристальнее рассмотреть ускользающие дали. Бойкое марево, ослепительные солнечные блики настойчиво перетирали пограничную черту воды и небес: Обь ли воспарялась, синева ли лилась на громадную, открытую взорам равнину – невозможно было разобрать. Река топила в себе все – луга и залуговья, слабые отражения вздыбленных яров, где уже расползалась плодовитая мать-и-мачеха, притесняла семейственные гнуткие тальники на пойменных чистинах. Стыли в ледяной майской воде потопленные по колено осинники, дряхлеющие уродливые осокори, густые краснотальники. Кажется, само небо погрузило в Обь нижнюю кромку безмерного колокола и чуть вздрагивает от соприкосновения с напористыми струями гордой реки.

На полюсе искрящейся синевы тешилось обворожительное солнце. Сегодня мне думалось, что оно живет не для радости всей земли, а исполняет только прихоти нарымских окраинных мест, отдает им все до единого лучика, весь выработанный гудящей плазмой жар. Два половодья – Оби и Солнца – слились сейчас в одно бескрайнее, неохватное даже приставленной к глазам оптикой. Управляемый природой мир воды и света простирался далеко. При взгляде на него испепелялись из души цепкие тревоги, растворялась в сердце осадочная порода людских обид, прощались чьи-то колкие, сказанные в запальчивой необдуманности слова.

Рядом была моя река, давно обжитая упрямыми сибиряками, прадедами и дедами ныне здравствующих здесь нарымчан. О том, что они тут жили и ценой великого труда, терпения, напористости обживали, обновляли землю, свидетельствуют не только тихие старые погосты в ельниках, кедрачах и березняках. Давних жителей тайги и рек утихомирило неуговорное время. Но остались стоять города, таежные поселения. Лежат раскорчеванные под пашню гектары, проложенные широкие тракты в сторону солнцевосхода и к сердцу Руси – Москве.

Река, теплоходы, люди спешили на властный зов Севера, как птицы, возвращающиеся в места гнездовий. И меня, уроженца Нарыма, влекло туда же, в края широкие, обжитые, обласканные светом белых загадочных ночей.

2

Обь моя великая! В какой щедрый час подарила тебя матушка-природа сибирской земле?! Путешествую в твое нефтяное низовье по первой воде и вновь испытываю внутренний трепет, безотчетную мальчишескую радость.

Наша упрямая, сильная самоходка – крошечный плавучий островок. Вольный ветер-верховичок полощет яркий флаг на мачте: он словно перешептывается с небом, солнцем, рассказывает, кто мы и с чем движемся в холодные широты. Во вместительных отсеках трюма – тампопажный цемент, глинопорошок. На палубе – железобетонные изделия, насосно-компрессорные трубы. Груз – строителям, буровикам, нефтяникам. Водный путь свыше тысячи километров. Реку Томь оставили позади. Во всю силу крепкого винта несемся разливанной Обью. А дальше предстоит свернуть с живого широкого тракта, пойти по извилистому темноводному Васюгану до Катыльгинского причала. Здесь база васюганских нефтедобытчиков. Отсюда рукой подать до известных месторождений – Катыльгинского, Первомайского, Оленьего. Нефтяники подают глубинам руку помощи и недра отдаривают их расплавленным золотом.

Давно записал в своем рабочем дневнике почерпнутые из книг высказывания Э. Хемингуэя: «…я никогда не чувствовал себя одиноким у реки…» и В. Гюго: «…реки – такой же удобный путь для мыслей, как и для товаров…». Да, реки умеют разрушать чувство тоски и одиночества. И как-то само по себе у реки всплывают на поверхность сознания различные мысли. Держатся крепко, как заякоренные бакены на воде. Памятью можно быстро навести мосты в детство, перебросить пролет за пролетом в юность, воскресить события вчерашнего дня и пятнадцатилетие!! давности.

Прокладываю свои мосты-воспоминания по северной земле. Связан с ней по родству и духу. Радуюсь деяниям земляков, обновлению окраин, интересным характерам и судьбам нарымчан. Перед глазами борьба нового со старым, ломка отживших понятий, воскрешение забытых традиций. С перестройкой жизни идет перестройка людей, их взглядов, воззрений, методов поиска места под солнцем. И хочется не просмотреть эти бурные процессы бытия, быть сопричастным к жизни, делам современников, не прятаться в крепкую личину квартирных стен. Поэтому несут и несут меня над землей аэрофлотовские крылья, вертолетные винты. А по земле и воде– теплоходы, машины, вездеходы и… ноги, не подводящие пока ни на таежных тропах, ни на болотных зыбунах.

К, вечеру тучи сгуртились, впитали черноту. Покрепчал ветер. Его протяжный, отчаянный свист влетает в рубку. Высокие волны гонят разрозненные льдины. Они кусками грязного пенопласта качаются на мутной воде, приплясывают на ее гребнях. По крутоярью на самом ветробое покосилась степа тонкоствольных деревьев. Некоторые урывают момент, отбивают поклоны реке, нашему теплоходу. О неусыпной жизни Оби говорят сильные береговые оползни. С верхних этажей яров до нижних сползает многотонная масса земли, валится подсеченный обвалом лесок.

Еще недавно тихая река взбуриовалась, вспенилась похожей на снег пеной. Кидалась на песчаное откосье. Залепляла брызгами железобетонные плиты на палубе. Воде хотелось выйти из повиновения берегов, где еще во многих местах покоился слежалый снег, громоздились выброшенные течением льдины.

Изредка, точно гонимые ветровыми порывами, пролетали над волнистой равниной пугливые утки, скрывались за потопленными тальниками. Пузатые белые и красные бакены, зорко стерегущие фарватер, забуривались на треть в кипучие волны и, словно ошпаренные, выскакивали из них, переваливаясь с боку на бок.

Моложавый, подтянутый капитан Яков Абрамцев, не первый год входящий в собратство обских речников, пристально всматривался в хмурую даль. Его долго и нудно тяготило зимнее безделье. И вот проверенная реками душа открылась ветрам и далям.

В рубке заметно течение холодного воздуха: сигаретный дымок разрывается сразу, исчезает в щелях.

К нам на всех бензиновых парах несется широконосая дюралевая лодка. У подвесного мотора мужичок в старой лохматой – из собачины – шапке. Фуфайка тоже старая. Воротник надорван, из рукавов торчат клочья серой ваты.

Остроскулый мужичонка, приглушив мотор, приставил ко рту рупор ладоней. Пытается добросить до нас связку каких-то слов. Не перекричав ветер и шум дизеля, показал двумя растопыренными пальцами известный жест. Сотворив веером пятерню, трижды махнул ею над головой.

– Начинается! – пробурчал капитан. – Пятнадцать за бутылку предлагает.

Яков поспешно скрестил руки, отрицательно покачал головой: мол, нету спиртного, отваливай восвояси.

Растопыренная пятерня просителя четырежды красноречивым взлетом мелькнула над рыжей меховой копной.

– Тэкс, тэкс… двадцаточка обещана… растет цена… – с долей нескрываемого ехидства твердил капитан. – У-да-лец!

Мы перестали обращать внимание на нежданного гостя. Он безнадежно и зло махнул рукой, сделал презрительную гримасу и завихрил на «Вихре» к деревеньке, сереющей еле заметными крышами на левобережном косогорчике.

Провожая взглядом лодочного всадника, капитан заметил:

– Разбаловали этих винолюбов речники… в основном, конечно, сопровождающие, отвечающие за груз. Прихватят они сверх товарных ведомостей дюжину ящиков и гусарят на реке. По червонцу чистой прибыли с бутылки. Иногда больше. Сейчас прижали хвосты, но не все. Лично я этой спекулянтской пакостью никогда не занимался. Не скрою, возил знакомым мужикам водочку, но в обмен на ягоду, грибы, орехи, рыбу. Все лето, всю осень крутишься на воде и возле лесов, а попробуй заготовь что. Планы – кремневые. Грызешь-грызешь всю навигацию, ломаешь сутки на часы, минуты боишься раскрошить… Да я и горячкой денежной не страдаю. Иной от жадности рожу добела раскалит. Рвет с государства. Тянет с ближнего. Не дай бог попасть в страшное рабство рубля. Трудно вырваться из могучих, когтистых лап.

– Неужто больших денег не хочется? – подзадориваю хозяина судна.

– Пусть свалятся откуда-нибудь… распоряжусь, поди… Но богатой тетки в Америке нет. А в лотерейное и спортлотошное счастье не верю. Что руками и горбом возьму, то мое… В нашу речниковскую братию тоже ведь всякие попадают. На реках мы – казаки вольные. Иной под такое казачество и животину чью-нибудь на берегу пристрелит на мясо. Нарымский скот – особенно личный – в основном самопасом бродит. Скотину гнус зажирает, вот и тянет ее к воде, на ветерок. Хлопнут борова или овечку – ищи-свищи, кто созлодействовал. Кому не хочется шашлыков отведать?! Однажды и моей команде мысля такая явилась. Пристали к деревне, пошли к мужикам барана торговать. За одни голые деньги не согласились продать. Зато на бережку на талиновых шампурах такой шашлычок замастрячили!

В рубке мы вдвоем. Чувствуется, Яков спешит выговориться о себе, о жизни. Судьбы людские изворотливы, как и реки. Абрамцева не раз выносило на житейскую мель, стукало о причальную стенку неустроенного быта. Женат второй раз. До сих пор не уяснил, повернулось ли к нему счастье своей алмазной гранью.

Раздастся иногда в квартире звонок, скажет Яша «алло» и слышит в трубке томительную тишину, прерываемую чьим-то частым дыханием. Яков знает чьим: Звонит первая жена, желая услышать голос любимого человека. Сперва Абрамцев скоренько опускал телефонную трубку на рычаг. Потом стал насвистывать марш монтажников-высотников и песенку – «жил отважный капитан». Иногда читал одно-два есенинских стиха. В ответ ни слова. Была безответной женщина в семейной жизни. Осталась безответной после развода. В пору совместной жизни кашеварила на теплоходе «Песня». Муж механиком был. Возили по приречным населенным пунктам самодеятельных и иных артистов. Столичные дарили портреты, оттиснутые на афишах.

Везли однажды в низовье вокально-инструментальный ансамбль. Парни черноусые, загорелые и с ними две пухлогубые певички-невелички. Дорогой один чернявенький стал к жене механика «клеиться» (термин заимствую у капитана). День проходу не дает, два не дает. Лия его по лицу съездила ладошкой, вымазанной фаршем. Мужу рассказала. Обнаглел музыкантик. Не унимается. Команда терпела-терпела да и расправилась по-свойски. Культурненько, без тумаков высадила духарика на обской остров-осередыш, образованный вдоль речного русла из наносного песка. Саксофон островитянину швырнули с палубы – наигрывай комарикам марши! Лето в зените стояло, гнусу в островном тальнике тьма.

Насупленные музыканты и певички не заступались за новоявленного Робинзона. Но, когда теплоход отошел от острова, пошли всей группой к экипажу, извинились за саксофониста. «Песня» изменила курс, снова взяла на борт нагловатого музыканта.

Три навигации звенела «Песня» в душе Якова Абрамцева. Перешел на самоходку – ГТМ. Буквы расшифровывались так: грузовой теплоход мелкосидящий.

Кто-то из речников окрестил по-иному – Горе-Ты-Мое. Вообще-то горевать не приходилось. На мелкосидящем не было радиолокатора, эхолота. Зато имелся свой кран грузоподъемностью полторы тонны. Дизель сильный. Осадка судна небольшая. По речкам-вилюшкам заходили в глубинки, радовали жителей привезенными арбузами, яблоками, виноградом.

Расстался Яков с Лией и вскоре горько пожалел. Зачем мучал ее неоправданной ревностью? Зачем сперва приручил лаской, добрым обхождением, потом изводил жену постоянными обидами, колкостями, укорами? Лия умела растворять в себе едкую соль мужниных словечек. Слушает, молчит, глушит даже вздох груди. Лишь при последнем уходе сказала медленно, с четкой расстановкой слов: «Яшенька-Яша, Горе-Ты-Мое. Мелкой у тебя оказалась душонка… три фута под килем не наберется…».

Уязвила, резанула словами. Они не зарубцовываются на сердце, кровоточат раны души по ночам.

Ждет телефонных звонков. Ловит ее дыхание. Перестал насвистывать марши, читать стихи. За минуту-другую томительного молчания осмысливает прошлое и ни на что не решается. Чувствует: со второй женитьбой пристал не к тому берегу. Не хватает силенок отойти от него.

Берега жизни… Берега Оби… Всматриваюсь в ваше извилистое очертание, ускользающие контуры. Течение моих мыслей под стать речному – быстрое, с путаницей холодных струй. Не плодим ли мы сами мели в житейских водах? Не наносим ли близким людям пустых непоправимых обид? Не подтачиваем ли равнодушием, бессердечием когда-то крепкие берега семьи? Каждый развод – оползень, обрывающий корни неокрепших деревцев-детей. Ведь не от бедности и безденежья рушатся многие семьи. Неужели отгремит скоро пора золотых и серебряных свадеб?! Скороспелые браки. Скоротечные разводы. Ломка когда-то прочных стенок ячейки общества. Или с глобальным увеличением скоростей человека, как неуправляемый электрон, начинает носить по разным орбитам. Он отдаляется от своего пристанища. Порывает с чувством долга. Становится безучастным к судьбе соседа, живущего этажом ниже, к судьбе Родины.

Омертвение тканей тела – процесс естественный, подчиненный напористому течению времени. Омертвение души – явление более страшное.

Сытая, пустая, безучастная ко всему жизнь плодит мертводушных человеков. Иной ребенок – цветок семьи, – возросший на всем готовеньком, возлелеянный на почве махрового родительского эгоизма, опекаемый их неусыпными сверхзаботами, превращается со временем в шалопая, баловня, бездельника с хваткими замашками потребителя. Вещизм-тряпизм – его конек. Интересно, далеко ли и в какую степь ускачет такой иждивенец на широких спинах папеньки и маменьки?! Рано или поздно «старики» постараются сбросить сынка или дочку со своей шеи. Даже «умудрятся» обеспечить деньгами, кооперативной квартирой, машиной. Нередко все это они добудут жульническими путями, спекуляцией, казнокрадством. Такие окольные пути не всегда обрываются у дверей тюрем. При нашей халатности, при нашем попустительстве пока еще огромное поле деятельности расхитителям всех мастей. Известно: яблоко от яблони далеко не упадет. И вот от таких хватких, «сердобольных» за свой карман и свое чадо родичей выходит надежный кандидат в рвачи, в плуты, в надуватели государства. Он как-нибудь выучится. Или купит диплом. Обязательно устроится в тепленькое местечко, за которым незорко следит начальство и телеглаза. Рассказывали мне, как на одной кондитерской фабрике на всевидящий телеглаз набрасывали платок, когда подходила пора распихать по сумкам на унос сладкую продукцию цеха. Но и сладкая жизнь оканчивается зачастую горькой явью.